Одна зима и - вся жизнь

Высоко, ещё в раннем отрочестве, Берснев вознёс себя и своё будущее, надеялся – так и будет. Никто не догадывался, а узнав, сказал бы: слишком оригинально для деревенского парня мечтать о столичном ВУЗе, да еще – об МГУ. Однако учителя не отрицали его способностей в точных науках. Долбить гранит наук, если знаешь – зачем, бывает даже интересно и сердце замирает от каждой победы, почти так же, как летишь над волнами облаков навстречу солнцу на ТУ- 154. - «Москва, Москва…»

       Москва не очень жалует бедных родственников, приняла, жеманно поморщившись. Берснев же добился своего - успешно сдал экзамены, одолел конкурс. О бедности упомянуто здесь не для красного словца. Трудно ему было. Так трудно, что никогда и никому он не хотел бы рассказать. Однако он учится и работает, в свободное от лекций время, - приспособился, нашёл свою нишу в ряду тысяч других  провинциалов, прилипших к столице, как ракушки на дно океанского лайнера. Разумеется, удержаться удаётся только самым сильным и настырным.

    Странно, но волевой характер и подвёл Берснева. Накрылась его мечта. Загремел из МГУ, как ржавое ведро, чтобы не мешалось под ногами. Не зря советуют умные люди: говори, да не заговаривайся. Иди теперь, куда хочешь. Улица – твой друг, и дом, и университет… В голове черти верёвки вьют про душу его. А душа дрожит, как кошка серая, на стуже осенней, не так, за проделки. Куда теперь? Домой? Только не домой! Такие, как Берснев, беду носят с собой и сами её переживают. У него, считает он, и дома нет. Не может он войти туда. Ушёл он, как говорится, хлопнув дверью. Перед отъездом в Москву достали тогда они его своими проблемами, ссорами из-за денег. Всем нужны деньги: сестра – невеста, свадьбой грезит, двух «гавриков» в школу надо собрать.

      Презрительно хмыкнув, швырнул на стол он деньги, которые мать отвоевала для него, выскочил из дома и уехал, не оглянувшись. Два года гнал от себя жалость к матери, гасил ненависть к отцу, которого винил во всём. А мелькнёт во сне синий домик под железной облезшей крышей в вишнёвом саду, скребнёт так по живому, что  вскочит он, и весь день наперекос: и с работой не везёт, на лекции опоздал... «Ну, ну, иди, поплачь! – терзает свою гордость Берснев, - сядь на шею … Что они тебе могут дать? Недотёпы! 
 
    И всё из-за настырства своего. "Опять сдавать деньги? А, вот вам..."- выругался он,
- «Несправедливо!» Вывалил всё, о чём было не раз говорено  меж студентами. Думал - гол противнику в ворота «захреначил…», а оказалось - в свои.  Зато теперь знает, что такое месть - вылетел за пределы…Ради чего ему носить  маску этакого новомодного нигилиста? Понимал - небезопасно, всё-таки  дергался из одной крайности в другую, как тот тополь под ударами осенней непогоды.
Ветер, набрав силы, обрушивается на людской поток, попутно принимается греметь водосточными трубами и  разгонять лохмотья туч, плюющие порой густой  снежной крупой. Стылая смесь цепляется за карнизы, деревья, сечёт по лицам прохожих. А вздрагивающую от грохота разных механизмов улицу между тем всё теснее обнимает вечерняя мгла. Зато ярче стали светиться витрины, разноцветно  рисуются окна. Один, и нет - того, что было ещё вчера. Ничего не остаётся, кроме как угрюмо брести неведомо куда. Берснев остановился с удивлением:
- «Здесь, кажется, мы всем классом вывалились из троллейбуса. Уже было темно,  бежали сильней и сильней, потом уж мчались, как сумасшедшие, и орали: «Ура!». А в чёрном небе над Москвой взлетали, расцветали огромные букеты салюта. Это был праздничный салют в честь  Великой Октябрьской революции. Мы думали - ликует вся страна, вся Москва. А - нет, кто-то смеялся над этим, где-то уже готовился  развал. …  Да, чуть-чуть не добежали, кончился салют. Смешные. Нам так хотелось быть там, на самой высокой точке, стоять рядом с пушками, будто это мы салютуем дружбе, клянёмся в верности.
Уговорили «классную», (это она нам привела сентиментальность!), не возвращаться сразу в гостиницу «Балатон», спустились в метро, поехали на Красную площадь, до отказа заполненную праздным народом. Уже одно то, что мы в такой час - на самой главной площади возвышало нас до самого неба. Головы наши горели мечтами и гордостью. Мы не знали, что сделавшись чувственным, человек перестаёт понимать скрытую сущность вещей. Любое сердечное чувство всегда банально и бестолково!» - И эту науку Берснев только начал постигать.

Поправив на спине рюкзак, засунув закоченевшие руки глубже в карманы, он  повернул к реке. Это была та дорога, по которой он и еще два друга тогда тайно ушли из гостиницы, возжелав «омочить рукав» в Москве-реке, чтобы потом, окончив школу, непременно вернуться в столицу, стать студентами… Ребята их  ждали, хотели идти искать, они явились сами. Потому и опоздал весь класс на салют.

- Чёрт! Холод собачий,  - ругнулся бывший студент. Москва-река белела, точно покрывалась тугоплавким металлом рением, применяемым в сверхзвуковых самолётах и ракетах. Ветер очистил-таки небо. Похолодало. От воды тянуло изморозью. Под ногами зашуршала мёртвая трава.
Чтобы  немного согреться, пришлось присесть на корточки. Стало совсем темно. От всей поверхности воды, сколько видит глаз, отражаются огни. Ресницы слипаются - огни стрелами взлетают к небу, превращаясь в звёзды.
- «Не туда повели? - Но ведь говорили, что всё хорошо. Мы верили! Почему вдруг стало всё так плохо? – спорил с кем-то Берснев. А в ответ ему слышится: «Нет, плохо было, прямо х…» -  Употреблять в своей речи грубые выражения, грязь – было «самым последним, бродяжьим делом». Теперь это считается круто, от мала до велика - все кроют матами. У него так виртуозно не получается.
- На что я годен со своей, совестливостью, с чувством собственного достоинства? Выбросить, забыть! «Берснев – комсорг, солист школьного ансамбля». Кто я теперь? - Охаянный реликт ушедшей эпохи! - усмехается он, вспоминая школьные годы. «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…» - Под эту музыку он в 12 лет выходил на сцену в хорошо подогнанном костюме генерала. Зал дружно аплодировал - его любили как артиста; взрослые его уважали за отличную учёбу, товарищи считали его своим лидером. Но за один год его сверстники вытянулись, стали длинношеими, как гусаки, такие же - заносчивые - Берснев ниже всех. … Это катастрофа! Он отказывается быть командиром класса.   
- Кто теперь поведёт группу на смотр строя и песни в День Советской армии? – волновалась «классная». Товарищи едва смогли его убедить, что он был и всегда будет их командиром. Как они прошли! Школа замерла в восторге. Родители не могли сдержать слёз. Как выросли их дети! Они опять заняли первое место.  С первого до последнего класса они во всём были первыми, сами зарабатывали деньги на все туристические поездки: Севастополь, Брест, Ленинград, … В Москве жили в олимпийской гостинице, в отдельных номерах, перезванивались по телефону, как дикари, катались до ночи в лифте, а утром комфортабельный автобус увозил их на экскурсии.
Берснев опять терпит поражение! Но разве можно сравнивать те детские проблемы с теперешним его положением? Тогда он начал усиленно заниматься спортом и догнал в росте большинство сверстников. С природой можно ещё как-то договориться, а время не остановишь. Всё вокруг изменилось. Никому нет дела до его способностей и стремлений.
-  К чёрту телячьи нежности! – Чтобы стать современным человеком, оказывается, надо обжиться в тюрьме, лет несколько…
Берснев опять думает о том, что возвращаться домой незачем: там предприятия развалились, в доме нет денег. Мать его работает в конторе кассиром, а в кассе - ни копейки.
Ему холодно, его знобит. Последнюю неделю ему с работой не везло, он плохо питался, а в этот день ничего не ел. Впервые в жизни он подумал о смерти. Внезапная гибель показалась ему естественным, даже желательным исходом его жизни. Но вместе с тем ему, как никогда, хотелось жить. Больной и усталый, он  не почувствовал, как завалился на бок, как впал в забытье …
Ветер бросал в него остатки листьев, срывая их с высокого одинокого дерева, но он не поднимался. Ему виделось озабоченное лицо матери, она что-то ему говорила, но плеск речной волны перебивал её: «Всё  было, всё было», - вздыхала вода в реке, то замедляла, то под напором ветра ускоряла свой бег. Звёзды удивлённо взирали на фигуру человека. Его руки, ноги - в позе, приготовившейся преодолевать невидимые препятствия.

   Вот он, не приходя до конца в себя, попытался встать, но не смог. Потом ему стало тепло и спокойно. Река вошла под каменные своды, унося с собою его в лодке, которой управляет девушка. Она медленно и бесшумно гребёт веслом, не глядя на него. Галерея всё уже и ниже, со стен и потолка свисает бархатистая плесень. Девушка наклоняет голову. Волнистые локоны лиловые, они намокли, закрывают лицо, ниспадают на её плечи. 
Впереди показалось полукруглое  отверстие забранное решёткой. Раздался металлический скрежет: девушка открывала ключом замок. Белый луч, шедший сквозь прутья, внезапно погас, безобразная темень навалилась, с силой повлекла его в тесную дыру. Берснев, застонав, рванулся,- почувствовал боль, увидел звёзды. Рядом прозвучал девичий смех, и опять всё слилось с непроницаемой тьмой.
- Идём отсюда! Он банально пьян!
- Нет, не похоже, - возразил другой голос.  Девушки отошли на несколько метров, вернулись. Постояв с минуту около него, они стали звонить в скорую помощь. Так он попал в больницу. Врачи обнаружили пневмонию.  Вернулась болезнь детства. Через два дня он уже порывался встать и уйти, но его не отпустили - у него долго держалась высокая температура. Еще сильнее он горел, подставляя медсестре непрестижное место для уколов. Пришлось смириться
Он не был здоровяком, не был гением. Его любимое слово надо - суть, смысл его стоицизма, формула его жизни, которая легла в основу его характера. Спортивные  успехи, знания, высокие оценки – плод ежедневного кропотливого труда, которому он отдавал лучшие часы своей жизни. «Всё коту под хвост!» - Неосознанный, неизвестно кому адресуемый упрёк диссонансом прозвучал, но не пропал бесследно в бессилии, покорности. Это не было ненароком свалившееся на него прозрение. Он знал о себе всё и раньше,  воспринимал свою судьбу адекватно.

 «Ничего, безвыходных положений не бывает!» Он понимал: придётся избавляться от «неотёсанности», и - всех приобретённых знаний далеко недостаточно, чтобы жить, бороться за своё место под солнцем. "- Только бы преодолеть эту опустошённость, разжечь в себе новое пламя жизни. Для этого возможно придётся отступить от своих принципов",- подумал он. Гордость  не позволяла ему сразу влезать в долги. Женька, кажется, навек озлился. Но тогда  была ещё какая-то надежда. Теперь…
- Берснев! К вам пришли! – объявила медсестра, заглянув в палату. А в двери показались два больших, ярких пакета, за ними ввалились две блондинистые, точно двойняшки, прилично упакованные девушки.
- О, да - вы молодец, Николя Берснев! Не удивляйтесь.  Простите, но мы проверили ваши документы, пока ждали скорую. Всё о вас знаем, - говорили они, перебивая друг друга и выкладывая из пакетов разные вкусности. Берсневу хотелось спрятаться под одеяло, как он было в детстве, когда к нему больному пришли одноклассники. Он тянул на себя одеяло, пряча свой неприглядный вид.
- Спасибо, девчонки. Но зачем? Вы, никак, супермаркет здесь решили открыть, - смущенно гудел и ломался его голос.
- Нет, Николя, у нас другие планы. Мы тебя спасли. Следовательно, ты должен на нас жениться, - дуэтом пропели девушки, играя глазами. Он моментально  откликнулся на их шутку:
- Гарем – царство любви. Что может быть прекрасней!
- Размечтался, выбирай одну из нас, - возразила та, что смелее, протянув ему две фотографии обратной стороной, - какую выберешь, не глядя, - на той и женишься!
- Идем, Мэри, мы опоздываем, - торопит её скромная подруга.
- Это очень интересно!  Но кто вы? Расскажите: нимфы, местные русалки, или амазонки заморские? – засмеялся Берснев, схватив обе фотографии.
- Берснев, на процедуры! – объявила медсестра  излишне сердито.
Девушки, шутя, простились, обещали ещё прийти. С их лёгкой руки к нему пристало это - Николя. Медсестра Лера и все в палате теперь его называли так и шутили по поводу его женитьбы на  московской красавице, давали советы.

Берсневу казалось, что на нём уже нет живого места, а Лера всё колола его и колола. Завидев её, входящую в палату, он всем своим видом умолял её сжалиться над ним. Однако она, торжественно неся перед собой шприц, направлялась  к нему первому.
- Последний раз, - пряча лукавую улыбку, обещала она.  Но этих последних уколов было не счесть. Никто не знал, что уже несколько раз Лера покупала лекарства за собственные деньги. Не догадывался об этом и Николя, что вместо жалости в сердце Леры уже готова пышно расцвести любовь. Её подруги уже обзавелись семьями, а ей никак не попадается рыцарь, которого бы она захотела, как Армида, опутать волшебными цепями из цветов и унестись с ним на чудесный остров Счастья. Однажды Лера вбежала в палату, выкрикнула два судьбоносных слова:
-«Берснев, - к телефону!». - И опять ему и в голову не пришло, что Лера сама заказала для него переговоры с матерью. Мать предлагала ему вернуться домой. Денег прислать она не может. Берснев до самого утра находился в состоянии мучительного беспокойства.
- Лучше  было бы лапти отбросить на берегу той самой реки!  Теперь, куда? –  выругался про себя. Но когда медсестра подошла ставить ему очередной укол, встретившись с серьёзным взглядом широко открытых серых глаз, он хрипло сказал:
- Не надо, Лера. Спасибо. Я здоров.
- Последний раз потерпи. Твои документы готовы к выписке, - сообщила она грустно. Но тебе надо отдохнуть. От укола он крепко заснул. Чувство согласия с неизбежностью овладело им – и он опять, покорно склоняясь перед законом бытия, шёл куда-то вдоль берега реки. К вечеру он проснулся и, выйдя в коридор, позвонил товарищу, предлагавшему ему помощь. Евгений, будто ждал этого его решения, сразу приехал за ним. Лера, провожая его, вручила ему свою визитку.
- Звони, Николя! Да не вздумай болеть. А если что – звони, уколю, …- смеясь, говорила Лера. Поблагодарив её, Берснев быстро сбежал по ступеням к ожидавшей его машине.
Опель, лавируя и сверкая огнями, смешался с другими машинами, похожими на копошащихся жуков, а на белых ступенях большого серого здания больницы всё ещё стояла девушка в белом халате. Холод одиночества тихонько пощипывал её сердце. Снежная пелена, качаясь в свете фонарей, густела, нависала над городом. Зима… Лера вбежала в ординаторскую, чтобы одеться и затем уйти домой. В зеркале отразилось её отчаяние, которое она постаралась стереть, но было поздно.
- О ком затуманилась? Об этом нецелованном мальчике? – подковырнула пришедшая на смену коллега, - Дафнис и Хлоя! Оба ненормальные! – хохотала подруга, - Что бы вы стали делать? … Хочешь, шепну за тебя словечко, не пожалеешь, проверено, будешь счастлива…
Но Лера метнулась к двери, эти ехидные слова она не раз слышала.
         - О, о! Какие мы гордые! Ну и ходи, как никому ненужная старая дева... – пытается её достать больнее опытная в любовных делах бой-деваха.
Немного постояв на крыльце в ожидании чего-то, Лера отпечатала ровную строчку следов, на тонком почти прозрачном снегу до автобусной остановки. В полупустом салоне пахло тающим снегом. Ехать далеко, и Лера невольно предалась размышлениям.  Зима, таинственный сумеречный вечер пробивал в ней грусти и нежности. Она думала о том, что завтра она, войдя в палату, не увидит его, что он никогда не позвонит ей, а она будет ждать, ждать… У неё такой характер. Поэтому она не заводит ни с кем романов, боится быть брошенной.

        - А ты жесток! Даже не поцеловал её. Казалось, она взмахнёт своим белым халатиком и полетит за тобой, как на крыльях, - сходу начал шутить Евгений.
- У нас говорят, когда кажется – крестись. Медсестра замечательный человечек, серьёзный…
- Да, так провожает только родная сестра. Но ты не обольщайся, все они одинаковы. Им надо от нас то, что и нам от них…
- У меня тоже есть водительские «Права», - сообщил Берснев, чтобы сменить тему разговора.
- Да? А машина? – сообразив, что задал нелепый вопрос, - вдруг признался: « А у меня их нет. Всё собираюсь купить. Больше года езжу - ни разу не попался,  стараюсь не нарушать. Отец ругался, потом привык», - смеясь, говорил Евгений. Машину вел он классно, крутил ею как игрушечной. При этом хвалился:
- «Права» – ерунда, бумажка, она не спасёт от смерти. Отсутствие «Прав» дисциплинирует: будь внимателен, не елозь не жди, когда тебя подденут так, что собирать нечего будет. Москва признаёт только скорость. 
 Заметив задумчивость Берснева, Евгений резюмировал:

        - Будь спок. О деньгах не заморочивайся. Я не баронет, но без денег не живу. У отца - небольшой бизнес, иногда сам подрабатываю таксую. 
Первым делом подвернём в забегаловку, перекусим.
У Берснева не было аппетита, хотя перед ним дымилось отличное жаркое с картошкой, о которой он несколько дней назад мечтал. Настроение его испортилось. Что может быть унизительней, чем пользоваться людской жалостью, благотворительностью. Конечно, он тоже мог покормить бродячую собаку, однажды выходил больного подброшенного к дверям котёнка. Но самому быть подкидышем – не велика радость.
Они познакомились тем памятным утром, когда прочли свои фамилии в списке зачисленных в университет. Их фамилии были рядом: «…Берснев Н.Н., Бибик Е.Д….» Они тыкали пальцами в список, боясь, ошибиться, до тех пор, пока их не оттолкнули. От избытка чувств они бросились поздравлять друг друга. Сразу понравились друг другу. Да так и ходили полдня вместе, будто друзья детства, встретившиеся случайно. Они оба были среднего роста. Однако Берснев, всё время тянувшийся кверху, из-за этой военной выправки казался выше. А прямые почти сросшиеся брови, резко выделялись на скуластом лице, подчёркивая непримиримость характера. Внешность Евгения отдалённо напоминала портрет Есенина, только во взгляде – сквозила иногда жесткость и хитрость.

      У Евгения, кроме машины – трехкомнатная квартира, бабкино наследство. Но он не подчёркивал свою относительную состоятельность перед товарищами. На вечерах, капустниках у него собиралась довольно разнообразная публика. Берснев не злоупотреблял в своих интересах особым к нему расположением Евгения, редко бывал у него. Во-первых - занятость не позволяла бездумно тратить время. Во-вторых – гордость, тайная зависть мешали предаваться веселью. И теперь, опасаясь полной зависимости, Берснев злится на себя и весь белый свет, поднимаясь с Евгением на второй этаж.

         В квартире планировки сталинской эпохи вспыхнуло сразу несколько неоновых светильников, будто в мини театре, где будет разыграна пьеса. – «Какая? Комедия или драма?», - усмехается про себя Берснев. Евгений открыл еще одну дверь, щелкнул выключатель – и они вошли в узкую матово-кровавую комнату, но Евгений еще раз нажал на выключатель – всё стало густо синего цвета.
- Иллюминацию эту недавно сделали электрики, они готовили новый магазин батяни к открытию. Вот тебе стол, лампа настольная, диван, - это твоя спалка и кабинет, обживай, спокойной ночи. Санитарка - ты знаешь где. А ко мне сегодня подружка придёт, извини, брат. Я так и сказал отцу, раз у меня нет брата, пусть Берснев будет мне братом. Предки не возражают, извини…

         - Это уж слишком. Я постараюсь не перегружать твоих предков, спасибо.
Берснев, выключив свет, лег на диван. – «Вот она правда, вот справедливость, ты подкидыш, к чему стремился, того добился». Особенно его задело слово «батяня», Берсневу и в голову никогда не придёт, чтобы - так нежно называть своего отца. – «А почему бы и нет, если это настоящий отец?»
- И ему стало интересно увидеть этого «батяню». А изнутри поднималось раздражение, оно постепенно занимало всего его, перерастая в зло на всех удачливых, обеспеченных. Ему вспомнился его молчаливый, забитый нуждой отец, всегда виновато смотревший в пол. Чтобы больше не мучить себя, Берснев пошёл в «санитарку», принял душ.

          Ночью вскочил весь в холодном поту: ему приснилось, будто они с Евгением, поссорившись, стали драться. Но всё происходило не здесь, а в каком - то неузнаваемом месте, освещаемом пламенем пожара. Удар, еще удар – сраженное, обмякшее тело Евгения у его ног. Лицо бледное, кровь на виске… Но вот его рука поднимается и, не целясь, стреляет в Берснева из пистолета, попадает в самое сердце … Берснев, и проснувшись, всё ещё зажимает рану на груди, ощущая острую боль. Сердце у него и раньше побаливало, но врачи успокаивали, утверждая: это возрастное, пройдет.

          Было еще темно, Москва только просыпалась. Берснев прыгнул в полупустой троллейбус и поехал. Он не был суеверен, но сон никак не забывался. Острее ощущалась бездомность. В горле стоял ком. «Только не домой, даже если не удастся восстановиться в университете» - окончательно решил Берснев. Он сел опять в троллейбус, но не в ту сторону поехал. С конечной остановки целый день возвращался пешком.
 Евгений, обрадовавшись его возвращению, обнимал, хлопал по спине.
- Когда уходишь, бери с собой ключ, вот он висит, - суетился Евгений, провожая его на кухню. Поставив чайник на газовую плиту, он открыл холодильник…
- Ладно, иди, - там тебя ждут, кажется, - отсылает Евгения Берснев.

         В большой комнате, за столом сидело несколько человек. Они что-то обсуждали. До Берснева долетали обрывки фраз, смех. Покончив с ужином, Берснев присоединился к ним. Комната романтично тонула фиолетовой полутьме. На столе поблёскивало несколько бутылок дешёвого вина. Его пили прямо из горлышка. Берснев встречал их в университете, пожав всем руки, присоединился к компании. Речь шла о последних теленовостях, о текущей политике. Он не сразу обратил внимания на мужчину, который сидел в углу на кресле. Поэтому очень удивился, когда оттуда раздался голос, зазвучали стихи о том, что Москва теперь не та, не та Россия. Поэт громил порядки, супермаркеты… Он раззадорил молодёжь, упрекая в равнодушии. Начался спор «обо всём и ни о чём». Каждый стремился быть философом.  Берснев, после глотка вина тоже завёлся, неожиданно для всех и - прежде всего для себя, стал читать то, о чём размышлял, когда был в больнице:

«Не дорожу ничем, тащусь,
Свищу, дороги меряю.
Мне больно – не кричу, перекрещусь,
Сойдусь с другою верою.
Не властен надо мною рок.
Не плачу над  потерею …

Ему стали аплодировать, а он умолк,поднялся, извинился, глядя на поэта, и ушёл в отведенную ему комнату. На следующий день произошла встреча с отцом Евгения. Отец и сын были очень похожи внешне. Как «батяне» удалось добиться восстановления Берснева в университете, осталось тайной.Он не хотел знать этой тайны, но она была и - унижала, и скребла его душу.
Во вторую половину дня, в течение четырёх часов Берснев работал продавцом-консультантом в книжном  магазине, который принадлежал отцу Евгения. Кроме того приходилось прихватывать деньжат где-нибудь грузчиком. Вечера, капустники веселые с девчонками. Темп жизни быстрый, как кадры кинофильма.

          Однажды Берснев позвонил Лере, и она пришла. Отмечали чей-то день рождения. Светлые волосы с рыжим оттенком. В больших глазах доброта и ласка. После выпитого вина свобода в разговоре. У Берснева темнело в глазах от её близости, он сбивался, танцуя, она лишь приветно улыбалась. А сердце замирало и пело: Лера, Лера; он предложил ей остаться у него, так как было поздно. Она, согласно кивнув головой, смело вступила в синеву его комнаты. Они казались друг другу смешными призраками. Тогда Берснев включил бело-матовые лампы. Они присели на диван, и Лера сказала:
- Знаешь, Николя, я трусиха. А тебя почему-то не боюсь.
- Потому, что я тебя люблю, - ответил он, расстёгивая пуговицы её блузки.
Обнажены плечи, грудь с торчащими сосками.  Но Берснев прикрыл  блузкой наивную чистоту.
- Очень жаль, но я не могу сейчас обременять себя семьёй.
- Я знаю, ты не думай об этом, - ответила Лера и сама стала целовать его лицо, шею, грудь, - я так долго тебя ждала, только тебя, только тебя,- повторяла она, пока он не остановил её страстный шёпот поцелуем. И всё у них было, было…

        Они никогда не договаривались о встрече. Берснев  не томился, как все влюблённые, Лера являлась внезапно, и тогда он удивлялся: «Как я мог все эти дни жить без неё?». Когда эти подарочные встречи прекратились, он слишком поздно начал звонить ей, искать её, наконец, сказал: «Всё моё счастье, вся моя жизнь вместилась в одну зиму».
Это были пророческие слова, потому что устоять и даже выжить в девяностые года удалось не всем. Погибли лучшие. А он был лучшим из лучших.
 Несправедливо же! Он – что? Опасней всех? У него кинжал? Граната? А может автомат? – Друзья в смятении, над Берсневым столпились. Как же так! За что? Евгений начал умолять: «Не уходи! Не уходи! Сейчас! В больницу!». Он глаза открыл, моргнул, как будто улыбнулся. Они его несли, а он в той самой лодке по реке поплыл. Лера быстро лодкой управляла, тревожно глядя на него. Ближайшею больницей оказался роддом. Пока там акушерки суетились… Последнее, что слышал Берснев, был истошный крик женщины, потом и крик ребёнка. «Лера?» - шепнули губы Берснева. И тишина. … Пожалуй, и хирург уже не нужен. Но Берснева  опять куда-то понесли, потом везли. …

        А дома мать ждала письма или звонка, ждала, точно так, как в сороковые ждали писем с фронта. Может быть, всё обошлось? Ведь дед его и после похоронки, точно с того света на пороге появился. Но Берснев. … Жаль, что правда так жестока.