Ночь

          Я проснулась оттого, что услышала до боли знакомую мелодию. Мелодию из моего далекого детства. Оглядевшись по сторонам, я поняла, что нахожусь одна в темной комнате с холодными серыми стенами. Жуть! Где Машка, Юлька? Неужели я проспала!? Нет, меня бы разбудили любыми способами! Электронные часы с зелеными цифрами показывают время 23:10. Где все и откуда доносится эта прекрасная мелодия?

          … За окнами солнце, за окнами свет — это день.
          Ну, а я всегда любил ночь…

          Я медленно повернула голову в сторону, откуда доносилось пение, и на время забыла, что человеку нужно дышать. Я до крови прикусила кончик языка и ущипнула себя за сосок. Волна невыносимой боли окатило мое тело.
          Проснись, проснись, проснись…
          Первая мысль, которая поселилась в моем сознании — это все сон. Нет ничего такого, что противоречило бы естественному в этом мире, считая за естественное то, что не противоречит ему. Мысль не складывается в голове. Сказать иными словами, я не думаю, что мертвые умеют говорить, а тем более петь. Или я ошибаюсь? Так или иначе, всё настолько реальное, настоящее и живое, что от мысли, что это все сон, ни осталось и следа.
          За окном была ночь. Свет, отбрасываемый уличным фонарем, слегка освещал комнату, создавая уродливые тени, от которых хотелось бежать сломя голову. Тени были неимоверно длинными, расплывчатыми, тяжелыми и иной раз казались живыми. Того и гляди съедят заживо. На подоконнике сидел Виктор Цой с гитарой. Заметив, что я смотрю на него, он почти незаметно подмигнул мне. Или это только мне показалось?

          … И это мое дело — любить ночь,
          И это мое право — уйти в тень…

          Сначала я хотела закричать, что есть мочи, но потом желание кричать сменилось желанием плакать. Я узнала эти слова и мелодию. Это была «Ночь». В детстве это была моя любимая песня. Мне захотелось вернуться туда, где я не знала, что такое взрослая жизнь со своими налогами, политикой, десятичасовыми рабочими днями, масками, беднотой и нескончаемой ложью.

          …Я люблю ночь за то, что в ней меньше машин,
          Я люблю дым и пепел своих папирос…

          Когда я последний раз вспоминала о Цое? Лет десять назад, пятнадцать, двадцать? Вспоминала ли я о нем вообще? Не помню. Но неужели он помнил обо мне все это время? Что он делает сейчас в моей комнате? Разве он не умер тридцать лет назад? Или это не он? Господи, сколько вопросов! Зачем же так шутить? Ведь мертвые не говорят, а уж тем более, не поют, это точно!
          — Кто вы? — спросила я.
          Или не спросила?
          Снова ущипнула себя за сосок, и волна невыносимой боли окатило мое тело.
          Проснись, проснись, проснись…
          Хочется кричать.
          Это он. Это его «Ночь». Это моя ночь. Это наша ночь.
          Но чего-то недостает в этой картине.
          Проснись, проснись, проснись…
          Ночь я любила всегда, какой бы она ни была. Я жила ночью, в прямом и переносном смыслах этого слова. По-жизни я всегда держалась в тени, как бы ни светило солнце. Нет, я не была серой мышкой, но и не была белым слоном. Всё гораздо проще — мне нравилось быть одной. Поначалу это было тяжело и немного абсурдно, но время не стоит на месте и делает свою работу добросовестно и вопреки всему. Со временем, со своим верным другом и спутником жизни, ко всему привыкаешь, даже к одиночеству. Быть в тени — это никаких телефонных звонков, никаких нравоучений родителей, никаких людей, никаких оценивающих взглядов, никаких слов, никакой ненависти, никакой нелюбви и другого того, чего не следовало бы Богу впихивать в нас, создавая по своему гнусному образу и подобию.
          Существовали только я, пачка сигарет, старенький магнитофон «Скиф», Виктор Цой со своей «Ночью» и ночь за окном. Мы впятером были настоящими друзьями. В минуты, проведенные вместе, я чувствовала себя, знала. Я могла оставаться собой, не боясь быть осмеянной или униженной. Я была. Была, но только в тени, какой бы уродливой и живой она ни казалась. Потому что эта тень — моя. Слышите? Моя!

          … Я люблю кухни за то, что они хранят тайны,
          Я люблю свой дом, но вряд ли это всерьез…

          Мое любимое место в доме было кухней. Я называла ее «ночной созерцальней», но чаще «ночной кухней», так как днем там всегда находилась мама, посторонний мне человек, как бы скверно это ни звучало. Когда родители ложились спать, я брала с собой «Скиф», кассету Цоя, пачку сигарет и на цыпочках шла на кухню. Слушая «Ночь» на тихой громкости, чтобы, не дай Бог, разбудить родителей (лишние вопросы мне ни к чему), я закуривала сигарету и смотрела в окно на пустые дороги, закрытые магазины с их мигающими сигнализациями, и на людей, который бежали домой к своим женам, мужьям, любовникам, детям, четвероногим друзьям… или, как я теперь понимаю, от них. Сидя на подоконнике, я много думала о людях, об их натуре, чувствах. Думала о жизни, смерти, любви — обо всех вопросах, давно беспокоивших людей.
          Я долго не могла решить чему верить, а чему нет. Наконец, я решила остановиться на более реальном и понятном мне, на том, что имеет обоснованные факты и не принуждает сквернословить Высшее, хотя и не раскрывает всех карт — все объясняется научными путями. Нет ничего такого, чего бы ни объяснялось логически. Все до коликов просто и, поверьте мне, не интересно и бессмысленно. Все бегут от реальности, а, в конечном счете, и от себя, сами того не осознавая. Отчасти в этом нам помогают наши же родители, которым помогали их родители, соответственно сами того не осознавая. Кажется, это называется жизненной эстафетой. Так или иначе, я сомневаюсь, что мы заведомо рождены быть трусами. Трусость — это не то, ради чего мы плачем ночами в подушку, пытаясь связать воедино две разорванные нити жизни. А нити рвутся постоянно: вчера и завтра, днем и ночью…
          Ночь имеет свои прелести и преимущества, как и недостатки. Порой мне кажется, что преимуществ у нее больше, чем у дня, а недостатков — меньше. Я не очень умна в этих вопросах, поэтому могу ошибаться... Знаю только одно — я рождена для ночи.
          — И эта ночь и ее электрический свет бьет мне в глаза, — подхватила я. — И эта ночь и ее электрический свет льет мне в окно. И эта ночь и ее электрический голос манит меня к себе. И я не знаю, как мне прожить следующий день.
          — Ты вспомнила слова, — заметил Виктор Цой, продолжая играть.
          — Я никогда их не забывала, — ответила я, чуть смутившись. — Красивая мелодия. У меня никогда не получалось правильно ее сыграть.
          — Теперь получится, — сказал музыкант и протянул мне гитару. — Попробуй.
          Взяв в руки гитару, мелодия «Ночи» полилась из моих рук, словно песня без слов.
          Виктор Цой запел:
 
          … Я один, но это не значит, что я одинок,
          Мой магнитофон хрипит о радостях дня…

          У меня из глаз хлынули слезы. Я положила гитару рядом с собой на кровать и прошептала:
          — Не могу. Мне тяжело играть эту мелодию.
          — Я понимаю. Но в этот раз ты сыграла ее правильно. Гораздо лучше, чем в прежние времена, — Виктор Цой взял гитару и чуть улыбнулся. — Гораздо лучше, поверь мне!
          — Спасибо, — поблагодарила я, вытирая слезы рукавом пижамы.
          Цепляя руками волосы, я почувствовала, что у меня изменилась прическа, и волосы стали намного мягче. Такая прическа была у меня в возрасте восемнадцати лет — светлые волнистые волосы, длиною чуть ниже плеч. Я посмотрела на свои руки и не обнаружила шрамов на запястьях пятилетней давности. У меня перехватило дыхание. Мои руки стали лет на двадцать моложе. Я чувствовала себя лет на двадцать моложе!
          На радостях я подошла к Виктору Цою и села рядом с ним на подоконник, как в старые добрые времена. Только вместо «Скифа» и кассеты был сам Виктор Цой со своей гитарой.
          Что может быть лучше?
          Ничего!
          Мне захотелось его обнять, но я постеснялась это сделать.
          Музыкант засунул руку в карман и вытянул какой-то смятый кусок жесткой бумаги. Его лицо озарила широкая улыбка. До этого момента я и представить себе не могла, насколько он был прекрасен ночью, в свете луны и уличного фонаря.
          — Будешь курить?
          — Буду, — ответила я, понимая, чего мне недоставало последние три минуты и последние двадцать лет. — Буду.
          Нам не разрешали курить в комнате, но сейчас эмоции взяли верх над разумом, к тому же, я не курила уже около двух, а то и трех, лет. И кто бы отказался закурить, если бы сам Виктор Цой протянул вам пачку папирос!? Я не могла отказаться. Я не думала отказываться! Мне ужасно хотелось взять в рот сигарету или папиросу, память ее губами, сделать затяжку и ощутить все прелести одного из моих старых друзей.
          Будешь курить? Буду.
          После первой затяжки у меня закружилась голова, как в тот день, когда мне было шестнадцать лет, и я затянулась первый раз.
          Виктор Цой.
          Мы снова вместе.
          Руки Цоя снова начали исполнять мелодию «Ночи». Мне вновь захотелось плакать, но я сдержала слезы, так как они мешали бы мне петь вместе с ним.
          Ночь за окном.
          Боже, какие уродливые тени!
          Проснись, проснись, проснись…
          Всё как в старые добрые времена. Не хочу, чтобы это когда-нибудь кончалось. Я вспомнила о шрамах на запястьях. Содрогнулась. Не по причине ли того, что все когда-нибудь кончается, они появились на руке?
          Тут только я…
          … и пачка сигарет.
          Пять закадычных друзей.
          Но сейчас-то шрамов нет. Мне снова восемнадцать, я смогу сделать так, чтобы сегодняшняя ночь никогда не кончилась!
          И снова «Ночь» в моих ушах и моем сознание.
          Мне захотелось смеяться! О, как давно я по-настоящему не смеялась! От всей души! Я даже забыла, как это делается. Но нет… нет, сейчас мы будем петь. Сейчас я буду петь вместе с Виктором Цоем.
          Я снова могу быть сама собой.
          Я снова есть и буду, как была.

          … Я помню, что завтра меня ждет несколько встреч,
          И кофе в известном кафе согреет меня…

          — И эта ночь и ее электрический свет бьет мне в глаза, — снова подхватила я, выдувая струйку дыма. — И эта ночь и ее электрический свет льет мне в окно. И эта ночь и ее электрический голос манит меня к себе. И я не знаю, как мне прожить следующий день…
          — Поэтому вы и здесь, дорогая моя, — холодно произнес силуэт, стоящий в дверном проеме напротив меня. — Завтра у нас по плану завтрак, утренний сеанс групповой терапии, двухчасовая прогулка вокруг здания больницы, водно-психологические процедуры, обед, затем с вами встретится ваш лечащий врач, следом вечерний сеанс групповой терапии, ужин, три часа свободного времени и отбой. Не стоит волноваться, мы уже продумали, как вам прожить следующий день, — усмехнулся санитар в белом халате. — А теперь ложитесь спать, постарайтесь не разговаривать и не петь песен, вы мешаете спать остальным!.. И... перестаньте курить в палате!
          Я повернула голову в сторону, где сидел Виктор Цой, но там никого не оказалось. Только голый подоконник, пыльное окно за пластмассовой решеткой, падающий свет уличного фонаря, живые уродливые тени и пустота в душе.
          Слева от меня Машка и Юлька тихонько похрапывали себе под нос.
          Электронные часы с зелеными цифрами показывают время 23:15.
          Я затушила сигарету, села на кровать, закрыла лицо руками и заплакала.

          2005