Фельшар Жываго. Враг трудового народа

   Мне тут третьего дня мысль одна в голову пришла. Не скажу, что шибко умная, но раньше я до нее как-то и не додумывался. А мысль такая: наверное, ни у одного государства мира не было своих доморощенных внутренних врагов, как у СССР. Нет, были, конечно, но не так много. У нас, так чуть ли не каждый третий мог во враги угодить. Как только молодое Государство появилось, так и враги вместе с ним возникли. Начиная с Фани Каплан. Хотя Фани эта была скорее не врагом, а обычной дамочкой-истеричкой, страдавшей от недостатка мужского внимания. К тому же неорганизованной. Ну, какая подпольная организация поручит выполнение серьезного задания такой неумехе? Она, поди, и нормы ГТО не сдала, и значка «Ворошиловский стрелок» не имела, а туда же, на ликвидацию Вождя мирового пролетариата наладилась. Да если разобраться, у нас в СССР толковых убийц — по заграничному киллеров — и не было никогда. Я имею в виду таких, как в Штатах. Помните приезд Кеннеди в Даллас? Нашему мужику все больше вилы, да топоры сподручны. Мы все больше по балетам да ракетам впереди планеты всей шли. Да и ладно бы эта Каплан, известное дело — женщина, а женщина и здравомыслие завсегда в разных стойлах стоят. Враги и среди мужчин были. Причем, из тех, кто у власти стоял. Ежели разобраться, чего им не хватало? Кормушка полная есть, портфель пухлый, жильем хорошим обеспечен. А что не первым у руля стоит, так все у рычага этого и не поместятся — соображать надо. Только одному седалищу на троне с советским гербом и место. Отвлекусь малость, мысль в голову пришла — боюсь не скажу сейчас, потом забуду. Вот почему у нас на гербе серп и молот? Небось подумали сейчас про союз рабочих и крестьян? Так, а и не было никогда этого союза. Пролетарии, они — передовой рабочий класс. А деревня, она и есть — деревня. Вот и весь сказ. У нас, у сельских свой устав и городские нам не указ. А серп и молот от того, что на царском гербе был орел о двух головах. Большевики и решили: молоточком хищную птицу по темечку тюкнуть, а потом, пока пернатый очумело башками трясет, серпом те головы и усекновить. Глубокий смысл в советском гербе заложен, доложу вам.

    Но, вернусь к тому, с чего начал. Я уж не застал, когда эту гниду революционным и позже советским карательным ногтем давили. Потому как — молод, родился позже. Однако мальцом в нашей сельской библиотеке, что в клубе находится, листал толстые книги про гражданскую войну да про первые пятилетки. И в тех местах на страницах, где фотографии известных политических деятелей и членов ЦК напечатаны, обнаруживал вырезанные дырки заместо лиц или густо закрашенные участки: раньше там красовались всякие зиновьевы-каменевы-троцкие и прочие раскрытые властью враги народа. Фамилии их если и произносили, так — ругательно. Будто по матери посылали. И вот то ли враги худосочными и немощными, как один оказались, а может родная советская власть была могучей, но со временем повывели всех врагов, жить стало радостно, жить стало веселей.

   Случай, про который рассказать надумал, случился аккурат на 1 мая. В СССР и было-то всего три коммунистических праздника: 7 ноября, 8 марта и День Международной солидарности трудящихся — 1 мая. День Победы — праздник, скорее народный, чем коммунистический, потому как заслуга партии в этой победе невелика была, народ фашистов одолел. На майские весь трудящийся народ отдыхал. Что в городе, что на селе. Ну, или почти весь. Некоторым, вроде доярок и пастуха колхозного стада, трудиться полагалось. Однако, пастух Тимоха положил в этот день на работу большой с прибором и устроил себе праздник с запоем и пришлось коровам безрадостно месить копытами навозную грязь внутри загона, огороженного жердями. Доярки — народ обязательный, на ферму пришли: подоить и обиходить буренок. Наш фельшар, Жываго Кузьма Захарович, в этот день не работал условно. В том смысле, что вроде как и отдыхал, но и случись что, он, как скорая помощь — всегда на посту.
 
   Тогдашний председатель колхоза Завозный Сергей Никитович был не из местных. Его партия на село прислала. Из городских он был, и порядки всё норовил городские завести в селе. Вот и постановил в этот день устроить демонстрацию трудящихся. Чтобы как на Красной площади прошлись перед правлением колхоза все жители, и партийные, и беспартийные. С флагами и транспарантами, как положено.

    Кузьма Захарович числился в членах партии. А иначе и никак. Все главные лица в колхозе: председатель, агроном, директор школы должны были партийный билет иметь. Вот и фельшара в это дело тоже припрягли, как главного медика. С утра Жываго чисто выбрился безопасным станком с лезвием «Нева», обильно полился одеколоном «Шипр» — признак интеллигентности, надел чистую белую сорочку, сверху — пиджак. По причине того, что он, свободная натура, терпеть не мог галстуки, воротник рубашки фельшар выпростал поверх пиджака. Прошелся щеткой по новым, всего дважды надеванным туфлям, и собрался идти к правлению на демонстрацию. Он чувствовал себя готовым к событию, как молоденькая инструкторша райкома комсомола перед походом в баню с высоким партийным гостем из области — известное дело, в инструкторши для того и назначались молодые да красивые, высоких гостей телесно ублажать. И тут раздался стук в дверь. Все знают, если фельшара нет в медпункте, то и искать его надо дома.

   То, что увидел Кузьма Захарович, сразу вызвало в его памяти песню про революционного командира Щорса. Ну, эту, помните? «Голова обвязана, кровь на рукаве… Щорс под красным знаменем раненый идет». У того, кто стоял на крыльце, голова, как у мумии или Щорса бинтом замотана не была, а совсем даже напротив, в смысле — шапка отсутствовала. Мокрые слипшиеся волосы топорщились во все стороны, будто кукурузные бодылки на осеннем поле. Кровь, правда, на рукаве краснела, тонкой струйкой стекала по лицу, сочась из глубокой длинной царапины на лбу. Одежда, тоже вся промокшая насквозь, облепила тело, показывая невзрачность и худобу организма. В руке явление сжимало длинную палку с обвисшей половой тряпкой, в которой угадывался потемневший от воды красный флаг.

   — Тоже на демонстрацию трудящихся собрался, Фрол Степанович? — полюбопытствовал фельшар.

   Фрол Степанович, на селе больше известный, как дед Щупарь, переступил ногами в одном сапоге — второй, похоже, где-то потерял — в натекшей луже:

   — И тебя с праздником, Захарыч! Подемонстрируешь тут, — и, оборотившись, погрозил кому-то кулаком с зажатым в нем флагом. — У-у, вражина! Меня, потомственного большевика порешить удумал, растудыть твою в качель! Жалко, что не тридцать седьмой год нынче, ты бы у меня, как враг трудового народа, живо «десять лет без права переписки» схлопотал.

   — Фрол Степанович, да ты же по возрасту никак не можешь быть потомственным большевиком, — улыбнулся фельшар. — Ты даже не коммунист. У нас сельская ячейка небольшая, я всех наших партийных наперечет знаю. Да и не было тебя ни на одном собрании отродясь.

   — Не коммунист, так — сочувствующий, — не смутился дед Щупарь. — Все одно, за родную Советскую власть пострадал, нападению подвергся через это Первое мая.

   — Так, — фельшар Жываго глянул на часы, время еще позволяло, — пойдем-ка в медпункт, раны твои обработаем, а по дороге все и расскажешь.

   Маленький Щупарь и так-то не поспевал за двухметровым фельшаром, а тут еще под босую ногу то и дело камушки попадали, отчего дед подпрыгивал будто балерина Плисецкая, а Жывага, приноравливаясь, семенил мелкими шажками — ни дать ни взять, японская гейша-переросток. Это если кто помнит, были такие комики, Тарапунька и Штепсель. Вот как раз эта парочка и есть с виду.

   — Так ты слышь, Захарыч, я же эту скотину безрогую и пальцем не тронул, а он на меня вероломно напал, ровно фашист на Советский Союз. Иду себе, начепуренный, как на параде — участие в демонстрации со всем трудовым людом принять, а тут он на меня и набросился. Жалко Сталин помер, при Сталине такого бы не было: заседание «тройки» и — прощевай! Так главно, Захарыч, сколько лет вражина таился, выжидал момент.

   — Дед, — осерчал фельшар, — ты толком рассказывай, кто напал? И участкового, как назло нету, на день рожденья к теще в район уехал, — посетовал Кузьма Захарович.

   — Так Борька же! — Дед Щупарь даже остановился, пораженный непонятливостью «дохтура». — Бык наш племенной. Колхозный.

   — А почему безрогий? — не мог взять в толк Жывага.

   — Да это я его в сердцах назвал, «скотина безрогая». Так-то у него рога, что ракета у Гагарина, а то и поболе будут.

    — А с Борькой тебя как угораздило стакнуться? Ферма, она вон где, а правление совсем в другой стороне, — Кузьма Захарович для наглядности показал руками.

   — Дак что, что — в другой, — мотнул торчащими вихрами дед. — Я же на ферму решил завернуть сперва, девок на праздник позвать. Глядишь, какую и прижму под шумок к яслям, пощупаю ейное вымя. Ты же знаешь, Захарыч, наших девок. У них титьки — любая первотелка обзавидуется. Ага… иду это я, издаля девкам флагом размахиваю, лозунги приличествующие празднику выкрикиваю. Типа: «Да здравствует советское крестьянство и передовое доярство!», «Повышайте личные и общественные надои молока!». И под шумок фулиганичаю слегка: «Девки — в кучу, хрен нашел! Раздевайтесь, я пришел!». А флагом-то машу, не перестаю. Откуда этот дьявол взялся? Стоял спокойно в углу загона, жвачку жевал. А тут заревел, грудью жерди загородки вышиб — у него ж грудь, что твой трактор ДТ — и на меня несется. Мычит, глаза красные. Вот поверишь, Захарыч, труханул я, хотя и мужик. Успел еще, правда, подумать, сейчас не я девок, а Борька меня рогами щупать зачнет, и — дай Бог ноги! Бегу, а флаг советский из рук не выпущаю, отмахиваюсь им от Борьки. Кто же мог знать, что он так Советскую власть, вражина, ненавидит? Да его надо за нападение на символ государства за рога и — на бойню. Как думаешь, Захарыч, пойдет наш председатель на это?

   — Вряд ли, — не согласился фельшар Жываго, — Борька, в отличие от тебя, Фрол Степанович, хороший производитель. От него колхозу пользы больше, а наш председатель — хозяйственник, не отдаст он быка на мясо. Дело-то чем кончилось? Победил Борьку?

   — Победишь его, как же. Я от него поначалу решил в кустах отсидеться. Там вокруг фермы желтая акация насажена. Да куда там, нашел вражина. Я-то присел, а флаг над кустами торчит, выдает где защитник отечества в засаде схоронился. Уж гонял меня Борька по этим кушерям, в кровь изодрался через него. Пришлось в речку сигать. Борька сунулся по колена, дальше не пошел. Но и не уходит. Стоим, друг на дружку уставились глазами, как Никита Сергеевич на американского президента Кеннеди. А вода холодная! Я думал у меня по возрасту от холода между ног и сморщиваться нечему, да поверишь, яйки аж к горлу подкатили, — для убедительности дед Щупарь, столь успешно раскрывший тайного врага трудового народа, чиркнул ребром ладони по горлу. — Как бы не заболеть мне теперь. Захарыч, у тебя спирта лишнего не будет, организм изнутри растереть?

   — Ради такого дела найду, — успокоил фельшар. — Как ты избавился от быка?

   — А я флаг сдогадался притопить. Борька еще помычал, помычал, потом видать у него копыта в воде замерзли, а может, как у меня, горло перехватило, да только вышел он из воды и убрался на ферму. А я к тебе прямиком.

   Обработав царапины йодом и перебинтовав голову (на этом настоял дед Щупарь), фельшар Жываго отлил страдальцу пятьдесят грамм спирта в пузырек и отпустил его домой.

   На демонстрацию дед Щупарь, переодевшись в сухое, все же пришел. Правда, без красного флага.