Горошины

               
              Демушка, по обыкновению, печальный глубокой невыстраданной своей печалью, с раннего утра сосредоточенно занимался порученным ему делом. Дело было нехитрое – хитрое ему бы не поручили – вылущивать из гороховых стручков горошины, отбраковывать червивые и сухие, а хорошие, зрелые и круглые складывать в кучку.  Стручки попадались разные: и свежачок, упругий молодой, наглой спелостью, из которого само вылетало содержимое и подвяленные, сморщенные, которые приходилось расколупывать корявыми непослушными Демушкиными пальцами, и совсем гнилые, одним своим внешним видом говорящие о собственной непригодности в пищу. Демушка глазам не очень доверял: потрошил все, педантично отсортировывая полученное. За временем он не гнался. Времени у него было неограниченное количество. Зато в качестве отобранной продукции сомневаться никому не приходилось. А если б кому и пришлось, Демушка, без сомнения, приложил бы для  убеждения все свои аргументы: гнусавый, но жутко резкий голос, невнятную дикцию и  сильную (не смотри, что с корявыми пальцами) ладонь. Парниша, обиженный умом от рождения, был для всей деревни когда посмешищем, а когда и помощью. Попробуй посиди, полущи горох: через час в глазах кроме зеленых шариков ничего не останется: света белого невзлюбишь. Демушка, от природы, въедливый, придирчивый ко всякой чепухе (чем бесил и смешил народ попеременно) был лучшим кандидатом на роль, которую никто не хотел выполнять. Любого его добровольного помощника хватало на маленький тазик отлущенного гороха. А он кропотливо ковырялся во всем этом с раннего утра до вечера, не пропуская ни одной бракованной штучки. Не просил перерывов на обед и на покурить. Не щипал проходящих мимо девок за пышные формы. Глаз не поднимал от стола, днями напролет копошась толстыми негнущимися пальцами в зеленых полнолуниях стручков, пока не останется ни одного не охваченного придирчивым Демушкиным взором. Да, он не умел ни читать, ни писать, но упрямству и кропотливости все равно в школе не учат – и не имея ни месяца школьного образования, он легко устроился в местный колхоз начальником лущильного цеха, состоящего из одной единицы рабочей силы (его, конечно), одной единицы помещения (старого сарайчика с покосившейся крышей) и двух единиц тары (одна емкость для стручков, другая для готового продукта).
- Не устал, миленький? – подсела на противоположный край стола, Марьянка: румяная, вечно веселая, с фигурой стрекозы, глазами египетского сфинкса и жаром доменной печи от всей своей неуемной натуры.
- Не-а… - отрицательно покачал головой Демушка, подняв на Марьянку слегка косящие глаза, и обводя затуманенным взглядом ее аппетитные контуры.
- А я тебе конфетку принесла! Хочешь? – заерзала она, сияя  мягкими ямочками на упругих щеках.
- Не зна-аю… - смущенно заулыбался Демушка, переливая кривую улыбку с одной щеки на другую.
- На – ка… - Марьянка, потянувшись, через стол, изогнувшись, как кошечка, подалась навстречу Демушке, протягивая ему конфетку. Демушкины косые глазки сошлись в линии декольте, в которой, нежно прильнув друг к другу,  выглядывали две половинки девичьей груди – белой и пышной, как хорошо сбитые сливки. Девица, протягивая ему угощение, сложив пухлые губки, словно в ожидании поцелуя. Осоловевший от увиденного, парень потянулся было к ней, но, уже когда его мокрый рот был в сантиметре от Марьянкиных, сияющих вожделением губ, кокетка отпрянула всем телом и обиженно захлопала ресницами.
- Ты что? За кого ты меня принимаешь!!!
Слушая его невнятное мычание в ответ, она сверкнула нечаянной слезой, выкатив ее, блестящую, огромную:
- Хочете посмеяться над бедной девушкой?
Слезы вогнали Демушку в еще больший транс: он замычал с особой интенсивностью. Мычание означало крайнее несогласие с утверждением красотки и имело целью убедить ее в том, что он ничего не плохого и не помышлял, что он только из благих побуждений: из чувства глубокой благодарности и неизмеримого восторга перед ее красотой… Марьянка же, видя его потуги, догадываясь о смысле, вложенном в несуразные звуки, но делая вид, что ничего не понимает, всхлипнула пару раз и обиженно отвернулась, однако со стола не слезла.
- Ну-у…Марьяна-а… - раскатывая «р» , наконец, родил Демушка.
- А! – откликнулась она, поведя плечиком.
- Ну-у…
- Что ты заладил «ну» да «ну»! – порывисто всхлипнула она. – Все вы такие! Только позволь вам лишку!..
Выдержав необходимую паузу, Марьянка задумчиво продолжила свою мысль:
- Почему все сразу думают, что если ты красивая, значит, доступная?… - ища глазами ответа в щелях  между грубо стругаными досками потолка, она периферическим зрением отслеживала движения Демушки. Они были беспорядочны. Руки ходили сами по себе. Ноги суетливо  топтались под табуреткой. Лицо жило своей жизнью, меняя мимические фигуры со скоростью факира, вытаскивающего из мешка все новые и новые метры цветной ленты. Невнятно мыча, он пытался убедить красавицу, что он не такой, но все не мог подобрать подходящих слов.
- Я не все, Марьянка… - Он пару раз фыркнул, выпустив изо рта фонтан брызг, крякнул , подскочил на сиденье и выдал, неожиданно для самого себя – Я тебя люблю!
Девушка опустила на него волоокий взгляд.
- Да ну!… - шепотом прошелестела она, с трудом гася в глазах бесовские огоньки – И что же?
Слова ее были вкрадчивы, взгляд  томен. Как дикая кошка сидела она перед ним, не шевелясь, но во всей ее напряженной фигуре чувствовалась грация хулиганки, присмотревшей себе мышку и собирающейся вдоволь с ней наиграться.
- Выходи за меня замуж! – выпалил второй раз дурной Демушка, введенный в транс ее мнимой покорностью.
Терпенью Марьянки уже не было предела: она расхохоталась, как только умела. Звонкий голос вылетел за пределы сарая, взвиваясь в небо и распугивая воробьев, слетевших нахаляву полакомиться горошком. Она заливалась, Демушка любовался высокой, трепещущей грудью, мягкими плечами, ножками, в порыве веселья, взлетевшими наверх, и подрагивающими где-то  на уровне столешницы.
- Хочешь жениться? – приблизив к нему глаза, полные слез, прошептала она.
Демушка, давясь слюной, кивнул.
- На мне? – уточнила девица.
Демушка кивнул опять.
- Хорошо… - голос ее стал сладким, бархатным. Поднеся пышные свои губки к его нечищенному уху, она вдохнула в корявую раковину –  Вот когда наберешь миллион горошин, тогда и поговорим…- она сделала глубокий вдох и, скользнув волной вдоль его лица, погрузила Демушку в окончательный транс. Перед его бестолковыми глазами медленно проплыли все ее прелести от талии до пышной гривы. Растворившись во властной магии ее непобедимого обаяния, Демушка растерянно водил взглядом по ней, как тряпкой по школьной доске, стараясь не пропускать ни одного сантиметра поверхности. На время, когда он превратился в зрение, у него отключился напрочь слух, и на Марьянкин шелест – Да, миленький? – он, не соображая ничего, просто кивнул, растерянно улыбнувшись.
Она, неся на лице улыбку победительницы, легонько спрыгнула со стола и, поцеловав губками воздух в направлении Демушки, поплыла к выходу, унося в руке забытую в пылу конфетку.
       Демушка отошел от потрясения только минут через десять. Переваривая в дырявой своей голове только что прожитую сцену, он не знал, что его лицо тем временем предательски озаряет  счастливое выражение безнадежно влюбленного. Свидетелей его позорной капитуляции все равно не было и, так и не смывая маски завтрашнего жениха с неказистого лица, Демушка глянул  на стол. Там, в плоском, столыпинских  времен корытце, гороховых стручков оставалось не так уж и много. Они едва покрывали дно, укоризненно хвостиками своими уставившись на нерадивого работника, совсем о них забывшего. Парнишечка тяжко вздохнул, абсолютно не терзаемый угрызениями совести и, не теряя времени, как, впрочем, и влюбленного выражения на лице, вприпрыжку поскакал за следующей партией.