С именем гитары

Данила сидел на последнем номере журнала Рандеву (завалялся в гитарном чехле, жена купила, да так и оставила), прислонившись спиной к шершавой теплой коре дуба. Дуб мягко согревал его, окутывая поднимающимися из глубины незримыми волнами тепла. А то ведь Данила совсем промозг, пока добирался сюда – считайте сами, пятнадцать минут от остановки, противоположный конец города, куда ездила только видавшая виды продуваемая маршрутка. На улице вовсю властвует октябрь, а Данила до сих пор в легкой куртке. Хорошо хоть дождя нет. Данила не боялся простыть, он опасался, что вымокнет гитара.
Когда Данила брал гитару в руки – все прочие звуки смолкали. Переставала капать вода из крана, стихал шум машин, замирала оживленная компания, только что перекидывающаяся шутками и взрывами смеха. Данила проводил длинными своими пальцами по плавным изгибам корпуса, ласкал так и тянущиеся ему навстречу струны, и струны отдавались сладостной вибрацией на каждое прикосновение.
Иногда, когда рядом никого не было, он склонялся над грифом и что-то шептал. У его гитары странное имя, которое никому не следует знать, особенно красавице молдаванке, которая скоро подарит ему сына. А как же иногда хотелось не просто прошептать, а пропеть, прокричать это имя в раскрытую пасть сумрачного октябрьского неба и ударить по струнам, и выплеснуть порывистое, колючее, тайное и такое настоящее чувство, что кипело в самой сердцевине существа.
Данила прижался к дереву щекой. Оно совсем теплое и помнит прикосновения ее рук. Она любила гулять здесь, разговаривать с деревьями, собирать травы, даже танцевать, под никому кроме нее не слышимую, музыку. Как она говорила – под песню Вселенной. Никого, совсем никого. Погода не располагает к прогулкам, а значит можно выорать, выплеснуть это клубящееся внутри варево. Прижать к себе гитару, сжимать струны сильными пальцами, кричать. А потом, Данила знал эту наверняка, чувство утихнет, замрет, спрячется где-то глубоко-глубоко внутри на несколько недель, а то и месяцев, и он, как и раньше будет работать, жить, любить свою жену. Разве что когда друзья, собравшись пьяным субботним вечером, попросят спеть что-нибудь под гитару, он откажется, чтобы затихшее чувство не бередить.
Снял очки, пять лет назад Данила их не носил, а сейчас ему так важно было хотя бы казаться таким, каким он был раньше, когда сидел также прислонившись к могучему стволу дуба и любовался ей. И замерли деревья, и стихли все звуки, даже вороны – и те перестали каркать. И песнь пролилась – глубоким сычиным выкриком, выдохом призрака дремучей лесной чащи. И небо услышало, и, обернув к нему свою раскрытую пасть – провал, нахмурилось. Данила поспешно убрал в чехол гитару, носящую такое странное имя. Вовремя! Дождь плеснул сгустком диких эмоций ему в лицо. Он закрыл глаза, дождь – вот то, чего желало его встревоженное чувство. Такой холодный, такой резкий, такой успокаивающий…
Даниле показалось, что он услышал легкие плавные шаги. Он почувствовал едва ощутимый запах ванили, нежный шелест пальцев у висков, шепот: «Ты здесь?». «Я здесь», - ответил Данила, вслух ли, про себя ли – кто знает? Он боялся спугнуть призрака и еще плотнее сжал веки. Серебристый смех, капли на мочках ушей, горько-сладкий вкус на губах. «Пришла, услышала». Данила протянул руку и коснулся мягких пушистых волос, прядь которых щекотала ему щеку. Пришла. Пять лет не приходила и вдруг пришла. Увидеть улыбку, хотя бы мельком, одним глазком.
Открыл глаза, рядом никого… «Откуда же?». Данила провел рукой по лицу, к щеке прилип желтый дубовый лист. «Докатился – глюки начались. Скорее домой. Горячий душ и чай с карельским бальзамом. Жена наверняка вкусный ужин приготовила. Телевизор какую-то чушь бормочет, от мыслей отвлекает…»
Данила потянулся за гитарой и вздрогнул – к лямке чехла была привязана тонкая серебристая ленточка. В наступающих сумерках было видно, что она слегка светится.