Метаморфозы кормильца Лукича. Части 1-2

                Напутствие
             Лукичом в славное советское время было принято называть Ленина. Неизвестно, откуда пошло это прозвище, только оно имело хождение среди художников повсеместно во всём обширном нашем государстве.

            Обычные мастера кисти всячески отбрыкивались, когда им навязывали отобразить образ Лукича в художественном произведении. Но заказчик требовал. В середине прошлого века Лукич был необычайно популярен среди чиновников всех рангов, начиная от начальника какой-нибудь захудалой сапожной мастерской и кончая секретарём богатого обкома. Он нужен был среди мужественных шахтёров, среди женственных балерин, простодушных доярок и даже среди отважных пионеров. Он висел в окружении тесной компании во Дворцах культуры, в краеведческих музеях, в залах ожидания на вокзалах, в фойе кинотеатров и просто театров – повсюду, где позволяла площадь помещения. Я уж не говорю о городских скверах, плешках перед дверьми сельского клуба или правления колхоза. Там он присутствовал обязательно в виде застывшей статуи, как часовой у полкового знамени.

             Однако не все художники отказывались от самого модного персонажа России. Иные просто жить спокойно не могли без него. Он преследовал их днём и ночью, и в мечтах, и въяве. Он их кормил, обувал и одевал, определял благополучие их бытия. О них и пойдёт дальнейший рассказ.
                Опрышкин
           Нет, живописные полотна он не выдавал на-гора, скульптуры из мрамора не вытёсывал. Он изготовлял самые обыкновенные стенды. Ну, например, такие как: "Наши передовики". Такие изделия каждый мог видеть перед конторой любого производственного заведения. Но Опрышкин не шёл проторёнными путями. Стенды, изготовленные художником, обязательно украшал устремлённый в будущее профиль Лукича. В своё время Опрышкина специализировали в художественном училище на резьбе по дереву. Поэтому Лукича он изображал либо с помощью чеканки по латуни, либо при удалении лишнего из куска пенопласта.

              Любо было посмотреть на мастера во время работы. Он брал кусок материала, намечал карандашом контур будущего изображения, тут же хватал  банальную стамеску и начинал быстро-быстро кромсать пенопласт. Во все стороны летели белые хлопья, словно перья из разорванной подушки. Художник сдувал последние крошки – и о, чудо! перед вами во всей красе предстоял образ Великого человека.

            По характеру Опрышкин был прям и безыскусен. Во время обязательного посещения просветительных лекций, которые регулярно устраивал идеологический отдел горкома, он наперекор всем садился в первый ряд и посверкивал оттуда по-зековски стриженой головой. Художники занимались чем угодно, только не прослушиванием лекции. Кто играл в морской бой, кто читал детективный роман, кто просто подрёмывал. И лишь Опрышкин ловил каждое слово, звучавшее с трибуны, как внезапное откровение.

            И вдруг смиренную атмосферу зала взрывают громко произнесённые слова:

            -И что? Так нам никогда и не выбраться из этой задницы?

            Минута мёртвой тишины, потом гомерический хохот. Оказывается, это Опрышкин обратился к лектору, когда тот сообщил, что вдобавок к тяжёлому положению с жильём у нас в стране появилась новая проблема: истекает срок жизни хрущёвок, пора их ломать, а куда девать жителей, неизвестно.
 
            Долго лектор испуганно таращится на наглого вольнодумца, посмевшего усомниться в гениальности партии, для которой, как всем известно, нет непреодолимых препятствий.
            
            По нынешним временам - случай заурядный, а лет сорок назад не миновать бы Опрышкину серьёзных неприятностей. Мог бы и в психушку угодить. Видно, сам Лукич охранил возмутителя политического безмолвия.

            На художественный совет Опрышкин как-то представил очередной стенд под названием "Решения XXIV-го съезда партии  выполним!" Естественно, название из накладных знаков упирается в строгий взгляд  латунного с бронзовой патиной Лукича.
Худсовет долго взирает на шедевр, потом кто-то в сомнении изрекает:

            -Но ведь это – не монументальное произведение. Пройдёт немного времени – и там уже какой-нибудь другой съезд. Значит, твою работу – в чулан?

            Суть в том, что работу для краткого пользования госрасценки ни в грош не ставят. И тут Опрышкин прихлопывает присутствующих железным аргументом. Потрясая холщёвым мешочком, похожим на кисет, в котором  красноармейцы во время войны хранили махорку, он торжественно сообщает, что у него заготовлены объёмные цифирки на все случаи жизни. Вплоть до сто девяносто девятого съезда любимой партии. Меняй только номер прошедшего съезда, а сам стенд  с монументальным Лукичом оставь в покое!
    
                Подмигайлов
            Это некрупный старикашка с розовыми щёчками и лиловым  остреньким носиком. Необычайно вёрткий, поведением похож на воробья: всё время как бы нетерпеливо подпрыгивает, вертит головкой по сторонам и, кажется, вот-вот вспорхнёт и улетит.

             Ещё до войны, когда учился в Суриковке, пришлось подрабатывать на стройке. После работы он каждый раз укладывал в заплечный мешок 10 кирпичей и уносил на дачу, которая досталась ему от родителя, отличившегося в боях с белогвардейцами. За год-полтора кирпичей скопилось столько, что достало выстроить двухэтажное сооружение. Низ был предназначен для легковой машины, которая проглядывалась в мечтах, а верх, застеклённый с полуночной стороны, предусматривал собственную художественную мастерскую. Словом, расчётливым оказался этот самый Подмигайлов. Честно отвоевав на фронте полтора года и потеряв ногу, он вернулся  к живописному творчеству, женился, обзавёлся семьёй и вроде бы остепенился. Но вино – а какой же художник, скажите, не пьёт – пристрастие к женскому обществу заставили от семьи отъединиться. Вот почему Подмигайлов обитал на даче в одиночестве, если не считать смешливых молодых женщин, почему-то частенько мелькавших в окнах мастерской. В своё время он получил от власти полагавшийся ему "запорожец" с ручным управлением, кто-то приспособил к машине лёгкую тележку для перевозки холстов, подрамников и прочих необходимых в работе предметов. Жизнь наладилась и устоялась.
Уже вошло в обыкновение, чтобы поручать выполнение живописных заказов по Лукичу именно Подмигайлову. Остальные только радовались, что отыскался человек, не только готовый избавить их от неприятной работы, но даже охотно западающий на неё. Будто только и ждал получить такое удовольствие.

               Несмотря на запои, Подмигайлов довольно быстро справлялся с заданием. Правда, случались казусы. Выставит, бывало, на худсовет картину: Лукич в обнимку с лётчиками. А все летуны в нынешней форме. Белые рубашки, галстуки, фуражки с ихним, аэрофлотовским "крабом".

           -Ты бы ещё космонавтов со скафандрами изобразил! – воскликнет кто-то из оценивающих мэтров.
 
           -Ну и что – космонавты! – закипает Подмигайлов. – Это вам не фотография! Здесь художественное осмысление действительности. Здесь Лукич, надо понимать, не как примитивное явление быта, а как символ. Говорят же: Лукич жил, Лукич жив, Лукич будет жить. Народная мудрость. Народ тонко чувствует, где просто правда, а где – высшая, художественная правда. Почему вам, чиновникам от искусства, приходится объяснять прописные истины!? Я показывал картину руководителю лётного отряда товарищу Лютикову, нашему заказчику. Вот он хоть и тёмный человек, никогда не учился в разных там художественных школах, и то понимает. Очень даже хорошая и правильная картина, говорит.

            -Не иначе как после взаимных обильных возлияний объяснялись, – буркнет оппонент.  На том споры и кончались, Всё-таки фронтовик. Почему бы и не уважить? Пускали хоть и не по наивысшей шкале госрасценок, но и не обидно низкой.
 
             Вся производственно-художественная мастерская была крайне заинтригована необычайным обстоятельством. Дело в том, что Подмигайлов, как это ни покажется странным, сколько бы ни писал портретов Лукича – а исписал он их великое множество! – никогда не изображал в точности одно и то же лицо. Изображения бывали разные: поворот головы, выражение, игра света и тени – на каждой картине индивидуальны. И в то же время каждое изображение было моментально узнаваемо. Это выглядело сверхъестественно. Будто художник не только знавал Лукича вживе, но долго и тщательно изучал каждую чёрточку, каждое движение мышц его физиономии. И что интересно, Подмигайлов весьма споро справлялся с каждой работой. Он не набрасывал десятки эскизов, не мучился поиском самых выразительных вариантов. Грунтовал холст, вычерчивал углём расположение фигур и немедленно приступал к краскам.
 
            Все сходились на мысли, что ловкач пользовался шаблонами. Тем более, что свидетелей его манипуляций у мольберта не находилось. Особенно сильно сомнения беспокоили худсовет, который по многим естественным причинам всегда заинтересован в поддержании своёго имиджа. Не дай Бог, если наверху вдруг выяснится, что художник позорно пользуется шаблонами. Скандал! Работа по шаблону не считается оригинальной и не стоит почти ничего. Неужели Подмигайлов долгие годы жульнически получает несправедливо высокую зарплату?
Частенько приставали к нему: ну приоткрой тайну, никому не скажу,  честное слово. Даже будучи под изрядным хмельком, Подмигайлов не поддавался на уговоры.

             На даче он хранил множество, как он выражался, "свидетелей истории". В комнатах здесь и там в   живописном беспорядке громоздились старинные самовары, прялки, стоял настоящий деревянный ткацкий станок, из углов торчали кованые светцы, на стенах висели стёртые подковы вперемешку с тёмными иконами и детскими берестяными лапотками. А вот сундук, обитый резными медными полосами, стоял одиноко почему-то в мастерской. И никто никогда не видел, чтобы на нём не висел тяжёлый старинный замок. Приступали к Подмигайлову:

           -Ну открой, покажи, что за сокровища ты там хранишь,
Нет, не открывал, только отшучивался и уводил разговор в сторону. Явно, неспроста. Знать, там-то и хранил зловредный старик свои шаблоны.

            Незаметно подкралось к Подмигайлову время умирать. Проводили старика в последний путь, отпели в церкви, произнесли подобающие случаю речи, родные всплакнули. А жизнь, как ни в чём не бывало, потекла дальше.

            Назначили комиссию, чтобы определить художественное наследие работника культуры. Ничего значительного не нашлось. Так, студенческие подмалёвки, несколько посредственных натюрмортов и пейзажей – вот и всё. Подошло время вскрыть таинственный сундук. С замиранием сердец подошли к нему художники. Ключ долго не пришлось искать, он висел на стене, сразу за сундуком, с той же печатью времени, что и замок. Он легко повернулся в скважине. Наконец, крышка откинута. Внутренность была пуста, зато с обратной стороны крышки всех пронзил взгляд  человеческих глаз. Да, это был Лукич. Но такого Лукича ещё никому не доводилось видеть. Он улыбался, но  улыбка не была доброй. В ней виделась какая-то глумливость, а сам портрет источал такую злобу и был так материален, что мороз пробегал по коже у зрителей. Будто живой человек застал присутствующих на месте непристойного поступка.

             Долгое время спустя зрителям Подмигайловского Лукича нет-нет да примерещится личность из сундука. И тогда хотелось оглянуться: не следит ли кто за тобой украдкой?               
А наиболее впечатлительные, случалось, иногда в ужасе просыпались по ночам, и, будь они хоть трижды неверующими, осеняли себя крестным знамением и шептали: "Господи, избави нас от лукавого".

          Говорят, известный чудодей Кашпировский мечтал овладеть силой лукичовского взгляда, чтобы влиять на свою паству, но почему-то не получилось.

                Метаморфозы кормильца Лукича. Часть 2

                Пал Палыч Насосов
              Председатель  колхоза-миллионера, привольно раскинувшегося по чернозёмным землям, Пал Палыч Насосов пребывал не в духе. Спозаранок жена недоглядела за яичницей, пришлось довольствоваться парным молоком и ломтём ситного. Но главная досада ждала его здесь, у конторы. Вчера, прежде чем отъехать  в поля, наказал стервецу Стёпке привести в божеский вид скульптуру, что стоит у подъезда. Скульптуру он называл Ильичом. Очевидно, по недомыслию, потому что настоящий Ильич сидел в Кремле, а то, что стояло под носом, было, как мы теперь понимаем, Лукичом.

               Голуби, полюбившие плешь Лукича, сильно её обгадили. Помёт белыми  наплывами полез по голове, что и вовсе свело на нет парадный облик фигуры. Пал Палыч правильно предположил, что отмыть дерьмо – мало. Надо ещё подкрасить неотмываемые места. Для того и был вызван в контору Стёпка, который работал киномехаником, поэтому писал афиши к сеансам, то есть имел дело с красками. А отсюда недалеко и до художественного творчества.

              Подкрасил, называется! Теперь каждый может ехидно спросить: "А что, неужели Ленин болел экземой?" Но и этого мало! За каким-то дьяволом Стёпка решил самовольно выправить ленинский палец. Выправил! Пал Палыч в который раз гневно посмотрел в окно на этот палец, который стал похож, скорее, на полусдутый презерватив, вернулся к столу. На столе  лежала объяснительная записка "стервеца":

              "Я, степан микулин мне не всё ровно что твориться вокруг. Зачем ети стаканы  каждный день суют в руку всемирного вождя риволюцыи. Потому пьяницы и рука у статуя способна к стакану. А надоть большой пальчик отгнуть тады стакан непоместиться и упадёт. Вот и вся любовь: а пьяниц много и оне везде куда ни суньси  а я не знал пальчик не гнулси а только сломалси а там проволока получилось не красиво надоть замазать а чем вот взял пиластилин и замазал и не виноват."

               Пал Палычу, как уже сказано, было отчего волноваться. На завтра ожидался приезд большого начальства. Возможно даже, явится гость из Москвы. К этому событию готовились долго и тщательно. На главной улице станицы  облагородили ограды, то есть привели их под один ранжир и окрасили в весёленький зелёный цвет. На полевых станах провели дезинсекцию против тараканов и вшей. Даже у Авдотьи Карнаух и Емельяна Бутылкина успели толевые крыши покрыть железным суриком, так что теперь, если не заострять внимание, кровля выглядит и в самом деле железной. Да что там! Всех добрых дел не перечислишь. Станица, почитай, целый месяц гудела потревоженным ульем. И тут – на тебе! Дурак Стёпка преподнёс напоследок подарочек. Все старания коту под хвост.

              Неожиданно в голове Пал Палыча шевельнулась спасительная мысль. Когда-то по забытому случаю слышал он, вроде работает где-то в районе залётный скульптор. Надежда слабая, но всё же… Пал Палыч набросился на телефон и дело закипело. После немалых трудов удалось напасть на след потенциального спасителя, а потом и самого его вытащить на связь
-Сыроедов слушает, –  раздался в трубке приятный бархатный голос.

            -Вы, в самом деле, работаете по изваяниям? – закричал излишне громко Пал Палыч в страхе, что собеседник на другом конце провода вдруг навсегда исчезнет.

            -Ну да, я работаю скульптором, – был ответ.

           -Голубчик, миленький, – пискнул Пал Палыч, машинально исправляя ошибку предыдущего тона, – умоляю, приезжайте срочно и. как можно, скорее.

           -Что случилось?

            -Не могу сказать по телефону, но дело чрезвычайной важности. Не беспокойтесь ради бога, оплачу всё, что запросите. Даже с лихвой.

             Спаситель недолго сопротивлялся, обещал приехать часика через два: надо кое-что уладить, да и вещи уложить.

              Пока он едет, необходимо пояснить, почему у Пал Палыча водились денежки, причём немалые, которые он мог без стеснения тратить на что угодно.

              Каждую весну корейская диаспора, обитающая в далёком городе Душанбе, словно проснувшись от зимней спячки, разбивалась на небольшие кучки и рассыпалась, по российскому Черноземью. Здесь предприимчивый народ арендовал земли, на которых выращивал овощные культуры. Особенно удавался лук. Луковицы получались крупные, не меньше мужского кулака, сочные и сладкие с примесью приятной остроты. Такие луковицы можно было есть прямо с грядки. Обмакивай в сольцу - и кушай на здороиье с хлебушком. Каждый гектар луковичной плантации приносил до семи тысяч рублей чистоганом. А захватывали корейцы гектаров по десять на группу из трёх-четырёх человек, обычно, родственников. Для колхоза-миллионера десять гектаров – что прыщ на теле слона. Где-нибудь в захолустье бескрайних степей приютится лагерь арендаторов и никому не видно.

             Пал Палыч иногда навещал становище отшельников. Ему было интересно наблюдать за жизнью чуждого народа. Поселение всегда располагалось по берегу какого-нибудь водоёма и состояло из ряда больших брезентовых палаток, поселенцы которых почему-то называли их балаганами. В каждом балагане стояло в плотном ряду нескольку коек. Над каждой нависал марлевый противокомариный полог. Тут же прямо в балагане у входного лаза имелась на табуретке керосинка. В ведреную погоду для приготовления пищи этот источник огня выносился на волю. В лагере жили привозные бичи (чаще всего женщины с Донецкой области), необходимые для полевых работ. Потому что выращивание всякой растительности, как известно, требует немало усилий. Бичи убирали с плантации сорняки, поливали всходы,  рыхлили междурядья, собирали урожай, просушивали его, упаковывали в мешки и грузили в  подоспевшие к нужному моменту фуры. Кроме того, они должны были частенько хаживать по нескольку километров к аборигенам, чтобы закупить продукты и перекусить в столовой.

            Балаган корейцев стоял обособленно и отличался увеличенными размерами. Около него обязательно стояла железная печурка, на которой хозяева готовили свои национальные блюда. От балагана исходил особый запах, не имеющий названия в русском языке.

               Пал Палыч удивлялся, почему бичи никогда не поднимали бунт против эксплуататоров. Более того! Корейцы решительно прогоняли пьяниц и скандалисток-невольниц. И те безропотно удалялись, не требуя компенсаций. Можно только предположить, что наём рабочей силы вели неплохие психологи, сходу предсказывающие  поведение отбираемых для работы на плантации.

              Каждый вечер главный кореец выносил наружу столик и табуретку. На столике появлялась тетрадь и кучка мелких купюр: жёлтенькие рублики, зелёненькие трёшки и совсем немного синеньких пятёрок. Возникала босоногая очередь замусоленных платьев и белых противосолнечных косынок. Рабовладелец важным голосом производил расчёт:

             -Ты, Льёла, сенни калясо работаля – три рубеля. А ты, Маса, пилёха работал, тибе рубель.

             И в тетради делались соответствующие отметки.

             Из сказанного понятно, что Пал Палыч мог сходу решить многие проблемы, которые другим оказывались не по силам. Вот, скажем, была станица с главной усадьбой колхоза отрезана от всех транспортных магистралей сорокакилометровым расстоянием. Только по грейдерке и можно было сюда добраться.  А что она, грейдерка? Пройдёт дождь – и скользят на ней машины по наезженному чернозёму, как по маслу. Кто боком, кто взад себя. Случись горка – ну сиди на месте, не рыпайся, пока под колёсами не высохнет. Сколько Пал Палыч порогов ни обивал, сколько ни умолял большое начальство построить настоящую дорогу – никакого результата. Нет средств, говорят, – и всё тут.

           Видно, кто-то прослышал о колхозной беде. Уж не сам ли Бог! Явился однажды в контору гражданин с армянской наружностью.
 
           -Нужна дорога? – спрашивает.

           -Ещё как нужна!

            -Плати…

            И тут пришелец назвал такую сумму, что у Пал Палыча глаза на лоб полезли. Кто ж ему отвалит столько денег, да ещё "наличкой"!  Разве что свои кровные накопления тронуть, что на сдаче в аренду чернозёма под потаённые плантации нажиты? Жалко! А потом подумал: "Ну что в них, деньгах-то? Так и будут лежать втуне? А пропади оно пропадом. понадобится, ещё накопим". И, когда во второй раз явился дорожный устроитель, ударили по рукам. Разумеется, денежки Пал Палыч сразу выкладывать не стал, не дурак. Посмотрел, как дело пойдёт. Дело и не пошло, а прямо сказать, полетело стремительно. Появились будто из-под земли разные там бульдозеры, скреперы, асфальтоукладчики и прочая многоумная техника, побежали самосвалы с песком, гравием и горячим асфальтом, засуетились десятки рабочих. Не успели колхозники понять, что происходит, а дорога  - вот она, уже готова. Ну, не хайвэй, конечно, но встречные машины, хоть и впритирку, но разъехаться могут. А главное, не надо самому Пал Палычу бегать по конторам, ругаться до хрипоты, чтобы и транспорт вовремя подали, и материалы отпустили, и рабочих прислали и так далее..
 
                Мог бы Пал Палыч на обоих концах дороги поставить шлагбаумы и собирать подорожные пошлины: дорога-то своя, собственная! Да как-то не додумалось.
 
                Сыроедов,
               Около конторы остановилась "Шкода" с прицепом. Из неё вышли солидный мужчина в рабочем, но довольно опрятном комбинезоне и веснушчатый упитанный подросток. Пал Палыч сразу смекнул, кто прибыл, и поспешил выйти на крыльцо.

             -Это вы председатель? – спросил мужчина узнаваемым голосом.
 
             Сыроедов и Насосов обменялись крепким рукопожатием, и Пал Палыч тут же ввёл приезжего в курс дела:
 
             -Видите, в каком виде находится памятник? Да ещё мальчишка подпортил. Хулиганы иногда стакан пихали в руку Ильича, вот мальчишка и решил кое-что подправить. Стал выгибать палец на руке, чтобы не за что было цеплять эти самые стаканы, а он возьми и отвались. Получилось сплошное безобразие. Сможете исправить?

           -Попробовать можно, конечно, но гарантий дать нельзя, – внимательно глядя на Лукича, отвечал Сыроедов. У него была странная манера постоянно чуть-чуть шевелить толстыми мягкими губами, словно во рту перекатывался леденец. Вообще в его облике было нечто художественное. Голую физиономию опоясывала рыжая лента из бакенбард, бородки и чёлки. Обрамление в духе скандинавского шкипера. Образ слегка подпортила лысина на макушке, которая лучше бы пристала чиновнику средней руки. Но и с ней он располагал к  уважению и доверительности благодаря тёплому, отнюдь не чиновному, взгляду. Хотя Пал Палыч и сам выглядел  не хлюпиком, но рядом с Сыроедовым сильно проигрывал.
 
             -С Лукичами… простите, со скульптурами, часто случаются подобные казусы, – продолжал  между тем приезжий, – В одном сквере поставили памятник в виде Лу… простите, Ленина, сидящего на скамейке. Так что удумали отдыхающие граждане? Они подсаживались рядышком с Лениным, так чтобы откинутая рука вождя шла в обнимку подсевшему. И таким образом, снимались на фото. Хорошо ли это? Да. Вот я и говорю, лучше отлить новую статую, чем ремонтировать порченую.  А это мой сынишка, Юра. Напарник мой. Вместе, значит, работаем.
 
              -Бог с вами, голубчик, – потерянно пробормотал Пал Палыч. –  Мне к завтрему нужно позарез, по крайности, к полудню. Важные гости должны подъехать. А вы предлагаете заново Ленина слепить. Представляю, сколько на это времени надо ухлопать.

             Сыроедов на минуту впал в задумчивость, потом, что-то прикинув про себя, решительно заговорил:

            -Хорошо. Если оплатите срочность, будет вам новый памятник. К пяти утра не обещаю, но к середине дня – не сомневайтесь.

           -Сколько? – облегчённо выдохнул Пал Палыч.

            Сочные губы зашевелились энергичней и, наконец, разомкнувшись, выпустили:

            -Три тысячи.

             Пал Палыч хотел, было, поторговаться, но, встретив мягкий укоризненный взгляд, согласно кивнул. Ладно, мол, куда денешься?

             Тут же было выделено ожидающее нового урожая просторное зернохранилище, и мастера впряглись в привычную обоим работу.

               Настала пора сообщить, что Сыроедов, а тем более его не вышедший из нежного возраста отпрыск, вовсе не были ни художниками, ни, тем более, скульпторами.
Как читатель знает, абсолютное большинство особей, посвятивших себя изящным искусствам, витают в заоблачных высотах. На земле они чувствуют себя неуютно и теряются в самых простых житейских мелочах. Например, они не в состоянии правильно прокалькулировать смету, составить договор, приёмо-сдаточный акт на проделанную работу. Когда художник слышит такие слова как трансферт, авизо или экстраполяция, у него начинается головокружение и ему нужна срочная медицинская помощь. А слушать подобные выражения приходилось постоянно, поскольку социализм наличных денег не любил и все расчёты допускал только через банк. А там свой язык, на человечий не похожий.

              Чтобы избавить художника от мучительного и небезопасного для его здоровья труда,  появлялись добровольцы, которые брались наладить контакты с заказчиками, разобраться в премудрой документации. Подыскав заказ, они приглашали в компанию настоящих художников и, по мере способностей, помогали им  подмалёвывать.

             Вот такие функции взвалил на себя Сыроедов. По штату он, действительно, числился художником. А раз так, то по неизвестно зачем существующему закону он не имел права официально иметь заработок больше того, что отмерено по норме годового максимума. Иными словами, если к весне Сыроедов и те художники, что работали с ним в одной связке, успели выручить исю свою годовую норму, то до маячившего впереди 1-го января они не имели права где-либо работать за деньги. По поговорке: "хоть лежи на печи да толчи кирпичи!" А так как Сыроедов в отношении получения дорогих заказов имел отменный талант, то свободного времени у него было сколько угодно, и всё лето он откровенно шабашничал. Он так и говорил своим товарищам:

             -Езжайте, ребята, Вы – на натуру, а я – на халтуру.

             Таких специалистов. как Сыроедов, в будущем станут называть продюсерами, а нынче официальная власть вытаскивает их из тени, даёт им статус тунеядцев и под конвоем отправляет на лесозаготовки.   

              Между тем работа по созданию свежего Лукича была в разгаре. Старого, дефектного, сняли с пьедестала, перевезли в прицепе, для чего передний и задний борта для такого случая откидывались. Его тут же разбили вдребезги. Осколки предполагалось загрузить в форму, чтобы сэкономить на собственном алебастре. А дальше, в сгустившихся сумерках, при тусклом свете единственной электрической лампочки, продолжали таинственные действа. Они и в самом деле были похожи на двух призраков, вылезших из другого мира, один большой, другой мелкий, оба в респираторах, покрытые белым прахом, занятые в таинственном танце с необъяснимыми движениями. И так продолжалось час за часом. Только ближе к утру малая тень удалилась к "Шкоде", отряхнула балахон, превратилась в веснушчатого мальчишку. Мальчишка забрался на заднее сиденье машины и свернулся калачиком.
         
             А большая тень всё ещё ходила взад-вперёд, чего-то ожидая. Стало светать. Вот послышались голоса, к зернохранилищу приблизился Пал Палыч и с ним трое незнакомых мужиков.

             -Ну как? – спросил колхозный владыка.

             -Всё в порядке. Можно вскрывать, – был ответ.

              Поднялась суета, в которой приняли участие все без исключения собравшиеся. В результате тусклый свет обозначил лежавшее пластом крупное, крупнее всякого живущего, человеческое тело в бледной одежде. Пал Палыч склонился над ним, пристально вглядываясь.

             -Да, это – он.

              Потом тоже была суета, но не столь нервозная, как раньше. Мужики ворочали бесцветную фигуру  Стоило лишь скинуть мантию и реальность обрела Сыроедова, который принялся скоблить и чистить нарождающегося Лукича. Сильно запахло лаком. Бледное изваяние превращалось в бронзу. Уже стало светло, и лампочка горела без надобности. Всей артелью навалились на статую и водрузили её на прицеп "Шкоды", накрыли белым полотнищем.

           Перед тем как машине тронуться, Пал Палыч просунул в окно Сыроедову тугой пакет.

            -Здесь всё сполна, можешь не пересчитывать. Позже вряд ли выпадет время передать.

             Оба знали, что обман недопустим. Бывали случаи, когда обижали мастера, и тогда свежеиспечённый Лукич внезапно исчезал, чтобы появиться где-то в другом, неизвестном  месте.
            
              Так работала кухня теневого зародыша капитализма, в которую были вовлечены и беженцы далёкой страны, и деклассированный элемент, и дорожные строители, и хозяйственники, и творческая интеллигенция, и дети, и даже сам основатель пролетарской империи.

             Между тем, настал торжественный миг. К правлению колхоза  стянулась чуть ли вся станица. На законном пьедестале Лукича стояло обёрнутое в белый саван изваяние, а перед ним возвышался наскоро сколоченный помост с трибуной. И там уже теснилось начальство. Не только своё, кровное, в виде Пал Палыча, но и приезжее, незнакомое, и потому пугающее. Особенно внушительно выглядел господин с густыми, почти брежневскими, бровями. Он зорким взором окидывал собравшихся, словно хотел понять: "А кто тут из вас против советской власти?" Ему-то и вручили ножницы. Нужно перерезать ленточку – и покрывало спадёт со скульптуры. Важный чинуша так и сделал,
 
            Сразу раздалось несколько хлопков, но они смущённо смолкли. Образовалась тягостная пауза, а затем будто порыв лёгкого ветерка пролетел над толпой. И раздался смех. Сначала негромкий, штучный. Затем дружный и откровенно радостный.

            -Две кепки, две кепки! – слышались выкрики, и руки тянулись в сторону Лукича.
Брежнебровый оглянулся, и его лицо стало быстро наливаться свекольным колером.

             Действительно, одна кепка сидела на Лукичовой голове, другую он сжимал в кулаке.

              -Кто автор? – взревел начальственный голос. – Это – идеологическая диверсия! Издевательство над самым святым, что у нас есть. За это под суд надо отдавать! В лагерь мерзавца!

             Наверное, ещё долго гремело над смолкнувшей толпой. Сыроедов не мог этого знать. Он незаметно выскользнул из задних рядов, стоявших на помосте, и поспешил к машине, где Юра, который в будущем дорастёт до предпринимателя, а, возможно, даже до олигарха, добирал ночной недосып.

             -Эх, Юра, Юра, перепутал ты разные комплекты форм, бедненький.

             Бросились искать автора испорченного праздника, но поздно. Целый табун лошадей, втиснутых чехами в мотор "Шкоды", уносил его по личной дороге Пал Палыча.   
   
            Этот случай породил массу анекдотов на тему двойных лукичовых кепок. А  писатель Веллер в творческом раже наградил несчастного аж тремя головными уборами пролетарского происхождения.