Яко печать.. Град и Крест-19

                ГЛАВА 62. НЕПОТОПЛЯЕМЫЕ

Надо сказать, что, несмотря на исключительно тяжелые обстоятельства семейного развала, жизнь для Юрия не исчерпывалась заботами только о его преодолении. Она продолжалась во всем своем многоцветном и многогранном проявлении, однако, все еще в туповатом состоянии марксистско-ленинского материализма. Вот, например, одна из граней его тогдашнего миропонимания: «Идея о прекрасном, о желанном блаженстве родилась в сознании людей как антитеза земным страданиям. Так люди сотворили бога, пребывая в когтях дьявола. Первичность бога – чудовищное извращение последующих веков».

 Обращает на себя внимание  фамильярное, если не сказать кощунственное, написание со строчной буквы слова, относящегося к наивысшему проявлению духовности – Бога. Те робкие поиски духовности, которые посещали его в юношеские годы, все еще оставались погребенными вместе с непроклюнувшеся духовностью под хламом университетской накачки мозгов и жизненной прозы кондового и примитивного материализма.

Первые признаки просветления и избавления от этого груза, может быть,  проявились в таком его восклицании, обращенном к родителям накануне рассмотрения судом его заявления о разводе: «На 4 января назначено слушание нашего дела в горсуде. Молитесь за меня!" Хотя из его поведения на суде и в быту  вовсе не следовало, что сам он обрел способность проникнуться  молитвенным настроением. Скорее всего, это было не более чем пустая словесная фигура.

И все же не следует вовсе уж выбрасывать из человеческого семейства людей, погрязших в бытовых не слишком тяжких грехах, даже если они при этом грешат еще и неверием в Бога! Ведь как бы они ни были твердолобы, им все же свойственны сомнения, и, следовательно, дверь к покаянию приоткрыта. Не о себе ли самом говорил Юрий в то время: «Совершая наиподлейшие поступки, люди обычно искренне убеждены в своей непогрешимости. При этом они воинствуют во имя справедливости, добра и прочих акцесуариев христианско-коммунистической веры. Кающийся грешник – поистине фигура страдальческая и самая очеловеченная, ибо познать сомнения, значит заглянуть в человеческую сущность». Это из его дневниковой записи от 31 октября 1961 года.

Возрожденная возвращением Олега Егорова из Забайкалья школьная дружба расцвела в обстановке совместной интереснейшей работы и в состоянии  наступившей зрелости. В эту злосчастную зиму 61/62 года они оказались еще и в одинаковом положении, как говорят, по семейным обстоятельствам: оба, будто сговорившись, разошлись с женами. Посему оба жили холостяками в снимаемой ими комнатке рядом с работой, куда вместе ходили, вместе занимались своими геологическими делами, вместе столовались в одном заведении общепита и т.д. Словом, соединились и в сфере материальной, и в сферах интеллектуальной и душевной.

Но особенно привлекательной для обоих сферой была полевая геологическая жизнь, которую они не прекращали и в зимних условиях. Запомнились две поездки: одна к Эльбрусу и на речку Тызыл, где геологами были пробурены скважины, другая в верховья Кубани.

 Первая поездка состоялась в середине декабря  в  снега, льды, промерзшие скалы и в неожиданную радость фонтанирующей, как гейзер, теплым нарзаном  скважины.  Это был роскошный подарок, особенно приятный своим контрастом окружающему  зимнему антуражу.

 Где-то в поездке, по-видимому, в какой-то гостинице то ли Пятигорска, то ли Приэльбрусья столкнулись с группой молодых ребят, обсуждавших сказочную проблему миллиона рублей, вдруг свалившегося бы им на голову. Спросили: «Зачем вам миллион? Не знают. Начали худосочно фантазировать: квартиры, тряпки – и все. А дальше? Не знают! Сто миллионов – вот это да! Горы. Узкая лента шоссе. И вдруг – ослепительное здание. Что это? Курорт? Санаторий? Нет. Это Институт Земной Коры. Посмотрите на его архитектуру. Она выражает идею института – свободного творчества свободно мыслящих людей. Здесь собрано все самое молодое и самое талантливое.

 Почему здесь? Да потому, что это сама природная лаборатория! Где-то внизу рождаются землетрясения и гигантскими волнами плывут сквозь всю планету. Рядом еще дышит вулкан. Его дыхание – разгадка многих тайн нашей планеты. Реки расчленили эту высоко приподнятую страну на систему хребтов и вскрыли чрево Земли. На стенах этих ущелий можно читать всю анатомию и физиологию земной коры. Вот артерии и жилы. По ним струились соки Земли. Теперь они обратились в мерцающие глубиной кристаллы. Вот минеральные источники. Они до сих пор выносят из глубин земные эманации, таинственные сочетания которых делают людей здоровыми, как живая вода из наших сказок. Вот почему Институту быть только здесь, и почему его лаборатории оснащены самым новейшим оборудованием. Здесь проводятся  сложнейшие исследования и эксперименты, глубокое и сверхглубокое бурение, здесь осуществляется комплекс наблюдений за жизнью планеты! Вы знаете, сколько все это стоит? А вы говорите миллион!»

Из этой записи от15 января 1962 года со всей очевидностью следует, что жизненный тонус друзей нисколько не был подорван семейными драмами. Более того, он не был подорван и тем прискорбным обстоятельством, что к этому времени со всей очевидностью стало ясно -  ни подобный институт, ни подобные исследования в ближайшие годы на Кавказе проводиться не будут, и столь  дерзостные мечты, увы, не осуществятся.

Северо-Кавказское Отделение Лаборатории Гидрогеологических проблем Академии наук СССР вследствие реорганизационного зуда Н.С.Хрущева предавалось в Госстрой СССР для решения только прикладных, связанных со строительством задач.  Посему друзья решили менять место приложения своих недюжинных сил и дерзких мечтаний. Юрий как главное действующее лицо разослал письма в различные геологические организации Союза с предложением своих, Милиных и его группы сил для воплощения в жизнь планов подобных исследований.

 Такие письма были отправлены на Кольский полуостров в филиал Академии наук, в Иркутск, Хабаровск, Владивосток, Магадан и Петропавловск-Камчатский. Отовсюду были получены ответы с предложением работы только для самого Юрия, и,  разумеется, в рамках их местных тематик и направлений. Из всего этого букета геологически  «злачных» объектов  наиболее подходящей по геологическому содержанию и потому наиболее привлекательной  показалась  друзьям Камчатка, тем более, что только там в перспективе обещалось трудоустройство и Олегу, и другим сотрудникам группы (предполагалось, что вместе с друзьями в дальние края отправятся и Толик Клименко, и Юра Будзинский). Камчатка и была выбрана в качестве будущего места работы и постоянного жительства.

Вот что писал об этом Юрий 20 февраля 1962 года: «Ставропольская эпопея завершается. Надеюсь, что уже в марте мы будем в других краях. Хочется, чтобы это была Камчатка. Сегодня прошли с Олегом медкомиссию. Из-за повышенного давления (145;90) и растрепанных нервов едва не забраковали. Вообще сильно беспокоит здоровье. Следует продумать программу оздоровления. Не хотелось бы уходить раньше, чем ослабнет острота восприятия. Главное – режим и спокойствие. И, конечно, регулярные занятия спортом. Ведь летом я чувствую себя всегда отлично. Значит, летом я веду наиболее здоровый образ жизни. Нужно, чтобы лето никогда не кончалось. Думал, что Эльбрус будет концом – он должен быть началом. Только бы пришел вызов из КГГО (Камчатская Геолого-Геофизическая Обсерватория АН СССР – Ю.М.) для Олега!

Поет Собинов. Романс Надира. Как будто это 1948 год и ничто не изменилось, и еще все впереди. А ведь прошло 14-15 лет. Тогда мы были вместе, вместе и сейчас. Тогда мы не были мещанами, и сейчас не стали ими. Тогда мы шли в жизнь, чтобы полнее выразить себя и сейчас мы живем этим. Значит, действительно ничего не изменилось! И все-таки что-то не так. Что же это? Погибла в медленном длинном пламени жизни первая любовь. Обугленный остов ее рухнул в мерзость и грязь.
Пришла вторая. И сердце снова поет, ликует, неистовствует и бьется для тебя, родная. И болит…»

24 февраля 1962 года: «Из Камчатки получил телеграмму: «подтверждаю невозможность зачисления данное время егорова тчк ждем ваше согласие документы для оформления срок возможного выезда камчатку зпт полевые работы обеспечиваются штатными сотрудниками обсерватории пийп».

Итак, надежды на совместную работу в этом году сократились до предела. Остается Хабаровск. Написал сегодня туда. Может быть, потрафит там. Если нет, то придется ехать одному. И выбор только один – Камчатка. Дальняя даль. Дивное диво. «Хрупкая мечта детства» соединится с явью. Сердце? Пусть оно живет со мною, а не я с ним.
Сейчас вынужденная  остановка по дороге в верховья Чемарткола (обуваем машину цепями). Тепло и солнечно. Снял шапку. Грею голову в лучах. Жаль расставаться с этим. На память о последней поездке взял два образца базальта».

26 февраля, Карачаевск: «Четыре дня в пути. Последнего пути. А сколько уже таких дней и ночей! Дороги асфальтовые, бетонные, профилированные, накатанные и разбитые, каменистые и песчаные, прямые и запутанные, ухабистые и гладкие, сухие и мокрые, грязные и пыльные, длинные, короткие, радостные, туманные, солнечные – в общем, решительно всякие, какие уготованы человеку и которые прокладывает он сам. Дороги и остановки. И почему-то  все утомительнее становятся дороги и тягостнее остановки. Может быть, выбила из седла эта зима?! А может быть, это пришла усталость. Откуда она идет? Изнутри или от физических страданий?

И эта последняя поездка по Кавказу приносит одни мучения. Неужели это из-за тебя, моя Милка?! Или я тебя выдумал! Нет! Я мог выдумывать пятнадцать лет назад, но сейчас все это было для меня так неожиданно, что я и подумать-то не успел. Ты просто пришла и рассеяла мои сомнения и вернула меня себе. За последние годы я слишком далеко ушел от себя. Я уже не ждал любви, да как будто и не нуждался в ней. Мне было все равно. Даже этим летом я  еще был готов встретить смерть спокойно и ясно. Мне казалось, что я уже весь кончился или осталось такое, которым не стоит дорожить. Даже Сережка не удерживал. Только мысли о стариках…
А теперь меня это пугает, а вернее, не пугает, а гнетет. Гнетет постоянно. Потому так печально все это время и особенно эта поездка. Только ты, когда ты рядом, уводишь меня от таких мыслей».

 И действительно, эта печаль была уже любовью, невыносимостью расставаний и постоянной потребностью быть вместе. И буквально в эти же дни они и стали быть вместе. Родители Милы поняли, что это неотвратимость, судьба и что уже необходимо открыть для Юрия дверь их дома. Тем более, что пора уже было собирать дочь в дальний путь, предотвратить который они не были в состоянии. Надо было  хотя бы познакомиться и понять человека, увлекшего ее  на этот путь, в незаконную связь,   в невесть  каким образом и за что свалившуюся на них Камчатку.


                МУЗЕЙ  ТЛЕНИЯ

Как мы здесь оказались, мне не совсем ясно. Скорее всего, приехали на поезде. Потому что другого транспорта здесь как будто нет. А поезд видно. Он иногда проносится мимо то сюда, то обратно, между прочим, по одноколейной дороге весьма непрезентабельного вида: шпалы деревянные, от времени уже лишенные пропитки и местами полуистлевшие, насыпь оползшая, отчего полотно стало неровным и кое-где просевшим и искривленным. Только диву даешься – как это поезд носится по такой дороге и не сваливается. Но самое удивительное это то, что дорога проложена по такому крутому склону, что движение по нему поезда кажется вообще невероятным. Тут и пешком-то не очень удобно подниматься и спускаться, а он мчится, как угорелый, и ему – хоть бы хны. Сам поезд то покажется допотопным, то вдруг промчится этакий суперсовременный – обтекаемый и блещущий серебристым металлом.

Мы это, разумеется, я и кто-то из моих близких – не ясно, кто. Лишь в дальнейшем выясняется, что среди них присутствует Леня Гарифулин, мой умерший друг, здесь, однако, живой, чему я нисколько не удивляюсь. А «здесь» - это чужая страна, по рельефу и пейзажу напоминающая почему-то Мексику, которую я, впрочем, не видел. Гористая и голая. Земля – коренные породы светло-песочного, беловато-кремового и молочно-кофейного тоже очень светлого цвета. Породы не скальные, а сильно выветрелые, покрытые тонким слоем мелкого  дресвяника и щебенки, продуктами их разрушения  от резкой смены температуры и воздушной коррозии. Поверхность очень неровная, вся в колдобинах, округлых бугорках, рвах и грядках.

Нам здесь быть не нужно, мы хотим вернуться к себе, но почему-то, вероятно, боясь спускаться по такой крутизне на поезде (наша страна далеко внизу), решаем сначала съехать до ближайшей станции на велосипеде. Это – в явном противоречии с моим опытом и желанием, ведь я никогда не любил и не умел пользоваться этим смехотворном и ничтожным для меня транспортом. Поэтому впереди в качестве водителя садится Леня, который, кстати, по моим представлениям, тоже не охотник до такого развлечения. Я помещаюсь сзади, за его спиной, что тоже крайне необычно для меня, остальные виртуально присутствуют за моей спиной – я ведь знаю, что на велосипеде более двух взрослых человек не поместишь, но ведь и оставить своих людей нельзя. Поэтому они и приспособились где-то и как-то, хоть и не материально, но неразрывно с нами.

И вот мы пускаемся в обратный путь. Это не то, чтобы дорога или тропа, скорее полное бездорожье, но, тем не менее, возможное для очень опасной езды на велосипеде. Между кочками по желобкам, слегка виляя, мы стремительно набираем скорость, мчась с головокружительной высоты в головокружительную почти пропасть глубиной в несколько сотен метров. С высокой горы на низкую равнину. Я вижу странное  бешено вращающееся и вихляющееся переднее колесо велосипеда. Оно почему-то без резины, и касается грунта даже не ободом, а спицами, торчащими сквозь него. Умоляю Леонида ехать помедленнее, но он «успокаивает» меня, говоря, что это уже невозможно и что «черт не выдаст, свинья не съест».

От скорости захватывает дух, от этого к страху примешивается и восторг. И все, слава Богу, заканчивается благополучно – мы внизу. Далее простирается равнина. Такая же голая, как оставленная нами гора. За нею где-то совсем далеко наша земля, наше место обитания. Велосипед как ненужный отработавший хлам исчезает из нашего поля зрения, и в нем появляются другие объекты.

Надо сказать, что мы спускались параллельно железной дороге, справа от нее. По ней, обгоняя нас, промчался поезд, на который мы, конечно, не успели. Теперь мы направляемся к ней. Там – станция. Мы намерены подождать здесь следующего поезда. Подходим и видим на противоположной от нас стороне ряд строений. Главное – это большой сарай, сколоченный из грубо топором отесанных то ли досок, то ли бревен. Они, как и шпалы на железной дороге, как и каменная твердь земли, сильно выветрелы и обесцвечены до светло-серого цвета. Крыша такая же, но сильно прогнившая, местами провалившаяся. Несколько поодаль от сарая, но тоже вдоль дороги, расположены три более мелких сараюшечки.

Все это вместе – музей. В главном помещении хранится тело какого-то старика, знаменитого тем, что он устроил крупный террористический акт – взрыв чего-то где-то. Более мелкие сооружения это подсобные помещения, где расположены электростанция, холдильное оборудование для сохранения мертвого тела и прочий скарб, необходимый для обслуживания музея.

 Но музей как таковой не работает. Вокруг него выстроилась охрана из каких-то  стрелков не нашего облика. Мы попали сюда как раз в момент ликвидации музея. Почему – стало ясно через несколько минут, когда появилось начальство тоже не нашего облика. И оно, и охрана одеты в опереточные мундиры с фуражками, украшенными огромными аляповатыми кокардами, а сами военные по физическому обличию тоже напоминали каких-то латиноамериканцев. Впрочем, их фуражки очень походили на отвратительные и позорные фуражки наших нынешних вояк – этакие не для войны, а для комедии сооружения с высоким околышем и гигантской тульей,  высоченной и задранной спереди до опрокидывания назад.

 Начальство подошло к сараю и грубо толкнуло входную дверь. Она распахнулась и открыла  для обозрения внутренность сарая. Там посередине прямо на земле лежало нечто, идентифицируемое как тело террориста. Ранее оно, похоже, было завернуто в какие-то то ли тряпки, то ли клеенки.

Теперь это нечто бесформенное, клочковатое, полусгнившее, полупорванное, лежащее в виде гробообразного обрамления вокруг того, что было некогда телом. А сами остатки тела превратились уже в беспорядочно расположенные куски чего-то черно-коричнево-красного, погруженные в лужицы густой жидкости такого же страшного цвета. Лишь там, где была грудь, лежало вполне узнаваемого вида бездействующее сердце. Как будто отдыхало. Голова пряталась в остатках тряпично-клееночных лохмотьев и была недоступна для обозрения.

Поодаль и вокруг этого сидели на корточках люди в комбинезонах. Они что-то рассматривали на полу, что-то ворошили там, соскабливали и прятали в пакетики. Начальство подошло к бывшему телу, рассмотрело его и приказало убирать его. Подбежали еще какие-то люди обслуги и стали торопливо засовывать остатки тела в мешок. Жидкость они сгребли совковыми лопатами и тоже слили в тот же мешок из непромокаемой ткани.

Далее вижу себя идущим вместе с Леней к станции. Мы спешим, так как слышится шум подходящего поезда. Один из нас, похожий на брата Володю, замешкался у сарая. А ведь ему еще предстоит забрать и своего не то сына, не то внука, совсем еще маленького ребеночка,  увлеченно играющего на железнодорожной насыпи. От этого Володиного промедления возникает на него досада, но мы все же не замедляем своего хода к станции.

 А станция оказалась всего лишь простой деревянной платформой, лежащей в виде настила прямо на земле. Невдалеке виделась хрущевская пятиэтажка. От нее к станции тоже шли люди. Но уже вполне нашего облика. От них мы услышали, что музей закрывается потому, что сломалась электростанция, не стало электричества и перестал работать холодильник. А как без него сбережешь тело? Вот оно и сгнило, вот и конец музею.
 
Подошли к платформе. Мимо пронесся локомотив и рухнул, сойдя с рельсов, метрах в пятидесяти от нас. Слава Богу, что это не поезд. На платформе стоит женщина чисто и аккуратно одетая, наверное, собралась ехать в город. Как и мы, ждет поезда и кого-то из поспешающих от дома к платформе. С интересом рассматриваю ее, хоть она не молода и никакого интереса не представляет. Рассматриваю просто потому, что очень уж хорошо видны все детали и черточки ее лица и одежды. Просто из любопытства.

 Лицо обыкновенное, белое, почти без морщин. Глаза живые и ясные. Куртка тоже вполне заурядная. Да и платок на голове – как платок. Видел таких тьму тьмущую. Как своя. От этого мне почему-то хорошо и отрадно. И все же чужая и безразличная к нам – нас будто и не видит. Будто и нет нас вовсе на этой пустой платформе в этой немыслимой стране. И вообще – нигде. Но ведь мы-то все видим и стремимся!