Сука любовь. Мджага-джага

    


            Вот, наконец-то, выяснилось: самое паскудное на свете – проверяющие службы. Плюс еще просто любопытствующие. Хуже наводнения, хуже урагана. Обязательно изломают чужую судьбу; глотнут, длинноносые, низменного своего кайфа. Таисия так говорит, и ей лучше знать. А я… ну что я. Кому остается верить, если не Таисии. Документов у меня по-прежнему нет, на улицу белым днем с моей рожей не сунешься. Заметут. Сетку накинут, как тогда на родине, и в Лефортово. Я уж наблатыкался, в курсе.
            Да, пару слов о себе. Геннадий. Двадцать шесть мне. Рост обыкновенный, средний. Тая считает, где-то даже под сто восемьдесят. Ну и вес, конечно, большой. Пару центнеров с гаком.
            Кстати, я б любого за мою Таю – в труху, как гнилое бревно. Есть силушка. Вон под пианино в субботу пуговка закатилась: ухватил эту забаву Тайкину за углы, переставил. У меня в ладонях размах два шестьдесят. Таисия подтвердит, рулеткой мерила. Она нашу группу курировала, она мне жопу прививкой колола. Она же и к себе втихаря привела. С сердцем женщина. За такую любому изнанку вырвешь. Хоть бы и Кольке Валую. А то смеется как-то – вот, мол, тебе подходящий соперник. А какой мне Валуй соперник; в клинч возьму, у него и кишки носом полезут. Спину, дурень, обрил. Но его не трону, нет. Прапрадеды какая-то седьмая вода на киселе.
            Раньше-то я как жил? Мать в упор расстреляли, сволочи, я еще под себя ходил. Батя с испугу так забурился с двумя шалавами неместными, что и назад не нашёлся. Вот и рос я, как сорная трава. Чужой катях найдешь, бывало, за щеку сунешь, и тому рад. Да и климат тамошний ни в караганду. То жарит, то льет. Ладно, отвлекся.
            Таиске я многим обязан. Язык с ней учил: фонетика, скороговорки, артикуляция-хренация. А сперва всё на жестах, как с профессором Яловым. Она первая во мне способности просекла. Имя приличное дала. Если ласково ко мне – Геня. А был, и сказать страшно – Ахэу. Знакомые так окликали. Я же это... примат по рождению. Ну горилла, чтоб вопросов не было.


            Он мне сразу особенным показался. Как в глаза ему заглянула, так что-то прямо внутри оборвалось. Грустные такие глаза; перенес много. Боль, знаете, просто через край во взгляде. И вялый-вялый. Лежит на спине в вольере, соломинка в губках, и в облака глядит. А там журавли. Чуть не заплакала. Банан ему сунула, так он взял его, пополам разделил и в ноздри себе вставил. Ноздри у них широкие, у горилл-то. Повернулся на меня, улыбается. Я давай хохотать, а он, шельма, подмигнул, по-свойски так, и половинку мне протягивает. Тут я и поняла: дружить нам суждено.
            Поначалу, конечно, не доверял, вздрагивал. Я и сельдерея от мамы, и мандаринку другой раз ему несу; не одной же картошкой с брюквой богатыря моего пичкать. А фонды у нас, понимаете какие.
            С аванса, помню, раздухарилась, триста грамм орешков у нерусских купила. Подержал он эти орешки, из жменьки в жменьку попересыпал, а после сумочку мне расстегнул и аккуратно назад все ссыпал. Я было снова доставать; он головой качает – нет, мол, не надо, себе оставь, они ж денежек стоят. И как будто сказать что-то силится. Тут я папу своего покойного, Геннадия Федоровича, и вспомнила. Тоже, бывало, папирос себе не купит, а доче на петушок прибережёт.
            Так оно у меня и вырвалось: буду, говорю, тебя Геночкой звать. Папина у тебя душа.


            Не люблю я детство вспоминать. Не было в нем ничего хорошего. То голодал, то поносом мучился. Большие обижали часто. Днем приметишь, где бригада наших прошла, и лазишь, лазишь по кустам в потёмках: вдруг чего пропустили из вкусненького. А оно хрена там, пни как один пустые. Ни личинки тебе, ни козявки, подчистую вылизано. И выше роста все съедобное под ноль. На ветку раз попробовал взобраться; куда там, падаю. Тяжелый я. Еще и макаки, гопота падлючая, сверху дерьмо на голову швыряют. Вот так травою брюхо худо-бедно набьёшь, и быстрее под корягу прятаться.
            А прятаться первым делом надо. Я, как подрос, многое узнал. Раньше нашего роду несметно тут было. Мы ж тихо живем, на чужое не заримся. Стали изводить нас помаленьку. Местные в рацион, а те, которые с севера, на сувениры. Силки, мерзавцы, в бамбуке ставят. А то прямо из оптики шмаляют, а потом бошки режут. Это чтоб дома на стенку заспиртовать. Страшно жить.
            Пробрался как-то сумерками в ихний табор, полюбопытствовать. Что за племя, думаю, такое, по какому закону живут. Домики надувные поставили, хворост палят; щи у них в котелке кипят. Трое с винторезами и старушка очкастая в леггинсах. Лопочут чего-то по-своему, поди разбери о чём. Это я теперь знаю, учёные они были, по линии гринпис. Нас чтобы спасать, приехали.
             Старушка чирикала-чирикала, а после встала и в мою сторону пошла. Всё на костёр оглядывалась, суп не пожрали чтоб без нее, что ли. Посомневалась маленько, и на корточки присела. Может, светлячка какого высмотрела. Я и решил, вот он, момент. Надо знакомиться. Вышел из кустов, в грудь себя кулаком грохнул – Ахэу! Представился, как бы. Лучше б и не подходил. Бабка криком завелась; сама отползает к тылам вприсядку, что танк подбитый, а дружбаны её ощетинились, за пушки давай хвататься, в звезды бабахать.
            Дурной я был, по правде: мне бы отвалить тогда по-хорошему, наступить на горло природной любознательности. Нет, решил таки крутануть рулетку; пан или пропал. Очень общения хотелось. Африка, а тепла вот и не хватало. Ну и получил, не заржавело. Прихожу на следующий день: глядь, на тарелочке красное что-то горкой. На спелый пигеум здорово смахивает. Подошел, конечно. Как они меня спеленали, до сих пор в уме не складывается. Помню только, даже не рыпался в сетке. Тут рыдать впору, а я плод продолжаю сосать. Сок течёт, течёт по шее.
            Дальше все запросто. Джип - аэропорт, боинг - Брюссель. Или, может, Лондон, не разобрал я. Сном в лайнере сморило на нервах.
            Пару месяцев там кантовался: простыл как собака, пища с ГМО, и эти с фонендоскопом всё в подмышку лезут. Скунсы через стенку, на минуточку. Гадство полное. Вот это Яловой, спасибо, вовремя подоспел. Забрал с собою, в науке работать. Тут я и осел.


             А мне в первом браке не повезло. Пил он крепко. По пьяному делу и в лицо мог со злости ударить. У меня тик в то время развился, уже после развода прошло. Я и аборт сделала, мама до сих пор не знает. Какой из него отец. Пепельница полная вечно под кроватью, и не смывает за собой никогда. Девчонкам с работы кому ни расскажешь, все в один голос – бросай его, Таиска, тварь такую. Надо же, ещё и не смывает, подонок. 
            Честно, любила. Так-то он хороший был, светлая голова. Иной раз придёшь домой, усталая, с полными сумками – Валерка выхватит всё из рук, на кухню пакеты зашвырнёт, и прямо тут, в прихожке. Я отбиваюсь: пописять, кричу, пусти, ну. А он со щекотками – «соскучился». Ты бы, Валера, хоть грузчиком куда-нибудь, говорю. Впритык ведь живём. Дура ты, отвечает, овца без мозгов. Я на это учился? Я лингвист, в Минске семь лет, а ты недоучка, ****ина из обезьянника. До того обидно было.
            Расстались. С полгода ещё приходил, обещал по-новому вести. А и не смогла я простить. Первого ему всыплю тарелку, и до свиданья. Не пробьёшь ты меня больше пастернаками, Валерочка. Иди вон на производство. Но горевала, чего уж там. Работой одной спасалась. Яловой кабинет замыкает – «а ступай-ка ты, Таисия, домой, что ли». А я: «нет, побуду немного».
            Девчата и женихов хороших с машинами предлагали; я ни в какую, окаменело всё во мне. Бояться стала отношений. Животное погладить не боюсь, варана там, или бычка беловежского, а на мужчину гляну, подташнивать ни с того ни с сего начинает. Это когда с Геной у нас уже складываться стало, тогда только женщина во мне начала оттаивать.


            В жизни не подозревал, что такая карусель завертится. Думал, так и сдохну у Ялового на опытах, добра не увижу. А оно вон как – Таечка. «Ну скажи, мой хороший: Ге-на. Давай же. Ге. На». «Гэ-га». «Нет, не так. Ге-на». «Гэ-га». Стараюсь вовсю, взмок. Картофелину в ладони сдавил за спиной, аж кефир из нее бежит, а звукоизвлечение всё одно ни к черту. Гортань у нас высокая. Смотрю, устала она со мной, с бестолковым, на часики поглядывает. Погладила по загривку, прощаться стала. На выход уже повернулась, а ягодички крепенькие такие, залюбуешься. Я не выдержал, взял, рукой тронул: «Э ухагы». Она и оторопела. «Что?.. Что ты сказал?» Э ухады, повторяю. «Ах ты, солнышко моё, не уходи, говоришь. Да пора уж, куда деваться. Завтра ещё ведь будет». Ночь почти не спал, а под утро Конго зачем-то снилось.
            Разговорился я постепенно. Прошлое пересказал ей в красках. Тихарились мы, конечно: а ну как подслушают. Толки пойдут. Профессура столичная замордует допросами, журналисты, то, сё. Каждое свидание за руки возьмёмся, и ком в горле у обоих.
            А то как-то счастье вдруг случилось: пришла в выходной, внеурочно. Из персонала только Егоровна, уборщица, и Семен Феоктистович, вахтёр наш. Старуха двор себе метет, а Сеня в турникетной; знай, шарады из журналов пропалывает. Приголубил я Таечку, в мех на плече у меня лицом зарылась, сердечко тук-тук, тук-тук. Я ей волосы тереблю ногтем, а сам на праздной мысли себя, балбеса, ловлю: вот ведь, бляха, как рефлекс въелся. Нашёл, у кого паразитов искать. Пора бы остепениться, Геннадий, не в лесу обезьяной теперь живёшь.


            Я это воскресенье сто лет не забуду. Пришла к нему, ноги у самой дрожат; что-то такое важное обязательно будет, чувствую. Или разговор ответственный, или сама не знаю что. Тишина на территории, как перед грозой. Даже Ибрагим двугорбый не кричит, а Ибрагим всегда кричит, если ветра нет. Взяла Гену за руку, тут он меня в охапку и заграбастал. Я коленку выставила, – ох, мама моя, – орган у него как морковка маячит. Озноб пробрал, но такой, на ужас не похожий.
            Кое-как успокоила, на серьёзное разговор перевела. Он умница; сдержался, не стал силой пользоваться. Что же, Генечка, нам теперь делать, говорю. Плечами пожимает, и слова все растерял: ты, дескать, главная, как ты решишь, так и правильно.
            Я и решила. Побег, шепчу, нам надо имитировать, липовый побег. На даче тебя спрячем у мамы, пока не сезон, а уляжется, ко мне переберёшься. Гена так обрадовался, разулыбался: точно, точно, говорит. Детали обсудили, а дальше по плану. Я на неделе дверку у него оставила с ключами в замке, вроде не нарочно, он в полночь и выскользнул. Напереживались, помню, с ним по дороге, больше часа задворками и посадками шли. Собаки бродячие лают, визжат, а Гена только кулаки сжимает; рычит глухо, но терпит. Горячий он, чувствую, Генка-то.


            Тая после рассказывала, скандал страшный был. Материальный урон какой, еще и по престижу удар. Профессор ногами топал – кричал, лучше б он сына потерял. Да это любому таракану у нас известно: наркоша его сынок. У родного папы тырит, крысёныш. Сыщики место осмотрели, руками поразводили. Ветер в поле, говорят, смиритесь. Жрать захочет, глядишь, сам и вернется. Да, ждите. Таисии, конечно, строгача влепили, легко ещё обошлось. Хотели вообще по статье гнать за халатность.
            Я на даче сижу; колотун зверский, всё жду, когда в город можно будет. Окна  узорами наглухо заморозило и закатки в погребе кончаются, картошку посевную принялся подъедать. А Таиска часто вырываться ко мне не может – дело-то не закрыто, что ни день после работы мурыжат. Но уж на выходной вкусняшки разной тащит, насколько финансов хватает. Счастливое время, эх. Крепли чувства.
            Дождался, короче. Таисия появляется, докладывает: директор угомонился вроде. На мое место гиббона новеньким определили, но дурак дураком; Ванькой и назвали. Теперь можно, говорит, по-тихому перебираться. Складывается. Ещё сосед Таискин, дедушка какой-то на Оке, согласился с переездом помочь. Очень хороший человек, добрый-добрый; всегда крошек полные карманы. В правом табак, а в левом хлебные. От птичек, и для хулиганов, в глаза чтоб всыпать.
            Приехали они на авто, и предлог нашелся – консервацию перевезти, а я их уже у ворот поджидаю с сумками. Тулуп надел, маску от гриппа, шапочку Адидас натянул. Турция, конечно; сразу по шву лопнула. В общем, подстраховался я. Дедок-то хоть и душевный, а лишние печали ему ни к чему. Погрузились мы, едем. Ока все выхлопной чиркает по дороге, дед аж крякает. Что это, капризничает, за помощник у тебя такой, Таиса. Жаботинский целый, право слово; подвеске точно каюк.


            Стали мы жить с Геной. Я на работу, он по хозяйству. Чистоплотным оказался, жуть. Намоет, наполирует все, кабельное включит и дремает в кресле, меня ждет. Халат на двадцать третье купила ему в подарок, махровый, с обезьянками. Хохотал так. И сам внимательный: нашел старую юбку в антресоли, по «Юному технику» перекроил, к женскому дню чебурашку сшил на сюрприз мне. «Чебурашка тебе от Гены», шутит. Я только строчку кое-где подправила потом.
            Сядем, поужинаем с ним, а темно становится, мы как шпионы, с оглядкой, в сквер выбираемся. Кислород же. Генка в плаще, кедах, бейсболка обязательно: маскируемся. Шарф ему намотаю повыше, вроде и ничего. Бегло глянешь, особо так не бросается. Гуляем с ним, дышим, сокровенное своё делим. Всего раз только и промахнулись.
            Баба одна с первого этажа, ну зловредная, сучка – нос к носу с нами у подъезда. «Никак квартирант у тебя, Таисия, поселился». Глазами стрижёт на Гену, с ног до макушки прощупывает. Я мямлю что-то в ответ да поскорее Геночку к лифту подталкиваю. А гадюка шипит в спину: «Учёного вытурила, курва… Надо же, айзера приняла – ишь, зыркает, черножопый. А потом у людей невинных гексоген вдруг в подвалах находют».
            Отдышались мы дома, чую, дело керосином пахнет. Как пить дать, грымза участковому нажалуется. За клавиши села, успокоиться пытаюсь. Стравинского стала пробовать по памяти. Геня слушает, замер, тоже тревогой, вижу, переполнен.
            Давай-ка, милый, сегодня пораньше укладываться, говорю ему. Трудный день ожидает. Точно теперь из паспортного или жэковские нагрянут.


            Как-то так мы и подпалились с Таисией. Ни одна ведь живая душа не знала, а тут нате. К окнам близко не подойди, свет лишний раз тоже нельзя, увидят. Как на войне, ей-богу. И чего это оно людям надо; или своего горя не хватает, спрашивается. Мало ли, не расписанные. Вы вон расписанные, а живете как пауки за батареей.
            Ну что, война войной, а любовь по распорядку, закон. Питание с калориями, женщина репродуктивная, опять же молодая зрелость, гормоны, всге такое. Сладкое это дело. Ни разу отказа от неё не знал, если дни не критические.
            Прижался я к Таиной спинке, ладонь привычно запускаю – под основание. Она потягивается, куколка, попку оттопыривает, а рукой сразу к тумбочке – резинки у нас там. Мац, мац, а пусто; отработал всю ленту, оказывается. Да давай так, шепчу ей, разок-то можно. Таиска наотрез: «Вот дурачок, как будто не понимаешь. А сперматозоиды – забыл? Ты даёшь, Гена. Ещё и самая опасная неделя». Ладно тебе, говорю, успеешь сбегать, если что; вода горячая до двадцати трех. И экономия какая-никакая, каждый латекс – почти буханка ситного.
             Тайка злится, распсиховалась как неродная, первый раз мы с нею поцапались. «Животное ты, Гена. Ничем Валерки не лучше». Ах так, отвечаю, я животное, значит. Ну тогда мне, по-божески, вообще гарем положен. Спроси вон у Ялового, если Дарвин тебе не авторитет. «Вот права мама. Все вы, б*ядуны, на одну колодку – иди-иди, собирай свой гарем. С этой вешалки старой, соседки, можешь начинать».
            Обидела она меня крепко, закурил даже. Ночь продымил, думал, как же мне дальше, если рассоримся. Так-то работать я бы сумел, руки-мозги на месте. С детками больными, вместо дельфина, а может и переводчиком по обезьянам, если масть ляжет. К профессору, в крайнем случае, с повинной придётся.
             Нет, обошлось. Возвращается с работы; на меня не глядит, новый патронташ в ящичек сует. И под нос улыбается, чтоб я не заметил. Ну, тут же близость, конечно, любому ясно.


            А так славно, когда любимый рядом. Четыре кило за зиму прибавила, душой отогрелась, зарумянилась. Подружки, те сразу замечают. «Колись, Таиска, кто, кто он». Смеюсь в ответ, но язык на привязи держу. «Так, командировочный из Луганска». А у самой гомерическим все внутри трясется. Или может, наоборот, от страха; ой же, выплывет правда. И дома изменилось всё, ярче стало, веселей, как будто горелые лампочки в люстре заменили. Да не только это.
            Геночка облазить вдруг начал. Вообще для нас неожиданность; что ни утро, полная постель шерсти. Я первый раз увидала, не знала, что и думать. Мету, мету, а волос в доме не убывает. Тут эпилятор нужен. Скорее бы, что ли, все облезли. Не хочу пока ему говорить, стала денежку откладывать. Пытаюсь на операцию собрать, на пластическую. Чтобы как люди наконец; в Турцию вместе, в Египет там. Да хотя бы для начала маме представить, знакомым. Документы вот тоже – это ж тысячи и тысячи денег нужны.
            Гена не нахлебник, нет. Не альфонс. Переживает, не хочет обузой жить. Давай, предложил, летом на юга рванем, побуду обезьяной; может, кто из пляжников сфоткаться рядом захочет. На цепи готов ходить, только б копейку в дом. Не надо, говорю, Ген, опасно. Да и мех сойдет к теплу, арестуют же. Гараж папин продадим, всне равно пустует.


            Что на меня нашло в ту пятницу; и дёрнет же рогатый за пятку. Полез за пассатижами в кладовку. Гляжу, чекушка припрятанная в самом уголочке. От Валерки, засранца, привет остался. Крутил её, вертел, на свет разглядывал. Знаю, что нельзя, а бес лижет и лижет по пищеводу. Свинтил ей таки фуражку. И – как в сухой песок. Забалдел, музыку на всю врубил, Стингу принялся в голос подпевать.
            Ну и понеслось. Пивом прилил сверху, захорошело, будь здоров. Решил за добавкой смотаться. Помутнение просто какое-то. Оделся на скорую руку, сотню в комоде схватил, и на лестницу. А тут деваха у лифта, кабину ожидает. О, думаю, как раз лёгкий флирт перед пробежкой. Улыбнулся так ей, ласково, широко. За шейку легонько тронул. Ничего больше не позволил.
            Злые люди, неискренние. От комплексов своих, считаю. К чему был цирк, непонятно. Соседей переполошила, дурёха, в ушах звон от неё стоит, а с этажей уже толпа матросовых на выручку сыплется. Один дубинкой размахивает, резиновой, омоновец, что ли. Ударил мне в бровь, да больно так. Я палку вырвал, перекусил пополам, а мудаку в грудь впечатал. Ахэу, ору, ахэу…
            Ой, было. Таисию со службы выдернули, МЧС тут как тут, с домкратами-бензопилами. Расчлененкой, гляжу, пахнет. Я-то заскочить успел, баррикаду строю. Спирт выветрился, сам паникую; во чего наделал. Да не то беда – язык отняло. Рычу зверем, а слова человечьи не идут никак. Не могу объясниться, хоть вой. Ушёл балконами, на тёщину дачу. Всё ждал, огонь откроют: пронесло, есть бог.
            Месяц или три дикарём хоронился, всех мышей-сверчков отловил, макуху жрал. Вот пришёл ночью; а примет ли. Горе-то какое принёс я любимой, нет мне пощады. Оброс, запаршивел, горилла как есть. Впустила. Отворила дверь.
            А речь не вернулась. И Валерин портрет на стенке снова висит. Он на нем в бермудах – курорт: лыбится со смыслом, не толстый ещё. Таисия на меня плачет; чебурашку комкает, как будто все ждёт чего-то. И спит отдельно. Уходит, меня в ванной запирает.
            Я скучаю, время долго ползет: тюбик зубной выдавлю, имя дорогое на кафеле вывожу. Нет, мазня, не получается пока. Таисия после отмывает, бранится.
 
            
            www.youtube.com/watch?v=hjaxDUFUoGQ