Черный забор

 – Опять Пульдора с утра все великие гарбузы к себе перекатила. С вечера ведь смотрела – как поросята лежали, а теперь одни малэньки остались. Ну, погоди, уж я сегодня с огорода ни ногой! Выслежу…
 
Примерно такие слова мы с братом слышали от бабы Марины каждое лето, когда родители привозили нас гостить к ней на Украину. Пульдора (было ли это производным от имени или деревенским прозвищем, не знаю) жила рядом с бабушкой. Их огороды сходились вместе, и ограды между ними не имелось. В моменты, когда соседки были дружны, они, что называется, были не разлей вода, но стоило им из-за чего-то поспорить, каждая начинала обвинять другую в перекатывании гарбузов.

Что касается меня, то никакого недружественного отношения к Пульдоре я не чувствовала, и даже, несмотря на то, что во времена перемирий она бывала у бабушки довольно часто, теперь я её совсем не помню.

Я хорошо помню – другую. Я не любила и боялась её, страшную Старуху. Она жила напротив бабушкиного дома в маленькой, почти ушедшей в землю, и потому, как мне казалось, зловещей избе. Мрачности её жилищу добавляли чёрный забор и чёрная калитка. Год за годом она красила их в траурный цвет, тоскливым пятном выделяя на фоне весёленьких сине-зелёно-голубых соседских заборчиков. Мы с братом боялись Старуху и, наслушавшись маминых сказок, считали её ведьмой. Стоило ей, сгорбленной, в чёрной телогрейке, надетой поверх давно потерявшего цвет льняного платья, и в таком же чёрном платке, из-под которого торчала белая солома волос, вылезти на улицу, как мы кричали друг другу «Ведьма, ведьма идёт!» и мгновенно забегали во двор. Я не знаю, слышала ли она нас, но что-то мне подсказывает теперь, что да…

– Ба, а старуха напротив – ведьма, да? – спрашивали мы за обедом.
 
– Тю на вас, – отмахивалась баба Марина. – На хорошую людину поклёп возводите. Горемыка она – вот кто. И, повернувшись к деду Ивану, начинала: «Уж если кто и путается с вражьей силой, так это Пульдора...» И бабушка заводила песню про гарбузы.

Однажды я услышала, как баба Марина рассказывала какой-то приезжей женщине о судьбе Старухи. По бабиным словам выходило, что была Старуха когда-то первой красавицей и полюбил её самый гарный хлопец, и были они очень счастливы. А потом началась война, и гарного хлопца забрали на неё и там убили.

– Остался у неё сын – Миколка, лет семи, – тихо говорила баба Марина. – И уж так она его любила, так любила! Когда под немцами мы жили, пуще глаза его стерегла. Немцы в сарай жить выгнали, так она всё боялась, что Миколке холодно будет. Он уснёт, а она его греет: дышит-дышит на личико, на ручки, чтоб сыночку теплее было…
 
Баба Марина всхлипнула и продолжила:

– А он, неразумный, что удумал. Выследил, куда курица (и откуда она только взялась, окаянная, ведь почти всех немцы порубали!) яйца несёт. Да и стал их потихонечку таскать. Вот однажды немец и увидал, как он эти яйца в рубашонку прячет. Закричал: «Яйки, яйки!» – и выстрелил… Живой ещё был Миколка, когда мать к нему подбежала. Завыла она страшно, а потом как окаменела: молча в фартук его завернула и в сарай унесла. Там он и умирал… Соседи к ней стучались – не открыла. Три дня одна около него, живого ли, мертвого – про то только ей ведомо – пробыла… А когда вышла, бабы глаза в землю опустили – рядом с Миколкой и её можно было хоронить… Потом немцев из села выбили. Бросила она свой испоганенный немцем дом и пришла в эту развалюшку (здесь когда-то её отец с матерью жили), да так в ней и осталась. Тогда же и забор в первый раз в чёрный цвет покрасила…

Я слушала бабушку, и мне было до слёз жалко и молодую женщину, и Миколку. Но, видно, так уж устроено детское сознание, что я никак не могла соотнести услышанное со Старухой. Рассказ бабушки жил отдельно, а Старуха – отдельно. Всем своим детским сердцем сопереживая героине печальной истории, я осталась чёрствой к оригиналу. «Злая она, потому и забор у неё чёрный!» – вот и всё, что сказала я брату на следующий день…
 
Как-то раз баба Марина взяла меня за руку и повела через дорогу в гости. Старуха встретила нас приветливо. В её дворе, возле поруразвалившегося крыльца, росло большое персиковое дерево. У бабы Марины много чего было в саду: и абрикосы, и груши, и шелковица, и даже грецкие орехи. А персиков не было. Старуха щедро совала мне их в руки, и я чувствовала приятную тёплую шершавость, обещавшую вкусную сочность и сладость. А потом она провела нас в своё жилище. Там было темно, прохладно и, по сравнению с бабушкиным домом, очень неуютно. Оглядевшись по сторонам, я опустила глаза вниз и с удивлением заметила, что в комнате не было пола. Старые вытертые дорожки лежали прямо на песке. На мой недоуменный взгляд бабушка шепнула: «Земляной пол...».
 
Уже у себя дома мне впервые стало жаль Старуху. «Как же она ходит по земляному полу? Холодно, наверное?!» – думала я, ложась в мягкую постель на бабушкины огромные пуховые подушки (она клала их вместо перины). В тот вечер я впервые не назвала её ведьмой…
 
Через несколько дней, гуляя солнечным утром у двора, я увидела сидящую возле своего дома Старуху. Она плела… ромашковый венок. Заметив меня, нетерпеливо помахала, приглашая подойти. Я поняла, что она хочет подарить венок. Я уж хотела бежать через дорогу (иметь такой красивый веночек мне давно хотелось, сама плести я не умела, а у бабы Марины не хватало времени), как вдруг остановилась! Видно, я ещё не совсем доверяла Старухе, ещё довлел страх перед её внешностью и забором. Я повернулась и бросилась прочь!

Дома я почему-то расплакалась. Мне было стыдно. «Никакая она не ведьма, – рассуждала я сквозь слёзы, – и персиков дала, и пол у неё земляной, и веночек она сплела, потому что слышала, как я просила об этом бабу Марину». И я твердо решила, что завтра обязательно подойду к Старухе.
 
Но назавтра целый день шёл дождь. Я смотрела через окно на улицу и видела, как на лавочке напротив, под холодными дождевыми струями, сиротливо мок увядший ромашковый венок.
 
А послезавтра Старуха умерла. На похороны бабушка меня с собой не взяла.

 …С тех пор прошло почти двадцать пять лет. Время поистёрло черты людей, с которыми я соприкасалась в детстве, выветрило из памяти многие события. Я смутно помню даже бабушку Марину. Поблёк и образ Старухи. И всё же я думаю о ней гораздо чаще, чем о других, пытаюсь вспомнить её имя, подсчитываю возраст. Получается, что тогда она вовсе и не была старухой – ей было немногим за шестьдесят.

 – Помнишь ли ты бабулю, которая жила на Украине, напротив бабушки Марины? У неё всегда был чёрный забор, и мы называли её ведьмой? – спросила я недавно у брата.

Он не помнил. Он забыл её.

А почему же я помню? Почему, несмотря на годы и расстояния, несмотря на то, что я никогда даже не разговаривала с ней, в моей жизни неизбывно просвечивается образ Старухи? Почему?

К Памяти или Совести это вопрос?..