Яко печать.. Град и Крест-20

                ГЛАВА 63.  ВОЛШЕБНЫЙ  ОЛЕНЬ

Вселение Юрия в семью Комковых было ознаменовано наискромнейшей из всех свадеб, если это вообще можно было назвать свадьбой. За празднично убранным столом, кроме самих виновников, присутствовала ближайшая подружка Милы Ванда с  мужем Геннадием, кажется, еще Олег Егоров и Толя Клименко. Алексей Никитович был в командировке, а Мария Ивановна не захотела без него сидеть за общим столом. Она еще не могла преодолеть в себе тягостного и неприязненного отношения к своему будущему зятю. Торжества не получилось. Было неловко, скованно, хотелось скорее покончить с церемонией. Что  довольно быстро и проделали, по-видимому, ко всеобщему удовлетворению.

 Накануне Юрий  ходил к себе домой забрать кое-какие личные вещи. Однако в квартиру не был допущен. В  едва приоткрытую дверь ему с яростью был выброшен  маленький фибровый чемоданчик с  тапочками и еще чем-то столь же ничтожным. Полупустой распахнувшийся чемоданчик  чудовищно загрохотал по цементной лестнице, лихо расшвыривая по ступеням жалкие свидетельства бывшей любви и расторгнутого супружества. Зрелище и его звуковое оформление было одновременно драматическое, позорно унизительное  и комическое – в зависимости от точки зрения.

 В этих столь различных ракурсах,  надо полагать,  и узрели означенное событие выглянувшие изо всех дверей соседи. Юрий вместе с подобранными под их противоречивыми взглядами и уложенными в злосчастный чемоданчик вещами унес с собой мерзкое ощущение позора и унижения, не подозревая,  что прихватил незамеченными и все остальные ракурсы, исподволь проявлявшиеся с течением времени. Он был рад этому, особенно комическому, что дало ему потом возможность восхититься неуемной страстностью своей бывшей подруги и вновь и вновь порадоваться тому, что отделался сравнительно легким испугом.

 Ну, а пока он пребывал в униженном недоумении от стихийной ярости, слава Богу, не уничтожившей его, а лишь слегка задевшей, как  бешено пронесшаяся мимо чудовищная железяка товарного поезда, не размявшая  его в кровавое месиво, а лишь обдавшая стремительными и горячими порывами ветра.

Между тем наступала весна. Чудесная ставропольская весна. Они снова много гуляли по весеннему городу, вдыхали пьянящие запахи расцветающей жизни, ходили в лес, где радовались так рано и так дивно расцветающим фиалкам. Оставалось всего несколько дней их жизни в Ставрополе. Необходимые документы и деньги из будущего места их работы пришли. Можно было уезжать. Олег пока оставался здесь, его устройство на Камчатке Юрий надеялся пробить по приезде туда.

К восьмому марта Юрий подарил Миле маленькую фигурку оленя, вырезанную из моржовой кости. На постаменте выцарапал:

                Волшебный олень примчался ко мне
                И сказал: - Чего же ты ждешь?
                Только в далекой туманной стране
                Ты ее и себя обретешь!
                И я проснулся от странного сна,
                И начался новый день:
                Для тебя и любовь моя и весна
                И этот волшебный олень...

Почему олень? Что это все значило? Наверное, потому что это чудо красоты и, как он полагал, символ загадочной страны, куда повлекла его судьба, соединив с этим событием обретение новой любви, казавшейся ему совершенно иной, очищенной от суеты, от состязаний в самолюбии и самоутверждении, от эгоизма и лжи.

 Он снова воспарил в романтизированном мировосприятии и снова навязывал миру этот его иллюзорный образ. И мир снова был для него именно таким, наполненным символами, знаками, предвестниками и волнующими тайнами. А может быть, мир и действительно был таким, и ему удавалось видеть его в его истинном цвете и обличии. Но был он, этот мир, конечно, еще и другим.

В этом другом мире, а в нем он жил в не меньшей мере, чем в том ином, он видел все и себя, в том числе, другими. Вот, к примеру, некоторые его дневниковые записи-заготовки  того времени о предполагаемом литературном герое, а по существу, о самом себе:

 «Давно, еще почти ребенком он был впечатлителен и полон странных фантазий. Его окружал странный мир, в котором не было грани между вымыслом и реальностью. Казалось, мир существовал только для того, чтобы напоминать ему о других существованиях, порою очень похожих, но полных неясных смыслов и значений. С годами это рассеивалось, словно улетучиваясь. Психика грубела и окостеневала. Она становилась прямолинейной и незамысловатой, как окружающая его жизнь. Он не стал тем, кем мог бы стать».
«Он мучился от невыразимых желаний. Его тянуло из окружающей обыденности к каким-то необыкновенным людям, в какие-то полуосознанные миры. Он не жил, а словно готовился к настоящей жизни, не подозревая, что все это и есть настоящая жизнь и что другой не будет».

«У каждого человека наступает такой момент в жизни, когда он выплевывает, наконец, чтобы никогда не вернуться к ней, соску-пустышку, которую ему подсовывали всесильные хозяева жизни – взрослые».

                «…И наших встреч слепое озаренье,
                Плывущей паутинки медленная нить,
                Молчанье камня, страстный зов оленя –
                Как это все в себе соединить!?
                Как все проникнуть и раскрыть все двери,             
                И вдруг постичь ту вещь, которая «для нас»,
                Отшелушив ее от умных суеверий
                И от научно строгих выкрутас!?»

И все же, все же…Избавиться от своего отношения к жизни ему никак не удавалось: «Я ищу романтику в жизни – какая потребительская философия! Не надо искать романтику  в жизни, надо вносить ее в жизнь». А теперь он добавил бы к этому, что не надо искать романтику в жизни еще и  потому, что вся она по своей непознаваемой сути романтична. Надо просто видеть и понимать это. Вечное преодоление незнания с вечным непознанным впереди. Эта ждущая нас бесконечность непознанного содержит в себе все новые  и новые  никогда не исчерпывающиеся и принципиально неисчерпаемые чудеса сотворившего нас мира. Жажда их открытия, поражаемая сущность открываемого, невнятная тоска по тому, что никогда так и не будет познано! Разве это не суть самой романтики?!

В таком состоянии, может быть, тогда до конца и не осознанном, они покидали родные места. На пару недель остановились сначала в  Ростове. Мила сразу же была принята Юриными родителями, с которыми  у нее навсегда установились доверительные и добрые отношения как у людей из одного близкого и понятного круга. Потом на какое-то время задержались в Москве. Там у Юрия состоялась встреча с шефом Георгием Дмитриевичем Афанасьевым, одобрившим его решение перебраться на Камчатку.

 Встретились они, конечно, и с Саней Борсуком, и с его новой женой Алой. И тепло пообщались с ними, и поговорили о всяком, и в первую очередь, конечно, «за жизнь, за любовь и за святое искусство».

 Побегав по ювелирным магазинам, они нашли обручальные кольца, правда, совершенно не подходящих размеров. Здесь же у ювелира переделали их под себя и, водрузив на пальцы в первой подворотне, почувствовали себя если и не законными мужем и женой, то, по крайней мере, обрученными. Это придало им  несколько успокаивающее чувство правомерности их союза.

И вот, наконец, с волнением и тревогой они погрузились с двумя чемоданами в ТУ-104 и взмыли над оставляемой ими землей.  Впереди расстилалась огромная страна, целый континент, на далекой окраине которого среди ледяных водных хлябей их ждала новая жизнь. Принципиально новая. Они летели открывать ее. Для себя, а быть может, и не только. Со всеми ее неожиданностями и чудесами. Но не менее важным  мотивом их состояния было чувство раскрепощения от кошмара последних ставропольских месяцев, чувство обретенной свободы, наслаждения ею и ощущения своей способности ею воспользоваться по своему разумению и по своей воле. Как это прекрасно закрыть последнюю страницу пройденного пути и открыть первую – нового! Право, это было здорово!  Они были совершенно свободными людьми.

P.S. И еще несколько прощальных слов из Ставрополя. Они были написаны Юрием в те несколько дней ноября 1962 года, когда он вернулся сюда по вызову на второй акт бракоразводного процесса. Остановился он у Милиных родителей, и теперь прием ему был оказан как полностью реабилитированному супругу их дочери. Более того, с этого времени между ними возникли самые теплые чувства приязни и настоящей родственности. Мила осталась ждать его на Камчатке. Он писал: «И снова – Ставрополь. Непостижимо быстрое превращение! Тепло. Солнце. Ветер, И запах родной земли, и юности, и надежд. Привет тебе, мой радостный край!»

«А тебя нет. Ты далеко, на самом краю земли. Там  дуют иные ветры, там древний океан омывает подножия вулканов. Там бродят туманы, и даже медведи. Но солнце там это же самое. Оно светит и тебе, и мне». А несколько дней спустя, уже из Ростова, но, пребывая в Ставропольском мироощущении и истомленный Милиным молчанием (она прислала одно единственное письмо, да и то обращенное не к нему – Здравствуйте всем! – что его крайне огорчило), писал: «…где же он, мой город? Наверное, там, где ты, моя любовь, мое сердце…»

 И далее:«Ты молчишь, потому что ждешь слов от меня! Разве ты не понимаешь, что…мне нужно ощущать тебя, нужно знать, что ты есть и что твое сердце полно любви ко мне. Но как я это узнаю, если ты молчишь?»


           ГОЛОСА  ИЗ  БУДУЩЕГО  ИЛИ ПРОДОЛЖЕНИЕ  СЛЕДУЕТ

Объявился Гена Сотников, питерский художник, работавший когда-то художником в камчатском театре. Теперь приезжает сюда на летний полевой сезон со своими друзьями-геологами. Я отменил все свои дела и планы и отправился с ним к океану. День ясный и теплый. Когда еще такой выпадет!  Океан – блистателен, с холодной бирюзой в просвете надламывающихся валов. Идем вдоль пенной кромки  по тяжелому  песку Халактырского пляжа. Песок черен от переполняющих его зерен магнетита. Просто какое-то месторождение железа! Вроде, вели переговоры о продаже его японцам. Но нас занимает не это. Мы восхищены и подавлены (уже в который раз!) мрачноватым величием природы.

Гена говорит: - Здесь география без истории, а в Крыму с историей. Там каждый камень был уже кладкой в чьем-то доме или в крепостной стене. Перед художником-пейзажистом стоит дилемма: писать пейзаж настроения или состояния. Обычно пишут пейзаж настроения. В нем присутствуют люди либо фигурально, либо по настроению. Поэтому пейзаж настроения, по существу, о человеке. Возьми Левитана или Рериха. Первый писал чахоточную тоску горожанина-интеллигента об утраченном. Второй весь пронизан воспоминанием о славном прошлом России (в раннем цикле) или о мечте народов о таинстве духа и жизни (в гималайском цикле).

Пейзаж настроения всегда созвучен какой-то группе людей, поэтому ему всегда обеспечен успех, больший или меньший в зависимости от того, сколь многочисленной группе людей он адресован.
Пейзаж состояния это природа без людей. Она первозданна и, по существу, бездуховна в историческом смысле. Этот пейзаж писать много трудней, и трудней добиться его воздействия на человека.

Гена поднял ракушку, отмытый океаном свивной корешок, ленту водоросли:
- Красиво. И по цвету, и по фактуре, и по компоновке.
- Знать бы, есть ли такие категории,  как красиво и безобразно, вне нас и помимо нас. Красиво ли это «на самом деле». Или то, что «на самом деле»,  существует в иных терминах.
- Не знаю. Раньше сказал бы по-материализму: «красиво» это лишь наша субъективная оценка объективной реальности. А сейчас не знаю. Может быть, мир и не нуждается в наших оценках, потому что у него свои более высокие критерии. Тогда и говорить об этом не стоило бы. Но сказать все же хочется, и при том так, чтобы это не было мычанием.

Возвращаемся по узкой тропинке, плотно стиснутой с двух сторон кустами. Тропа эта очень оживленная, но кусты все же сильнее в своем стремлении захватить принадлежащее им пространство.
 Говорю:- Ст;ит оставить в покое эту тропинку, и через десяток-два лет от нее не останется и следа. И так не только здесь. Пройди вселенский мор по планете и через сто-двести лет все цивилизации будут растворены в мире растений, почв, песков и  камней.  И ничего не останется от пейзажей настроения – только пейзажи состояния. Но Камчатка особенно яркое проявление этого противоборства природы и человека. Может быть, нам и не следует так настойчиво и с такой беспощадностью преодолевать природу здесь. И как она совершенна, гармонична и прекрасна здесь именно без нас, в образе «пейзажа состояния». И я бы не сказал, что она при этом бездуховна. В ней присутствует некая духовность высшего порядка.
- Да, пожалуй. Я имел в виду лишь свидетельства духовной культуры человека. А природа - она, наверное, духовна по-своему.
                *               
                Камчатка совсем другая страна -
                Дарит по-своему, не по нашему судит,
                Печали, дождей и туманов полна,
                И, кажется, солнца никогда не будет.
                Но солнце бывает и такой лепоты,
                А воды ручьев такой прозрачности,
                Что сам очищаешься мигом ты
                От скверны в душе и накопленной мрачности.
                Великолепные травы стеной стоят,
                Осыпаются росами, как жемчугами,
                Саранки на косогорах огнем горят,
                Закаты багрово тлеют углями.
                А шаломайники спрячут тебя с конем,
                Сведут с медведем, забавнейшим зверем,
                Но встреча с ним, что игра с огнем.
                Не видел бы такое, никогда б не поверил.
                В просторных лесах - дубы не дубы,
                По-царски стоят вековые березы.
                Вдыхаешь воздух - подарок судьбы,
                Пьешь из ручья чистотой, как слезы.
                Дымящие сопки, трясенье Земли,
                Кипящие термы, лососи, олени,
                Безлюдье, у ног океан, корабли -
                И ты ошалел от таких впечатлений.
                Потом упиваешься лыжной зимой,
                Потом загрустишь от снегов непролазных,
                Устанешь от снега, захочешь домой,
                Других впечатлений, бесснежных и разных.
                А тут заметет и закружит пурга,
                И вновь до июля весна затянется...
                В общем, Камчатка скорее строга,
                Но в сердце твоем непременно останется.
                А ты не останешься здесь навсегда:
                Гнетет дискомфорт - все же слишком окраина.
                Приветлива к гостю, но лишь иногда
                Кому-то позволит назваться хозяином.
                Здесь все как бы дышит не миром людей,
                А миром безмерной и дикой природы.
                От тех, кто здесь был, не осталось корней -
                Все стерли стихия, растения, годы.
                *
                Я ранен, я ранен пронзительно сладко,
                Повержен прекрасной бедой –
                Летящей стрелой под названьем Камчатка
                За цепью гусиной – Курильской грядой.
                Не вынуть из раны стрелы наконечник.
                Засел он навечно в пучине сердечной.