Подзорная труба

           Ему говорили, чем больше денег тратишь, тем больше их становится. Такова магия этой могучей субстанции. Наебали, – намеренно потраченные, деньги кончились совершенно. Вообще, путь к цели напоминал бесконечную подзорную трубу – каждый раз выдвигалась новая секция, и им было несть числа. Интересно, что станет видно в полностью раскрытую? Выполняя условия по пунктам, он ждал, когда договор вступит в силу и, обмирая от ужаса, предполагал (допускал), что никогда. Такое тоже могло случиться. То есть, только такое и могло. Опыт подсказывал. Вот еще одно идиотское утверждение (про опыт). Ничего не подсказывал, каждый раз действительность обманывала новым фокусом (на старый лад). Невозможно подстроиться, зная в теории все каверзы мира, получалось подставляться как в первый раз. Откуда столько сладости, откуда силы: мира – обманывать, его – обманываться. Даже кошка, идущая по своим делам вдоль дома, норовила смошенничать – появиться из-за угла, нырнуть в окно подвала и появиться снова через секунду из-за того же угла. Тьфу-тьфу, плевал он через левое плечо, и чертенок уворачивался от мелкой слюны, прикрываясь хвостом и бодая воздух рожками. (На самом деле, это был кошкин сын или сестра или брат-близнец или… сильно запутанные родственные связи кошачьего семейства не позволяли выяснить досконально степень родства).   
           Поэтому однажды захотелось спрятаться в сумасшествие, защититься и, правильно настроенный послушный организм, тут же выдал первые симптомы. Немотивированные вспышки ярости, сменяющиеся такими же необъяснимыми приступами смертной тоски со слезами и многочасовым лежанием на полу. Выход на улицу стал проблемой. Любое движение мира, будь то ветерок в ветках деревьев или встречный равнодушный прохожий, становилось провокацией. Жидкий жар ненависти подкатывал к голове, учащалось до одышки дыхание, в глазах темнело от яростного притока крови, мысленно наносимые зверские удары во все стороны, корчили тело. Скрюченный, скособоченный левым плечом к земле, он шел и шипел с причмокиванием, ударяя соперника, врага ногой в лицо. Еще, еще раз, втаптывая ненавистную харю в землю, в грязный снег, песок, слизь. Если так будет продолжаться дальше, неизбежна госпитализация в плане изоляции от общества, думал он, надо менять симптомы. Стал надолго замолкать, проявлять нарочитую рассеянность, прятать вещи, вперяться взглядом в даль светлую. Вертеть в руках ненужные чужие очки. Вообще корчить профессора. И еще одно, – никак не мог привыкнуть к необязательности, к невыполнению обещаний. Знал наперед, что все врут, не сдерживают слова и, сталкиваясь в миллионный раз, расстраивался. Причем здесь это? Не причем.
           Но я-то видел его мучения, с ровной отстраненностью профессионального наблюдателя, отмечал поступки и проступки, где буква «р» превращала движение в падение. Он не жаловался, молча волочил лямку, традиционно, для разумного человека, пользуясь принципом – делай что должно и будь что будет. А что должно не знал ни кто (и мы с ним в том числе). Точнее, каждый день это было новое «должно». Сегодня просто встать и почистить зубы, завтра сдать пустые бутылки, через два дня – варить варенье по бессмертному совету Розанова. Чем плохо для борьбы с апатией (читай, энтропией)? Такую жизнь окружающие осуждали, жаждущие благ смотрели свысока, куда, мол, катится мир, человеку не нужен автомобиль, дом, сад, ад. А он садился писать поздравительную открытку, сегодня это было «должно». Был ли я лучше него? Нет, не был. Я вообще здесь случайно. По настоящему, я должен был повеситься под утро (фактически серой муторной ночью) на домашнем турнике, врезанном в стену коридора. Со страшного, выворачивающего наизнанку внутренности, многонедельного безденежного похмелья. Лет десять тому назад. Ну, может быть, чуть позже.