Ленинградский сицилианец

рассказ

 Когда мысленный лучик выхватывает в нагромождении воспоминаний что-то неприятно будоражащее мою душу, я начинаю громко вслух материться.
Теперь-то я знаю себя, и понимаю, что это матерится сидящий во мне бес, он матерится, стараясь заглушить угрызения совести, что попутно и одновременно с воспоминанием гложут мою жалкую душонку.
Я матерюсь, и совесть покорно затихает.
И воспоминания уходят, оставляя меня таким же холодным и таким же одиноким, каким я был, есть и каким умру.
  Я вспоминаю Альбину.
Вспоминаю тот вечер, когда мы сидели с ней в её комнате в студенческом общежитии, и бес, сидящий во мне начинает громко ругаться матом. Бес ругается, и послушная совесть задвигается в свой черепаший панцирь. Я снова холоден, спокоен и одинок.

В моем восточно-советском воспитании было чисто итальянское понятие о девичьей чести. И о чести жениха, мужа или просто парня той девушки… той девушки, которая мне нравилась, с которой я намеревался встречаться и все такое прочее. И в этом моем итальянском или восточном или советском представлении – девушка до меня не должна была иметь никакой истории интимных отношений. Она должна была быть стерильно чиста. Иначе, иначе память о предыдущих иметелях и обладателях этих губ, этих грудей, этих ножек и ручек, ложилась на меня неким непростительным, непрощаемым и несмываемым позором. Ведь тот, с кем была прежде моя девушка (моя невеста, моя жена) мог за моей спиной показывать на меня пальцем и толкая локтем в бок приятеля со смехом восклицать, - «гляди-ка, а ведь я её имел!»
Сейчас общественная мораль изменилась. Изменился и я. Но тогда, но тогда, сорок лет назад мы жили в Сицилии, в Палермо под названием Ленинград, где царили свои примитивно-первобытные правила и нравы.
Альбина была необычайно-хорошенькая.
Впрочем, у меня, у оригинального паренька, заточенного подо всё необычное и внутренне противящегося всему банальному и простому, и не могло возникнуть большой симпатии к той, кто была бы просто хорошенькой. А Альбина была хорошенькой не просто, а необычайно.
Во-первых, она была из Таллинна. И это выделяло ее среди сотни девушек нашего факультета, что приехали учиться из Пскова, Новгорода, Вышнего Волочка, Киришей или Бологого. И даже среди коренных ленинградок Альбина выделялась. Она, подобно моделям из модного журнала, носила коротенькое розовое пальто и такую же розовую шляпку с вуалью. А из под широкого клеш короткого розового пальто высокими каблучками упирались в ленинградский асфальт Московского проспекта стройные ножки… Как потом довелось узнать – стройные ножки кандидатки в мастера спорта по спортивной гимнастике. 
У нее были длинные ресницы. Сейчас такие длинные ресницы не редкость – они продаются в любых магазинах «Лореаль», «Рив Гош» или «Ив-Роше», наклеиваются и плиз-гоу-гоу, делай свои «хлоп-хлоп» ресничками и  глазками «в угол, на нос, на предмет» - и вообще - вперёд, соблазняй мальчишек!  А у нее были от природы длиннющие ресницы. И глаза серо-голубые. Чистые-пречистые.
Она была хороша – эта гимнасточка с пряменькой балетной спинкой, с гордо держащейся на длинной шее головкой под копной натурально черно-цыганских волос. И маленький красный бутон губ на белом пятне чистого лица. Все в ней было и прекрасно и необычно. И я влюбился.
Ах, как я влюбился! Я так влюбился, что об этом вскоре знал весь факультет. Помню, мы с Жорой сидели на лекции по теории грунтов, оснований и фундаментов, я мечтательно глядел в окно, а моя авторучка недвижно висела над раскрытым конспектом. И тут доцент Пильгуй (Мария Владимировна) (пожилая интеллигентная дама) (которая, вероятно, испытывала ко мне некую симпатию) (как к сыну) – сказала, - «Лебедев, мечтаете о предмете своих чувств? Я видела её и одобряю ваш выбор». Я покраснел, но я был сильно рад, как это польстило мне и моему самолюбию.

Если честно, я не помню, как мы сговорились с Альбиной. Как меня ей представили, или как вообще я подкатился к ней. Но вскоре (уже вскоре) мы начали встречаться. Ходили в кино, ели мороженое. Целовались.
Целовались.
Помню, мы залезли в шкаф в комнате в общежитии, где она жила с двумя  соседками-студентками. Залезли в шкаф, потому что соседки не уходили, а сидели, делая какие-то курсовые или заготовки к лабам. А нам хотелось целоваться. И потом одна из соседок недовольно заметила, что в тот день была очередь Альбины готовить ужин. А она все забыла, все забросила, потому что ей, потому что нам хотелось целоваться.
Но в общем, к главному.
Я говорил о своем сицилийском отношении к девичьей чистоте.
Говорил? То-то же!
Короче, дошло у нас до главного.
А случилось это на зимние каникулы. Кончилась сессия, студентки и студенты разъехались по домам. А у Альбины была какая-то задолженность, оставался какой-то несданный экзамен. В общем, зашли мы с ней вечером к ней в общежитие. В ее комнате мы одни. Потушили свет, сели на кровать, принялись друг за друга…
И было бы все хорошо и нормально, только вот стала она мне вдруг рассказывать про своего парня, что был у нее до меня. Был здесь, на первом курсе. Здесь в общежитии.
Глупая она была. Альбина. По-хорошему глупая. Просто по-хорошему и по-простому глупенькая девчушка из Таллинна.
Было темно, я сидел на краю кровати, а она сжалась в комочек на краю, там где подушки, и рассказывала сквозь слезы. Рассказывала простую как три рубля историю про то, как красивый мальчик наговорил глупой доверчивой девчонке бочку арестантов, как она, доверившись ему, отдалась своему внезапному чувству, и как он потом сразу к ней охладел.
Альбина рассказывала мне это ДО того, как у нас (как между нами) произошло ЭТО САМОЕ. Она боялась. Она боялась, что я боюсь… В общем, она была такой же в точности сицилианкой, как и я. Только я был сицилийцем ленинградским, а она была сицилианкой таллиннского разлива. Она боялась, что я боюсь. Поэтому и рассказала.
Ах, если бы она не стала этого делать, а просто раскрыла бы мне тогда свои объятия, пустив меня под одеяло в своей студенческой кроватке! Без лишних слов и оправданий…
Но она сперва хотела типа как «очиститься»…
А получилось… А получилось, что я сидел молча в темноте, и она сидела, поджав ножки, сидела возле подушек. И так мы сидели может час, а может полтора.
А потом я ушел.

Еще два года я учился в том институте и часто встречая в коридорах Альбину – гордо несшую на высоких каблуках свою пряменькую спинку и иссиня-черную копну волос на гордо посаженной головке, я проходил мимо и не здоровался.
А она бросала взгляд из под своих длинных ресниц, как бы спрашивая, - «ну что? Сицилианец ты мой!»