Милк

  Молоко продавали на станции, из желтой, грубо-крашеной цистерны. Полагалось приехать на карликовом велосипеде «Школьник», лучше «Орленок», или, реже, оглушительно пердящих сизым дымом мопедах «Верховина 5»,«Рига12», отстоять, подать бидон: "два литра пожалуйста", заплатить рыжим мятым рублем, железом, можно медью, как тут удержаться, чтобы сразу не отпить, прямо через край - белоснежное, сладкое как мороженое. Гуля, вообще-то, сначала откусывал от горячих фламандских хлебов и только затем припадал к холодному эмалевому краю.
Воспитанные дачники из очереди – те, как правило, пользовались дорожными велосипедами, а вот местные гопники, как раз, предпочитали оглушительные дымные мопеды, которые не заводились, потому владельцы вечно толкали красными короткопалыми руками «Ригу12» и «Верховину 5» по пыльным колеям и коровьим блинам.
Свирепые с виду гопники в действительности не представляли серьезной опасности, единственное, что они могли сделать, это «дать по яйцам» и «тряхнуть».
Гопники ездили на станцию за папиросами Север, Прима и Аврора, в очереди за молоком они замечены не были. Жили неизвестно где, но появлялись из пораженных жучком-вредителем кустов и щелей между гаражами, по пути оплевывая подзолистые почвы. Гуля и его друг, метатель перочинных ножей Боря Бирулин, старались обходить гаражи, но местные на шумном, зловонном транспорте все равно -находили, побеждали и отнимали.
Гуля преодолел изрядное расстояние, когда остановил «Школьник» у песчаного обрыва. По легенде, в этом месте навеки засыпало песком какую-то дачную детвору и с тех самых пор остались зиять на крутом песчаном склоне зловещие, ведущие в никуда норы.
Гуля, глядя на роковое место  поверх бидона, пил безукоризненно белое совхозное молоко.
Молочное утро, обычный полдень, вечер, когда приедет папа, с которым они, назавтра, потому что суббота, пойдут удить на тихое плоское озеро - сложатся, соединятся в тот самый счастливый день, что будет он вспоминать через 40 лет, лежа на кухонном полу с длинной бутылкой метаксы, стоящей подобно шахматной фигуре на клетчатом линолеуме. Разве мог знать об этом трусоватый мальчик, вязнущий в песке, почти без помех лежащем на этой планете миллиарды лет, шинами своего детского велосипеда? А думал ли о таком папа, покупая в пригородной кассе коричневый древний билет из картона – прочностью и размером с две пуговицы его крапчатого спортивного пиджака - проходил, садился в уже  движущемся вагоне и остро пахнущий смолеными шпалами ветер из узкой окованной форточки шевелил его светлые власы. Поезд больше не был ни там, двадцать минут назад, ни там, двадцать минут позже, вагон громыхал и лязгал, как башенный часовой механизм, пассажиры часового механизма выходили из никогда-ниоткуда на пыльную асфальтовую платформу СЛЕДУЮЩЕЙ станции, а металлический каленый временем вихрь уносился дальше и когда он пронесся по, имеющемуся у каждого садовода в кармане, теперь архивному, расписанию, мимо нашей маленькой станции, где продают молоко из желтой цистерны, я увидел в толпе папу в спортивном пиджаке с хлястиком-планкой, самого высокого в толпе.