Безысходность

                Безысходность
                Эпизод бытия      


                ...Infixus sum in limum profundi
                еt non est substantia.
                ... Я погряз в глубоком болоте и не на чем стать мне.
                Пс. 68. 2-3.15 В толковании Руфина Аквилейского
               
           Дивный населённый пункт, с определяющим сущность страстей населяющего его микросоциума названием – «Вореево», безысходно притаился на дне зелёного моря лесов, покрывающих несметное пространство окружающего мира. Посёлок  не имел никаких достопримечательностей, единственным фактором, несколько разбавляющим унылое единообразие жития, была железная дорога, делящая его на две равнопропорциональные части. Железнодорожные пути пролегали в двух направлениях – «туды» и «оттедова». Случайно занесённый ветром неумолимой судьбы, житель большого города недоумевал, к какому краю перрона ему встать, чтобы убраться отсюда восвояси. Абсолютно ничего в законопаченном в глушь беспросветную посёлке, как правило, не происходило. Череда рождений и смертей, изредка внезапных (для обеих категорий происходящего) волоклась бесконечно, за пыльные горизонты бытия. Молодёжь бежала с родины стремглав, едва достигала возраста, дававшего способность самостоятельно передвигаться. Старики вяло ковырялись в крохотных огородах, коротая вечера беседами на скамейках, врытых у ворот почти каждого дома. Достопримечательным являлся, пожалуй, сам перрон, искривлённый на манер змеи, замершей на ходу. Центр перрона был странным образом вогнут, словно загулявший исполин, забавы ради попытался смастерить из него некое подобие подковы. В силу указанных обстоятельств, он всегда был затоплен в непогоду, отчего потенциальные пассажиры вынуждены были пересекать его по щиколотки в воде, словно форсируя водную преграду. Несколько раз в день, это жалкое воплощение инженерной мысли заполнялось разнородной публикой, поджидавшей электропоездов, направляющихся в оба конца. Следуя всеобщей тенденции  хаоса и дивного бардака, царящего во всех без исключения сферах жизни и деятельности как государства в целом, так и отдельных, его административно-территориальных единиц, поезда часто запаздывали. Вначале, слабо копошащийся, пассажирский конгломерат высказывал осторожные предположения об очередном ремонте путей, затем, домыслы становились всё нелепее и фантастичнее. Предполагали всё, от государственного переворота, до введения на железнодорожные пассажирские перевозки самых немыслимых требований и квот. Предполагалось, что за безбилетный проезд всех будут загонять на общественные работы, либо же в электропоезда перестанут пускать граждан, выше, или ниже определённых стандартов. Когда все предположения были высказаны, в стройные ряды потенциальных потребителей услуг железнодорожных перевозчиков,  вначале хилыми, зловонными ручейками, затем мутными грязевыми потоками начинала прорываться паника. Панику в зародыше пресекал опухший от сна и длительного безделья, обычно прогуливающийся неподалёку милиционер из поселкового отделения внутренних дел, маскирующегося в кустах, через дорогу. Зажав под мышкой неизменный атрибут нового времени – гибкий и упругий «демократизатор», именуемый на языке его племени «палкой резиновой образца 1973-го года выпуска», милиционер отдельной роты патрульно-постовой службы, дислоцированной при районном органе тех же дел, к которым был причастен и он, цербер свода Законов, фонтанируя подсолнечной шелухой, громогласно выкрикивал сакральное: «Чего опять не так? Что за митинги здеся, ажно в отделении слыхать? Раскудахтались! Ша, драгоценные, скоро придёт. Как обычно, длинная и зелёная, куды ж ей от нас деваться-то!» Население посёлка знало старшего сержанта милиции Барсученко лучше, чем тот сам себя знавал, и потому нисколько не обижалось на его несколько резковатый тон. Появление на платформе цербера, измятого лицом и обмундированием до формы изваяния, складки бронзовой одежды коего уже ничем не разгладить, странным образом совпадало с появлением на дымчатом  горизонте вожделенной «электрички», и народ, видя неторопливо пересекающего дорогу блюстителя порядка, рефлекторно связывал оба эти события воедино и успокаивался сам собой. Гаркнув для порядка пару раз, Барсученко, предварительно вывернув карманы, от чего на растрескавшийся асфальт перрона, словно из рога изобилия, вылетала всё та же шелуха, удалялся в сторону ПОМа*, разом скучнея лицом и фигурой. Всё возвращается на круги своя. Что было, то есть и пребудет, и нет ничего нового в этом мире под солнцем.
         Новый день разнообразия, как правило, не вносил.  Не спеша, обогнув здание железнодорожных касс, жёлтое, словно «умалишённый дом», вросшее в землю, аки Геракл, держащий небесный свод, пока Атлант, с которым фигурант заранее вступив в преступный сговор, бомбил сады, добывая для подельника яблоки Вечной молодости, Барсученко остановился подле бабки, торгующей семенами подсолнуха и тыквы с пустого ящика, накрытого жёлтым листком, бывшим, вероятно ещё «Губернским вестником», образца 1905-го года выпуска. Основательно затарившись,  старший сержант, медленно двинулся в расположение отделения. Готовые отвалиться, держащиеся неизвестно на чём, часы, украшающие фронтон здания касс, оставшегося за спиной Барсученко, шаркнув деформированной минутной стрелкою, указали на полдень. Посёлок пребывал в тиши. Взойдя на полуразвалившееся крыльцо, старший сержант встретился взглядом с молодым стажёром, неизвестно зачем и для чего направленным в их оставленные Богом Палестины. Стажёр изнывал в кресле дежурного по отделению, периодически бросая косые взгляды на покрытый толстым слоем пыли пульт оперативной связи и перманентно молчавший телефон, покоящийся в специальном углублении пульта. Украшенные жёлтыми просветами и безупречно новенькой литерой «К» погоны последнего, шли к обстановке ПОМа, так, как глянцевое, скрипящей кожи седло, расшитая золотом по шёлку, королевская попона и пышный султан идут к престарелой, едва переставляющей копыта деревенской кляче, замордованной годами, вечно волочащимся сзади плугом, скудным рационом и постоянными побоями ополоумевшего от пьянства хозяина.
   Войдя в «дежурку», Барсученко, с видом покровителя, щедро сыпанул на стол сухо шелестящих, тыквенных семян и они со стажёром защёлкали в унисон. Обоюдное молчание длилось бесконечно, затем, видимо от скуки, старший сержант задал вопрос:
 - А где это Васильевич?
 - А…там, за ПОМом.
 - А чего он там делает?
 - Да этих, ссыкунов караулит…
 - Кого? – выпучив глаза, переспросил Барсученко, и тут же спохватился – а этих, что ли? Ну, пойду, подмогну!
 - Давай…- вяло ответил стажёр, лузгая семена с видом приговорённого к пожизненной каторге арестанта.
  Барсученко, бесшумно ступая, двинулся за угол, обходя здание ПОМа по левой, обращённой к северу, стороне. Картина, открывшаяся его взору, относилась к категории зрелищ, редкостных и потому, особо ценимых в обстановке повседневной службы. Старший участковый инспектор, капитан милиции Кочан Виктор Васильевич, исполнявший обязанности начальника поселкового отделения в виду отстутствия постоянного, убывшего в отпуск начальника, прижавшись к углу здания и занеся над головой усовершенствованный вариант резиновой палки - «ПР-73М», замер, словно папуас, безошибочно распознающий в слабом шевелении ветвей кустарника резвящуюся там дичь. Молниеносно отреагировав на упавшую рядом тень, Кочан повернул голову и опасливо прошипел:
 -  Тихо, Петрович, а то всю охоту мне сорвёшь.
 -  А что, есть претендент? – беззвучно спросил Барсученко прямо начальствующее ухо.
*ПОМ – поселковое отделение милиции
-  И не один.
- Неужели в посёлке ещё недоученные остались? – понижая голос до самых немыслимых  пределов, удивлённо переспросил Барсученко.
 - Да это залётные какие-то… а может их того, на протокол? Что-то показателей совсем давать перестали, мать бы их в грызло… Меня уж и так в райотделе, зам. по службе на прошлом совещании наклонял: - чего это у тебя, мол, Васильич, народ бухать перестал да хулиганить? Или поднадзорные перевелись? Или правила торговли в общественных местах  никто уже не нарушает? Можно подумать, что мы здесь только тем и занимаемся, что буи валяем да к стенке приставляем…
- Ну?
- Баранки гну!  – громче, чем следовало, отозвался и.о. И тут же, спохватившись вновь перешёл на беззвучный шёпот – да ну их на хер, эти показатели. Ничто не заменит удовольствия видеть, что кому-то хуже, чем тебе. Вона, дозревают! Давай, будь на подхвате.
Надобно внести ясность в сложившуюся ситуацию.  Метрах в сорока-пятидесяти от утопающего в буйстве сиреневых кустов курятника ПОМа, имелась волне заурядная пивная, с соответствующей уровню интеллектуальных и духовных запросов населения атрибутикой – единоразовыми, пластиковыми пивными стаканами, которые, тем не менее, подавались вновь и вновь, пройдя обряд тривиального ополаскивания в струе воды, интерьером, более приличествующим пункту искусственного осеменения крупного, рогатого скота, а не общественного питания, дрянной водкой из-под полы и прочее. Туалетом заведение обзавестись не потрудилось, хотя завсегдатаи давно предлагали вырыть неподалёку яму, над которой  установить вечный памятник самой жгучей из человеческих нужд – одноместный деревянный «скворечник», весьма кратко, но ёмко охарактеризованный классиком отечественного кинематографа, как «типа - сортир». Хозяйка банского шалмана*, Жаннетта  Евстафьевна, возвышавшаяся над примитивной стойкой, словно непотопляемый авианосец в волнах Мирового океана, голосом, по своей зычности превосходящим, вероятно, трубу Апокалипсиса, всякий раз отвечала не в меру ретивым: «Тебе чего, кустов мало в округе?» «Дык, радость наша, а если по-взрослому прикрутит?» «До дому топай гадить, нечего мне тут свои анихдоты разводить!»
   Жанна имела полтора центнера веса,  одним ударом колуна рассекала пополам поставленное вертикально, толстенное полено и, по разговорам, могла засадить «с горла» бутылку белой, «совершенно не косея вообще». Овдовев, Жанна полностью погрузилась в дело, будучи в своём заведении и экспедитором, и грузчиком, и уборщицей, и бухгалтером, а то и вышибалой одновременно. От удара её кулака, буяны, словно кегли, раскатывались по углам, не сразу приходя в себя. Говорили, что Жанна до смерти боялась лишь Ваньку - «Золотая фикса», хотя тот, ростом и телосложением более напоминал прошлогодний гриб-сморчок. Ванька не имел предрассудков. Тормозящие рефлексы, заложенные в подкорке человеческого мозга, у него вовсе там не водились, а традиционные морально-нравственные категории, типа «любовь» и «порядочность», в его сознании претерпели весьма дивную трансформацию, мутировав до простого, словно лагерная шконка – «чиксе в гузло затулить».  Благосклонность «чиксы» и её расположенность к процессу соития,  для Ваньки имели третьестепенное значение. В понятие порядочности входило следующее определение: «Отломать ливер чухану негодному, мудя не  распиндёхать», что означало избиение до полного перевода в коечно-горизонтальное положение, с великодушным оставлением пострадавшему в целости его первичных половых признаков. Взгляд Ванька имел совершенно оловянный, чувства и мысли в нём практически не отображались. В момент крайнего возбуждения, «рыбьи» Ванькины глаза излучали безумие, не сменявшееся ни болью от полученных увечий, ни радостью от одержанной победы, ни вожделением при виде готовности особи женского
* Вокзальная пивная (жарг.)


пола слиться с ним в экстазе. Но ныне, Ванька разматывал червонец за убийство по
неосторожности, на которое его быстренько раскрутил районный оперок. Ванька мог бы, и откосить, в той свалке не понять было, кто кого «мудохал», а кто «отмудоханый», загорал, но опер ловко и умело запутал примитивного «Фиксу», ловя на противоречиях, отравляя, словно малыми дозами яда, выдержками из показаний остальных участников побоища, самым непостижимым образом сходящихся на нём, Ваньке - «Золотая фикса». Ванька степенно отверг протокол допроса подозреваемого, с которым ему предлагали ознакомиться, отказываясь от «учинения подписи», как говаривалось встарь, «правильно вошёл в хату» на СИЗО, тут же снискав себе немалый авторитет, и, получив со временем свой приговор, зашелестел «к хозяину». Теперь Жанна не боялась никого. Желающие отлить избыток сильно разбавленного пива, тоскливо озираясь по сторонам, наконец, замечали фрагмент серой стены, зазывно выглядывавшей из кустов и дружно, словно стаи мотыльков к свету, устремлялись к закрытому от взоров посторонних месту, постепенно превращая пространство позади отделения милиции в зловонную пустыню, произрасти на которой могли лишь весьма редкие виды лишайников. Первым неладное обнаружил начальник ПОМа – старлейт Шапошников,  назначенный на эту должность, дабы, оттолкнувшись от неё, словно от трамплина, сигануть в районе замы, а то и на областной уровень. Но что-то там не заладилось, очевидно, у того закончились покровители и Шапошников, круто оборвав восходящую кривую, унёсся к грешной земле. Теперь, намертво стиснув зубы, продолжал тянуть опостылевшую лямку, полагаясь на Фортуну, бывшую до сего момента благосклонной к нему. Дело было по весне. Лишь только пригрели первые, робкие солнечные лучи и снег посерел и просел, вместе с тёплым воздухом, кверху устремились такие мощные токи миазмов, что содержавшиеся в «обезьяннике» Колька Хромой и Паша, по прозвищу «Шлёп-нога», невольно закрутили носами. Пребывающий с момента крушения надежд на молниеносную карьеру в мрачном расположении духа Шапошников, виртуозно комбинируя лексические обороты языка великого, русского с языком могучим, русско-матерным, словно паршивого кота, тыкал носом в заскорузлую от мочи землю индифферентного Барсученко, будто бы это лично он так обильно увлажнил почву  за зданием отделения:
- Я тебя, Брасученко, не спрашиваю, почему здесь нассано так, словно этап через это место гнали! А я узнать у тебя хочу: до каких пор эта херня будет продолжаться? Я посетителей принять не могу, вонища стоит невообразимая! Они, небось, думают, что эти менты, наверное, сами у себя под окнами ссут!
- Так это, товарищ старший лейтенант, я уже заманался Жанну просить, чтобы гальюн какой у себя соорудила, ну сил уже никаких нет! Только в посёлок отойдёшь, или на перрон, как вернёшься, тут хоть кораблики пускай!
- Мне плевать, что там эта корова мычит! Я добрый до-поры, до-времени! Психану и разнесу её разливайку к чертям! Самогоном, сволочь, втихаря торгует, а мы тут терпи это безобразие! То поножовщина, то опоят кого, да как овцу остригут… Ей-Богу,  напущу на неё санстанцию с налоговой службой и прихлопну этот бардак! А вам с Кочаном – задание партийное: всех этих, кто страдает тут пивным энурезом – отлавливать, и – в клетку! Заодно и показатель себе по «мелкому» приподымем.   
«Как же, как же, прихлопни – ехидно думал Барсученко, разглядывая редкие, прозрачные облака, зависшие в белёсом, весеннем небе – у неё одна сиська весит больше, чем ты с дерьмом и сапогами! Другие уж хлопали, не ухлопали. Ей по боку,  у неё всё схвачено-перехвачено!»
Выполнение ответственейшего поручения воспитания населения посёлка в духе высочайшей нравственности и соблюдения элементарных гигиенических норм, было возложено на весь личный состав отделения. Контрольные функции вызвался осуществлять В.В. Кочан, не брезгуя самолично становиться в импровизированную засаду на желающих снизить критическое давление в системе мочеиспускания, в месте, совершенно не подходящем для такой деликатной процедуры, с морально-этической точки зрения. Первым попался Пашка - «Шлёп-нога». Привычно пристроившись у заветной стены,  нарушитель общественной морали, сладострастно мыча, ударил в неё пенной струёй, на манер огнетушителя «Эклер» из некогда популярных «Двенадцати стульев», как тут на его приплюснутые, и без помощи посторонних, ягодицы, обрушился сверхмощный удар резинового изделия, впервые применяемого Кочаном
по прямому назначению.  Ощущение конца Света, посетившее замутнённый солидной дозой алкоголя, Пашкин разум, было усиленно дополнительным поражающим компонентом – фактором внезапности. Испустив наполненный вибрациями боли и тоски вопль, «Шлёп-нога» круто развернулся, и, продолжая извергать из себя ароматическую струю, словно скунс, обнаруживший богатые и незанятые территории и на радостях, решивший всё это скорее пометить, Пашка ринулся прочь. Попавший в вектор Пашкиного движения  Фёдор Петрович Иванюта, именуемый в народе «Махоркою», степенно шествовавший к импровизированному отхожему месту, был низвергнут наземь,  чудом избежав принудительного сеанса уринотерапии. Извалявшись, словно пресловутый конь, в девственной траве и наоравшись в смехе до надрыва диафрагмы, Кочан забросил все свои дела, и на протяжении трёх последовавших суток, повторял трюк с «демократизатором» бессчётное количество раз, заразив им весь личный состав поселкового органа. С тех пор, завсегдатаи заведения «У Жанны» остерегались даже взглянуть в сторону ненавистного ПОМа.  Под раздачу «слонов» теперь попадали лишь случайно оказывающиеся в районе дислокации отделения, в основном, «залётные» и не в меру находчивые личности, вожделевшие «отлить». Похоже, на этот раз таких здесь нарисовалось двое. Остановившись в нескольких метрах от заветного клочка земли, на котором уже начинала весело зеленеть молоденькая травка, давно не подвергаемая гибельному воздействию переваренного пива, потенциальные жертвы «ментовского произвола» о чём-то долго совещались, обильно дымя и часто сплёвывая, словно только за этим сюда и пришли. Кочан и Барсученко, уставшие  соблюдать полную тишину и неподвижность, стали проявлять явственное нетерпение. Когда возросшее напряжение достигло апогея, за их спинами раздался отчётливый топот, сопровождаемый резкими щелчками. Коллеги стремительно обернулись. Треща тыквенными семечками, к ним подходил курсант, во взгляде которого читалось ленивое любопытство. Барсученко, замахав давно не мытыми руками,  беззвучно заорал:
- Да тихо ты, академик хренов! А ну, вали на пульт, а то ещё из райотдела позвонят, а ты тут торчишь, бельмы выкатив!
- Да у меня уже задница квадратной стала от сидения за этим пультом – спокойно ответил тот.
И хотя стажёр произнёс фразу достаточно тихо, для пребывающих длительное время в полном безмолвии Кочана с Барсученко, она раздалась громом с ясного неба, от чего первый содрогнулся всем телом. Барсученко уронил палку, издавшую твёрдое «кок», и покатившуюся по наклонной отмостке в сторону от замерших в напряжённых позах блюстителей порядка. Потенциальные жертвы, разом, но как-то неосмысленно оглянулись в сторону сочно-зелёных сиреневых кустов, за которыми притаились «охотники», и, затушив носками туфлей зловонные окурки, медленно двинулись прочь, направляясь в сторону питейного заведения. Кочан выпрямился и перевёл дух. Проводив парочку взглядом, в котором читалось глубочайшее разочарование и досада, Виктор Васильевич, на каблуках, медленно развернулся к остальной части отряда. Долгих тридцать секунд, Кочан  молча разглядывал соплеменников так, словно это были бедные, принуждением навязанные ему родственники, которых он из последних сил кормил и обогревал, и которые отвечали ему на это самой чёрной неблагодарностью. Барсученко никак не мог поднять резиновую палку с земли, всякий раз она выскакивала из его рук, заставляя тихо материться. Курсант стоял с совершенно безмятежным видом, глядя поверх и.о. так, словно всё происходящее вызывало у него живейшее любопытство.
- Пошёл на хер отсюдова, слон!!! – заорал шеф, не вынеся этого невинного взгляда –  горланишь тута, как баба на сносях!  Всех нарушителей своими воплями разогнал! И что мне теперь, догонять их, что ли?!
- Да уймись, Васильевич – спокойно ответил за стажёра Барсученко – а может они и не того… не ссать сюда приходили…
- Ага! Как же, не ссать! А для чего же ещё?! Научно-практическую конференцию по проблемным моментам размножения сусликов в условиях вечной мерзлоты тут проводить, что ли?   
- Ну, ты, Васильич, скажешь тоже! – широко улыбаясь, воскликнул Барсученко – просто потрендеть отходили, чтобы посторонние не слушали, с глазу на глаз, как водится.
- Так! – вымолвил Кочан, закуривая. Выпустив приличный клуб синеватого дыма, тут же устремившийся в безоблачный небосвод, и.о. с минуту помолчал, затем, безо всякой связи с происходящим, вдруг заметил:
- Что-то мы тут совсем уж от дел насущных отошли. Курсант!
- Я не курсант, а слушатель, товарищ капитан.
- Да? – щурясь от дыма, ядовито переспросил Кочан – тогда слушай сюда:  у меня на столе лежит административный паспорт населённого пункта, а рядом с ним – материалы по ранее судимому Горохову С.П., мне здаётся. Откинулся из Юрьевской колонии строгого режима с админнадзором по инициативе учреждения. Сегодня придёт на профилактический учёт становиться. Ворюга несусветный! Мы с Лихоимовым, из районного угро, лет с пяток тому назад его на зону и загнали. Естественно,  на путь исправления и перевоспитания, как принято выражаться, ему вставать западло. Задача – провести профилактическую беседу, осторожно пробить намерения, уточнить связи и вечером провести проверку соблюдения правил административного надзора. Ежели дома не окажется – рапорт на стол, и никаких поблажек. Три рапорта наберём -  и в дознание, на предмет возбуждения уголовного дела, по статье сто девяносто четыре-прим. За нарушение правил надзора, значится, и «к хозяину» его, на побывочку, он мне здесь и в хрен не упирался. А чтобы до вечера было чем заняться - паспорт изучить, выписать из него в блокнот всех поднадзорных, умалишённых подучётных, преступников малолетних и прочую шлоеб… - Кочан внезапно напрягся, заслышав со стороны пивной некий звук, явственно походящий на крадущиеся шаги - …не, показалось. Так вот, всех на карандаш, а когда появится Сытый – к нему в пару, и по домам, значится, профилактировать! Как говаривали верхние чины нашего дорогого Министерства, во времена недавно ушедшего коммунизма – профилактика преступлений, является важнейшим фактором в деле воспитания населения в духе неукоснительного соблюдения Социалистической законности, высокой морали и правил Социалистического общежития! Так что давай, время пошло.
- Так уже вроде бы, капитализм наступил.
- А что, капиталистическую, прости Господи, законность, не нужно стало соблюдать? Или отпала необходимость население воспитывать? Или оно красть, бухать и хулиганить с этим, ё….  с нехорошим этим, с капитализмом, напрочь перестало? А может, ты так глубоко озадачен актуальными проблемами современности, что прямые функциональные обязанности тебе уже исполнять в запападло?
- Да нет.
- Ну и замечательно. А теперь – на дистанцию. Могу придать стартовое ускорение. Пинком под зад!
- Не-а, не надо. Я пошёл – стажёр медленно развернулся и направился к входу в отделение с видом человека, которому плевать абсолютно на всё в этом, несовершенном мире, включая даже собственную участь.
- Трагикомедия в трёх актах, с прологом и эпилогом – глядя в спину флегматично ковыляющего стажёра и выдувая ноздрями две распадающиеся струи, вымолвил и.о. – Итак, последний солдат Империи, чем же мне тебя озадачить?
- Слышь, Васильич – напустив на себя заговорщический вид и деловито оглядываясь по сторонам,  торопливой скороговоркой отозвался Барсученко -  я тут колбаски домашней из дому прихватил, да сальца. Вчерась, Сытый на посёлке притончик один разбомбил. Самогон – как слеза младенца, Может этого, вечерком, как говорится, «…на закате дня»
- Какой такой притон? – делано удивляясь, переспросил Кочан.
- Да Золотарёвой, бабки-самогонщицы! Когда Сытый в калитку ейную, кулаками лупил, она давай самогонный аппарат быстренько разбирать. Прямо посредине процесса, мать её за обе ноги! Да кипятком обварилась, а Сытый смекнул, что к чему – и через забор, позади дома, чтобы её шавка, значит, кинуться не успела, да в сени, прямиком. Ну, а там, как говорится, дела идут полным ходом… Золотарёва, как на заклании, орёт, обваренная значит, самогоном на всю округу воняет так, что с ходу закусывать можно! Ну, дальше – дело техники. Понятые, акт изъятия, то да сё… Вчерась уничтожали.
- Каким же таким образом вы с Сытым его уничтожали?
- Известно, каким. В мешки сложили, мешки опечатали, на помойку – вон туда – Барсученко указал заскорузлым пальцем на чернеющую неподалёку яму, издающую отчётливый запах гниения – да молотками по мешкам, аж звон во всю округу, да вонь сивушная! Когда, значит, с мешками управлялись, Махорка с Дементием из-за забора выглядывали, чуть не выли с досады да слёзу не пускали. Так бедолаги смотрели на это дело, будто с них, живых, шкуру дерут! – последняя фраза Барсученко утонула в смехе.
Кочан, спокойно дымя, провожал взглядом одинокую ворону, нёсшуюся по нисходящей траектории на раскинутых крыльях, к указанной помойке, безучастно поджидавшей проголодавшихся представителей местной фауны. Взгляд его выражал глубочайшую озабоченность судьбами мира, по сравнению с которыми маленькие радости его представителей, как и они сами, выглядят одинокой молекулой в бесконечном многообразии Вселенной.
- Молотками, говоришь… значит, не всё пошло с молотка? – внезапно осведомился старший «участок», вперив в Барсученко взгляд, наполненный каким-то, совершенно новым смыслом.
- Ну, дык… в шкафу ейном, отдельно, бутылочка стояла. Для особых случаев. Ну, чем же тебе не особый случай? Повторяюсь, слеза чистейшая! Нюхали мы с Сытым, нюхали – ни тебе запаха, ни мути, никаких побочных факторов…
-  А не потравимся? – подозрительно щурясь, поинтересовался Кочан – может она нас со свету решила изжить? Специально держала, Сытого дожидаясь. Понапиваемся и Богу душу отдадим?
Барсученко так истово замахал длинными, словно у гориллы, руками, что Кочан тут же отбросил все свои сомнения. Однако его настроение нисколько от такой заманчивой перспективы не улучшилось. Смерив краснолицего Брасученко укоризненным взглядом,  Виктор Васильевич, горестно вздохнув, изрек, наконец:
- Да, Пётр Петрович, работать, как я погляжу, ты не любишь…
Старший сержант фальшиво обиделся. Театрально взмахнув с досады руками, отчего резиновая палка вылетела и скрылась в зарослях густой травы, Барсученко, надул губы и расстроено произнёс:
- Васильевич, я же со всей душой, а ты!
- Ладно, хорош целку тут из себя строить. Вечером, так вечером. А этот шланг гофрированный пусть на пульте сидит. Позвонят – ответит, что все на участке. А сейчас – сходи в посёлок, да у «Лесного» поторчи. А то аборигены уже власти, год, наверное, не видели.
- Так закрыт же этот бар на ремонт! Его городские выкупили, будут там хавальню какую-то, крутую, делать.
- Ага. Знаешь, как в Перу называется закусочная?
- В ком?
- В чём! Перу – это государство такое, в Латинской Америке находится. А там есть закусочные… называются как, знаешь?
- Ну?
- «Yebanisteria».
- КАК???!!!
- «Yebanisteria» – с отстранённым видом повторил Кочан – «закусочная», по-ихнему.
Барсученко, схватившись за бока, повалился в траву и заорал благим матом. Из-за угла выглянул стажёр, уставив на коллег взгляд, состоящий из смеси недоумения с любопытством:
- Чего?
Кочан метнул в него недозрелое, изъеденное червями яблоко, которое минуту назад машинально подобрал с земли. Полёт яблока сопровождался выбросом из всех его, окантованных чёрным отверстий коричневатой трухи, словно струёй раскалённых газов из камеры-сопла реактивного снаряда, устремившегося к заданной цели. Голова стажёра исчезла. Барсученко неистовствовал. Виктор Васильевич, с рассеянной улыбкой, молча созерцал ворону, деловито расхаживавшую вокруг помойки, напустив на себя чрезвычайно важный вид. Ворона до неправдоподобия походила на начальника службы участковых инспекторов милиции Чучкина А.Г., в звании майора. Во время проведения  совещаний с личным составом службы, тот аналогичным образом расхаживал взад-вперёд по кабинету, и, тыкая клювом воздух, длинно распространялся о недостаточно активной работе по водворению граждан на принудительное лечение от алкоголизма в ЛТП*.  ЛТП являлось для него неким фетишем, универсальным средством исправления всех нравственных пороков, свойственных большинству населения подконтрольных территорий. Кочан, наконец, услышал с места, где, отчаянно завывая, возлежал Барсученко, активное хрюканье, свидетельствующее о том, что веселье старшего сержанта перешло в завершающую фазу. Не отводя взгляда от погружённой в свои занятия вороны, капитан рассеянно проговорил:
- Петрович, неужели, помимо «Лесного», в центре и делать вовсе нечего? Иди, прогуляйся. А я пойду, наклоню это академического недоумка, пока суд да дело…
- Васильич, ты…того…на бумажку мне энто слово запиши! – шумно отдуваясь и вытирая слёзы засаленным рукавом, попросил Барсученко – я куму как сказану, так он до утра соловьём заливаться будет!
- Иди, иди! Вечером запишу.
- Не забудь только!
- Да где уж мне. Сказал – запишу, стало быть, запишу. Давай, за работу.
- Дай мне курсанта, а то скучно самому до центра хилять…
-  Чтобы ты его пивом опять накачал, как в тот раз? Позорище, идут два по форме, один блюёт, как свинья, а другой его за талию обнял, словно любит до смерти!
- Дык, он бы тогда вообще упал…
- Баста! Вали отсюдова, а то тебя ещё упрашивай, как ту, о которой выше было сказано.
- Уже ушёл! – весело ответил Барсученко, отыскав в траве свой «демократизатор» и поднимаясь на ноги.
Виктор Васильевич медленно приблизился к крыльцу. Зарешёченное окно «дежурки» ПОМа соседствовало с окном комнатушки, в которой помещался пульт централизованной охраны, также забранным решёткой, сваренной из тех же, гнутых арматурных прутьев и выкрашенной в когда-то белый, а ныне тускло-серый цвет. В общем, безо всяких затей.
Из распахнутой форточки помещения ПЦО, волнообразно накатывались звуки густого, басовитого храпа. Капитан с ненавистью покосился на «соседское» окно, подумав: «Сторожа в погонах! В районе ни хрена не делают, на происшествия не ездят, материалы по КУПП* не исполняют, отказных* не пишут. А здесь – и подавно! Два объекта на

ЛТП* - лечебно-трудовой профилакторий    КУПП* - книга учёта материалов по преступлениям и происшествиям
Отказные материалы* - материалы по официальному отказу от возбуждения уголовного дела (ст. 6 УПК)


пульте – сельсовет и отделение сбербанка. И помощи от них никакой не допросишься. А ведь машина у них, группа захвата. На кой чёрт они вообще нужны, дармоеды»? В налаживающееся было, настроение, снова влилась чёрная, зловонная муть. Кочан
решительно толкнул входную дверь и направился в свой кабинет. При появлении наставника, стажёр быстренько сунул под стол какой-то листок и с деланным вниманием погрузился в чтение паспорта участка. Кочан дипломатично не заметил секундного замешательства, мелькнувшего в светло-карих, курсантских очах, однако, сделал в своей, существующей в голове, «записной книжке» соответствующую пометку. Этот случай необходимо осторожно прояснить. «Чёрт его знает, чего он там выписывает? А вдруг, «компру» на меня собирает! Побежит к начальнику райотдела и вложит меня со всей требухой?  Малохольным тут прикидывается. Узнать бы, кто этого слушателя-подслушивателя к нам направил? Тогда и цели мало-мальски прояснились бы, а?» Капитан внимательнее вгляделся в лицо стажёра, с каким-то  наивным интересом изучавшего обширный, в информационном смысле, паспорт админучастка, и тут же мысленно усмехнулся. Весь житейский и профессиональный опыт, имеющийся у того в изобилии, подсказывал, что его опасения – не более чем приступ легчайшей паранойи. Не похож был этот ленивый и флегматичный стажёр на профессионального сборщика «компры» так сказать, на засланного казачка. Так, жертва обстоятельств. Да и вообще, отучится и уберётся в тот орган, который откомандировал его на учёбу. «А может у папы его рука волосатая. Или весь шерстью покрыт так, что сынку своему, не напрягаясь, устроит полный профит по жизни. И ему самому делать ни хрена не понадобится.  О-хо-хо, за что вообще, такая несправедливость на свете есть?»
- Слышь, ты, слушатель-кушатель, а папка твой, кто вообще будет? – глядя в зелёное марево за окном, спросил вдруг Кочан.
- А что? – раздалось за спиной настороженно-недоверчивое.
- Да ничего. С его положением, тебе практику в «Минисерстве» спокойно организовать было можно – утвердительно, хотя и наобум Лазаря заявил Кочан. И тут же понял, что угодил прямо в цель:
- Туда на практику не берут. В Главк области предлагали, да мне эта практика  до одного, известного места. Ещё основная впереди, преддипломная… - а вообще, это батя на меня погоны напялить решил – продолжил стажёр после не очень длинной паузы, в течение которой отчётливо слышался клёкот гусей, бродивших вдоль полотна железной дороги.
- Вон оно что…- протяжно вымолвил  Кочан, думая уже совершенно о другом. Перед его глазами отчётливо предстала комната в старом, дышащем на ладан, совхозном общежитии, где обитал он, супруга и двое их малолетних детей. Словно на параде, пред взором капитана, чётко отбивая шаг, проходили образы повседневности: зловонный, полузатопленный  общажный туалет, насквозь пронизанные парашным запахом и дымом подгорелой, дрянной пищи, ободранные коридоры, она, молча, с покорностью обречённой, тянущая лямку семейной жизни, осунувшаяся и потускневшая. Жизни, в которой лишь сквозняки и тараканы, болезни детей, постоянное отсутствие мужа, заработная плата в виде насмешки и вечная, словно небеса, неотлучная и неумолимая нужда…  Она уже не смеётся. Ничто не доставляет ей радость, ничто не волнует более и не будоражит впавших в летаргию страстей. Капитан представил её, сутулящуюся, словно старуха, медленно бредущую к электричке, с трудом переставляя ноги по жидкой грязи, зябко поводя плечами, на которых, словно на вешалке, болтается изношенное пальто, не спасающее от шквального, пробиравшего до костей, осеннего ветра. От нахлынувших воспоминаний у Виктора Васильевича, судорожным спазмом сжалось горло; он поспешно сунул в рот неизменную «Ватру», прикурил и тут же окутался горчайшим дымом. Постепенно, боль в душе успокаивалась. Капитан сосредоточил на двоившемся в расфокусированном зрении огоньке все свои мысли, в которых, через некоторое время стали доминировать события сегодняшнего дня. Личность стажёра, посапывавшего за его спиной, постепенно начала приводить Виктора Васильевича в тихое бешенство. Ровным голосом, тщательно скрывая обуревавшие его чувства, он спросил:
- Ну, и на кой они тебе сдались, эти погоны, а? Снимай на хер, пока их с тебя с мясом не содрали. Ты ведь не создан для этой работы, верно?
- Есть маленько. Но доучиться надо. Не бросать же, за год до диплома. Хотя присутствует, конечно, и огромный плюс: в Армию теперь не загребут. Папа так и сказал: «чем в такой Армии служить, лучше отучиться». Да и диплом лишним не будет.
- Что верно, то верно – Кочан внезапно подумал, что если стажёр произнесёт ещё хоть слово, он запустит в него уже не яблоком, а, к примеру, телевизионным приёмником «Рекорд», лет с двадцать не работавшим и, наверное, уже пустившим корни в углу. Взяв себя в руки, «участок» медленно развернулся и направился к выходу из кабинета.
-  Товарищ капитан, а умерших тоже переписывать? – недоумённо вопросил стажёр.
-  Кого? – изумился тот, останавливаясь в дверном проёме.
- Ну, этих, алканоидов, которые уже того. Здесь пометки стоят, типа: «умер». Или вот: «выписан из посёлка, убыл на жительство в Завидное…»
- Я не пойму, ты специально стебёшься, или к концу третьего курса так ещё ничему не научился? В первом случае, ты нарушаешь субординацию, а во втором – ты занял не своё место! На хрена тебе нужны эти жмуры???!!! – ты их что, профилактировать станешь, олух ты несусветный?! – завёлся Кочан, переходя на крик – Господи, спаси и сохрани, кого только в Органы принимать стали, да знал бы об этом Дзержинский, наверное, в швейцары бы подался!
Завершение фразы произошло на крыльце отделения, на которое капитан выскочил, словно ошпаренный, так поддав ногою  дверь, что соседские куры, мирно выискивавшие поживу в траве у крыльца, с вытаращенными от ужаса глазами, брызнули во все стороны Света, дико крича, причём одна из них взмыла на пару метров вверх и понеслась по воздуху, петляя меж деревьев, вспомнив, очевидно, что она, всё-таки птица. Играя желваками, Виктор Васильевич нервно курил, повторяя про себя, как заклинание: «Звонить Чучкину, пусть убирает отсюда этого богатенького щенка, пока я ему весь ливер не отбил! Я младшего в садик чёрт знает, куда вожу, закрыли поселковый-то. Зарплаты едва на жратву хватает, жена, словно привидение сделалась, а я даже на курорт её отправить не могу. А тут этот «Видал-Сосун» с таким пофигизмом себя ведёт, потому, что всё у него уже устроено, схвачено-прихвачено, распределено и разрешено… смеётся надо мной, гадом буду! Его бы ко мне, в клоповник, чтобы понял, как жизнь с той стороны выглядит. Чмо болотное. А я живу и служу, потому, что это для меня не просто звук, типа «пук!» Это, сука, смысл моего существования, моё alter egо!  Ёханный бабай, а ведь скоро дембель?»
Капитан мысленно осёкся. Широко раскрытыми глазами он впитывал краски окружающего мира, видевшегося ему теперь совершенно по-иному.  До полной выслуги оставалось два календаря. А если учесть льготную за несколько лет прозябания за Полярным кругом, тогда он может писать рапорт и снимать погоны прямо сейчас. Ему вдруг стало не по себе. Как жить вне этой, привычной и породнённой с ним среды, Кочан совершенно не представлял. Усилием воли, преодолев страх и взяв себя в руки, он вновь подумал: «Так. В любом деле есть позитивные и негативные моменты, так сказать: «pro» и «contra». Я уже лет пятнадцать торчу в очереди на жильё, словно сало в бандероли. И всякий раз, когда сдаётся дом, который строит Главк, квартиры в нём достаются кому угодно, только не нам. Зарплата – смешно сказать, служба задолбала, ни тебе просвета, ни помощи, ни поддержки. Борьба с мельницами. Осенью – майор подходит, а разницы – никакой. Окончательно заест – уйду. Но сперва  к начальнику на приём, и в лицо ему: «товарищ, мол, полковник, я что, до конца своих дней теперь с алкоголиками и ранее судимыми в одной общаге жить буду? Жена в тёще как съездит, так обратно, в этот гадюшник через нечеловеческое усилие воли возвращается, я же вижу! Внешне спокойная, да хер меня проведёшь. Вижу в глазах её, родимых, следы, сомнений и тягостных раздумий,  мать бы их так и этак, прямо сука, как, по И. Сэ. Тургеневу …  Нажму. Даст хату, никуда не денется. Не всё же себе дворцы трёхэтажные лепить, не знамо за чей счёт. Я восемнадцать, бля, лет верой и правдой! Я что, не заслужил?! Или я у них миллион долларов взаймы прошу? Придите, да гляньте, как я живу, да во что жена моя превратилась от житья такого! А кого это, вообще говоря, мягко выражаясь, гребёт? Сволочи…»
Капитан стоял на крыльце, сжигая одну сигарету за другой, погружённый в тяжёлые думы. Проходящие мимо жители посёлка издали кивали ему, либо здоровались вслух. Виктор Васильевич не слышал и не замечал их приветствий, а потому и не реагировал на них. Укоротившиеся, было, тени вновь стали длиннее, только падали уже с другой стороны. Жаркий, летний день пребывал в самом разгаре, а в природе стали появляться отдалённые признаки надвигавшегося вечера. В стороне прогрохотал электропоезд. «В малиновском направлении» - машинально отметил Кочан, даже не глядя в сторону железной дороги. Телефоны молчали. В опустевшем «обезьяннике», под скамьёй, с тихим, надоедливым скрежетом, орудовала мышь. В заднюю стену ПОМа хлестала жёлтая струя, вытесняемая из детородного органа вдребезги пьяного Дементия собственной удельной массой. Капитан стоял на крыльце, погружённый в свои тягостные размышления. Жизнь продолжалась.
             В чистом, ночном небе, ярко мерцая, висели россыпи звёзд. За окном кабинета, скрытый разлившейся тьмой и замызганными жалюзи, во всё горло надрывался пожилой сверчок. На столе, в продолговатом, покрытом жирными пятнами блюде, в полнейшем беспорядке были навалены косо и криво нарезанные ломти розоватого сала, диспропорциональные куски домашней колбасы и дольки огурцов. Чайное блюдце, заменявшее солонку, пестрело жёлтыми комками, ибо в насыпанную в него соль беспрестанно тыкали овощами, а то и вовсе – влажными от сока пальцами. Двухлитровая, пластиковая бутыль из-под минеральной воды «Источник долголетия», с сохранившимися на ней фрагментами этикетки, была наполовину опорожнена. Нынешнее её содержимое имело семидесятиградусную крепость, и, как показывала обширная практика – к долголетию совершенно не располагало. Из ночника лился тусклый, оранжевый свет. Кочан и Барсученко, в расстёгнутых до пупа, форменных  рубахах, с галстуками, болтающимися на зажимах в перегнутом пополам виде, молча сидели, навалившись на стол, каждый со своего края. Качнувшись из стороны в сторону, завелся старый холодильник в углу, и затарахтел, как дизельный мотор, наполняя кабинет Кочана мерным, захлёбывающимся рокотом. Барсученко клонило в сон. Периодически, мышцы шеи расслаблялись и его голова, совершив резкий наклон к столу, вновь возвращалась в исходное положение. Хмель синусоидальными колебаниями пробегал по мозгу Кочана, однако, трезвые, злые мысли, калёным железом терзали его разум. Старший сержант милиции Барсученко П.П., сидя за столом в неестественно скособоченном положении, уже спал сном праведника, начиная потихоньку всхрапывать. Кочан протянул руку, и, оторвав от стола бутыль, плеснул прозрачной, огненной воды на дно тривиальных, чайных стаканов, украшенных эмблемой и логотипом «Центральной железной дороги». Не раскрывая глаз, Барсученко заметил:
- Слышь, Васильич…  Мне совсем чуть-чуть. Ещё в райотдел ехать надо, ствол сдавать.
- Не нужно никуда ехать. Я сегодня по ПОМу дежурю. Позвоню – скажу, мол, под мою ответственность.
В дверь осторожно постучали.
- Чего надо? – не совсем корректно отозвался Кочан, тыкая мимо импровизированной солонки неверною рукой, с зажатым в ней ломтиком огурца – поужинать не дают спокойно нач…начальству…
- Товарищ капитан – в дверь просунулась голова стажёра – можно я домой поеду, скоро последняя электричка?
- Да езжай ты к ёкарной матери! И двери поплотнее прикрой!
- Спасибо - донеслось уже, вероятно, с крыльца.
- «Вы мне писать и помнить обещаете, спасибо Вам, за милое враньё!» - неожиданно для самого себя пропел Кочан – ну что, старый воин… Ты старый воин, или ты хрен моржовый? Чего ты тут дрыхнешь, тебе дня, что ли, на это не хватило? Давай, за окончательную победу реальности над здравым смыслом!
- Ну, раз такое дело, давай… Б-р-р!!!
- Закуси.
- Угу.  Э-хе-хе, там жена дома ждёт. Блинов напекла – прогугнявил Барсученко набитым ртом.
- С чем блины-то?
- Всяко-разно. Шурин был, он на Дальнем Востоке, мичманом на корабле служит. Икры банку привёз, красной. С икоркой можно.
- Иди-и-и-и ты…. «с икоркой». Как буржуин какой-то, честное слово!
- Банка трёхлитровая - доверху. Крупная такая, одна - в одну… не икра – икрища. Мы уж её и так и сяк, теперь даже кот её признавать не желает…
- Ты сам мудак, Петрович, и кот у тебя этого… ГЫБУК!!! – с чудовищной силой икнул Кочан – возмудел без всякой меры – продолжил он, переводя дух - А  вот я, к примеру, домой не хочу. А чего я там потерял? В дому этом. Да и не дом мне это, вовсе. Жена звала к себе, она у меня из Боборыкина, знаешь такое?
- Знаю – совершенно не обижаясь на «мудака», отозвался Барсученко.
- Ну вот, там должность «участка», на деревне была. Дом у тёщи, железом крытый, большущий. Тесть покойный даже воду туда провёл. Бойлер поставил – мойся, стирайся, огороды поливай, бегемотов разводи…эх, и чем же я раньше думал? Явно, не головой…
- Да-а-а-а-а…
- Чего, «да?» Чего это твоё «да» значит? Жена твоя хату в кооперативе построила. Живёшь ведь, и не знаешь, каково зимою «до ветру» во двор бегать, туалет ведь, хронически забит. Или в единственной комнате, в корыте шмотьё, под гам и тарарам, руками стирать.  А потом над входом, на верёвках сушить, а то с улицы его упрут, обернуться не успеешь!
- Что, твои сожители и на такое способны? – недоверчиво спросил Барсученко.
- А! своих я уже всех воспитал в духе глубочайшей преданности светлым заветам Великого вождя… Залётные всякие там ошиваются. Не станешь же ты возле белья своего, службу караульную нести. Вот и сушим в комнате. Влажность, грибок завёлся и всякая там ерунда… - Кочан задержал взгляд в дальнем углу кабинета, где беспорядочно роились какие-то тени. Затем, нехотя продолжил:
-…и шамать варить на общей кухне, среди этих бл..ей,  чёрт бы их всех за ноги подвесил! Раз отошла в комнату, за солью, как нам в борщ кто-то плюнул. Да так, словно неделю, сволочь, сопли собирал. Вылить всё пришлось. Люба разобиделась, даже плакала. Я их там, конечно, время от времени строю по подоконникам, но… боюсь я, Петрович. А ежели палку перегну? Покалечу или убью кого-нибудь? Меня засадят, а ей там житья никакого не будет, это точно. Или, чего доброго, вместо плевка, яду крысиного туда сыпанут?  С того света сильно не разберёшься, кто такую пакость мне подстроить решил. А ну, как дети поедят? Что тогда?
- Сам знаешь, что.
- Эхма, тоска беспросветная… ну, выпьем что ли? Что-то я пью, пью, а на душе легче не становится.
- Слышь, Васильевич, а ты того…электроплитку себе заведи! Тогда никто тебе паскудить не будет…
- Да есть у меня. Иногда готовим на ней, но не часто, а то куда же её ставить-то? Разве, только, себе на башку! И так живём, как в купе, да только с той разницей, что там временные неудобства, доехал -  вышел себе и пошёл, куда глаза глядят. А тут едешь-едешь, а потом – оглянуться не успеешь, как из одного ящика в другой тебя перетащат, да на погост, вперёд ногами…
- Страсти такие на ночь глядя, говоришь, Виктор Васильевич, прямо мороз по коже идёт!
- А ты мне сейчас Коробочку из Гоголевских «Мёртвых душ» напоминаешь. Ещё креститься тут начни! – рассмеявшись, устало и невесело, произнёс Кочан – вон тебе, вместо иконы, портрет Министра внутренних дел, можешь ему поклоны земные бить.
- Бога не боишься, Васильевич, не хорошо.
- А ты у нас, ну прямо старовер! А что, отпусти бороду и ходи так, будешь на лешего похож! Или на капитана дальнего плавания. Трубочку тебе подарю, для имиджа…
- Так не курю же я.
- А то я не знаю! В рот её воткнёшь и будешь по посёлку рассекать…морская милиция, вместо сухопутной.
- А что, и такая есть?
- А ну, тихо!
Диалог изрядно подвыпивших стражей правопорядка местного значения, был прерван шумом приближающегося автомобиля. Мерный рокот нарастал, по кабинету, диагональным взмахом светового меча, от пожелтевшего потолка до ободранных плинтусов прошлись огни мощной, противотуманной оптики. Коллеги затаились. Автомобиль приблизился вплотную, затем встал под окнами, на том месте, где обычно, паркуется Шапошников.  Вспыхнули и погасли габаритные огни, затем  вновь воцарились тьма и тишина. Кочан и Барсученко недоумённо переглянулись. Голосом, в котором прозвучали нотки крайней озабоченности, смешанной со страхом, последний осведомился:
- Может, из райотдела кто-то, на нашу голову, приехал?
- Вестимо… а у кого хватит наглости на место Нач. ПОМа своё корыто ставить? Не иначе, как из района. Сейчас выгляну аккуратно.
Кочан осторожно раздвинул пластины жалюзи, но среди кромешной тьмы, в которую обычно одевается с приходом ночи посёлок, сумел распознать лишь тупой силуэт служебного автомобиля ВАЗ 21-07, выделявшегося на фоне ночи своей белизной. На таком «точиле» ездил лишь начальник РОВД. Сердце капитана, вобрав наполненную адреналином порцию крови, затарахтело, словно пулемёт.
- Машина Фролова…
- Ох, мама доярка, а папа мой – лётчик, к нам в деревню прилетел, да на маме залетел! – сонливость Барсученко мгновенно испарилась - я в шкаф спрячусь!
- А мне вообще всё по-барабану! – мрачно и не совсем трезво отозвался Кочан – пусть хату дают, сволочи, а потом спрашивают с меня…
- Дадут тебе, вместо хаты дискредитацию высокого звания офицера, и на гражданку без пенсии – пинком под хвост, а потом судись да рядись…
- Не скули. Тебе не грозит. Ты же не захотел офицером становиться.
- В гробу и в тапках нежно-белых я видел офицера этого… Мне твоего примера, по ноздри хватит! Живёшь, чуть ли не под страхом смерти, в притоне каком-то и нужен всем, как зайцу триппер или волку геморрой!
- Меня через кадровую комиссию Главка увольнять будут, там генерал всё решает. И кстати, отпускает неохотно. Надо что-то такое, из ряда вон исполнить, чтобы он приказ на увольнение подписал. А тебя, как на фиг никому не нужного – правами начальника РОВД, хоть завтра под хвост пнуть могут!
- Ох! – Барсученко вцепился в жидкие, цвета спелой пшеницы волосёнки, и стал раскачиваться всем телом, словно ортодоксальный иудей у Стены плача – до пенсии всего ничего, и что же я, горемычный делать-то дальше буду?!..
- А ну, тихо. Ё-моё! – облегчённо воскликнул вдруг капитан, несколько минут разглядывавший незваного гостя сквозь щель в жалюзи – Шапошников собственной персоной. Я его новенькую «семёрку» с начальничьей спутал, да гляжу – антенн поменьше будет!
- Неужели он?! Час от часу не легче. И чего же это ему в отпуске не отдыхается? Что делать, сейчас занюхает – и кранты! – Барсученко заметался по небольшому кабинету, горестно всплескивая руками – тебя-то ему подсиживать нет резону, а на меня он взъелся давно – ох! Что же сейчас будет...
- Как сказать… я ведь ему – прямой конкурент. Вообще-то, это должность моя. Меня на неё назначали, да у Шапошникова перец потолще оказался. Я уже десять лет на посёлке, знаю всех и всяк меня знает… может, думает, что это я его подсидеть хочу, но не больно-то и надо… а тут такой повод замечательный со мной счёты свести. Ладно, лезь в шкаф, сейчас я его заболтаю, а ты тихо пересиди. Уедет ведь, не ночевать же ему здесь с нами – вторая половина фразы была сказана гулким шёпотом.
- Ага – отвечал Барсученко, продолжая бестолково суетиться.
На крыльце раздались шаги. Кочан выскользнул из кабинета, на ходу приводя себя в порядок, готовясь встречать внезапно нагрянувшее начальство. 
Барсученко забился в шкаф, пустовавший по сезону. Притаившись среди двух, отчаянно разивших потом, форменных рубах, одиноко свисавших с тремпелей, он малодушно соображал, что же такое отрапортовать начальству, если его пребывание в этом, более подходящем для застуканных хахалей, нежели солидных людей, месте, будет, паче чаяний, вскрыто. «Господи, ну почему не зима на дворе, а то промеж бушлатов да шинелей хрен бы меня кто заметил» - подумалось ему. Старший сержант сидел тихо, обострившимся слухом воспринимая окружающий шумовой фон: сверчка, какое-то время молчавшего, очевидно, напуганного треском автомобильного мотора, затем возобновившего своё сверлящее пение, топот мышей над головой, под невысокими сводами старого чердака, отчётливый гул проходящего мимо состава. Наконец, до него донеслись приглушённые голоса двух офицеров, неторопливо следовавших по коридору. Голоса остановились у входа в кабинет Кочана, и Барсученко, с замиранием сердца, стал дышать в сторону, боясь, как бы непьющий Шапошников не вычислил притаившегося в шкафу нарушителя дисциплины по запаху перегара, струящемуся сквозь довольно широкую щель, образованную неплотно смеженными дверцами. «Знал бы, что сюда лезть придётся, ручку, какую-нибудь бы прикрутил!» - тоскливо промелькнуло в сержантской голове. Внезапно Барсученко показалось, что по его давно нечищеным ботинкам что-то прошмыгнуло. Отчаянно вздрогнув всем телом, старший сержант едва не вывалился из шкафа, сдерживая чуть было не вырвавшийся крик, инстинктивно затопал ногами, нисколько не заботясь о необходимости соблюдать режим полной тишины. За этим занятием его застал Кочан. Широко распахнув дверцу шкафа, капитан изумлённо уставился на Барсученко, затем благодушно осведомился:
- Ты что это, Петрович, до чёртиков уже допился, что ли? Вылезай, всё в поряде.
- Никак, уехал? – осторожно поинтересовался адресат из пыльных недр, бестолково комкая в руках кочановские рубахи, свалившиеся ему на голову во время шаманской пляски в узкой утробе шкафа – а чего приезжал-то?
- Да он у себя. Представь – тоже «под газом!»
- Иди ты!!! – разинул рот Барсученко – он же её, родимую даже и не нюхает?! Тебе может, того, самому показалось, с устатку-то?
- Чтоб мне майора по осени не дождаться! – побожился Кочан – вылазь, по маленькой накатим. У нас ещё есть о чём потолковать -  капитан с ухмылкой указал на бутыль, замершую  посреди стола, словно космический ракетоноситель в центре стартовой платформы. Барсученко торопливо покинул неуютное убежище, но от приглашения к полуночной трапезе отказался наотрез:
-  Ты, Васильич, тут сам разбирайся, а я уж лучше пойду.
-  Ну и куда ты на ночь засобирался? Присядь, не пить же мне одному!
-  Хе, есть женщины в русских селеньях. Не пропаду до утра-то. Ствол могу тебе в сейф сбросить.
- На кой он мне сдался, твой ствол? Что я его, охранять тут приставлен, что ли? – неожиданно переходя с фамильярного тона, на тон начальничий, мрачно отозвался капитан – ну иди, раз решил. Залетишь – пистолет посеешь, в драку полезешь или ещё во что – не взыщи. Мой зад мне как-то роднее. Получишь с формулировкой: «…во внеслужебное время, не сдав табельное оружие, употребил спиртные напитки, допустил халатность…», или там «…допустил превышение властно-должностных полномочий…».
- Да не сердись, Васильич! Когда энтот Шапошников на ПОМе, мне не то, что водка,  вода простая в глотку не лезет. Пойду я – надевая фуражку, торопливо вымолвил Барсученко – а за меня не боись, никаких делов за мной не будет, я же не первый-то год уже в обойме. Если чего, то и с Дьяконова, с ротного моего, и с этого Шапошникова, да и с тебя за меня стружку снимать будут. Ему что – весь из себя блатной, а за тебя и вступиться некому. Так что бывай, командир.
    Когда Барсученко, крадучись, словно индеец на тропе войны, скрылся в непроглядной, ночной тьме, Кочан вновь уселся к столу. Плеснув в стакан от всей душевной щедроты, поддел вилкой первое, что попалось под руку с блюда и, минуту помедлив, одним рывком опрокинул горючую жидкость в собственное нутро. Самогон неожиданно показал свою чрезмерную крепость, и капитан испытал ощущение, будто весь его организм насквозь пронзила кумулятивная струя. Затем пошла «обратка», в виде зловонной, сивушной отдушки. Кочан неверным движением поднёс к ноздрям нанизанный на вилку прямоугольник сала, шумно вдохнул, затем медленно перевёл дух:
- Да-а-а… на продажу она такого выгонять бы не стала. Однако же, не пахнет, а как примешь – так со дна сивухой и поддаёт!
Расслабившись, Виктор Васильевич откинулся на спинку стула, не глядя, зашарил в сигаретной пачке. Пачка оказалась пустой, словно соседний санаторий, когда-то находившийся на балансе деятельного и крупного, а ныне, благополучно врезавшего дуба завода, так что заводская здравница  вовсе перестала получать ассигнования, и была незамедлительно разворована местным населением. Машинально сунув руку в промежуток между крышкой и тумбочкой, куда он время от времени помещал всевозможные предметы, капитан нащупал россыпью несколько сигарет, катавшихся от скользящего касания по бумажному листу, и удовлетворённо хмыкнул. Чтобы не рассыпать «добро», он потянул на себя край  листа, а когда тот показался в скудном свете, разобрал на нём по-детски округлые, с обратным наклоном буквы, пригнанные в неожиданно ровную строку. Слегка прищурившись, Кочан вгляделся в написанное, узнавая курсантский почерк. «Интересно, чего этот член»…ГЭК!!!... икота заколупала…Союза Писателей, тут понаписал?» - подумал он, отдуваясь. Виктор Васильевич, поднеся листок к лампе, разглядел, что строки расположены стихотворным строем и, сдерживая невольное удивление, стал читать. По мере прочтения, удивление его нарастало. На косо оборванном, тетрадном листе, душу рвал вихрь неожиданных, странно выраженных, человеческих чувств:

                Я бродил безоглядно меж стен,
                Безразличных, осенних домов,
                Что хранят в себе страсти и боль,
                Навсегда оставаясь, немыми,
                Я блуждал в лабиринте из снов,
                И бумаге не вверенных, слов,
                Среди запаха времени тёрпкого,
                С ноткой поникшей полыни.
                Я искал, среди отзвуков ночи,
                Средь стона и каменных лиц,
                Росчерк молнии, длинную тень,
                От сорвавшейся в бездну, звезды,
                Падшим ангелом, взмахом ресниц,
                Умирающих в небе, коротких зарниц,
                Повелителем ночи, поверженным ниц,
                С безграничных полей роковой высоты…

Кочан оторвался от листка со странным чувством охватившей его тоски. В следующее мгновение ему послышался приглушённый голос, затем голос вновь прозвучал с неожиданной силой:
- Виктор Васильевич!
- Да?
- Зайди.
Шапошников восседал в пижонистом, чёрном, кожаном кресле, каковое водилось лишь у начальника районного отдела милиции. На широкой, полированной до зеркального блеска, столешнице, помимо ног начальника поселкового отделения, небрежно, ребром к верху, лежала початая пачка «Benson & Hedges», отбрасывающая золотые блики. В пепельнице тлела только что прикуренная сигарета с узкой, золотою каймой и её пряный аромат не шёл ни в какое сравнение с дымом того кнапстера, который предпочитал Кочан. Шапошников был «навеселе». Не привыкший к такому обороту событий, Кочан бестолково остановился посреди начальственного кабинета, и, не зная, что же делать в следующий момент, задал самый подходящий в подобной ситуации вопрос:
- Звал что ли, Александр Владимирович? 
- У тебя есть чего засандалить?
- В смысле? Выпить, что ли?
- Ну не уколоться же?
- Есть, только ты такого, наверное, не будешь.
- Что, думаешь, моя натура только «Камю» с «Балантэнами» воспринимает? Я и водку могу пить, если душа того просит…
- Так не водка ведь. Самогон! Крепущий, как дашь, оборотов под сотню, кажется, подваливает! Аж зенки из орбит выползают, пока он по трубе, до желудка катится – во взаимоотношениях с начальником, хитрый Кочан предпочитал сказаться простаком.
 - Фу! – Шапошников сморщил нос, отчего идеальные черты его  лица исказились, создавая сходство с резиновой маской гиббона, которую старший из кочановских отпрысков однажды притащил домой – ну, на это я пойтить не могу... Сивухой, небось, шибает так, что задохнуться можно.
- Чиста и благовонна, аки Божья благодать. Места знать нужно…
- Ладно, не хочу становиться жертвой эксперимента. Достань из сейфа моего бутылку. Ключ в двери торчит. Держал на особый случай, да видимо, это он и есть.
- Хм, я эту фразу уже сегодня слышал.
- От кого же?
- Да от Дементия. Опять – до положения риз – Кочан и в мыслях своих не имел намерения «закладывать» старину Барсученко, у которого на сегодняшний вечер тоже нашёлся «особый случай», и который шарился теперь неизвестно где.
- А, опять Дементий… смотри, не издох ещё. Удивительно, как можно столько лет себя добровольно со Свету сживать, и жить, как говорилось в песне – «всем смертям назло».
- Чего же это такое? – воздел брови вверх старший участковый, разглядывая массивную, толстого стекла бутылку, с нанесённым в виде насечки, затейливым рисунком, красиво оформленной этикеткой и хреновой тучей непонятных надписей – этикетка-то! Хоть на фуражку клей. Произведение искусства. Подняв бутылку к свету, Кочан с сомнением осмотрел желтоватую жидкость, затем вновь обратился к надписям на этикетке:
- «Текуилла». Какой такой «куила?»  И цветом – как разбавленная моча. А поприличнее ничего не имеешь?
- Текилла. Очень специфический напиток. Я, вообще-то, если и пью, то хороший, выдержанный лет, эдак с восемь-десять, коньячок. 
-  А мы тут все думаем, что ты  вообще – ни-ни.
- Бывают в жизни случаи, когда очень даже и пожалуйста. Но помаленьку. Не хочу, знаешь, как Дементий потом, с помоек жрать. Да и уважение люблю, чего греха таить. А если себя сам не уважаешь, то глупо ждать этого от людей. Доставай рюмки, в холодильнике – лимон, шоколад раскрытый, печень трески. Не ахти, какая снедь, да нам, пожалуй, хватит.
- Ты, знаешь ли, Александр Владимирович, лучше пей её сам, «куилу» эту. А я за своей схожу.
- Как хочешь.
За окнами безмолвно и ровно, чёрным зверем лежала непроглядная ночь. Мягко стелился вкрадчивый свет, конусообразно опадая из тускло мерцавшей боками, настольной лампы на сверкающий безупречной полировкой, начальственный стол. Кочан, не ощущая должной крепости, молча курил сигарету Шапошникова, поскольку тот запрещал курить в его кабинете «вонючки», к которым последний был более привычен. Начальник ПОМа замер в прострации. Рюмка, из которой тот время от времени отхлёбывал, опустела едва ли наполовину. Молчание становилось тягостным. Наконец, и.о. всё-таки решился на вопрос, который давно его терзал:
- Слушай, Владимирыч, ты вот скажи мне, вот этот стол и это кресло буржуйское, и даже лампа эта хромированная, это всё ведь бабок нехилых стоит?
- Ну. И что дальше?
- А на кой ты это всё сюда притащил? Здесь даже у председателя поселкового совета такого нет. Смотрится всё это в таком месте, как наш ПОМ, словно роза в куче говна…
Зачем тебе все эти понты?
- Да не поймёшь.
- А ты уж постарайся. Как-никак, «верхнее» образование имею. И эстетику в нашем «детдоме имени Дзержинского» как-то преподавали. Может, дойду своим скудным умом.
- Понимаешь… - Шапошников сделал длинную, театральную паузу, в процессе которой допил остатки содержимого своей рюмки, и вновь подставил её под желтоватую струю – я к такой обстановке привык. А что плохого в том, что у меня всё лучше, чем у остальных?.. – заявил он, дегустируя напиток и слегка морщась.
- …ну, положим, сидел бы я в ободранной комнатёнке, на рассохшемся стуле, за развалившимся столом. И что? Тогда бы я всех устраивал, потому, что ни от кого бы здесь не отличался. Хлестал бы самогон со всеми, корешился бы со здешним лесничим, главой сельсовета, заведующим поликлиническим отделением и прочей шушерой, которая в этом сраном посёлке составляет сливки общества. А я плевать на них хотел, понимаешь? Я  за год-другой сделался бы здесь закоренелым сельским участковым, ведь большего ума, чем есть у твоего и моего подчинённого, лейтенанта Сытого, для отправления обязанностей главного, вореевского мента, здесь и не надобно! Я деградировать боюсь, вот что.
«А я, значит, по твоей логике, уже не токмо деградировал, а и с «катушек» навернулся?» - устало подумал Кочан. Обиды начальничьи слова не вызывали, осталась только безмерная усталость от вечного движения по кругу, от осознания неразрешимости многих проблем и тяжкого бремени постоянной тоски. Словно опомнившись, капитан задал совершенно неожиданный вопрос:
- Саша, а что это за практиканта нам подогнали, ты не в курсе, случаем?
- Курсант, как курсант. Такой ещё не один в нашей с тобой жизни объявится. Может даже начальником заделается, да командовать нами учнёт.
- Да нет, этот какой-то особенный. Чувствую, а понять не могу. Когда не понимаю – волнуюсь. Настораживает это меня.
- А ты в голову не бери. Ну, а если честно – у него так всё там накручено, что не распутать, а только рубить, иначе не разберёшь. Есть у него отец. Впрочем, как и у всех. Даже у бездомных, он гипотетически, где-то есть. Если ещё не помер. Так вот отец этот живёт с другой семьёй.
- Развёлся, что ли?
- Неа, сложнее… в общем,  когда они были молодыми, красивыми, двухметровыми блондинами и блондинками, с нордическими чертами лиц, его папа, завёл с его будущей мамой, соответственно, лёгенький такой флиртик. Чисто, для разнообразия. Типа, если кот много лет караулит одну и ту же мышь у её норы, то по итогу, он их вообще ловить разучится. А у него семья, сынок, мудила редкостный.  Смазливая и наглая сволочь, которая, в неполных двадцать лет уже считает себя первым после Бога. Папа его очень высоко стоит, даже не у подножия, а почти на самом верху. Когда папане его попёрло, и он почувствовал, что ему вот-вот выпадет шанс, который выпадает раз на миллион он тут же, её оставил. Хорошо это, или нет, с морально-нравственной точки зрения, не мне судить. Она знала, кто он и что он, и раз пошла на такие отношения, значит в глубине души со сложившейся ситуацией смирилась, хотя наверняка на что-нибудь там надеялась, не будь она женщиной, в общем – обычная история. И уж наверняка должна была понимать, что всё это в одно прекрасное утро закончится может. Семью бросать в его планы точно не входило.  Не тот это человек, не смолчит, акценты всегда расставит и приоритеты определит. Кремень. А тут она ему стала не по чину. Быть скомпрометированным внебрачными связями не хотелось. Самому ещё туда-сюда, но в данном, конкретном случае за тобой же люди. Ты же – член команды, надо и с этим как-то считаться.  Риск большой, твои недруги во все глаза за тобой наблюдают, каждый твой шаг контролируют и ждут, когда же ты берега замечать перестанешь. Оступишься – через двадцать четыре часа, а то и быстрее, окажешься на самом дне. И в полном одиночестве. Ещё вчера тебе в рот глядели, ловили каждое твоё слово, ты вопрос любой сложности мог решить, не выходя из кабинета, а теперь даже просто потрендеть «за жизнь» никто желания не изъявит. И все телефоны окажутся заняты, и все друзья в отъезде, и денег ни копейки, останется только плевки отирать, зубы сжать и не гнуться, или пуля в башку. Мать этого мальчика молча его поднимала и растила. Никогда не жаловалась и не роптала. Она бы и сейчас к нему не обратилась, да одни люди настояли. У неё же здоровья ни фига нету, еле ноги волочит. А пацану в армию уже пора. Обратились к нам, по старой дружбе, попросили за неё. Мой старик знал его отца ещё по «Внешпосылторгу», но не хотел, ох как не хотел в это дело лезть, уж я не знаю, какими аргументами мама его переубедила. Короче, довели тому до его сведения, что мол, сын у тебя вырос, пришла пора поучаствовать в его судьбе. Тот распорядился и его приняли в наше ПТУ. Вот и вся история. Поговорил с сыном пять минут, и больше видеть не захотел. Ну, ещё на практику его там в Главк собирались взять. Видать, здорово их тот «звонок другу» напугал. Но мальчик сам не захотел. Он с виду такой вахлак, господи прости, да видимо гордость, в хорошем смысле этого слова, от папы всё-таки унаследовал. Мать ещё до пенсионного возраста не дотягивает, а работать уже не в состоянии. Инвалидность, каждый год – ВТЭК, перекомиссовка, как будто за год чудо какое, должно произойти и у неё ноги здоровые, вместо старых отрастут...   Живут кое-как, на его стипендию да на пенсию её. А мать свою он просто обожает. Ухаживает за ней, кусок свой не доест, ей оставит. Такие-то дела.
Капитан смотрел в непроглядную тьму, и сквозь его сознание проходили токи доселе не известных ему чувств. Личность стажёра воспринималась теперь в совершенно ином свете. Виктор Васильевич неожиданно вообразил худощавую, нескладную фигуру, застывшую посреди пустынного, затерянного на безграничных просторах страны, железнодорожного перрона, в ожидании где-то застрявшей электрички, убого обставленную, неуютную квартиру, вросшую в железобетонную глыбу уходящей ввысь многоэтажки, замершей среди своих собратьев на окраине, большого, шумного города и ту, чья жизнь, чувства и боль сосредоточились на единственном человеке, заключавшем в себе частичку её самой. Поднявшись с места, и буркнув невнятное: «пойду на крыльцо, покурю», Кочан направился в душную, ночную мглу, по дороге поднеся зажигалку к пересохшей, отдающей запахом старого сена «Ватре», моментально вспыхнувшей и зардевшейся со страшным треском, роняя увесистые искры. Улица встретила капитана унылой тишиной. Где-то в отдалении звучали прочувствованные рулады соловья, к которым старший участковый всегда был невосприимчив, однако на сей раз, что-то существенно изменилось, и офицер замер на крыльце, стреляя искрами, вслушиваясь в его бесконечно варьирующие, удивительно гармоничные трели. Машинально опустив руку в карман, Виктор Васильевич ощутил на дне его сложенный вчетверо, бумажный лист, помещённый туда, очевидно, второпях, ибо он совершенно не мог припомнить, каким ветром его туда занесло. Недоумённо развернув бумагу, капитан, не оборачиваясь, ощупью, скребя ногтями по облупленной краске входной двери, отыскал ручку и потянул дверь на себя. На косо оборванный, тетрадный листок упал скудный свет, сочащийся из-за спины,  в нём проступили до сердечной боли знакомые слова, и Кочан прочёл с места, на котором менее часа тому назад был вынужденно прерван:

                … Сердце пОлно, да ум не дозрел,
                Биться порознь гармонии эти не смеют,
                Ранит холод  зазубренных стрел,
                Пламя дел, и души роковой передел,
                Ранит душу заутренний звон,
                Уносимый на ветреных крыльях Борея.

Виктор Васильевич вознёс взгляд к фонарям, освещающим железнодорожные пути, и с удивлением обнаружил, что свет их заключён в некую мутную оболочку, а в уголках глаз накопилась странная влага. Никогда не ощущавший в себе склонности к дешёвой сентиментальности, Кочан, неожиданно присел на краешек крыльца, с которого целыми кусками опадала штукатурка, прямо на крошащуюся кирпичную кладку, и обхватил голову руками. «Господи! Отчего же такая, горькая тоска?! Я устал бороться с этим населённым пунктом, с этой драной службой, совершенно беспросветной жизнью, с нищетой,… а Люба? Сколько лет – и ни тебе жалоб, ни упрёков. Откуда в ней столько сил? От упрямства, что ли, от собственной ограниченности? Ждёт квартиру, верит, что мне её, вот-вот дадут, вон, мол, какой важный у меня пост! В район на совещания вызывают. Ха, важный! Старший на побегушках…  Если хотели бы - был бы я уже при ордере. Срать им с высоты птичьего полёта на Виктора Васильевича Кочана, как и на всех нас, кто рангом ниже. А что я детям дать могу?»  Без пяти минут майор внезапно осознал, что время, в течение которого мужик обычно закладывает основы семейного благополучия и наживает какой-то дивиденд,  могущий впоследствии выгодно послужить его потомству – безвозвратно утеряно. Всё отняла служба. Взамен она милостиво предоставила какой-то притон для видимости жития и обязала быть верной ей безо всякого остатка.  «Любить – не значит быть любимым!» Ему внезапно припомнился один эпизод из далёкого отрочества. Сквозь толщу напластовавшихся воспоминаний, вырисовалась одноклассница Ленка Пашкова, длинноногая и сисястая, с волосами, едва ли не волочившимися по земле, Ленка, которую он в буквальном смысле этого слова отбил в яростной и кровавой схватке с наглым, рыжим претендентом, превосходящим его по силовым параметрам и, вдобавок, старшим на два года. Ленка не дождалась его из Армии, справедливо рассудив, что синица  в руках куда предпочтительнее, особенно, ежели эти синицы мужеского полу, так и хороводились вокруг её соблазнительной натуры. Вместо испепеляюще-страстной Пашковой, ему досталась тихая и затюканная Люба, безропотно оставившая свою глухую, деревенскую заводь и всю свою жизнь, прозябавшая в его собственной тени. Школа без единой тройки, Армия, не желавшая отпускать старшего сержанта, заместителя командира взвода Кочана и голосами замполитов всех рангов и мастей уговаривавшая его написать рапорт в военное училище, обещая полнейшее содействие в поступлении. Он мог получить всё, к чему захотел бы устремиться. Однажды, он отправился в свой родной городок, чтобы добыть каких-то справок, необходимых для поступления на службу в органы внутренних дел. Случайно встретившаяся на улице Пашкова, сама подошла к нему. Виктор, не получивший ещё тогда в прицеп к своему имени неизменного теперь «Васильевича», сидел с нею в каком-то второсортном кафе, с интересом ожидая, как отреагирует его сердце на старую, горячо им любимую когда-то, пассию. Не без злорадного удовлетворения он отметил, что окончательно угаснувшие чувства более на благополучно забытый предмет его давешних вожделений  не отзываются. Расстались они весело. В какой-то момент, на легкомысленную Пашкову что-то вдруг накатило, и она, неожиданно сделавшись строгой, сказала: «Витька, а помнишь, как ты за меня дрался?» «Смутно припоминаю». «Знаешь, всё ведь в твоих руках, только нужно вовремя и правильно сообразить, где и к чему эти руки приложить стоит». И, как говорится, «зэ энд». Больше они не виделись. Теперь эти слова, припомненные так некстати, с новым смыслом вломились в его, терзаемое незнакомой мукой сознание:  «Так вот оно, оказывается, что! Не туда я свои руки приложил? Жилы рвал, по ночам с операми – по «малинам» и «блатхатам», днями – отказные, приём граждан, профилактическая возня, ЛТП, и прочий «п…».   Я трудился, как проклятый, а мне за это под нос здоровенный кукиш? Второго шанса Бог не даёт, и что, мне в этом посёлке теперь заживо сгнить? Завтра приедет стажёр, а я ему скажу одно – беги! Уноси ноги без оглядки, пока не пришлось об этом горько пожалеть!»
Догоревшая дотла сигарета больно обожгла пальцы. Кочану внезапно захотелось задрать голову и страшно и дико завыть на ржавые цепи звёзд, неподвижно свисающие с  распростёртого над головой, чёрного безмолвия и, как будто держащие его в пределах этих, проклятых  Небесами четырёх квадратных километров. В следующее мгновение его безудержно, до умопомешательства потянуло ворваться в свой убогий кабинет, жестом, полным невыразимого отчаяния смахнуть со стола на грязный пол казённые бумаги, опостылевшие за долгие годы монотонного, рутинного туда, затем вонзить в разверзнутое нутро смятую пластиковую бутыль, и, выжигая, словно из ранцевого огнемёта «ФОГ-2» клубящуюся в сердце, заволакивающую сознание смертную тоску, давясь и кашляя, судорожно подавляя рвотный рефлекс пить, пить, пить...
        Александр Владимирович Шапошников, рассеянно глядя в одну точку, предавался воспоминаниям. Переполнившаяся пепельница и источала тяжёлое, горькое амбре. От наполовину опорожнённой, толстостенной бутылки, привлекавшей внимание вычурным оформлением и отделкой, а также строгой симметричностью граней распространялся запах прелой мешковины, заквашенной на второсортном этиловом спирте. Ткнув, не глядя в сторону пепельницы, старлейт угодил окурком в чайное блюдце, на котором, в не изменяющемся положении, словно зацементированные,  застыли дольки тонко нарезанного лимона, густо облепленные сахаром, перешедшим в состояние лишённой пластичности, карамельной массы. «Плевать» - коротко и озлобленно пронеслось по задворкам сознания, настойчиво выдававшего в продолжение этих тоскливых дня и ночи один и тот же образ, в котором основной составляющей являлась беззаботная улыбка, замершая на фоне пустынного, устремляющегося в сумрачную бесконечность, нижнего зала ресторана «In Vogue», некогда бывшего для  Шапошникова символом нежданно открытой Земли обетованной. В который раз, она улыбалась из недалёкого прошлого, и эта, лишённая прежнего тепла и многозначительности, её улыбка, весьма красноречиво говорила о том, что более, у них двоих, кроме общего прошлого, уже ничего не остаётся. Она походила на лесную шалунью из древней легенды: предложив влюблённому отроку, дабы снискать её расположение, бежать с нею наперегонки, вдоль берегов ручья, каждый  - со своей стороны, весело и задорно помчалась вперёд. Когда же ручей расширился настолько, что превратился в реку, через которую несть ни брода, ни моста, стала с того берега насмехаться над беспомощностью влюблённого, представшего перед мучительным выбором – бежать назад, к исходному месту, чтобы перебраться на её берег, либо броситься в мрачные воды, очертя голову. Ни одно средство для достижения цели не подходило. Шапошников, скрывая растущую тоску, с напускным безразличием вглядывался в изумрудно-зелёные, с желтоватой искоркой глаза, притягивавшие так, словно видящийся в отдалении источник притягивает взор странника, обессилено замершего посреди огненного ада пустыни. От прежней близости оставался лишь этот угловой столик и воспоминания, приходящие помимо воли.  Она исчезала в зарослях противоположного берега, среди буйства луговых трав; лежавший перед нею лес подпирал остриями пик низкий, свинцовый небосвод, нещадно исполосованный искривлёнными клинками молний. Она отдалялась, и Шапошников не смог припомнить наверняка, когда он это ощутил. Конечно она врала, что уже не испытывает по отношению к нему прежних чувств, скорее всего – никаких чувств не было вовсе. Один голый как, правда-матка, лишённый сердца  и души, прагматизм. Или скорее – прагматичный эгоизм. Шапошников устало шевельнулся, накрыл узкой, аристократической ладонью сигаретную пачку и стал машинально водить по ней пальцем, осязая рельефность надписей на её крышке. «Кому интересно ждать, когда же, наконец, из кокона вылезет бабочка? Ей нужен успешный, молодой и состоятельный, а в нашем деле – успех приходит с годами. Да и что такое, этот успех в нашем деле? Интересный симбиоз – пай-девочка Катя, дочь серьёзных людей  – и жена провинциального мента, карьера которого внезапно засбоила». От внезапного наплыва мыслей, старший лейтенант вскочил и засновал по кабинету взад-вперёд, на манер ткацкого челнока. «А что же дальше? Нет такой должности – «сын того человека»! А когда же я сам стану «тем человеком»? А может, никогда? Взялся, мол, за гуж, не говори, что не дюж! А может, бросить его к чёртовой матери? Для чего мне всё это? Мне, Шапошникову Александру Владимировичу, лично мне? Кому и что я доказать хотел? Ей? А на фига ей это? Её ни так, ни этак невозможно было удержать. Да и зачем? Катя уже была в моей жизни и вряд ли в неё вернётся. Останется этот ПОМ. Зимою – шелест снега и ранние сумерки, чёрные тени в коридоре и тишина, от которой звенит в ушах. Летом – жара, клубы пыли, оседающей на окнах, от промчавшегося мимо грузовика, дни, словно повторяющие друг друга. Осенью – хлопающие от порывов ветра двери, серый, монотонный дождь, жёлтый лист, неожиданно приникший к стеклу. И бесконечные в своём единообразии посетители, просители, жалобщики… Махорки с Дементиями и Петюнами,  косо глядящие подчинённые, текущая над «дежуркой» крыша и ожидание чуда, на которое у людей, обычно уходит вся жизнь…». В сознание Шапошникова вдруг, совершенно вне всякой связи с вялотекущими, горестными размышлениями отчаянно вломился яркий до тончайших, цветовых оттенков и до неправдоподобия контрастный фрагмент из событий полугодовалой давности. Лёгкое дыхание рассвета, широкий, продольный мазок красного с золотом по нижней кромке небосвода на Востоке, прозрачные тени, витающие над двумя телами, уносимыми неукротимым потоком эйфории туда, где всё начинается вновь с завершения – взрыва, испепеляющего сущее, растворяющего атомы слившихся в агонии страсти, в туманностях напоённой экстатическим пламенем Вселенной. Плавные изгибы совершенного тела, наркотический аромат её кожи, Ниагара волос и.…
В кабинете дежурного по отделению,  раздалась мощная, непрерывная трель, словно кто-то засунул старый будильник с механическим звонком в глубокий, жестяной таз для усиления эффекта и теперь вся округа не уснёт до утра. Телефон звонил без конца, Кочан отчего-то не снимал трубку, и Александр Владимирович в недоумении направился туда. На месте, недоумение начальника ПОМа достигло своего апофеоза. Из распахнутых настежь, решётчатых дверей «обезьянника» доносился колоссальной мощи храп. На широкой лавке, предназначенной для сидения доставленных в отделение, сомнительных личностей, богатырским сном почивал старший участковый В.В. Кочан, свесившись до половины. В этот эпический момент, Виктор Васильевич отличался от своих потенциальных клиентов лишь формой одежды и некоторыми, дополняющими её аксессуарами, вроде кобуры и держателя для резиновой палки. В остальном же, сходство с типажами было необыкновенно правдоподобным. Спёртый воздух дежурки до невыносимости пресытился испарениями человеческих тел, круто замешанными на исполинской мощи перегаре, в котором преобладал отчётливый, сивушный дух.  Машинально сняв телефонную трубку, Шапошников, молча, и несколько рассеянно выслушал дежурного по району, затем с силой ткнул ею в специальное гнездо на пульте и вышел на крыльцо.
Глухая ночь, бестолковой, деревенской тёткой, топталась у порога. Из черноты древесных крон, осторожно, словно боясь раньше положенного времени разбудить дремавшую за горизонтом зарю, подала голос какая-то ночная птица, провозвестница утра. Храп исполняющего обязанности начальника отделения, заглушённый дверями, походил на отдалённый рокот маневрового тепловоза, таскавшего днями через переезд, туда-сюда пару облезлых, пульмановских вагонов. Давно пора была покинуть этот опостылевший, словно зубная боль, затерянный в пространстве и времени ПОМ, с единственным его обитателем, ухитрившимся за столь непродолжительное время ударно нахерачиться, однако верх взяли совершенно иные соображения. «Что за дисциплина у нас – раздражённо думалось Шапошникову, резким движением разрывавшему облатку «антиполицая» - случись чего, группу встречать некому! Этот заменять тебя во всём должен, пока ты отдыхаешь, а вместо полноценной замены наблюдается неподъёмное, проспиртованное тело, спящее в таком месте, куда ты даже просто зайти брезгуешь! И чего я припёрся сюда среди ночи? Поделиться наболевшим? Чем и с кем? Никто бы мою боль и не понял. Тёлка от меня ушла, только и всего. Делов-то. Вот, Кочан живёт вчетвером, в какой-то норе, в девяти квадратных метрах и это его напрягает до немыслимости. А я его постичь не в состоянии, я даже представить себе таких условий не могу. Никогда с такой отчётливостью мне ещё не виделся смысл поговорки «сытый голодного не разумеет»…   а чего это дежурному по райотделу понадобилось? Ах, да,  заявительницу на ПОМ из района перенаправили. Через пару часов, когда рассветёт, в отделение пожалует бабка, заявить о пропавшей козе. Подозревает, что увели. На Сытого распишу, пусть идёт и разбирается. И Кондратьева пусть подключает, опера зонального. Дело розыскное пускай заводят, фотография, отпечатки копыт, следы рогов, во что была одета, связи, друзья, употребляла ли спиртное накануне ухода из дома, в компании с кем, как характеризуется по месту учёбы, работы…  Господи, ну как мне вынести все эти муки?!» Старшему лейтенанту вновь остро, до замирания сердца представилась Катрин. Сначала, грациозно извивающаяся в танце, среди сотен других фигур под  ритмические толчки музыки, сотрясающей зал мощью «маршалловской» акустики, на овальной площадке ночного клуба «Колизей». Затем загадочно улыбающаяся ему сквозь стекло бокала, с недопитым «Шато де Сарацин», густо-красным, словно венозная кровь. Бесстрастная память, будто палач, с профессиональным равнодушием воспринимающий человеческие муки, явила очередной её ракурс -  прощальный взмах руки, замершее в уголках её губ, невысказанное «прости», длинный ряд огней такси вдоль тротуара, пришедший в движение и поглотивший её, и всё. Шапошников прикурил сигарету, найденную на столе у Кочана, машинально втянул в себя порцию отдающего одеревенелыми портянками дыма и чудом удержал рвотный рефлекс. Зашвырнув её подальше, старший лейтенант, развернулся лицом к входу. Некоторое время, с выражением полной безнадёжности, он обозревал стекло вывески, косо посаженной на уровне среднего, человеческого роста, слева от входа. По красному фону разбегались кривобокие буквы разной величины, свидетельствующие о том, что сие заведение является структурным подразделением районного органа внутренних дел, в свою очередь, структурно относящегося к областному Главку, который, опять-таки,  является одним из составляющих Министерство Внутренних Дел, органов.
По узкой, асфальтированной дороге, мимо ПОМа, крадучись, прошелестел автомобиль. Из чернильного сумрака, со стороны путей, на замершего, словно изваяние, офицера холодным, фиолетовым оком равнодушно взирал  семафор. В отдалении слышался «дежурный», собачий брех, ненадолго замолкавший, затем лениво возобновлявшийся, словно рефрен: «Три часа ночи! Спите спокойно, жители Багдада!»               
Мысли Шапошникова были далеко. Ему вновь виделась она, легко и беззаботно проплывающая улицей большого города, вдоль ярко освещённых витрин и потоков мерно гудящего транспорта, в неизведанном направлении. Ветер колыхал её тёмно-каштановые локоны, а по лицу, слагаемому из черт, картинной красоты, блуждала отстранённая, лёгкая улыбка. Не в силах вынести переизбыток чувств, Александр Владимирович, что было силы, засадил кулаком в похабно исполненную вывеску. Стекло издало резкий и короткий вскрик, на вывеске появились несимметричные, разбегающиеся от эпицентра к окраинам, угловатые трещины-разломы. Из «обезьянника», яростно всхрапнув, горячо и сбивчиво заговорил старший участковый, затем завозился и умолк. Начальник ПОМа, обшаривая пространство полутёмного коридора рукой, каким-то чудом избежавшей повреждения,  молча удалился по направлению к льющемуся из «дежурки», скудному электрическому свету.
 По густой, пыльной траве, безжизненно поникшей листве деревьев, волнистой рябью прошелестел и умчался вдаль торопливо отыскивающий нужное направление ветер. Одиноко пела незнакомая птица. Ночь истекала.