Холод ночи

                Холод ночи
                Во сне я счастлив, радуюсь тоске,
                К теням и ветру простираю длани,
                Кочую в море, где ни дна, ни грани,
                Пишу на струях, стою на песке…
                Франческо Петрарка

                Иль над обманом бытия
                Творца веленья не звучало,
                И нет конца, и нет начала,
                Тебе, тоскующее Я.
                Иннокентий Анненский
          
- Ну, как говорится в известном кине – тост должен быть кратким, как выстрел. За отъезд!
Мой собеседник и, по - совместительству – провожатый, а вместе со всем этим – коллега по работе взметнул на уровень глаз мутно-белый, пластиковый стаканчик, на одну четверть наполненный жидкостью янтарного оттенка,  характерно отдающей этиловым спиртом. Я молча последовал за ним, едва приподняв свой, над столешницей вокзального буфета, стилизованной под мрамор, и коснувшись им губ, водворил на прежнее место. Провожатый мой, особо не церемонясь, неторопливо выцедил жидкость до дна, затем, уронив с нижней губы одинокую каплю, слегка сморщился и, отправив вслед за коньяком дольку лимона, принялся её рассасывать, индифферентно глядя куда-то, сквозь меня, в район противно гудящей кофеварки. За моей спиной происходило какое-то движение, у стойки бара толпился вокзальный народ, состоявший из прибывших, убывающих, провожающих, народ, слегка разбавленный забредшими с улицы так, попить кофейку и к сакральному ритуалу прибытия-убытия поездов, никакого отношения, по крайней мере, сегодня, не имевшими. Пред моим взором расстилалась привокзальная площадь, которая, едва стоило поднять на неё взгляд, бросалась на наблюдающего вся  разом, сквозь неимоверной высоты окна вестибюля: бездомными, словно сталкеры, с опаскою, заглядывавшими в иные миры мусорных урн, бесчисленными чемоданами, водителями частных таксомоторов, выстроившимися в ряд, пропуская вновь прибывших через сито собственных тел, бросая почему-то сквозь зубы, и, непременно в сторону: «такси, ехать, недорого», вкраплениями пыльной зелени, на фоне клочка  ослепительного индиго густого, словно полярного, неба, с распадавшейся над невидимым горизонтом грядой одиноких облаков. Настроение было до  невозможности хреновым. Ехать не хотелось абсолютно.
-  Чего не пьёшь, ёжики в томате? Ты ведь поездом сегодня, руль дома остался, а?  Можно же и режим нарушить, в конце концов? -  иногда у меня возникало впечатление, что Валик использует любой, даже самый ничтожный повод, и даже отсутствие такового, чтобы скорее «нарушить режим».
- Не хочу.
- Да ладно, вот в поезд сядешь, чих-пых, завтра - там, пару дней на служебные вопросы, и потом обратно - «по тундре, по железной дороге». Я бы с удовольствием местами с тобой поменялся. Не жизнь, а сплошная рутина, честное слово. А так вот, вырваться на денёк-другой – приятная разрядка напряжения. Говорят – директор тамошней фирмы – настоящая глыба, как Ленин о Горьком выражался, эдакий «матёрый человечище», встречает так хлебосольно, что потом уезжать не хочется!
- На меня, Валик, все эти встречи-прощанья, знаешь ли, нагоняют такую смертную тоску, что я бы с удовольствием взял бы тебя с собой, чтобы ты все эти застолья, бани и прочее, за меня, своей печенью отработал, пока я делом заниматься буду. И вообще, что-то наш руководитель повадился меня по этим командировкам гонять, уже третья за месяц.
- Ну, так ведь тебя ничто к месту не привязывает. А командировки – тоже часть производственного процесса. Так что ты, можно сказать, никуда и не деваешься. Просто небольшая перемена мест…
Я криво усмехнулся, и, неожиданно для себя самого, достаточно громко, да так, что некоторые «столики» обернулись в мою сторону, пропел:

                Я с детства склонен к перемене мест,
                Я путаю прощанье и прощенье,
                Мне дорог в путешествии отъезд,
                В том нет моей вины, таков мой крест,
                Всю жизнь менять своё расположение,
                Прощать, прощаться, снова быть в движении…

- Ты чего это? – недоумённо задрал брови к верху Валентин – нервы, что ли, расшалились?
- Нет. Самоирония. Ладно, пошли, мой верный Санчо Панса, проведёшь по галерее до выхода на пути. Дальше пойду сам. Один, так сказать, взойду на свою Голгофу.
- Да я уж до вагона с тобой. На работу, ёжики в томате, возвращаться так быстро не охота.
Двадцать минут отделяло меня от того мгновения, когда фирменный, громогласно  лязгнув, толчком тронется с места, затем, постепенно набирая ход оставит позади серую, увенчанную древнерусским шишаком громаду вокзала, бурлящее варево столицы, над которым ядовито-фосфорической, с холодными вкраплениями неона, пеною вскипают её неистовые огни. По обеим его сторонам, длинными, чернеющими, сливающимися с надвигающейся ночью, тенями, потянутся бесконечные леса, белёсые, бесформенные пятна полей и, одинокими, зыбкими миражами – редкие огни Богом забытых  поселений, погружённых в сон и не мыслящих себе иной, отличной от нынешней, жизни. Голос коллеги, раздавшийся, как гром средь ясного неба, вернул меня к действительности:
- Ну вот он, твой восьмой. Штабной вагон, прошу заметить.
- Чем это для меня чревато?
- Да хрен его знает. Понадобится, к примеру, бригадир – а он с тобой в одном вагоне. А в остальном – тот же фикус, только вид с боку. Лады, давай краба – Валентин с размаху припечатал своей широкой ладонью мою – будем считать, что Мавр своё дело сделал, и теперь удаляется с чистой совестью.
- Привет семье.
- Не засиживайся, а то здесь и общаться на отвлечённые темы не с кем, все на деньгах помешались.
- А тебе завидно, небось?
- Да не то, чтобы, а, так сказать…  давай, в общем, братец. Buena suerte!
- El espa;ol?
- Si.
- Тогда даю три зелёных гудка. До скорого. Будь здоров, amigo.
Валентин скрылся из виду. Я сунул на удивление опрятной проводнице свой паспорт, из которого торчал билет, затем, принял всё обратно и водворился в тамбур. Ноздри уловили знакомый с раннего детства, чрезвычайно насыщенный, особенный запах пассажирского вагона, в котором, помимо сырости и жидкости для дезинфекции присутствовали какие-то ещё компоненты, происхождения которых мне до сих пор раскрыть не удалось. Четырёхместное, традиционной отделки под шпон, со следами недавней уборки, купе, тесноватое даже при беглом осмотре, хранило едва различимые на глаз, следы пребывания представителей особенной породы странника – пассажира отечественных, железных дорог. Купе – уже не плацкарта. Путешествующий в нём, таким образом попадает в разряд «среднего класса», ещё не дотягивающий до элитного СВ, однако несомненно далеко оторвавшийся от всеми гонимых, затюканных жизнью пассажиров общих вагонов, которыми пренебрегают даже бездомные собаки, носящиеся стаями по запасным путям захолустных городов, словно по задворкам цивилизаций. Наглухо задёрнутые занавески на единственном окне, за которым пока ещё клокочет, взрывается и опадает клочьями вокзальная суета, создавали даже некоторое подобие уюта, не умаляя, тем не менее, ощущения лёгкой скуки и всепроникающей тоски.  Свет тусклой лампочки, зажжённой по причине надвигавшихся сумерек, воспроизводил пещерную атмосферу. Я бросил свой тощий чемоданишко в нишу, опустил полку и уселся на неё, ожидая попутчиков. Зная по собственному опыту, что несколько остающихся до отъезда  минут тянутся необыкновенно долго, я прислонился к стенке купе, ощущая затылком её холодное безразличие, и закрыл глаза…
- … Макс, ты можешь объяснить мне, что всё это значит? – голос в трубке распекал так, как если бы я всё ещё оставался её подчинённым. Деловая женщина, чёрт тебя дери.
- Что такое «всё»? Моё существование, мировой финансовый кризис,  БОМЖ в костюме от Versace, таракан в супе, фига в кармане… ставь вопрос предметно.
- Ты знаешь, о чём я. Ты должен был забрать Кристину сегодня, у меня французы…
- Да хоть марсиане. Обещал, не отказываюсь. Но ведь я тоже занят. Я же говорил, что я заеду за ней к шести, а сейчас нет ещё и пяти пополудни.
- Ты должен был забрать её ещё днём. Хорошо, что я перезвонила в детсад и мне сказали, что отец за ней пока не заезжал. Ты всегда отличался безответственностью и разгильдяйством. Я вынуждена была бросить переговоры, мчаться по этим чёртовым пробкам, рискуя поломать себе весь день, гнать по «встречке», и многое другое. Теперь потрудись заехать в мой офис, дочь у секретаря. Но должна тебе заметить, что если ты и дальше будешь плевать на те немногочисленные обязанности, которые после расторжения брака остались у тебя, как отца, то все последующие встречи будут проходить уже в суде, где ты предстанешь в качестве ответчика по иску о лишении родительских прав…
- Слушай, перестань выискивать во мне то, чего там отродясь не водилось. Причину нашего расставания ты знаешь не хуже меня. Свою долю вины в этом я признал, не колеблясь. А вот ты свою признавать не захотела, так что не нужно, как говориться, доктора лечить. И ребёнка предметом торга делать не стоит. И вообще, теперь я с тобой о таких вещах предпочту, наверное, договариваться через третье, незаинтересованное лицо. Чтобы свидетель был, что я говорил тебе, что смогу забрать Кристину, к примеру, в интервале от трёх до шести, как было на этот раз. И что я перезванивал твоему секретарю и передавал через неё, что, скорее всего, я смогу быть в садике к шести.
- Хм. Интересно, через какое такое «третье лицо» ты со мной говорить хочешь? Твою маму, или через очередную твою шлюху?
- Марго, не переходи черту. Ты мою маму ставишь в один разряд с шлюхами? С каковыми я, о чём тебе прекрасно известно, никогда не имел, и не имею дела?
- Не имеешь с ними дела???!!! А из-за чего тогда распался наш с тобой брак? – Марго, со свойственной ей склонностью переходить в широкое наступление по всем фронтам, когда ей случалось изречь какую-либо бестактность  и быть в этом уличённой, и на этот раз себе не изменила – я не стала нанимать частного сыщика, но поверь, фактов, которыми я располагаю, хватит за глаза…
- Отвечай на вопрос прямо, и не виляй филейной частью. Моя мама – шлюха? – я, внутренне ухмылялся, нарочно апеллируя к женской логике, чтобы вышло больнее.
- Да!!! – что было мочи рявкнула она – Нравится? Ты это хотел услышать? Ты сам напросился, чтобы я это сказала! И нечего меня винить, ты деревянный обрубок!
Затем, ненадолго воцарилась тишина. Неровного, сбившегося с ритма дыхания Марго в трубке слышно не было, очевидно та отвела её от лица и теперь сидела, бессмысленно глядя вдаль и покусывая свои, красиво очерченные губы. Я мгновенно представил себе эту картину, свидетелем которой становился не раз. Так она вела себя всегда, когда понимала, что теперь уж хватила через край и необходимо срочно остановиться, а то как бы чего не вышло. Я не опускался до ответного хамства. Пусть думает, что последнее слово осталось, как всегда, за ней. Потом, когда она окончит все свои дела на сегодняшний день, и вновь в памяти своей вернётся к этому разговору, она с молчаливым укором в свой адрес поймёт, что была не права. Хотя вслух об этом не признается даже самой себе, не говоря уже о прочих.  Я-то ведь знал её, как мне казалось, уже вдоль и поперёк.
После непродолжительной паузы, длившейся секунд пять-десять, в течение которой она, очевидно, переводила дух, в трубке, наконец, прозвучало:
- В восемнадцать ноль-ноль, а ещё лучше – в семнадцать пятьдесят пять, моя…
- Наша.
- Что?
- Наша, пока ещё, дочь.
- Не перебивай меня. Так вот. В указанное время МОЯ дочь должна уже садиться в твой автомобиль. Завтра утром отвезёшь её в детсад. Это всё.
- На сей раз я тебя прощаю. Ещё раз услышу «моя», вместо «наша» - приму твой вызов.
- Это ты о чём?
- О суде, дорогая. Потягаемся. А то какая ты, к чёрту мать, если ребёнок тебя неделями не видит? Кого же ты из неё вырастишь? А няньку и я нанять могу. Так что особой разницы между нами в этом вопросе я не нахожу. Если только один из нас не соберётся воспитывать ребёнка так, как полагается родителю.
- Хм! Мечтай, демагог. Семью ты уже просрал. Ребёнка тебе никто не отдаст, заруби это на своём носу. Вариант проигрышный, смотри, как бы у тебя потом комплекс неудачника не развился.
В трубке раздался сигнал окончания разговора. Когда она хотела быть грубой – она становилась таковой не стесняясь, не чинясь и идя до конца в этом, также как и во всём прочем, за что бы ни взялась. Я весь кипел. Эта баба всегда будет пытаться меня унизить, даже если  тому ни будет никакой видимой, рационально объяснимой причины. Шлюхи мои! Каково, а? Те немногие женщины, которые прошли через мою жизнь после неё, быстро и практически неприметно, словно падающие с неба звёзды, для Марго являлись шлюхами apriori. Когда я, однажды, в порыве благородной ярости пытался образумить свою экс-супругу, она, удивлённо подняв брови, безо всякой логики бросила мне: «Сафронов, а кто же у тебя ещё может быть? Только я одна, во всём этом бедламе, под названием «твоя личная жизнь», была нормальной, порядочной женщиной»! Вот такая самооценка. О чём тут ещё говорить?  А что видит наша дочь, находясь рядом с тобою? Мужиков разнообразных, выходящих из твоей спальни, ты ведь не святая, Маргоша! И как ты думаешь, это идёт ей на пользу? Или это высокоморально? Чем же ты отличаешься от тех, коими ты величаешь женщин, имевших неосторожность ответить на знаки моего внимания? Ты хуже, ибо ты беспринципна. Сволочь. Отбросив телефон на диванную подушку, которая мягко спружинила в ответ, я резко выпрямился, направляясь в кухню. Добыв из буфета широкую, коньячную рюмку, плеснул в неё от щедрот душевных золотисто-коричневый Johnny Lee,  отправив туда же два кубика льда, и, вместо того, чтобы пить это всё небольшими глотками, засадил залпом, словно какой-нибудь тривиальный самогон, предназначаемый не для смакования, а для скорейшего создания желаемого эффекта опьянения. Она прекрасно знает, как вывести меня из состояния душевного равновесия и эмоциональной стабильности. Воздеть на своё боевое знамя имя нашей дочери, чувствуя, что инициатива, словно почва, уходит из-под её великолепных ног и понукать меня, сколько хватает желания и сил, зная, что ради Кристины я готов пойти на всё. «А может психануть, да решиться? А что, я не нищий, хвала Творцу, можно некоего А.С. Даля, однофамильца составителя русского толкового словаря, и по слухам, адвоката от бога, природы, или от чего там ещё, короче, от всего-инкорпорейтед (вялое «ха-ха», два раза) к делу подтянуть. Он ещё не из таких глоток куски вынимал… впрочем, что же это я.  Тяжба, растянувшаяся на годы, меня не пугает и не останавливает совершенно. Мать, несомненно, Кристюхе ближе. И ты это, старичок, прекрасно понимаешь. Оттого и крутит тобой эта красивая сука, прекрасно зная, как заставить зазвучать самую тонкую твою душевную струну, чудесно понимая, где у тебя кнопка. Дерьмо. “Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris? Nescio: sed fieri sеntio et excrusior”*.    Воистину, не знаешь, кого благодарить за столь уместную цитату – самого ли Катулла, либо тургеневского Потугина, совершенно к делу её приведшего. Ненавижу и люблю… даже не знаешь, чего больше…
Краем уха я расслышал какие-то звуки, издали напоминающие человеческую речь и перед взором – какую-то, лишённую очертаний тень, ибо мысленно всё ещё находился далеко. Вернувшись к грешной действительности, я рассмотрел одинокого, благообразного старичка, глядящего приветливо и неторопливо обживавшего противоположное место. Извинившись, ответил на приветствие,  и только здесь обратил внимание на то, что поезд уже тронулся. Верхние полки заняты не были. Купе свободно наполовину. Странно, ибо направление -  одно из самых перспективных. Наверное, подсядут где-нибудь по пути какие-нибудь местные пассажиры, путешествующие в пункт «А» из затерянных во Вселенной пунктов «Б». Я не спеша переоблачился в дорожный прикид – чёрную футболку и оливковые шорты, с широкими набедренными карманами, где чудесно умещалось всё самое необходимое – документы, деньги, телефон, влез в шлёпанцы и, выйдя в коридор, замер у приоткрытого окна. Вспомнившееся так некстати, недавнее происшествие, очевидно, имело некоторое отношение к подсознательному поиску причин своего нынешнего, вовсе не делового настроения. Я с видимым неудовольствием ощутил, что мне абсолютно ни за что не хотелось браться. Город, в который волею своего старшего партнёра и компаньона я ехал, был мне почти ненавистен. Дело, которое ожидает меня там, по сути, наше общее дело, представлялось, чуть ли не членовредительной жертвой, каковую необходимо было принести во имя сохранения чего-то, более значимого, к примеру – жизни. И этот поезд, уже набравший свой ход, и поздние сумерки той странной поры года, где лето смыкается с осенью, и этот тускло освещённый вагон, с редкими   пассажирами, периодически сновавшими за моей спиной, едва меня не касаясь, всё окружающее лило бесконечные потоки на мельницу моей тоски, медленно и  безостановочно вращавшуюся в груди, перемалывая душу и сердце.
Тьма надвигалась. Даль уже практически была не видна. Мерное покачивание вагона,
Ненавижу и люблю. Почему это бывает, быть может, ты спросишь? Не знаю, но этот так и это невыносимо. Гай Валерий Катулл, LXXXXVI. На Катулла ссылается тургеневский Потугин, («Дым»), стремясь объяснить главному герою произведения, своё смешанное чувство любви и отвращения к собственной родине, сколь явственно противоречивым оно бы ни казалось.



характерный перестук «тадам-тадам», на стыках, тонкое позвякивание ложечки в чайном стакане, раздающееся из соседнего купе, вновь уводили мысли далеко, прочь из этого поезда, рассекавшего ночь надвое, словно нож, движущийся с возрастающим ускорением, сквозь однородную массу, вдоль обозначенной прямой. Я обернулся и через плечо взглянул в
приотворённую дверь купе. Старичок укладывался спать с таким видом, словно вагон для него был домом родным, а узкая и жёсткая полка купе – как минимум, двуспальным храподромом,  с альковом, с которого свисали алые кисти и постелью нежнейшего сукна, прогретой на ночь заботливым слугой. Именно такие аналогии пришли мне на ум, ибо во внешности попутчика, очевидно, помимо здорового, не показного дружелюбия и оптимизма,   
сквозило что-то трогательно архаичное. «Пойти в буфет, что ли, или как его там… вагон-ресторан?» - внезапно спросил себя я. Хотелось уединиться и вместе с тем, быть среди
людей. Парадоксально всё-таки устроен человек. Сделав над собой немалое усилие, я всё же
решил идти спать. Завтра с утра впрягаться, и если хочешь вернуться домой раньше, этот
день предстоит завершить гораздо позже официального его  окончания. Нащупав переброшенное через плечо, казённое полотенце я медленно двинулся в сторону тамбура, намереваясь отправить «технические» нужды перед грядущим отбоем. Вопреки ожиданию, народ  перед дверью заведения не толпился, значит, томиться в очереди не придётся вовсе. Внезапно что-то кольнуло в районе сердца, да так, что я невольно остановился и огляделся вокруг расширенными от удивления глазами, ибо на недомогания подобного рода отродясь не жаловался. Однако ощущение это не было сродни болезненному проявлению, скорее, оно заставило меня испытать нечто, близкое к смутному восторгу и, вызвало более какое-то изумление, чем страх. Забыв о нужде, я, с неожиданным волнением, вновь прильнул к окну, за которым уже ничего нельзя было разглядеть. Проходивший мимо пассажир  недоумённо окинул меня взглядом, и очевидно не решаясь спросить, занята ли уборная, или я просто так здесь стою, сунул в рот сигарету, кашлянул и проследовал в тамбур. Я тщетно вглядывался в непроницаемую даль, в которой были рассыпаны одинокие блёстки подслеповатых огней, словно пылинки по чёрному бархату, на какое-то время заслонившему от меня мир. Мне чудилось, что ударом молнии пронзив толщу этой черноты, неслышимо, словно исподволь, донёсся какой-то бессловесный призыв. Ощущение было мгновенным, и, по-видимому, каким-то, уж очень личным, с внешним миром в связи не пребывающим, но столь явственным, что я вновь обозрел пространство вокруг себя расширенными от удивления глазами. Как-то давно, таща срочную службу на одном из узлов связи, обеспечивавшем управление частями и подразделениями дивизии, замершей в своих городках в неподвижной готовности вырваться первой, взмыть в воздух и, низринувшись с небес, рвать, душить, подавлять огнём, завоёвывать плацдарм для последующего наступления других родов войск, я уже испытал нечто подобное. Заступив на БД*,  прежде всего, я произвёл все необходимые записи в журналах, принял таблицы с кодами и ключами, затем, поместив самодельный, из двух лезвий «Нева», кипятильник  в полулитровую, изрядно замызганную, с обильными коричневатыми отложениями, банку, подсел к старому, видавшему всякое, приёмнику Р-154 и аккуратно повернул ручку настройки волны. Индикаторная стрелка-нить плавно заскользила из левого угла шкалы в противоположный. Одна частота, почему-то всегда привлекала меня и, проходя через длину её волны, я на некоторое время замирал, вслушиваясь в царивший там хаос.  Однажды, сквозь вой, рёв, свист, какое-то улюлюканье, обрывки позывных и кодовых фраз радиообмена, сквозь всю эту разноголосицу  мира, пытавшегося звучать в радиоэфире единовременно, я не слухом, но каким-то звериным
*БД – боевое дежурство

чутьём, пробуждавшимся постепенно, по мере длительного вслушивания и осознанного восприятия звукового пространства, ощутил, что на мерных, упругих радиоволнах, катящихся в невидимом океане эфира, с чётко очерченными колебаниями, имеющими одинаковый диапазон, одиноко, словно шёпот, проникающий сквозь толщу Вселенной,
звучит голос какой-то станции.  По непонятной причине, сделанное открытие потрясло меня. Ассоциации и образы захлестнули меня огромными, но тёплыми валами, и первым, что представилось мне резко и отчётливо, было видение одинокого путника, бредущего по восходящей траектории, среди хаотичного скопления звёзд, дрожащих, перекликающихся, взрывавшихся, на тысячи лет оставаясь облаками раскалённого газа, возникающих из
небытия и изменявших цветовые гаммы. Я стал искать эту станцию с маниакальным
упорством. Я изучил всё, что только могло вещать на указанном диапазоне частот, но так ничего и не открыл. Одинокий отголосок, более походящий на ощущение, чем на результат физического восприятия действительности, при свете дня никогда не приходил. 
Очевидно, его временем была ночь. Может быть, я попросту не слышал её в виду малой мощности передающего устройства, ибо день звучал так, что через пару часов хотелось  уже хлопнуть дверью узла связи и опрометью нестись на свежий воздух. А там, хоть сарделькой висеть на стапелях, отрабатывая элемент покидания борта летательного аппарата,  хоть десятикилометровый марш с полной выкладкой, хоть двухдневный переход, хоть спортивно-массовое мероприятие на целый день – всё едино. Какой-то армейский юморист в верхах, когда-то обозвал это мероприятие «спортивным праздником». Хорош праздничек, нечего сказать. У людей после праздника – похмелье, а у тебя – крепатура. Когда приходилось принимать участие во всём вышеперечисленном – голос неизвестной станции, не услышанный, но осознанный, продолжал звучать во мне, порождая какое-то, ускользающее от определения, ощущение радости Бытия.
         Как-то раз, незадолго до дембеля, я находился в своей аппаратной, наблюдая, как моя замена – недавно присланный из учебного подразделения, шустрый пацанёнок, накрывшись «лопухами» наушников, старательно принимал радиограмму прямо из эфира. На его лице отображалось напряжение, как-никак, первая самостоятельная, в его смену. Я усмехался. Чутьё подсказывало, что радиограмма – пустышка, «маска», каких гуляло по сети несметное множество. Здесь преследовалась одна цель – ввести вероятного противника, прослушивавшего весь наш радиообмен в заблуждение, заставить пухнуть их головы, ибо на расшифровку всего этого барахла, в котором, словно перлы в навозе, периодически мелькали радиограммы оперативные, у него не хватило бы никакого времени. К моменту расшифровки перехваченной «оперы», та информация уже безнадёжно устаревала.  Голос главного узла связи штаба округа, в котором дислоцировалось, хотя и не подчинялось окружному командованию, наше соединение, звучал мощно, командно, давяще. «Замена» от волнения и старания чуть ли не попукивал. Я прохаживался взад-вперёд, скрипя сапогами, покашливал, изредка громко произнося: «Давай-давай, с меня уже хватит».  «Замене» всё это должно быть до Марианской впадины, ибо в учебном подразделении, нас, горемычных, выгоняли в поле, где приходилось принимать радиокод в условиях, когда над ухом палят холостыми и периодически рвут взрывпакеты. Или в опасной близости от тебя, боевыми патронами - в землю. Пули выбрасывают вверх дымящиеся фонтаны и тело всеми своими отдалёнными закоулками воспринимает тугой удар проникающих в земную твердь, маленьких, закованных в свинцовую оболочку, стальных насекомых, калибра пять-сорок пять, слепых в своей смертоносной ярости. В тот миг ты инстинктивно ощущаешь его силу на себе. Сфинктер заднего прохода аж под вечер разжимается. После таких приключений, работа в классе, где парта ходит ходуном, из магнитофона рвутся звуки боя, а на подоконниках, за чёрной, непроницаемой занавесью, мигают сполохи, имитирующие разрывы, кажется каким-то ребячеством. «Замена» Вёл себя геройски, и на мои провокации не поддавался.
      В тусклом свете лампы мерцал металлизированный сержантский галун, каковой ободрать с меня, вместе с погонами грозились все – от  ротного старшины, гвардии старшего прапорщика Соколова, до начальника штаба отдельного батальона связи дивизии – гвардии подполковника Столярова. Жаль, что металлизированные лычки уже лет пять, как отменены. Смотрятся шикарно. Правый приёмник, настроенный на «мою» волну и, как это ни парадоксально, весь день молчавший, внезапно начал говорить. Это была она. Моя станция. Её голос тонул во мраке, срывался с тонкой, звенящей ноты, вибрировал и уходил в пространство так, как уходит в небытие просёлочная дорога, змеящаяся во мраке леса, дорога, видимая тобой из окна поезда, случайно, чтобы никогда более к тебе не вернуться и потому, на какое-то время врезающаяся в память. По характерной длине звуков, обозначающих точки и тире в радиокоде Морзе, а также по манере их исполнения, я определил, что радист работает ключом. «Бьёт» профессионально,  словно машина. Только тренированный, набитый слух может отличить такую работу от идеально звучащего датчика Р-010.  Схватив вторую пару наушников, я переключился с динамика на них, и стал вслушиваться в далёкий голос, с бешено колотящимся сердцем. Внезапно, со всех сторон навалился хаос эфира, в котором станция терялась совершенно. Единственным, что я понял наверняка, было то, что в своей работе, неведомый оператор не использовал кодированную передачу данных, состоящую из пятизначных групп – наборов  букв или цифр, не связанных видимым смыслом и логикой. Это была передача открытым текстом. Последним, что прозвучало в эфире, и отчётливо зафиксировалось обострившимся слухом, было слово «нить». Что оно значило, бог его знает. В контексте обмена – что угодно. Может, «Звонить», «Склонить», «Прислонить», да мало ли, какое слово в форме глагола, объединяющее слова, или отвечающее на вопросы «что делать» и «что сделать», имеет такое окончание. Ответ верен – немало.  «Нить». Хм… «Сутра» на хинди. Имеет не прямое, а иносказательное значение – «нить жизни», например. Философия, ядрёнч. Филология. Филармония. Фисгармония. Филантропия. Филадельфия. Филистимляне, кто не выключил утюг в бытовке?! Дневальный, не вижу службы! Стоишь тут, мудило, о дембеле мечтаешь? Дембель в мае прое…ли, дембель будет в декабре! Завтра разводящим в караул заступать. Издеваются, собаки злые. Приказ Министра обороны об увольнении в запас военнослужащих, отслуживших установленные сроки службы вышел давно, да и по части приказ на мою партию уже подписан, я же в курсе. На кой они мне теперь, ваши наряды и караулы, я и так месяц переслуживаю! К чёрту. Одно радует – замена мне пришла толковая, должность можно хоть завтра передавать. А то прислали бы идиота, и кукуй тут с ним до китайской Пасхи. А потом, как хронического залётчика, тридцать первого декабря на дэ-эм-бэ, Новый год в поезде, когда твой призыв уже про службу и думать забыл. Пережить всё это тихо, а через пять дней – последнее построение.
  Со временем, это происшествие, а равно и причина, породившая его, совершенно изгладились из памяти. Если кто-либо, когда-либо оказывался в специфических условиях дисциплины, муштры и лишений, тот наверняка может меня понять. Каждый имел там какую-то свою, ему одному близкую по духу и родную «мулечку». Один крышки эбонитовые от снарядов «Града» собирал, другой – фантики от конфет «Золотой ключик», третий – форму к увольнению в запас готовил. Берет молотком плющил, ворот кителя белым кантом отделывал, голубым бархатом подбивал, аксельбанты плёл, да альбом дембельский шинельным сукном обшивал. Тот сладкого до призыва в рот не брал, а теперь в каптёрке   списанный РД-54, набитый под клапан сгущёнкой, держит и чуть что, с каптенармусом обжирается до икоты. Говорили, у  чернопогонников, особенным изыском считалось сварить в котле с чаем собственную шинель, от чего она приобретала светло-коричневый оттенок, а затем, металлической щёткой начесать на ней высокий ворс. Чисто дембельская привилегия. Представляю себе эту красоту. Не шинель, а симбиоз китайского мохерового пальто с бабушкиным салопом позапрошлого столетия. Каждый находил свою отдушину в общей безотрадности быта.
    Я продолжал вглядываться в непроницаемый мрак с тревожно, но как-то упоительно бьющимся сердцем. Воспоминания нахлынули приливной волной, иные вызывали невольную улыбку, иные резали живьём. Мне пригрезилось, как Марго однажды вдруг, ни с того ни с сего, сбросив с себя личину бизнес-леди, холодной и непроницаемой, словно чухонский рассвет и деловой, как кило колбасы (по моему определению), вдруг впала в детство (по её определению) и подарила мне один из, безусловно, счастливейших дней в моей жизни. Мы выехали за город на моей машине, прикатили с шумом и гиканьем на одинокое, случайно открытое мною озерцо, с крошечным песчаным пляжем и, по счастливой случайности, никем не занятым, где, разоблачившись до костюмов Прародителей рода человеческого, и, вздымая бриллиантовые облака, плавали наперегонки. Затем долго валялись под низким, утратившим свой иссушающий зной солнцем позднего лета… Мимо, метрах в тридцати от нас проходил какой-то деревенский мужик, с удочками и большим холщовым мешком за плечами. Я купил у него здоровенного линя, за которого он никак не хотел брать деньги, но в итоге всё-таки взял, и который мы, предварительно выпотрошив, тут же изжарили на углях, предусмотрительно захваченный мною. Она сказала, что вкуснее в своей жизни ей не приходилось есть ничего, хотя совсем недавно посетила легендарный C;te d'Azur на французском средиземноморье и нашла, что тамошняя кухня является верхом шика и изыска. Весь обратный путь мы проделали в обнимку, что изрядно мешало мне вести машину, и на каждом светофоре целовались до онемения губ. Ничто в этот день не омрачало нам праздник наших одиноких сердец и её телефон, не умолкавший обычно ни на минуту, словно прочувствовав важность момента, сохранял солидное, приличествующее скорее монументальной скульптуре, нежели коммуникативному прибору, молчание. Затем, резким контрастом с этим эпизодом – другой, где Марго, разъярённая, словно Горгона, с выбившимися из-под заколки прядями, однако, не теряющая в бешеной злобе своей, умопомрачительной привлекательности, бросала мне в лицо одно за другим обвинения и упрёки, которые жгли, словно капли расплавленного свинца, стекавшего за ворот вместе с кожей, до кровавых дорожек, до яростной остроты, едва сдерживаемого, выжигающего нервы и иссушающего плоть, гнева, готового вырваться и поглотить её, такую ненавистную и такую вожделенную. Последнее звено этой сцены, последнее её воспоминание – огромные, Кристюхины глазищи, ничего, по причине возраста ещё не понимавшей в происходящем, и в которых застыли две одинокие слезинки, и этот эпизод, давно уже утративший остроту и сглаженный временем, наконец, рассыпался в прах и канул в безвестность. Теперь я был в другом времени и другой ипостаси. Мерная вибрация металлического пола, затем, как-то сразу, без переходов - медленно расползающиеся в стороны створки рампы, рёв ворвавшегося ветра... Трос ПРП, молчаливый поток, обращённый лицом в бездну, выпускающий,  исказившийся гримасой готовности и затаившийся под срезом рампы, утренний мир, внезапно бросающийся тебе навстречу, когда однообразный строй шлемофонов, хлопнув "стабилками", уже распластался в бездонной лазури, и ты становишься частью этого феерического действа - точкой в утекающей Бесконечности... Вселенная сужается до размеров собственного "я", и единственное, что ты ощущаешь отчётливо и неумолимо - набатные удары собственного сердца, перекрываемые магическим "501-502-503" "Кольцо!"... "501-502...Купол!" "НЕТ КУПОЛА!!!" - нет, это уже взвод, разбившись на отделения, висит на подвесных системах, это предпрыжковая подготовка, до ненависти опротивевший ВДК (воздушно-десантный комплекс) и твой родимый взводный, который одной фразой перечёркивает восторг полёта, навязывая тебе реальность иную - с тысячи осязаемых метров, с коэффициентом ускорения свободного падения 9,8 м/с, под полутора квадратами стабилизирующего парашюта, яростно трещавшим перьями стабилизатора от напора воздуха, не в состоянии, по причине малой площади собственного купола, обеспечить необходимую скорость снижения, воин несётся к земле, с заклиненным двухконусным замком на дне ранца... Нет, предусмотрено и это. "501-502-ЗАПАСНОЙ!" "З-5" швыряет в ополоумевшее небо пятьдесят спасительных квадратных метров перкали и глаза демона, горящие на земной тверди, внезапно погасают... Предутренний мрак. Ливень за окном. Тоска...
    Очнувшись от наваждения, я направился в санузел, где машинально сделал свои дела и двинулся в своё купе, ощущая во рту привкус зубной пасты, до конца не выполосканный из-за ледяной воды, ломившей зубы и вызывавшей глухое раздражение. Странно, но моя тоска куда-то внезапно испарилась, уступив место какому-то странному любопытству. Чем объяснить всё происходящее, я не знал и потому, рассмотрев случившееся с позиции диалектического материализма, когда количество непременно должно перейти в качество, (к примеру, так долго переживал, что под конец обрадовался) решил далее не ломать себе голову.
              К моему несказанному удивлению, старик-попутчик ещё не спал, и, пристроив к сетчатому дну специальной полки для полотенца, прикреплённой над местом каждого пассажира, продолговатый фонарь, оборудованный лампой дневного света, читал какую-то, основательно потрёпанную книгу. «Жития святых и праведников» - насмешливо прозвучало в моей голове. Верхние полки по-прежнему были свободны. Не вступая в разговор, я постелил, затем улёгся и смежил вежды. Однако сон и не думал снизойти ко мне, увлекая в свои непроницаемые глубины, наоборот, мною овладело какое-то возбуждение и лихорадочная жажда излить первому встречному горечь своего нынешнего положения. Поворочавшись с боку на бок, я, наконец, уселся на постели, подмостив подушку под спину и ощущая холод между лопаток. Старик, казалось, понял  моё состояние и, снизойдя до него, сам обратился ко мне, не желая причинять мне неудобства, связанные с изобретением предлога для вступления в разговор:
- Не спится, молодой человек?
- Да вот, что-то никак. Даже поползновений на это дело нет.
- Кофе, крепкий чай, может, с никотином переборчик лёгкий случился? Впрочем – никотин успокаивает, до известной степени.
- Больше – раздражает. Из всего Вами перечисленного, только чай. Да и то, часов пять тому назад.
- Я так и решил, что вы не курите.
- Странно.
- Виноват?
- Ну… по человеку, с высокой долей вероятности можно определить, как часто и в каких количествах он принимает «на грудь». А вот так, чтобы курит, или нет, тут гораздо сложнее.
- Ничего подобного. Вы не принесли с собою тот, характерный запах, который всегда движется впереди человека, стоит ему хотя бы пару раз затянуться. Всё просто. Это раз.
- Да уж, не сложнее пареной репы. Я думал, вы менее наблюдательны.
- А вот вам и два – старик засмеялся дребезжащим, но не лишённым приятности смехом – вы в свои карманы сигарет не клали.
- Пожалуй. Наблюдательность развита? Наверное, ещё и анализом грешите?
- Некоторым образом, да.
- Увлечение, или профессия поспособствовала?
- Ну, профессия у меня самая, что ни на есть, мирная. Я тружусь в НИИ водного хозяйства. Теперь уже – сторожем, а ранее, когда я был моложе, был заместителем начальника нашего НИИ по науке. А вот это, с дозволения сказать, хобби я пестовал и развивал в течение всей моей жизни. С прикладными, так сказать, целями. И, можно утверждать наверняка, многого на этом поприще не достиг, ибо у совершенства нет конечной, а лишь исходная точка.
- Интересно… а что бы вы ещё обо мне сказали?
- Вас интересует что-то особенное, частное, я вас правильно понимаю? Ибо общие места слегка отгоняют пошлостью. Как тот офицер в «Бравом солдате Швейке», который всегда с умным видом говорил то, что всем прекрасно известно и без него - тут старичок кашлянул, пробуя связки и с неожиданным артистизмом, бесцветно, голосом, в котором звучала беспробудная тупость, произнёс:
- «Солдаты! Сегодня среда, стало быть, завтра будет четверг». Вам ведь не нужны общие места? Ну, мужчина, ну, человек, ну, две руки, две ноги. Едет в поезде, зачем – Бог его знает. Может, по служебному делу, а может по делу личному. Более наблюдательный скажет, что эмоциональное состояние у него подавленное, что, вероятнее всего, связано с… да Бог знает, с чем оно у него связано. Традиционно – семейные, либо производственные проблемы. Исключая исключительное, exeptis, так сказать, exepiendis. А там, в качестве вариантов – смерть близкого, уважаемого, любимого – нужное подчеркнуть, человека, карточный долг, переживания по поводу совершённого неблаговидного деяния, либо воздержания от совершения благовидного, могущего оказать существенную услугу прочему, деяния, по причине трусости, либо узости мышления. Прошу не заподозрить меня в цинизме.
- Избави Бог. А что же в моём случае?
- Женщина.
- Ого! Так ещё бояться вас, чего доброго, станешь.
- В десятку?
- В самый центр окружности.
- Вы были близки с нею, но она пришла к решению, устраивавшему лишь её одну, а вам оставалось только принять его, как должное. Так ведь?
- Кучность хорошая.
- И у вас с ней  есть ребёнок. Девяносто девять из ста – есть, и, вероятнее всего – девочка.
- Тридцать возможных очков из трёх выстрелов. Разряжай, оружие к осмотру. Вильгельма Теля в роду не было?
- Я первый – с мудрой улыбкой отозвался попутчик.
-  А семья у вас есть? Дети?
- Увы.
- Причина не важна, но всё же, почему? Фу ты, прямо ямб какой-то четырёхстопный.
- А по мне, так амфибрахий. А почему… да всё по той же причине. Я их слишком люблю.
- Женщин?
- Женщин. И до сих пор, представьте себе, не решился бросить якорь, хотя гаваней, уверяю вас, за всю свою сознательную, половозрелую жизнь, посетил немало.
- И достойные попадались?
- Все они были достойны самой лучшей участи. Очевидно, я оказался её, или вернее сказать – их, не достоин.
- Знаете, у меня как-то даже пропало желание вдаваться в подробности. Наверняка, с позиции вашего опыта мой случай выглядит самым ничтожным и заурядным на свете.
- К сожалению, мы с вами, юноша, действительно столь заурядны, что не можем понять в этой жизни самого простого – чего же всё-таки хочет она. Признаться, решительно никаких правил отсюда вывести не возможно. В каждом индивидуальном случае это будет свой порядок доказывания известных теорем.
- Как английский язык. Исключений больше, чем правил…
- Скорее, правил нет вообще.
- За исключением, всё же, одного.
- Позвольте полюбопытствовать?
- Деньги.
- Деньги?
- Точно так. Самые обыкновенные. Деньги. Бабки. Башли. Бабло. Тити-мити. Пенёнзы. Капуста. Лавэ, лаванда, воздух, средства, финансы, капитал - да каких только эвфемизмов не придумало человечество, обозначая специфический товар – основное платёжное средство, точнее – расчётное средство при осуществлении определённых взаимоотношений, как социальных групп, так и отдельных индивидов, в процессе их жизнедеятельности. Хотя, может вы меня и не поймёте, но с ними не нужно быть ни мачо, ни гением всех времён и народов, деньги самодостаточны.
- Так это деньги самодостаточны. А люди? Скажите… прошу простить за затруднение…
- Максим. Макс.  «Для лёгкости общения», как Высоцкий певал.
- «Не более, не менее». 1977-й год. Аудиоспектакль «Алиса в Стране чудес» по Кэрролу. Отвлёкся. Благодарю. Павел Афанасьевич – мой собеседник изобразил наклонение головы, затем устремил на меня свой дружелюбный взор - Скажите, Максим, а вам не приходилось встречать в жизни людей, которые за эти самые деньги приобрели себе, скажем, здоровье, счастье или, наконец, любовь?
- Смотря, что подразумевать под определением «счастье». Если отсутствие болезней и угрызений совести…
- Хотя бы.
- Пожалуй, нет.
- И мне не приходилось. Вы из столицы? Мы с вами земляки?
- Точно так.
- Платонова припоминаете?
- Миллионера, который от рака умер? Если это он, то тот случай знают все.
- Помогли ему его деньги?
- Ну, знаете, вопрос тоже спорный. Если бы вовремя заметили, диагноз правильный изначально поставили, то это ещё, как сказать. Правда, он сам плевал на все эти условности – курил, бухал, как семижильный, бани с девками… вёл себя так, словно за тот недолгий, остающийся ему срок хотел с перебором, с избытком всё наверстать. Догнать и перегнать. А там, как известно, хоть потоп.
- Вот вы и ответили на мой вопрос. Не буду впадать в банальность, утверждая, что природа не терпит сослагательных наклонений, но примеров, когда деньги в таких случаях решают всё, я что-то в окружающей меня действительности, не нахожу. А если исходить из данного вами, Максим, определения счастья – как отсутствия болезней и угрызений совести, то по первому критерию, деньги уже счастья обеспечить не в состоянии. Что же до совести, то хорошо, если человек от природы столь толстокож, что никакая из совершённых им подлостей не причиняет ему боли. И деньги тут решительно ничего прибавить, или убавить не смогут. А если не столь невосприимчив, то отнюдь не факт, что за вышеозначенные деньги ему удастся восполнить столь досадный пробел в перечне своих позитивных качеств. Ну, а что до любви… - старик умолк, очевидно, погружаясь в какое-то своё прошлое. Молчание длилось совсем недолго, наконец, Павел Афанасьевич вопросил:
- … вам известны случаи, Максим, когда женщина просто пользуется мужиком, как кошельком, или банковской картой, несмотря ни на какие его, даже самые очевидные достоинства? А он богат, знаменит, или ещё там чего, в общем – не прост? Не сапожник какой-нибудь, или водитель маршрутки. Если речь идёт о банальном сексе, то его вполне спокойно можно за эти самые деньги приобрести. И совсем не обязательно при этом привязывать её к себе узами брака, глядя, как она изнывает рядом с тобою в твоём, оборудованном по последнему слову, но пошлом и скучном для неё, местопребывании. Но лично я такой семьи себе не представляю. Он её, как проститутку постоянно покупает. Подарками, тряпьём, машинами, квартирами, а она готова к грузчику распоследнему в койку сигануть, лишь бы что-то в груди шевельнулось?
- Ну, знаете, Павел Афанасьевич, всякое в жизни случается. Но выводы, как мне кажется, из этой истории делать рановато.
- Вовсе нет, дражайший мой Максим. Вот мы и добрались до последнего, и, как показывает практика – самого значимого в жизни нормального человека, пункта. Оказывается, и любовь за деньги не приобретёшь. Миллиарды людей во всём белом свете живут, не имея ни малейшей надежды попасть в число избранных. И ведь живут и в петлю от того не лезут, что иной раз и кушать-то нечего. Так на кой чёрт они вообще тогда нужны, эти сверхденьги? Я имею в виду – погоню, жажду трёхсотпроцентной, по Марксу, наживы, ради которой он, в смысле – капиталист, а не Маркс, уже готов убивать?
- Ради неё самой. Это тоже одна из форм любви. У каждого она своя. Вы вот, Павел Афанасьевич, женщин любите, и, как я погляжу – бескорыстно. Фома Аквинский – Бога любил, кто-то – секс ради удовольствия, а они – процесс сотворения денег, ради самого процесса. Там свои заоблачные вершины, так сказать, свои Эвересты, не стоит даже и пытаться на них заглянуть. Всё остальное – средство. Нравится красивая женщина – купить её. Благо, они, женщины, сейчас деньги почитают за Бога-отца, Сына и Святаго духа, уж прошу меня, в свою очередь простить за святотатство.  Для них, женщин, это альфа и омега, так сказать. То, с чего всё начинается и чем, по их мнению, кончиться должно. Единственное, что имеет смысл. Квинтэссенция, так сказать, Бытия. Так что труда особого приобрести ту, на которую ты обратил внимание, с их капиталами, не стоит. Обозначился кто-то на пути, конкурент ли, вчерашний ли друг, партнёр, который стал помехой твоей священной миссии – пулю в башню, бомбу под сидение, короче - в землю его, закон торчит перед глазами, словно гнилой забор – пни его с ноги. Суд, прокурор, мент – всё ничто. Закон – общая категория, а они – живые люди. Им на карман засыл сделал – и всё завертелось вновь.  Единственное, что они признают, так это то, что всё продаётся, покупается и всё имеет свою цену. Их религия – прибыль, вера – цинизм, смысл жизни – борьба, бог – они сами. И деньги свои они не любят. Для них любовь – абстрактная категория. Нечто, сродни метаболизму, уж во всяком случае, они способны быть лишь её потребителем, принимая за естественное и неизбежное чужое поклонение и не имея способности отдавать часть своей души другим. Что-то я разошёлся тут, как государственный обвинитель.
- Напротив, Максим, мне ваше откровение абсолютно не претит. Это лишний раз подтверждает, что ежели человек не способен к любви, то его жизнь просто не имеет смысла. Любовь – та же борьба. Вот, к примеру – вам никогда не хотелось покорить женщину? Красивую, причём её красота многими признана, самодостаточную, успешную… ну, из эгоизма что ли? Оттого, что это кажется совершенно немыслимым, фантастическим? По образному выражению Лермонтова, «завлекшись трудностью предприятия»? И так, чтобы она из-за вас голову потеряла, врезалась в вас по уши, до боли, до крика?
- Вестимо. Бывало. Скажу устами одного чеховского героя, Эпаминонда Максимыча Апломбова из «Свадьбы» – «не из эгоистицизма, а их принсипа». 
- Успешно?
- Однажды – да. Я, знаете ли, не птичку в ведомости хотел поставить, а семью создать, да видит Всевышний, что-то там не срослось. Не в обиду – спохватившись, торопливо промолвил я.
- Ничего, ничего – со смехом отвечал Павел Афанасьевич – моя молодость как раз и пролетела в погоне за этими самыми птичками. Но я не унываю. Пусть эта правда только моя, но я знаю наверняка, что никакими деньгами не купить того, что я познал, и что какой-нибудь миллионеришка, окажись он рядом со мною при прочих равных условиях, не сможет уйти из этой жизни достойно, с улыбкой на лице, ибо кроме своей алчности он ничем на этом свете и не жил. Вот это и была его единственная страсть. И не было в этой жизни ни красоты, ни радости обладания, ни человеческого счастья – извините за слог – ни фига. Будет думать, испуская дух, что вот, мол, кто-то на халяву завладеет плодами труда всей его жизни. Ну, да Бог ему судья.
       Павел Афанасьевич умолк. Прошли долгие пять минут. Поезд, погромыхивая на стыках, замедлял ход. Близилась станция. Скоро нашему невольному уединению придёт конец. Кто-нибудь обязательно займёт верхние полки, и купе наполнится храпом людей, с полным отсутствием рефлексий по столь ничтожным причинам, а заботящихся денно и нощно лишь о необходимости свести концы с концами и сохранении своего здоровья при том, далеко не праведном образе жизни, который им приходится вести. Уже и не поговорить. А старичок презанятный, голова варит, да и собеседник  неплохой.  Досадно.  Я принял горизонтальное положение и опустил веки. Перед глазами плавали малиновые круги, мысли были не стройны и роились беспокойно, словно насекомые в преддверии ночи. Внезапно Павел Афанасьевич приподнялся на своей постели.
- Максим?
- Да – ответил я, не открывая глаз.
- Она совсем близко. И вы не разминётесь.
- Кто? – спокойно поинтересовался я, но ответа на свой вопрос так и не услышал. С места, где находился Павел Афанасьевич, слышалось лишь его ровное дыхание. Я и не подозревал, что можно вот так вот, мгновенно перенестись в мир Грёз. Очевидно, угрызения совести и болезни не были свойственны моему попутчику, несмотря на все его годы, бури и потрясения. Я лишь пожал плечами. Может он уже, пребывая в полусне, наскочил вдруг на какую-то интересную мысль и засыпающий разум, случайно зацепившись за последнее, что он зафиксировал накануне – за собеседника,   ассоциативно связал свои откровения с его личностью. Поди, знай. Странный вы, Павел Афанасьевич, человек. Не разминёмся. Придёт баба в чёрном, и с косой – и никто с ней не разминётся. Тьфу, чушь какая-то в голову лезет. Чтобы скорее уснуть, я вновь начал вспоминать…

               Очнулся я, когда в проходе выстроилась очередь к проводнику. Всклокоченный народ, сжимая в руках отдающие хронической сыростью постели, имел на лицах то устало отупевшее, безразличное выражение, которое свойственно лишь пассажирам отечественных железных дорог. По-моему, нигде в мире уже не осталось составов, ползающих с такой черепашьей быстротой, где бы этот быт со сном, приёмом пищи в купе, за неимением приличного ресторанного обслуживания, ещё был уместен.  Павел Афанасьевич, очевидно, уже покинул поезд. Постели не было, матрац в скатке был убран, полка поднята. Санитарная зона ещё не началась, и потому я успел привести себя в порядок, почистить всё, что нуждалось в очистке. Повертев головой в зеркале, решил, что бриться, пожалуй, не стоит. Сделаю это вечером, в гостинице. Вещи уложены, полка – «хох», билет возвращён проводником обратно, пыль с костюма сметена, туфли протёрты. Перед выходом я обнаружил на столике купе записку от моего попутчика, где он указал номер своего телефона с наилучшими пожеланиями и приглашением на партию в шахматы ровно через неделю, начиная от сего дня. Павел Афанасьевич вышел под утро, на какой-то крупной станции, направляясь к своей сестре, чьих детей и внуков, он не видел уже давно. И вот я стою в тамбуре, за спиной проводника, время от времени отрывая взгляд от единообразно струящегося мимо вагонных, остеклённых дверей, нечистого перрона суетного, как вся наша грешная жизнь, вокзала крупного, промышленного города. Поезд, как постоянно происходит в таких случаях, перешёл на галоп улитки и стал тянуться бесконечно, словно решив напоследок взять всех своих пассажиров на измор. Вдалеке проплыла большая, традиционно зелёная «М» на длинной подставке-ноге, и я в мыслях своих привычно прочертил к станции метро свой путь, проходящий сквозь мостовой переход, вестибюль, центральный вход, и ещё добрых полсотни метров, свернув направо из-под высокой колоннады  входа. Лепные карнизы, опоясывающие фронтон здания, украшались разновысоким частоколом голубиного помета, и время от времени оживали трепетом десятков крыльев, гамом и вознёй. Те же таксисты, только с едва уловимым отличием лиц, присущим жителям данного региона, хотя Валентин клятвенно уверяет, что никакого различия на самом деле нет, та же суета. У метро, потесняя прочую, разношерстую автомобильную братию величаво, словно «Аврора» у стенки причала, торчит «мерин пятисотый», где уже знакомый мне водила руководителя предприятия-партнёра, рыжий, словно солнце, Антоха, завидев меня, традиционно разведёт пары, затем, непременно выскочит, чтобы открыть багажник и водворить туда мою ручную кладь, хотя она прекрасно ощущает себя на заднем сидении, где практически даже и не будет видна. «Поехать, сразу поселиться, что ли»?  настроение было каким-то неопределённым. Да, нужно ехать и заселяться. Чтобы вечером, когда котелок уже не в состоянии даже испускать пар, не тратить времени на заполнение всех этих фиговых листков, распаковку вещей, раскладывания полотенец, несессеров, сменного белья и прочее, пройти в душ, снять дневное напряжение и, рухнув в постель, немедленно, на определённый срок отбыть в леса Вечной охоты, как завещал великий Маниту. Поезд, в конце концов, замер, предварительно дрогнув всем своим длинным, змеевидным телом; толчок передался от тепловоза к хвосту, отчего я энергично покачнулся, с трудом удерживая равновесие и стараясь не хвататься за осклизлые стенки. Проводник опустила подножку, провела нечистой тряпкой по вертикальному поручню, пожелала мне счастливого пути и я, выразив дежурную благодарность, наконец перевернул эту страницу, упруго зашагав по заранее утверждённому и мысленно выверенному, пути. Вот тут всё и произошло. Позади, с некоторым отставанием, звучал перестук женских каблуков, врываясь в настраивающееся на рабочий лад сознание непрошенным гостем, словно чей-то громкий голос во время чтения важного документа, где необходима максимальная сосредоточенность. Обуреваемый внезапно возникшим интересом, я оглянулся. На секунду мне показалось, что все звуки, запахи, отсветы и образы этого мира куда-то исчезли, затем вернулись, но уже совершенно по-иному выглядя и звуча. Она натолкнулась на мой взгляд, и, очевидно разглядев обозначившееся в нём недоумение, приподняла кверху уголки своих губ. Ветер играл тёмным шёлком её волос, периодически рассыпая их по лицу; она подносила к нему узкую, гибкую кисть с тонкими, длинными пальцами, окантованными ярко-белой каймой  маникюра, пытаясь совладать с взбунтовавшейся причёской, насколько позволяла ловкость левой, ибо правая волочила за собой по пыльному перрону чемоданище, раблезианских величин. «Будет ливень» - ни к селу, ни к городу подумалось мне. Я не знаю, что со мной в этот, исторический момент приключилось, но я вдруг ощутил, что не заговорить с ней, не обратиться к ней я просто не могу. Ощущение это было мгновенным, словно впившаяся в тело пуля, словно росчерк молнии по поверхности свинцового небосвода. Никакой растерянности, никакой скованности я не испытал. Словно всё происходящее было само собою разумеющимся и мы заранее знали, что избежать этого невозможно. Окружающее померкло и стушевалось. На фоне серо-чёрных теней резко выделялся её силуэт; волосы её трепал бог знает, откуда, прилетевший ветер. В выражении её лица, одновременно было что-то ищущее и сосредоточенное на какой-то одной, внезапно поразившей её мысли. С чем я подойду к ней, меня совершенно не волновало. То ли это будет вопрос о погоде, то ли глубокомысленная сентенция по поводу её, несомненных, внешних  достоинств, то ли какая-нибудь праздная чепуха. Решение было принято в один миг и мне даже не пришло в голову, что сейчас я могу быть тривиально послан туда, куда не ходят поезда. Я резко развернулся на чужих, чугунных кнехтах ног, так что девушка едва на меня не налетела, и с какой-то неестественной, словно нарисованной на куске дерева, улыбкой, молча протянул руку к её чемодану:
- Привет. Дай понести твоего монстра.
- Привет. Неси.
- Вот так сразу, и на «ты». Здорово. А то всё «вы», да «вы». К чему вся эта китайщина. «Позволено ли мне будет задать свой, недостойный вашего внимания, вопрос»? «Гордясь оказанной мне честью, позвольте мне ответить на ваш вопрос». Не люблю, когда мне «выкают», словно я уже почётный председатель какого-нибудь клуба пенсионеров-садоводов Министерства среднего машиностроения.
Она не улыбнулась, не отреагировала на мою реплику, и я заключил, что чаемого эффекта своим экспромтом не достиг. Её тонкий,  совершенный профиль выделялся на фоне всех  прочих лиц, воспринимаемых какими-то расплывчатыми пятнами.
- Кстати, а отчего у такого исполинского чемодана такие крошечные колёсики? Сюда бы от садовой тачки больше бы подошли. Устойчивее был бы на ходу. А что ты в нём везёшь? Рояль? Говяжью тушу? Управляемый реактивный противотанковый ракетный комплекс «Фагот»? – я не понимал, что со мною происходило, но я испытывал какую-то необыкновенную, невесть откуда взявшуюся потребность говорить с ней, слышать её голос. Огромные, выразительные, тёмно-серые глазищи, наконец-то обратились на меня, из-под взметнувшихся ресниц. Улыбка, расцветшая вслед за тем на её лице, произвела на меня действие обуха, внезапно свалившегося прямиком на темя.
- Нет, ни то, ни другое. Так, книги, кое-какие вещи. А с колёсами действительно было бы здорово!
Я только сейчас обратил внимание на наушник гарнитуры «Hands Free», находившийся в левом, обращённом в другую сторону от меня, её ухе. Очевидно, я имел дикую наглость прервать её телефонный разговор.
- Я что, в твой телефонный разговор вот так нахально вторгся?
- Да я уже и не говорила, а так, просто слушала.
- А я ни фига не слушал, а сразу стал говорить, будто бы в течение всего времени пути только и ждал этого случая… Ты из столицы?
- Нет. Я только недавно закончила там институт. Сейчас была у подруги. Она осталась. Работает в банке, снимает квартиру, в общем – идёт по пути, проторенному многими. Может быть, ей когда-нибудь повезёт. Попросила увезти книги. Всё равно, читать их ей некогда, а так только квартиру захламляют. Знаешь, она за год их три поменяла, и каждый раз таскать за собой воз книг на новое жильё, да к тому же, если ты их не читаешь – совершенно глупая затея.
Меня так и подмывало задать вопрос, с кем это она говорила по телефону, но я не стал этого делать. Мысль о ком-то, кто имеет вполне обоснованную претензию считаться ей небезразличным, меня почему-то вдруг несколько взволновала. У такой, как она, просто не может не быть воздыхателя. И с какой это стати случайное упоминание о нём вызвало у меня столь странное и неуместное волнение,  я что, уже кому-то конкуренцию удумал составлять? Сейчас довезу её чемодан до метро, и прощусь с лёгким сердцем. По образному выражению Шельменко-денщика, всё так, да вот тилькы трошечки не так. Нет, лёгкости я, пожалуй не ощущаю никакой. Не знаю, почему, но я не хочу, чтобы она сразу же ушла. У меня даже родилась мысль, что хорошо было бы, если бы Антон либо застрял в какой-нибудь пробке, либо сильно опоздал, либо не приехал бы вовсе. Странно, но в этом, двухмиллионном городе движение почти не затруднено. «Неправильный город какой-то, чёрт»! – в сердцах подумалось мне. Её голос звучал так, что у меня возникало ощущение, будто бы мой слух испытывает какое-то, ранее неведомое  блаженство. Она спросила моё имя. Назвала в ответ своё. Кристина…  Стегануло, словно плетью. Чуть не испортил всю обедню, сказав, что так зовут мою дочь, да вовремя спохватился. Ей ещё рано об этом знать. Это имя у меня почему-то вызывает лёгкую дрожь. «…Но имя нежное и звучно, и прекрасно, как имена давно утраченных друзей…». Поль Верлен оказался прав, как никто другой. Я никогда не мог себе представить, что женское имя, не менее чем её внешние и внутренние достоинства может столько для меня значить. Пусть меня простят всякие там Раи с Лидами, но с такими я бы дела иметь не стал. Вот моя Маргоша… Стоять! Какая она к чёрту моя? Да это уже даже не смешно. И ребёнка она тогда мне всучить стремилась так яростно и напористо, что срывался у неё с крючка какой-нибудь француз. А для чего? Для дела ли, для себя ли, любимой, хотела через койку достичь, либо закрепить достигнутый результат, либо же просто понадобился мужик для разрядки напряжения – вот это вообще  никакого значения не имеет. Маргарита. Власть, магия, воля – всё в имени твоём. Такие вот соображения мелькнули в моём напряжённом мозгу с быстротою молнии. Хоть бы Тоха не приехал. Мы с Кристиной пересекли вестибюль вокзала, не столь огромный, как столичный, но и не такой уж компактный, как иные. Я для чего-то вспомнил, как однажды, пребывая в глубокой, оторванной от цивилизации, провинции, на одноэтажном, практически развалившемся домишке местного вокзала, с одиноким окном кассы, парой скамеек и расписанием движения электропоездов,  увидел выполненную  вызывающе выпуклыми буквами надпись «Terminal» на осыпающейся штукатурке стены, чем вызвал у неё смех, столь прекрасный и весёлый, что готов был слушать его без конца. Она, в свою очередь рассказала, что в каком-то курортном захолустье также видела надпись “Hollywood” на местном кинотеатре, расположившемся в какой-то мазанке, и мы хохотали, словно очумелые, аккомпанируя себе мерным перестуком чемоданных колёс, бьющихся о брусчатку привокзальной площади. Большая, зелёная буква «М» надвигалась, нагло раскорячась на фаллоподобной каланче, словно вызов окружающему, фригидному пейзажу. Тоха торчал на своём месте, держа правую в кармане узких джинсов, левую с телефоном – у уха, и посмеиваясь, что-то тарахтел в трубку, покачивая корпусом так, словно он шёл по узкой балке над пропастью. Тысячи мыслей и ощущений волчком завертелись в мозгу, привнося в душу смятение и невообразимый разлад. Неужели, всё на этом и окончится? Мы спустимся в вестибюль, подойдём к линии турникетов, она примет из моих рук своего монстра, улыбаясь бесцветно, как плохо выспавшийся по причине дороги, только что покинувший поезд пассажир, ещё миг, и вот она исчезает  в броуновском движении распахнутого зева привокзальной станции. Да не хочу я, чтобы так произошло. И всё тут. Внезапно меня осенила одна мысль. Я обернулся к немного отставшей Кристине:
- Кристи, а тебе вообще куда нужно?
- На массив «Солнечный» - после некоторой паузы неуверенно ответила она – я доберусь сама, спасибо, не утруждайся.
- Эй, не лишай меня удовольствия видеть тебя ещё каких-нибудь полчаса. Ты что думаешь, я с тебя деньги за это возьму? Тоха! – я повернулся к Антону, вздрогнувшему, словно от удара, оглянувшемуся и торопливо прекратившему разговор.
- Здравствуйте, Максим Леонидович! А я вот тут…
- Отойдём. Тоха, выручи – начал я, как только мы отошли в сторону - Войди в положение. Где тут у вас массив «Солнечный»?
- «Солнышко», что ли? Да так. Хрен знает, где… через весь город пилить надо. Окраина, ёк-макарёк.
- Хочешь, денег на бензин дам? Отвезём Кристину. Не знаю, как тебе всё объяснить. Нокаут какой-то, плыву. Сейчас уйдёт – век себе не прощу. Ситуация так складывалась, что телефон спросить было не удобно. Не хотел сразу, нахрапом. А то вот так вот, пяти минут ещё не прошло, и сразу – давай, мол, телефон. Если бы с какой другой такая досада приключилась, не даёшь телефон – и ладно, а вот, с Кристиной…  Да я хоть попытаюсь, в конце-то концов. Выручай, Тоха.
Антон взглянул в мои глаза, затем, украдкой – на неё.
- Понимаю, Максим Леонидович. Вот это я понимаю. Лицо, фигура… Есть от чего потерять покой и аппетит – затем, подумав недолго, весь как-то воспрянул  – поехали. Шеф вздрючит – скажу – бомбил. Поорёт для острастки, дескать, чего это ты, паскудник в моей машине возишь кого попало, да и успокоится. Уже не раз такое случалось.
«Ему бы ещё шапку, чтобы о землю ею шарахнуть, да ногой об неё топнуть, перед этим своим кратким монологом – ну, Емеля-красный молодец»! – восхищённо подумал я. А вслух заметил коротко:
- Я твой должник, Тоха.
- Да ладно, что я, с других не возьму?! Обижаете Максим Леонидович, я исключительно из уважения. Позвольте ваш чемоданчик, мад-а-а-амммм…. Ни хрена себе – прошипел он в сторону - хрупкие  девушки пошли!.. Вы что, у слонов роды принимать готовитесь, Кристина?!
Я вновь был вознаграждён её чудесным смехом, от которого по застойному болоту моей души пошла сильная, готовая выплеснуть на замшелые берега чёрную тину тоски, беспокойная, сотрясающая все его основы, чистая и светлая рябь…

- … Дык, а она что? – Антон, периодически отрываясь от дороги, бросал на меня короткие, но исполненные какого-то искреннего, мужского уважения взгляды – сразу телефончик оставила?
И не дожидаясь моей реакции, заявил:
 – Ладно, не в обиду! Уделала вижу, совершенно. И не мудрено. Принцесса… А подружка у неё есть, интересует узнать? – словно спохватившись, вдруг поинтересовался Тоха, как-то мгновенно повеселев.
- Да какие тут могут быть обиды. Есть, в столице проживает. Учились вместе. Только я её, разумеется, не видел и даже не представляю, какова она из себя.
- Ну, так вы её расспросите. Сегодня же встречаетесь, наверное? Может, на телефоне у ней фотка её есть? Может, я тоже в столицу жить перееду, а? Что-то вид у вас, Максим Леонидыч, какой-то невесёлый.
- Не знаю, брат. Человек как-то глупо устроен. В особенности – наш человек. Кто-то из классиков заметил, дескать, «на войну с песнями – под венец – в слезах». Всё у него не так, как должно.
Антон хмыкнул, переваривая сказанное, но никак на эту мою сентенцию не отреагировал, молча продолжая обозревать дорожную обстановку. Мы стояли на перекрёстке. Его шеф до сих пор ещё не звонил и по мере приближения к конечной точке путешествия, Тоха постепенно расслаблялся. Я покосился на его профиль. Усеянное веснушками лицо, глаза с застывшим в них, насмешливо-блудливым выражением, даже кисти рук, небрежно возлежащих на рулевом колесе – и те в веснушках. Вот у кого печалей не бывает. На моём месте, он непременно попытался бы добиться лишь одного – разговора по душам, в горизонтальном положении и в случае неудачи, забыл бы о ней с лёгкостью, через какой-нибудь час, если не в ту же минуту. А что же происходило со мной… Совершенно не поддающийся диагностике случай. Я испытывал какое-то смятение и растерянность. В одну минуту в моей жизни произошло нечто, грозящее вывернуть наизнанку весь её традиционный уклад. И в следующую секунду, в мозгу со скоростью курьерского пронеслось, громыхая рельсово: «Вы с ней  не разминётесь». Уж не волшебник ли вы, Павел Афанасьевич? Очнувшись от всех этих мыслей, я с запоздалым сожалением сообразил, что в гостиницу мы так и не заехали. Словно поняв  причину моей озабоченности, Антон вдруг произнёс:
- А на счёт номера не беспокойтесь. Сейчас вас на базу закину, и сам в гостиницу  смотаюсь. Там шефа знают, так что всё организуем по высшему разряду. Вещички свои можете не вынимать – закину прямо в нумер. Только вот паспортину попрошу, чтобы квитанции эти грёбаные позаполнять. 
- Ты, Антоша, просто добрый волшебник – ответил я грустно.
- Всё пучком, Леонидыч. Минут через сорок приеду с ключами и талоном на поселение. Вот они, ворота наши. Я заезжать не буду, вас тут выброшу и в гостиницу метнусь по-рыхлому.
- Да уж, ворота. Давно не виделись. Давай, брат. Жду.
Всё ещё пребывая под действием какого-то, внезапного очарования, смешанного с некоторой долью необъяснимой печали, я покинул автомобиль, прошёл через ворота и устремился к высокой, стеклянной двери, за которой, на оборудованном посту маялся чёрной птицей охранник в летах, изобразивший при виде меня, поднимающегося на  крыльцо, вопросительное выражение на своём скучающем лице. Рабочий день начинался.

- Вот тоже английский анекдот. Молодой парень, только что поступивший на службу в приличный отель, проходит инструктаж у человека, который трудится в обслуге номеров лет уже с двадцать. Тот описывает ему один случай из своей практики: «Однажды, я принёс в номер заказ – стакан минеральной воды и свежую газету. Постучав и не услышав ответа, легонько толкнул дверь, и, видя, что она не заперта, вошёл. Дверь в ванную комнату была приоткрыта и в дверном проёме, в совершенно нагом виде, стояла дама, колоссальных размеров, обтиравшаяся полотенцем после душа. Я нашёлся тут же. «Простите, сэр» - произнёс я, зная по опыту, что дамы, имеющие подобные формы, будучи застигнутыми в таком виде, имеют склонность приходить в ярость. Я получил оплеуху и неделю проходил с синяком под глазом. Однако дама не обратилась к дежурному менеджеру с жалобой и, таким образом, репутация отеля была спасена.
Зазвонил  телефон, и я прервал свой рассказ, выслушивая Валентина, который никак не мог припомнить, за каким лешим он решил мне позвонить. Скорее всего, причины не было никакой, просто Валику не с кем было покалякать в этот дивный вечер. Извинился,  пообещал перезвонить позже. Валик, вероятно догадавшись, что говорить с ним в данный момент мне как-то не сподручно, поспешил откланяться.
- А дальше? – со своей  умопомрачительной улыбкой поинтересовалась Кристи, помешивая ложечкой в фарфоровой, цвета слоновой кости, десертнице.
- Дальше. На следующий день, молодой сотрудник пришёл из номера с двумя фонарями. На вопрос инструктировавшего его накануне, опытного коллеги, как мол, ты умудрился в первый же день заработать сразу два, тот простодушно ответил: «коллега, я хорошо усвоил то, о чём вы мне сказали. Принеся в номер заказ, я постучал, и вошёл. На кровати парень и девушка занимались любовью. Увидев это, я не растерялся и сказал:  «Прошу прощения, джентльмены»!
Кристина рассмеялась так заразительно и искренне, что у меня запела душа. Затем, успокоилась, и вновь обратила на меня взор. Чуть погодя, спросила:
- А с тобой ничего такого в жизни не происходило?
- Какого?
- Смешного. Какой-нибудь забавной истории, приключения?
- Нет. Скучно всё и однообразно. Хотя… может, что и случалось, да вот никак припомнить не могу. Неинтересную жизнь я веду. Как-то раз, встречали мы одну делегацию иностранную, это когда я ещё в госучреждении трудился – перескакивая с пятого на десятое, начал я - впрочем, это не совсем относится ко мне - тут же оговорился, но история вышла презанятная. Точно не припоминаю, кто это был, кажется – ирландцы. Стоим мы себе в холле, шеф где-то задерживается, вероятно, по телефону договаривает. Открываются входные двери, заходит толпа этих ирландцев, ну, там, трали-вали, каля-баля, с ними женщина такая, миниатюрная, миловидная – переводчица. Жена одного из них, как потом выяснилось. Русский на факультете славистики, в Оксфорде изучала. Мы себе в сторонке стоим, бамбук курим. Они сами подходят, такие, «здрасьте, здрасьте, это вы мол, руководители местные»? Ну, мы им -  вот, мол, первый зам, вот – начальник пресс-службы,  это – представитель комитета по связям с общественностью и иными организациями. Они, соответственно руки нам, одному за другим тыкают, очень приятно, мол, рады знакомству, в общем, дежурное, никому всерьёз не нужное «хаудуюду». И тут двери приёмной распахиваются, и к нам стремительной походкой вылетает шеф. На лацкане пиджака – депутатский значок, он депутатом городского совета был, костюмчик в полосочку, волос  вьющийся, с благородной проседью. Рослый мужик такой, видный, мужественное лицо, в общем - не урод. Метра за три руку тянет – здрасьте, мол, дорогие и дражайшие, как долетели, чего хорошего видели, рад, очень рад, бесконечно счастлив, душевно тронут. Тут он увидел эту самую, как её… Джейн, Джинджер, Дженнифер, не припомню, и к ней. Глаза загорелись, он у нас женщин смерть как любил. На любую глупость мог пойти, если всерьёз увлечётся. Ручку поцеловал, и из своей лапищи не выпускает, глаза округлил, что-то ей там в вполголоса рассказывает, того и гляди, слюни потекут. Тут меня Валентин, приятель мой, который, кстати, звонил сейчас, так вот, он меня в бок толкает и незаметно на шефа пальцем указывает. Я - глядь,  а у того ворота на штанах не застёгнуты, и из них на свет божий торчит такой, приличный ком белых трусов, в ярко-красный горох. Я лицо своё к панорамному окну в холе отвернул и затрясся, Валик такую рожу скорчил, словно происходит самое значимое в его жизни событие. Я на Валика косяк бросаю, вижу эту его мину, глупо-торжественную, без тени улыбки, и меня прямо до земли гнёт. Слёзы в три ручья, делаю вид, что закашлялся. Остальные наши моему примеру последовали, отвернулись, и затряслись все, как паралитики. Мы ещё знаем его странную, плебейскую привычку после оправления малой нужды руки не мыть. Эта, условно выражаясь, Джейн руку свою из вежливости не вырывает, но отстранилась елико возможно, в глазах такое смятение и признаки надвигающегося ужаса, что мы поняли, что надо что-то делать. Эти Irish’s на нас, как на оживших сказочных персонажей пялятся, с таким изумлением, что нас рвёт ещё больше. Джейн, очевидно тоже, проделав кой-какую мыслительную работу,  подумала, что раз калитка не закрыта, значит – был в комнате для джентльменов, а раз руки сухие – значит, забыл вымыть. На неё, беднягу и смотреть было  в этот момент страшно.
- Ф-у-у-у! – Кристи смешно сморщила свой нос – десерт доедать расхотелось!
-… Вот, я и подумал, что бедную женщину нужно выручать. Толкаю Валентина в бок, иди мол,  уводи от неё этого кобеля, а то у него уже всё готово для дальнейшего знакомства. Более, так сказать, тесного. Ну, Валик его в сторону оттянул, а мы за этих гостей – и, чтобы сразу загладить неловкость – в буфет, где уже всё на столах стояло. Глянь, самое вкусное оставила – ухмыльнулся я, заглядывая в её вазочку для десерта, хотя, признаться по правде, сладкого не любил и, наверное, не полюблю.
Кристина взглянула на меня молча, с улыбкой, значения которой я не смог определить, и, зачерпнув ложечкой невесомую белизну взбитых сливок, поднесла её к моим губам. Эта процедура кормления повергла меня в молчаливый восторг.
- А что эти ирландцы, как отреагировали? Тоже смеялись потом? – Кристи задержала ложечку в воздухе.
- Да никак – в образовавшемся промежутке, ответил я – если бы они и увидели, то даже между собой таких вещей обсуждать бы не стали. Не принято. Британская сдержанность и учтивость. И уж тем более, нам бы ничего не сказали. Хотя, кто их до конца разберёт, может наедине, и потешились вдоволь.
- А шеф не смутился?
- Да он не из таких, кто смущается и краснеет. Молча застегнулся – и за стол. Слушай, я вот третий раз уже в вашем городе, а толком ничего не видел. По центру проезжал, пару кабаков посетил. Понимаю, что за оставшееся время ничего такого ты мне показать и не сможешь, но есть ли у вас что-нибудь этакое, куда непременно стоит  пойти, чтобы понять… ну, скажем его душу? Получить наиболее сильное впечатление?
По её лицу мелькнула тень рассеянной улыбки, каковая иногда отображается у человека, находящегося в размышлении. Впрочем, продолжалось оно недолго.
- Сейчас пойдём в одно место – она промокнула мои губы бумажной салфеткой – вот теперь всё в порядке.
- Кристи, ты меня чрезмерно балуешь. Я тут вот сижу, как большой, жирный кот, или нет, скорее – как хомяк и жмурюсь от удовольствия.
- Ну, теперь пошли, хомячок – улыбнулась она.
- Иди на улицу, а я отлучусь на минуту.
- Застегнуться потом не забудь – её голос проникал на самое дно моей души.
- Нет, я нарочно всё так и оставлю! – рассмеялся я.
Покинув кафе, мы неторопливо направились в сторону какого-то собора, возвышавшегося на пятисотметровом удалении, над обильной зеленью парка, в которой неуловимо ощущалось скорое приближение осени. Переходя дорогу на светофоре, я взял её за руку и с некоторым смятением ожидал, что она её высвободит, как только мы очутимся на противоположной стороне, но этого по какой-то необъяснимой причине не случилось, ни тогда, ни после того, как мы, оставив перекрёсток на приличном удалении, углубились в парковую аллею. Пальцы наших рук переплелись. Мы замедлили ход. Она была так близко, что время от времени я ощущал случайное, упругое прикосновение её груди, запах волос и лёгкое дыхание, слагавшиеся в единую картину неизъяснимого очарования. В такие вот минуты начинаешь понимать Фауста, желавшего остановить прекрасное мгновение. Моё сердце билось неровно, то входя в обыденный ритм, то внезапно ускоряясь. Что будет дальше, я себе как-то не представлял. Ну хорошо, погуляем вот так вот, с часик-другой, завтра доработаю то, что не успел сегодня, задержусь ещё на пару часов, обратный билет-то ведь куплен ещё в день отправления, и с богом отбуду восвояси. Я поймал себя на мысли, что никуда ехать не хочу. Не хочу, и всё. Я хочу схватить за хвост это стремительное время, несущееся, в данный момент со скоростью света, чтобы солнце как можно дольше не валилось за скрытый серыми нагромождениями высоток, горизонт. Чтобы её взгляд, в котором мерцало какое-то загадочное любопытство, застыл на мне, словно яркое световое пятно, образующееся под веками, когда ты резко распахиваешь дверь, из  низкого, сырого и сумрачного погреба, куда только что юркнул, играя с друзьями в прятки, вдруг взглянешь на солнце, затем, не вынеся его ослепительного сверкания, вновь захлопываешь её и с силой зажмуриваешь глаза. Очередной парадокс человеческого эго. Ещё сегодня тащил себя в этот город за чуб, теперь придётся аналогичным образом утаскивать себя прочь. В пустую квартиру с гулким эхом и неподвижными тенями молчаливой пустоты по углам. В серый, ненастный день, в котором походные колонны машин на перекрёстках, толпы людей у входа в метро, пулемётные очереди телефонных звонков и аляповато-пёстрые телевизионные образы, проходящие мимо сознания во время вечеров, всё более и более удлиняющихся, по мере приближения к неизбежной зиме. Придётся. Я испытал в своей жизни множество разочарований и выдержал не один её удар. Придётся смириться и с тем, что вскоре её ладонь выскользнет из моей и далее потянется привычный быт, ненадолго расцвеченный этим странным, необыкновенным существом, к которому я испытываю всё более возрастающее влечение. Я двоился. Сердце переполнялось кровью, которая затем с силой устремлялась прочь, отдаваясь гулом в висках; в ней неровным, беззвучным пламенем горела какая-то спонтанная, радостная боль, с примесью полынной горечи и колючего, ноябрьского ветра. Я вдруг ощутил какой-то внешний дискомфорт и понял, что Кристи пытается подделаться под мой шаг, заулыбался, как балаганный зазывала, прервал какую-то анекдотическую ахинею, которую вдохновенно нёс, и сбавил обороты. Перед нами вырастал большой кафедральный собор. Тёмно-бежевый камень отделки уходящих ввысь, стен храма, имевшего правильную, кубическую форму, гармонично перетекал в подкупольные главы, ребрящиеся коринфскими полуколоннами, венчали же сооружение купола тёмно-коричневого тона, чьи позлащённые кресты плыли сквозь холодный, белесовато-синий, отливавший золотом в провалах облаков, океан, в неизвестную неизбежность. Зрелище было великолепным. Я притормозил, разглядывая культовое сооружение во всей его красе, пока оно целиком помещалось в кадр. Окончив обзор, констатировал:
- Мда-а-а… Я хоть к верующим себя не причисляю, но одно скажу: строено явно для того, чтобы вызывать благоговение.
Кристина слегка сжала мою ладонь, затем улыбаясь, произнесла:
- Не торопись. Сейчас свернём за угол, там ты увидишь то, о чём просил. Гарантирую – равнодушным не останешься.
- А что там такое? Ниагарский водопад, или Пизанская башня, перенесённая на дно «Великого каньона»?
- Я же сказала - сам увидишь. Только сначала закрой глаза.
- Вот те раз, как же я их закрою? Идти на ощупь, что ли?
- Давай, давай, закрывай, так эффект будет посильнее.
Кристина высвободила свою руку из моей, затем, переместилась за мою спину, и закрыла сзади обеими ладошками мои глаза:
- Иди туда, куда я тебя направляю.
- Вот, блин, как всё таки беспомощен становится человек, когда внезапно лишается возможности видеть!
Её правая ладонь была слегка влажной, от передавшегося ей тепла, испаряемого мною в избытке, пока мы шли, держась за руки, левая же холодила, словно ледышка. Я испытывал восторг и некоторую растерянность единовременно, двигаясь в багровой полутьме коротким, крадущимся шагом. Дыхание Кристи струилось по моей шее, её тело плотно соприкасалось с моим, я ощущал его рассеянное тепло, глянцевый шелест одежды, отдалённое эхо её сердцебиения, отчего в моей мозговой плате, где-то там, в главном процессоре, с высокой периодичностью и пулемётным треском  проносилась серия коротких замыканий. Ещё пару десятков таких вот шагов, произведённых совместными силами, и бессонная ночь мне гарантирована. Инстинктивно ощутил, что сейчас мы во что-то упрёмся.  Подтверждая моё внезапное предположение, рядом с левым ухом раздался её умопомрачительный голос:
- Подожди, сбавь темп, а то налетишь на ограждение.
- И что будет?
- Вниз скатимся.
- И ты со мной?
- Думаю, мне удастся этого не допустить. Вот теперь пришли. Считаем до трёх и наслаждаемся. Раз. Два. Три.
С этими словами она отняла руки от моего лица. Открывшееся зрелище было великолепным. За нашими спинами стоял собор, отбрасывавший длинную тень к подножию холма, на котором возвышался. Внизу, вдоль гранитных берегов неширокой и несудоходной реки, давшей городу своё имя, сплошным потоком плыли автомобили. Прямо перед нами разворачивалась  панорама города, также лежавшего на невысоких, скрывавших свои очертания в сплошной зелени, холмах, проступая на них и меж ними вновь возведёнными массивами, кварталами старой застройки, деловыми центрами, нестерпимым золотым блеском храмовых куполов, трассами метрополитена, местами выходящими на поверхность. Вид города, неожиданно представшего перед случайным зрителем во всём своём блеске, произвёл на оного, то есть, на меня, впечатление самое благоприятное.
- Ну спасибо… ничего подобного не предполагал.
- Как впечатления?
- Самые позитивные. Думал, у вас тут одна серость - сплошные трубы и дымы.
- Как видишь, нет – произнесла она со смехом – ещё рельсы, трамваи, машины… и многое другое.
- И ты.
- И я – прозвучало буднично – подожди, не говори ничего – спохватилась она, видя, что то, что я собираюсь ей сказать, никак не относится к окружавшему нас пейзажу.
- Если ничего не говорить, то мы рискуем друг друга не понять – я мысленно напрягся, ожидая услышать что-нибудь, из традиционного понятийного набора женщины, не желавшей, чтобы те слова, которых она давно и подспудно ожидает, прозвучали из уст именно этого мужчины.
- Вот тебе и душа этого города. Иногда мне удаётся вырвать у себя самой пару свободных часов, и я приезжаю сюда. Здесь интересно находиться именно в это время дня и именно в это время года. Смотри, как подает свет. Через полчаса он изменит свой угол, интенсивность, станет расплывчатым и тусклым. Ощущение волшебства исчезнет. А сейчас именно тот момент. Видишь, как он лежит на холмах, площадях, на зданиях? И ещё этот приглушённый шум снизу… вокруг такая умиротворённость, что хочется просто вот так стоять, закрыв глаза.
- Кристи, я…
- Подожди. Послушай молча. Услышь, как бьётся его сердце, а я тебе в этом помогу.
Она встала между мною и бортиком ограждения, затем слегка откинулась назад, и я тут же ощутил её всей поверхностью своего тела. Рука Кристины сама нашла мою; восторг, переполнявший меня, едва не вырвался наружу. Мы молча обозревали окрестности. Снизу, от набережной, доносился приглушённый шум транспортного потока. Наши души слились воедино и то, что проходило сейчас сквозь моё сознание и чувства, нормальным языком описать было невозможно. Я с невесть откуда взявшейся алчностью вбирал в себя аромат волос Кристи, центром тела ощущал её упругие округлости; обрывки мыслей и чувств бешено вихрились, напитываясь неуёмной, взрывной энергией плодородия, исходящей из неё, порождали готовую растворить меня в своём бесконечном энергетическом потоке, иллюзию полёта. В какую-то неподходящую минуту, ледяным водопадом на моё разгорячённое сознание обрушилась обыденность мира. Вдруг представился пыльный вагон, несущийся в ночь, плавно покачиваясь на рессорах, тысячеголосый, подавляющий своей бесконечностью, грохот вокзала, яростный вой поезда в туннеле метро и неразбавленная тишина квартиры, там, за сотни километров от неё. Чёрт. Кристи, я не знаю, что произойдёт со мной, когда ты скроешься из виду. Я не знаю, куда подевалась вся моя воля и решимость к действию, что мне приходилось неоднократно в своей жизни демонстрировать. А может, не было этого всего? Может, был никчемный, слабый, усталый человек, все свои сорок с небольшим, переступавший, ценой неимоверных усилий через этот свой страх, и так и не выработавший в себе смелости сделать очередной шаг, не подвергая себя беспощадной обструкции и унижению? Жизнь через «не могу».
                Время шло. Прохладный сумрак сгущался, мы стояли над городом, глядя на его неуёмное движение. Вокруг нас, по вечернему звонко раздавались детские голоса, прорезающие однообразный звуковой фон, гуляющих ощутимо прибыло. Темнеющий небосвод пересекла одинокая, чёрная птица. Мы оба молчали, слов не находилось. В моём распоряжении оставалось не более двух часов. Я не хочу, чтобы она покидала меня. Не сегодня.  Никогда. «Господи… какая странная тоска. Впереди – чёрная, непроглядная ночь. Одинокая ночь. Нет, я ни о чём ей не скажу. Меня больше нет. Макс Сафронов помер. Остался тупой автомат, подменивший собой живое, из радости и боли, существо. Автомат, в операционной системе которого содержится набор команд, порождающих стандартные, однообразные, механические действия, призванные имитировать то, чем я был отродясь. Спящий, жующий, делающий свои деньги, не испытывающий никаких эмоций и колебаний настроения, ничего, окромя шаговых перепадов напряжения в сети, равнодушно замирающий, когда садятся батареи и без эмоций оживающий вновь, когда ему их заменят. Иначе меня сожжёт эта бесконечная боль». Внезапно сердце, пропустив удар, ухнуло в бездну с борта самолёта, затем вновь возвратилось, словно сбросило груз. Прерванный, было, полёт возобновился, но произошла какая-то необъяснимая метаморфоза. Короткий, ворвавшийся в бескрайнее пространство эфира, импульс, несущий на своих волнах гамму восторженной боли, желания и тоски, исторгнутый сердцем, метнулся вон, в окружающую среду, чтобы умереть там среди прочих, испускаемых миллионами живых существ, не достигая других сердец, закованных в непроницаемую броню насторожённого недоверия и насмешливой лжи. Её ладонь чуть заметно дрогнула. Она восприняла этот импульс всем своим существом. Не выпуская моей руки, развернулась ко мне лицом, испытующе глядя прямо в мои глаза. Нужно было как-то начинать.  С чего? С погоды что ли, чёрт тебя, Сафронова, дери?
- Кристина, послушай, я…
Что я? Мысль испарилась, словно дождь, выпавший над пустыней и так и не коснувшийся земли.
- Да, я слушаю.
В её глазах отражается небо. Моё небо. А в нём – неподвижное распятие «Антея», в тёмном нутре которого вот-вот взвоет сирена, загорится красный сигнал, вслед за чем рампа медленно раздастся в стороны. У тебя больше нет времени, гвардеец-десантник. Вперёд. Или слабо? Слова закупорили гортань, затем, рыхлым, аморфным комом стекли на дно желудка. Нет, я больше не могу. Вдох и выдох, гвардии сержант Сафронов. Сердце вылетает… Тише. Тише… ещё тише. А теперь поехали. «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три…» В этот момент я решился на всё. Едва только я, превозмогая сердцебиение, взросшее до двухсот ударов в минуту, вновь приоткрыл было рот, её пальцы коснулись моих губ, гася порыв, готовый обречься в словесную форму, но так и не успевший прозвучать, заглушая, коверкая его чистоту словесами, ненужными и неуместными, меж двух одиноких, настроенных на общую волну, небесных тел, находящихся в вечном движении навстречу, чтобы наконец, через миллионы лет столкнуться,  и, слившись во взрыве, взаимно разрушающем, разносящем далеко за пределы  Галактики их обожженные обломки, навсегда обрести друг друга...

               Ночь распростёрлась ниц. Шум города, отсекаемый дюралевым, забранным в пластик, двойным оконным переплётом, в гостиничный номер не проникал, да и не мог он звучать в нём сейчас, ибо город простёрся в анабиозе. Она лежала рядом, а я слушал её дыхание, постепенно восстанавливающееся, словно после бесконечного марш-броска. Жар, покидающий разгорячённые тела уступил место ощущению прохлады, словно наглядно, на уровне школьной физики объясняя значение поговорки «свято место пусто не бывает». Мысли мои упокоились с миром. Разум молчал, даже не пытаясь пояснить, что же я стану делать потом. Кристина заполнила собой всю Вселенную. Ожила, приподнялась, кутаясь в простыню, затем прильнула ко мне, сложила свои руки на моей груди, уткнулась в них подбородком, принялась молча изучать строение моего лица. Затем высвободила правую, указательным пальцем которой медленно, легчайше, едва касаясь плоти, стала водить по его впадинам и выпуклостям. От внезапного приступа щекотки я сморщился, в ответ раздался негромкий, но какой-то чрезвычайно тёплый смех. Её свежее дыхание по-прежнему обдавало меня. Я покосился вправо, в сторону небольшой, ярко освещённой прихожей, на полу которой, рядом с парой моей обуви стояли её «шпильки». К стене, отбрасывая яркие блики, приткнулась её сумка, сверкая глянцем, словно латекс. Она перевела взгляд в том же направлении, затем припала ухом к моей груди. Глупо даже пытаться пояснить, что я чувствовал в данный момент. Я боялся признаться себе в самом главном. Она вновь подняла голову и улыбнулась, глядя на меня в упор. Я видел эту улыбку не зрением, а скорее, ощущением. Через некоторое время я вдруг почувствовал, что некий орган, исполненный в виде пузыря, настойчиво подаёт сигнал к физиологическим отправлениям, но скорее, дал бы себя убить, чем решился встать. Она сама поняла, что я испытываю какой-то дискомфорт,  слегка приподнялась на локтях, затем спросила приглушённо:
- Тебе не тяжело?
- Нет, что ты. У нас вино ещё осталось?
- Да. Я пойду и налью.
- Подожди, я налью. Вот только зайду, на секунду в боковую, левую дверь.
- Иди, иди, я сама справлюсь.
- Свет включи.
- Зачем? Так интереснее. Я подойду к окну, на его фоне всё видно.
- Смотри, если тебя будут похищать инопланетяне, кричи. Я им соли на хвост насыплю.
- А я им выпить предложу! – смеясь, воскликнула она.
- Ну, тогда они точно не отцепятся – широко улыбнулся я, выглядывая из зева распахнутой двери ванной комнаты – но присутствует один плюс: есть кого за добавкой заслать!
- Ага. Представляешь, как увидят в «дежурном» маркете, кто за вином прилетел, так сразу бесплатно им отпустят!
Освежился, низвергнув из блестящей, никелированной лейки, свисавшей с потолка, ледяной поток, неистовый, словно водопад Игуа-Су. Мысленно сосчитав до десяти, перекрыл воду, затем интенсивно растёрся здоровенным махровым полотенцем, более походившим на простыню, и направился к ней. Кристина замерла на фоне окна, держа правой рукою одноразовый, длинноногий, пластиковый бокал на уровне своего плеча, левой же прижимала к груди готовую сползти, простыню. Она была обращена лицом к спящему городу. Я замер, любуясь её тёмным, словно негатив, профилем, очерченным неестественно оранжевым фонарным светом. Чёрт, был бы я художником. Такое мгновение нельзя не схватить, не зафиксировать, чтобы сохранить навечно. Затем подошёл к ней, прижал к себе и зарылся лицом в её благоуханные волосы.
- Холодный! – Кристи, смеясь, слегка отстранилась – вон твой бокал, с тебя тост.
- «Вот мой бокал, в нём больше ни глотка, той жизни, что как мёд была сладка. В нём только горечь неразбавленной печали, доставшейся на долю старика».
- Грустно. Что-нибудь пожизнерадостнее есть в вашем репертуаре, сударь?
- Это я так, к слову. За тебя.
- Было уже. Вчера, весь вечер, сегодня уже полночи, и всё за меня. Давай за тебя, для разнообразия.
- Давай. На брудершафт.
- К чему все эти пошлости? Давай лучше так. Закрой глаза.
- Опять? Что-то новенькое?
- Сейчас увидишь. Закрой и жди.
- Ладно. Уговорила.
Я опустил веки, не высвобождая её из объятий. Почувствовал, как Кристи подносит бокал к своим губам, затем – её приближающееся дыхание, прикосновение её губ, прохладную винную струйку, проникшую сквозь мои, разомкнувшиеся уста, осторожно сглотнул. Затем её касание перетекло в поцелуй, длящийся бесконечно долго. Её гибкие пальцы, касаясь едва ощутимо, сбросили моё полотенце на пол, затем заскользили по коже во всех направлениях. В груди раздался мощный, фугасный разрыв, отчего по телу, до самых отдалённых его периферий, прокатилась тугая, ударная волна. Я увлёк Кристину за собой…

- Скажи, а тебе никогда не приходилось на карусели кататься? Ну, в детстве, например – спросила она, глядя на меня серьёзно, словно ответ на её вопрос содержал в себе жизненно важную информацию. Мы говорили уже около часа, время от времени прерываясь, устремляя навстречу друг другу внезапно, и как-то странно синхронно возникающий порыв. 
Кристина слегка возвышалась надо мною, рассеяно водя ногтем в ложбине, разделявшей полукружья мышц моей груди. Затем на миг прервалась, пряча за ухо локон, свесившийся было на её прекрасное лицо, и вновь вернулась к своему занятию. Делала она это как-то рассеяно, машинально, словно была всецело погружена в какие-то, недоступные мне чувства, переживания и мысли.
- Странный вопрос… детских ощущений своих я не припоминаю. В учебном подразделении, в армии, то есть, приходилось однажды на специальном тренажёре для вестибулярного аппарата, «солнышко» вертеть. Эти качели описывают полный круг по вертикальной оси. Потом было сильное, но непродолжительное и вполне переносимое головокружение. Некоторые падали замертво, но в себя приходили. Взводный говорил – тебе, Сафронов, лётчиком можно становиться.
- Я бы там, наверное, от страха всё время визжала. Да и то, в том случае, если бы меня на эти качели силой затащили бы. Когда-то в детстве, меня родители в парк повели, и я впервые прокатилась на карусели. Потом это несколько раз повторялось, мне даже нравилось. А однажды, когда я ехала в метро, я закрыла глаза и представила, что поезд движется по гигантскому кругу, всё время ускоряясь. И вдруг это ощущение как бы материализовалось, да так, что мне стало плохо…
- Бедный, маленький…
- … я вышла на какой-то станции, долго отсиживалась, не решаясь опять войти в вагон. Даже подташнивало слегка. Блин, на работу тогда опоздала. Первая работа после института, да к тому же, серьёзная и перспективная. Шеф накричал, я даже всплакнула. Вот дурёха, потом думаю,  сама себя так напугала так, что чуть сознания не лишилась.
Я нашёл в полумраке её губы, и, встретив ответное движение, надолго приник к ним. Ночь перевалила за черту, делившую её пополам уже давно, через пару часов забрезжит рассвет. Где-то на полу, у изголовья, скромно тикал мой “Zenith”, но взглянуть на округлый циферблат сейчас для меня было равносильно тому, чтобы взглянуть в лицо Медузе Горгоне. Мы так и не сомкнули глаз. Впереди, чёрт бы его побрал, было утро, работа. И отъезд. Вечером, когда солнце, истекая кровью заката, склонится к паутинному сплетению вознесшейся над путями, путаницы проводов, постепенно уходя за серые, вытянутые пятна строений, вечером сего же дня. Я ощутил, как сердце захлестнула мрачная, непроницаемо чёрная, холодная волна. В висках отдалось, пульсируя острой болью, взор застило кружащимся в рассеянном свете, чёрным пеплом.
- Кристи, я хочу тебе сказать…
Но сказать ничего не получилось, так как вновь ощутил на своих губах её губы, затем ласкающее прикосновение гибкой, прохладной ладони:
- Не надо. Ничего не говори. Слова излишни, они всегда всё портят. Нужно уметь чувствовать того, кто рядом. Это может происходить только лишь в одном случае.
- Если оба сердца бьются на одинаковой частоте?
- Можно сказать и так – согласилась она, переходя на чуть слышимый шёпот – Чтобы рассеять твои сомнения, я скажу тебе вот что. Я знала, что так всё и произойдёт, лишь только увидела тебя. Когда я ехала в поезде, то в какую-то минуту мне вдруг стало так тоскливо и одиноко, что слёзы подступили к горлу. Потом я справилась с собой, а наутро, там, на перроне, появился ты. Значит, так было нужно. Я не хочу загадывать наперёд. Я не желаю думать и не собираюсь даже предполагать, что может случиться завтра. Давай оставим всё, как есть. По крайней мере, сейчас, когда нам так хорошо и спокойно.  Завтрашний день всё сам за нас решит.
- Кристина, я практически ничего о тебе не знаю. Я о многом хотел бы с тобой говорить, меня переполняет столько всего, что прямо мозг плавится. Не хочу утра. Когда оно наступит – нам нужно будет расстаться и я не знаю, как скоро мы увидимся вновь. И увидимся ли?
-  Слова, Макс. Слова. Они ничего не означают. Видеть, чувствовать гармонию и красоту – это одно. А когда ты пытаешься описать свои ощущения, то как бы ты в этом ни преуспел, ничего хорошего не выходит. Это так, будто бы ты пытаешься дать техническую, климатическую или метеорологическую характеристику какого-нибудь грандиозного, природного явления – ну, извержения вулкана, к примеру. А мощь и красоту не передашь. А свои переживания и чувства – и подавно. Завтра, для каждого из нас всё будет совершенно иначе. Имеет значение лишь то, что происходит сейчас. А теперь закрой глаза и лежи тихо. Идёт сон, крадётся медленно, ступает неслышно. Мы устали, нам нужно отдохнуть. Завтра будет завтра.
- Завтра уже наступило, маленький.
- Я имела в виду не время суток или день календаря, а то, что последует за всем этим.
- Но я не хочу пропустить ни единой нашей минуты.
- Я здесь, рядом с тобой. Наше время ещё не истекло. Я подарю тебе сон. Слушай, как тиха эта ночь…
- Кристи, я не хочу спать, у меня всего каких-то пару часов, а потом… – я приподнял было голову над подушкой, но она, мягким, каким-то материнским жестом, вновь водворила её обратно. Затем я ощутил на губах, сомкнутых веках, неспешное касание её губ; тонкие пальцы, слегка надавливая,  мягкими, массирующими движениями прошлись по коротко остриженным, моим волосам, лицу и груди и, наконец, она прижалась ко мне всем телом, и замерла, расслабляясь. Сонной океанской волной по телу распространилось тепло. Часы у изголовья неумолимо отбивали ритм времени. В коридорах стояла гулкая пустота. Рассвет ещё не родился, но ночь уже вот-вот разрешится от бремени. С бетонной полосы, между плит которой пробивалась неистребимая, южная растительность, в желтовато-синий, бесконечный океан, мигая огнями габаритов, уходил ИЛ-76 ТД, с личным составом на борту. За проволочным ограждением взлётной полосы, недалеко от места, где опавший чулок «колдуна» показывал мёртвый штиль и где я, в составе аэродромного караула нёс службу по охране и обороне вверенного мне объекта, была ровная, рассохшаяся под привычным зноем, усеянная редким, колючим кустарником, земля. Со стороны далёких гор кто-то двигался прямо, навстречу мне. Слова «Стой, кто идёт»! застряли в пересохшей глотке, автоматный предохранитель оказался намертво приросшим к боковой поверхности крышки ствольной коробки АКС-74. Женщина, имени которой я, сколько не силился, вспомнить всё же не мог, вела за руку девочку, трёх лет. Я знал, как её зовут. Это Кристина. Но почему мне кажется, что моё сердце рвётся на части, когда она так по-особенному, пристально, испытующе смотрит мне в глаза?..

        За окнами было черно. Огромная, уходящая ввысь и вширь комната, с бесконечно далёким потолком, была сплошь уставлена книгами, чьи корешки, изукрашенные вытертым, золотым, либо серебряным тиснением, стройными рядами маршировали на месте по плацам полок старых, обтёршихся стеллажей. В центре комнаты находился круглый стол, на свободном от всё тех же книг пространстве которого, помещалась вытертая шахматная доска, с фигурами, замершими на ней в положении, означающем мою скорую и неизбежную капитуляцию. Очередной мат. Практически, сразу после шаха. Слева от доски, словно сторонние наблюдатели, замерли две чайных чашки, диковинного, дореволюционного фарфора, наполненные безнадёжно остывшим содержимым. Павел Афанасьевич, мирно почивая в кресле, покрытом белесовато-серым чехлом из льняного полотна, соединяющем в себе максимальную простоту и изыск, сосредоточенно перелистывал «Буколики» Вергилия, изданные в тысяча девятьсот пятом, языком оригинала. Я замер у приоткрытой балконной двери. С момента возвращения, что-то во мне надломилось, ушло внутрь, створки с силой захлопнулись, и раскалённые угли ещё продолжали теплиться там, внутри, с каждым днём всё необратимее подёргиваясь сизым пеплом забвения и безразличия, в которое обычно впадает всякий, переживший бесконечно длящуюся серию разочарований, или болезненно сильных потрясений. На улице стояла тьма. Ранний холод, внезапно спустившийся в одну из первых, осенних ночей, властно утвердился в природе, заявляя о себе немедленно, лишь только землю окутывал иссиня-чёрный сумрак. Очередная партия проиграна. Вспомнился позавчерашний звонок Марго. Тогда я сидел на краю неубранной постели, безразлично созерцая пространство. Пальцы перекатывали и разминали обрывок обувного шнурка, машинально поднятый с пола прихожей. Опустевший на треть, стакан с непривычным «Famous Grouse» утопал в высоком ворсе коврика, свернувшегося клубком под ногами. Телефон звонил почти беспрерывно и, несмотря на то, что на этого абонента не установлена специальная, идентифицирующая его мелодия, я знал, кто так настойчиво добивается, чтобы я вышел на связь. «Может, с малой что случилось»? – глупо вопросил себя я и решил всё-таки поднять не унимавшуюся трубку.
- Да.
- Сафронов, где тебя носит? В ванной был, что ли? Я уж обзвонилась…
- Ты по делу? Говори, мне некогда.
- Да-а-а? Ишь ты. Ну ладно, раз так, то отбросим в сторону эти, никому не нужные прелюдии. Мне необходимо нотариально заверенное разрешение от отца, то бишь, от тебя, на выезд Кристины из страны. Я выхожу замуж. Мой будущий муж, ради удобства, буду называть его по имени, чтобы не таскать за собой это длинное сооружение «мой будущий муж». Так вот, Этьен приглашает меня с ней к себе, на Лазурное побережье. Пока что в гости. Оформлять выезд на ПМЖ я буду, скорее всего, в следующем году. Торопиться не имеет смысла, у меня здесь ещё полно хлопот. Своё дело, я, разумеется, бросать не собираюсь, буду управлять им в любом случае, но вот это уже тебя не касается…
- Назови день, время и адрес нотариальной конторы.  Только в очереди я торчать не буду. В машине посижу. Когда придёт твой черёд – перезвонишь. Я зайду, подпишу и всё.
- Хм. Вот уж не ожидала. Думала – упрёшься, разволнуешься, возропщешь. Даже Этьена хотела подключать, чтобы с тобой, как мужик с мужиком… Что всё это значит?
- Тебе что-то не нравится? – безразлично поинтересовался я.
- Да, в общем-то, нет, но… слушай, а с тобой всё в порядке?
- У тебя больше никаких вопросов ко мне нет?
- Нет – прозвучало несколько растерянно и как-то уж вовсе не похоже на неё, однако Маргоша тут же взяла себя в руки – слышишь, Сафронов, а может, ты и от отцовства откажешься? Подумай, алименты, хлопоты…
- Вот это уж чёрта с два. Ребёнок вырастет, и сама разберётся, кого ей считать отцом – того, к кому она привыкла, пока росла или того, кто дал ей жизнь, но лишился возможности быть с ней рядом, потому, что её мамочке возомнилось, что так лучше для всех. Пусть это будет только её решение. Перестань пытаться подчинить окружающих своей воле. Я знаю, тебе всегда было наплевать на тех немногих, кто из своей любви готов простить тебе всё, но хотя бы раз в жизни прояви мудрость и дай ближнему свободу выбора. Ты и так всё получила. А вот того, что принадлежит мне по праву, я тебе никогда не уступлю.
Очевидно, в моём голосе звучала какая-то странная, граничащая с одержимостью, вера в правоту собственных слов, что Марго даже растерялась:
- Да ладно тебе, Макс, я пошутила. Достаточно того, о чём мы с тобой договорились. Ты не переменишь своего решения? – её тон звучал настолько миролюбиво, что я едва не вышел из себя – корыстная, расчётливая, своенравная и циничная сука. Когда ей что-то от кого-то необходимо получить, она становится само обаяние.
- А ты помнишь хоть один случай за год нашего с тобой знакомства и три последующих года совместной жизни, чтобы я не выполнил того, что обещал?
- Ну, это как посмотреть…
- Смотри, как хочешь. Это твои проблемы. Я своё слово держу. И те, чьё мнение хоть что-то для меня означает, считают именно так. Мнение остальных для меня имеет лишь статистическое значение. Напоминаю, с тебя время и место. Отправь их мне текстовым сообщением, чтобы информация, в нужный момент была у меня перед глазами. И не трезвонь мне больше, по крайне мере, сегодня. Я буду спать. Счастливого пути. Bon voyage.
- Помилуй, ведь ещё нет и семи… а впрочем – твои проблемы – Марго получила то, чего хотела и вновь стала самой собой, а следовательно, отпала нужда притворяться – я ведь звоню исключительно по делу. Нужен ты мне, чтобы я названивала так просто, от нечего делать, или не с кем поболтать…
- Слушай ты, дерьмо корыстолюбивое, будешь на подчинённых своих самоутверждаться, поняло меня???!!! – внезапно взорвался я, чувствуя, что остановиться  уже не могу – и не смей открывать свой рот, когда я говорю! – рявкнул так, что в углах комнаты заметалось эхо, хотя трубка хранила гробовое молчание – Ты злобное, эгоистичное и самовлюблённое дерьмо! Вали, к чёртовой матери, и я надеюсь, что больше мы с тобой, не то, чтобы на одном квадратном километре – на одном материке вместе не окажемся!!!
Трубка полетела в стену. Металлическая крышка отскочила с характерным звоном, и мелькнула под телевизор, аккумулятор юркнул за кадку с огромной, почти упершейся в потолок, пестролистой диффенбахией. Некоторое время я испытывал, чуть ли не отвращение, глядя на части телефона, разлетевшиеся по комнате, затем вспомнил, о том, что обещал и нехотя принялся собирать его по углам. Приладив аккумуляторную батарею в гнездо и поместив на место крышку, выцедил виски до дна, нажал кнопку включения. Телефон на удивление работал. Я бросил его на постель и до боли сжал голову руками. Боже, за что мне всё это, за что…
- Максим! Вы не хотите закончить партию?
- Уже и так всё ясно, Павел Афанасьевич. Ну ничего, я вот тут, на кошках потренируюсь, и тогда вам несдобровать – я сам не верил в то, что говорил, на самом деле мне было совершенно равнобедренно, сколько, когда и при каких обстоятельствах я ещё продую партий - я вот тут, на балконе свой чай допью.
- Помилосердствуйте, холод такой! Я вам куртку тёплую принесу.
- Не утруждайтесь, Павел Афанасьевич.
- Ну, тогда чаю свежего заварю.
- Это можно.
Мой радушный хозяин, с быстротой, не свойственной возрасту, однако, без излишней суеты поднялся, проследовал бесконечным коридором и скрылся вдали. Воспоминания, которые я гнал от себя, и которые время от времени вламывались в мою память незвано, словно тать, придвинулись и обступили вновь. Первое, что я сделал, как только пробудился в гостиничном номере от резкого дневного света, и не обнаружил её рядом с собой – метнулся, в прихожую, с гулко бьющимся сердцем озираясь по сторонам. Её вещей не было. Мелькнула мысль о записке на тумбочке, и я, криво ухмыляясь, понял в следующее мгновение, что нынешние времена уже практически изжили подобные анахронизмы. Я набрал её номер и долго вслушивался в бесконечные, уходящие в неизвестную мне даль, гудки. «Абонент не берёт трубку». Спасибо, без вас могу разобраться. Кристина не ответила на мой звонок. Дальше была работа, где я, яростно стиснув зубы, неимоверным усилием воли заставил себя не думать более ни о чём, хотя искомый результат вышел преуродливым, словно Квазимодо: я как будто бы смотрел одновременно две телепередачи на одном экране, разделённом поперечной линией пополам. В левом углу – таможенные, брокерские, юридические и сопровождающие документы, а в правом…
         Мысль о том, что Кристи просто отсыпается после этой, нашей ночи, скоро ушла, уступив место твёрдому убеждению, что больше я её не услышу. О том, чтобы видеть, речь вообще не шла. Ближе к вечеру вновь выбрал абонента «Кристи» в списке набранных номеров, ткнул в кнопку вызова, взметнул аппарат к уху. Такая же история. На коротком, импровизированном  банкете, устроенном шефом в честь моего, скорее уж, отъезда, выслушав произнесённый в свой адрес тост, машинально выпил залпом целый стакан какой-то коричневой дряни, в которой сидело, наверное, не менее ста оборотов, давшей по мозгам так, что соседние, видимые из окон, строения пошли в пляс. Тоха, везущий меня на вокзал, чутко отреагировал на моё состояние, однако от терзавшего его вопроса всё же не удержался:
- Ну как, Леонидыч? Я вас с нею вместе на площади Восстания видел. Слов нет, королева. Аж завидно стало. У вас вид был такой…
- Ох…евший? – спросил я, ещё не протрезвев до конца, испытывая, отчего-то растущую неприязнь ко всему, что меня окружало и превозмогая чёрт знает, откуда взявшуюся икоту, навязавшуюся, как нежданный попутчик.
- Да нет, словами не передать. Ну… какой-то тревожно-счастливый.
- Ишь ты, слова правильные всё-таки нашёл. Иногда, в этой жизни, случается так, что потеряв что-нибудь чувствуешь себя гораздо спокойнее и легче, чем когда приобретёшь.  Это я к тому, что иной раз лучше воздержаться от действия, чем его совершить. Даже не смотря на какие-то, предполагаемые выгоды. Не обернулся бы тогда, на перроне, глядишь и… а вообще, обсуждать эту тему у меня что-то нет никакого желания.
- Понял, умолкаю. Вокзал, прибыли. Вещи донести?
- Спасибо, тут ничего практически и нет. Спасибо и будь здоров.
- Ждём в гости. Если чего не так – не сердитесь, Леонидыч. Последнее можно?
- Валяй.
- Мне показалось, что она выглядела счастливой.
Я вышел из авто и зашагал к зданию вокзала, не оглядываясь и не озираясь по сторонам. Когда до отправления поезда оставалось каких-то пять минут, не выдержал – перезвонил снова. Результат неизменен. Стабильность, как говаривал наш зам. командира роты по бою, является признаком мастерства. Я надеялся, что попав в привычную среду, быстро приду в себя и войду в свой обыденный ритм – оказалось, погрузился в какое-то тупое безразличие ко всему. Марго нагрубил. Зря. Я никогда себе такого не позволял, да и Кристюху видеть теперь придётся не часто. А потом они и вовсе уедут. Нашла-таки способ оторвать ребёнка от меня. Она вырастет, язык забудет, родину, меня, прошлое, да что там – хорошо, если по отношению ко мне, вместо ненависти, с младых ногтей внушаемой ей матерью, возникнет тривиальное равнодушие. Хорошо ли? Я внезапно ощутил, что остался в этом безразличном мире совершенно один. Словно осиротел. Валентин приставал с тупыми расспросами: как, мол, да что. Как обычно, говорю. Я – тот редкий представитель столичной фауны, так сказать, антропоморфический тип, который не орёт на каждом углу о своих сексуальных победах. Да и что это за победа такая, и над кем, ума не приложу. Скорее – капитуляция. Побила меня, судьба, как лоха. Сколько раз выходил с этой бабой на ринг – результат неизменен. И зарекался, но раз в небесах постоянства не больше, чем на земле, то глупо ожидать его от обычного, из плоти и крови, сомнений и предрассудков, смертного существа. И вот сижу я на полу раздевалки, размазывая кровь, и сквозь набатный звон в ушах слышу, как из зала несётся восторженный рёв – приветствуют чемпиона. Нужно быть таким, как Тоха. Жизнь проста, и вполне укладывается в традиционную схему: «украл, выпил – в тюрьму». Или – «кабак – койка – нужник».  И никаких тебе никчемных, интеллигентских треволнений. Валик, ёжики в томате, единственный из многих, кто заметил во мне какую-то разительную перемену, какой я и сам не наблюдал. После Кристи я ещё острее и болезненнее ощутил безразличие мира сего и одиночество судеб, его населяющих. Правильно, дети. Запоминаем прописную, но самую важную, житейскую истину – всем на всех наплевать. Исключения лишь подтверждают правила.
- Максим, идите чай пить!
Павел Афанасьевич разлил по своим антикварным чашкам остро пахнущий Оолонг, и мы принялись неторопливо его смаковать. Процедура чаепития была для него, очевидно, одним из тех необходимых, житейских ритуалов, которые являются основной составляющей комфортного существования и имеют, чуть ли не сакральное значение.
- Ну-с, юноша, о чём сегодня пойдёт наша с вами беседа?
- Не знаю, Павел Афанасьевич.
- О любви? Мне кажется, возникли некоторые, так сказать, косвенные к тому предпосылки.
Я неопределённо хмыкнул, делая большой, насколько позволяла температура напитка, глоток. Я не хочу, чтобы тот краткий миг красоты, подаренный мне Кристиной, подвергался бы сейчас холодному, интеллектуальному разбору.
- Хотите, я скажу вам, что с вами происходит?
- Не нужно. Скажите мне лишь одно, в завершение нашей с вами, так и не начавшейся беседы – чего в этой, так называемой любви больше – желания обладать, или желания одарить? А может, лишённого корысти, возвышенного, светлого чувства?
- А вы сами как считаете?
- Я склонен полагать, что всё то, о чём писано у Шекспира, Петрарки или Хуана Рамона Хименеса – не более чем проекция их собственного либидо на определённую, химическую реакцию, протекающую в организме, при виде особи противоположного пола, соблаговолившей ответить благосклонностью на некоторые знаки их отчаянного внимания. Я, пожалуй, поеду, пока я здесь не наговорил ерунды. Не имею ни малейшего намерения вас обидеть, либо оскорбить. Устал, и туго соображаю. Перенесём беседу на традиционную среду. Блин, поэтом с вами становлюсь. Теперь двустопным ямбом шпарю. Рифму не подкинете?
- На «среду», или на «шпарю»?
- Да на что угодно.
- Хм. В «шпарю», пожалуй, выходит четырёхстопный. «Перенесём беседу на новую среду. Токмо б в ту среду не накликать бы бяду»! А теперь на «шпарю»:
                Теперь двустопным ямбом шпарю,
                Не далеко тут до беды,
                Коль  мордой в грязь я не ударю,
                То с вами встречусь до среды»!
- Накрутили мы с вами путаницы в ямбах, Максим! – рассмеялся Павел Афанасьевич.
- Всё равно – браво. Аплодисментов не надо, цветы – в машину. Поеду, что-то ноги не держат.
- Коли так, то езжайте с богом, Максим, удачи вам и – до скорой встречи на неделе.   Позвольте напоследок лишь одно.
- Весь внимание.
- Ежели вы не веруете в бога, то это отнюдь не означает, что его на самом деле нет. Простите за прописную истину. «Отсутствие доказательства не является доказательством отсутствия». Если вы не верите в любовь, то это отнюдь не означает, что её объективно не существует. Любовь часто – один полюс планеты, и как полюсам никогда не сойтись вместе, так и самое глубокое чувство иногда, увы, бывает безответно. Но если предмет вашего сердца вашего же чувства не разделяет, это никоим образом не означает, что этого самого чувства не бывает на свете. И, поскольку оно причиняет вам мучение, то это и есть самое объективное свидетельство того, что оно на свете есть. Иначе бы вы ничего не чувствовали. Как может ранить то, что не существует? И как может служить источником такого, неизъяснимого наслаждения то, чего не бывает в природе? 
- Хм. Приму к сведению.
- Фигурально выражаясь, каждый из нас носит это пламя в себе. Но оно никого и ничто вокруг не освещает. Оно полыхает внутри. Боль невозможно утолить, утешения не существует.
- Выходит, к благу её причислить невозможно? Любящий страшен, ибо разрушает всё, что его окружает… однако, мне пора.
- Не превышайте скорости. И спокойной вам ночи. И запомните – любовь, это умение отринуть собственный эгоизм, не ожидая взамен ничего, ни на что не надеясь и, не обременяя ею предмет своего поклонения. И тогда она согреет вам душу и наполнит вашу жизнь содержанием и смыслом. Любовь так же отлична от влечения, как день от ночи, хотя некоторые параллели всё же, прослеживаются. Но это для существ с мышлением инфузорий, не умеющих отличить похоть от естественного состояния человеческой души. От дарованного свыше. В каждом из нас есть искра того пламени, что пылает в груди Творца. Удачи вам.

      Ночь навалилась, луна погасла. Звёзды в недосягаемой дали мигали холодно, тревожно. Листва, ещё не тронутая желтизной, шелестела металлически в воздухе, утратившем былое тепло. Намотав несколько длинных, многокилометровых кругов, спалив всё содержимое топливного бака, простояв не менее часа на пешеходном мосту, глядя вниз, на чёрную воду, я наконец-то вернулся к себе. Теперь, сидя на скамье, у входа в свой, погружённый в ночную тишину дом, предавался размышлениям. Холод пронимал насквозь, однако не причинял мне ни малейшего дискомфорта. Я вспомнил о том, как сидел накануне в небольшом кафе, рядом с домом Валентина, откуда его вытащил, несмотря на поздний час. Почувствовав моё состояние, тот пришёл, не возражая. Не выдержав напряжения, владевшего мною все эти несколько, последних дней, я выложил ему всё начистоту. Валентин выслушал меня молча, сосредоточено, ни разу не перебив и каким бы то ни было, иным образом не проявляя бестактности.
- Вот такой, вот, хэппи-энд, дружище – грустно резюмировал я в завершение.
- Да уж, как в китайских народных сказках. Не поймёшь, где и какой у них конец. А чего же ты ещё хотел, старичок? Хэппи-энд, это когда ты уже достиг гробовой доски и понимаешь, что все поставленные тобой задачи, тебе удалось выполнить. И никаких желаний, раскаяний и сожалений больше нет. И слёзы родных, столпившихся вокруг, тебя уже не трогают. Каждый из нас одинок, но не каждый хочет в этом себе признаться. Ты не хуже меня знаешь, что дальше произойдёт. Время во всём разберётся. И никакой, как говаривал товарищ профессор Преображенский, контрреволюции в моих словах нет. И Америки я тебе тоже не открыл. Просто будет больно. Потом – безразличие и апатия. А затем – всё вернётся на круги своя.  Когда пройдёт какое-то время и ты сможешь говорить о прошедшем с улыбкой, тогда вспомнишь, что начертано на кольце царя Соломона и до тебя по-настоящему дойдёт смысл этих слов. «Всё пройдёт».  Иногда случается так, что два человека встречаются внезапно, и их счастье длится лишь какой-то миг. Глупо рассчитывать на продолжение. Больше такого не случится. Она поняла это лучше тебя и сделала так, чтобы твоя боль была как можно менее продолжительна, и, прости за тавтологию – менее болезненна. Это любовь, Макс. Одна из высших её форм. Иная тянется, словно дурная пьеса, превращаясь со временем в фарс с трагикомическим уклоном и полностью себя исчерпав, перерождается в надругательство над самой собой, временем, местом, обстоятельствами и занятыми в ней персонажами. Другая же опаляет вот так, чтобы мы смогли почувствовать её истинную природу и насладиться этим ощущением сполна.
             Я благодарен Валику за это, неожиданное для меня, его откровение. Тогда я не придал всему этому особого значения, надеясь, что встреча с Павлом Афанасьевичем растопит метровый лёд, напрочь закрывший от меня звуки, запахи и краски этого мира,  однако тот парит на таких высотах, что мне попросту холодно там, рядом с ним. Он уже пережил собственные чувства и теперь, обобщив обширнейший свой опыт, способен лишь на философско-метафизическое созерцание, или этимологический разбор понятий и определений, до чего мне пока нет никакого дела. Только что позвонила Марго. Коротко, и по-деловому сухо извинилась за всю ту боль, что причиняла мне на протяжении нескольких лет, и повесила трубку. Странно. Я не привык ожидать от неё таких одолжений. Она получила то, чего хотела, и теперь во мне не было никакой нужды. Да и время для звонка выбрала совсем не деловое. Словно почувствовала то, что со мною происходит сейчас. Я даже уловил, будто бы, в её голосе какую-то странную, не приличествующую ему дрожь. Именно это обстоятельство и заставило меня медленно, устало опуститься на скамью у дома, и сидеть вот так, неподвижно устремив во мрак невидящие глаза. Скоро я пойду спать. Ну, что вам ещё сказать на прощание? Менее часа тому назад, я удалил её номер из записной книжки своего телефона. В город, где всё это случилось, я пока что не езжу. Просто, нет производственной необходимости. Я абсолютно твёрдо убеждён, что по прошествии некоторого времени, смогу спокойно, со сдержанной улыбкой и без тени сентиментальности, вновь пройти по тем местам, где я на кратчайшее мгновение обрёл то, чего больше не увижу ни в ком и не в чём. И даже смогу хладнокровно, и деловито, без будоражащих душу воспоминаний войти в тот номер, (если окажется не занятым) где моё краткое счастье достигло своего апогея. В моей жизни ещё многое случится. Обязательно случится. Дверь парадного тускло освещена. Телефон коротко пропел, умолкая – сели батареи. Мне пора. Скамья ещё недолго будет сохранять моё тепло. Вскоре его ничтожно малая частица, выделенная мной, никуда не исчезая, растворится в окружающем мраке, ничем и никак не потревожив слившийся с тьмою, холод ещё относительно короткой, сентябрьской ночи…