Все будет хорошо

          Тяжелая капля сорвалась с подбородка, упала на живот, расплылась по белой майке темным, почти черным пятном.
          Стас прошипел, матернулся сквозь стиснутые зубы. Взглянул на бритвенный станок, подрагивающий в ухоженных пальцах - надо же, как руки после вчерашнего трясутся! И это что же, с одной бутылки легкого красного?
          Немыслимо, нелепо... Как это получилось?

          Как это все вообще получилось: пошлое бюргерское брюхо, мешки под глазами, проплешина, которую уже и скрывать стыдно? Куда подевались сила и стать, красота, здоровье? Жизнь, в конце концов, вечеринки ночи напролет, богема, страсти? Море шампанского, виски из бутылки, heavy metal до рассвета?
          Как любимая работа стала обузой, искусство - халтурой?

          А ведь совсем недавно одно упоимнание о его карьере вызывало сладкий шок: как, вы работаете на телевидении? Звукорежиссером? А что делает звукорежиссер?
          Что? Магию, конечно, все на интуиции, все на бесподобном художественном чутье, на совершенном слухе... Как он любил гулкую тишину студии,  неслышимое, но ощутимое дыхание включенных микрофонов, торжество рождения верного звука.
         Тогда для его работы требовался талант, да, именно талант, а не дурацкая программа с кнопками и хитрыми меню, которой может пользоваться любая тупая обезьяна!
          И вот теперь эти обезьяны, эти наглые сопливые щенки в толстовках и джинсах в обтяжку щелкают пальцами по клавишам и получают при этом хорошие, интересные задания, ездят за границу, зарабатывают деньги...
А у него в последнее время если не интервью с ветераном, то фестиваль народного творчества, где по замыслу режиссера на втором плане непременно должна мычать корова и лаять собака.

          Боже, какое убожество!.. А ведь он когда-то озвучивал Олимпиаду-80.
Да, была когда-то Олимпиада, и пьянящее вдохновение, и чувство острой гордости, с которым он садился за руль новенькой восьмерки брусничного цвета.

          А еще была любовь, та самая, о которой мечтают все, а знают только избранные.

          Он и был таким избранным, когда красавец, иностранец, оператор из свиты американской знаменитости вдруг обратил на него внимание. Так началась их сказка, робкое ухаживание и осторожная недоверчивая нежность, самозабвенная страсть, смятые простыни чужих квартир, шпионские уловки и моменты молчаливой разрывающей душу близости, для которой не выдумано слова, да и не нуждалась она в словах...

          А потом был тот день, пасмурный день ранней весны, когда его вызвал на ковер Главный. Стас помнил, в мельчайших подробностях, как Главный стоял у окна, неподвижно уставившись в белое небо в сети черных голых ветвей, а Стас глядел на его спину, покатые плечи и жирную складку на затылке, и мучался тяжелым долгим молчанием.
          Потом Главный сказал, без выражения, в своей обычной хамоватой манере: "Правда это, что ты спишь с этим немцем? С Гребером?"
          Стасу показалось, что его ударили под дых, выбили воздух, раздавили. Пол поплыл у него из-под ног, как в бреду, как в ночном кошмаре.
          "Что молчишь?" - спросил Главный, не оборачиваясь.
          "Нет слов, Всеволод Евгеньевич, - прохрипел Стас в ответ. - Я в шоке. Не знаю кому могло в голову..."

          Первая естественная реакция оказалась и самой верной. Главный поверил, бросил через плечо: "Ладно, иди. И смотри мне..."
          Вот и все.
          Не понадобилось ни пыток, ни допросов, ни репрессий, ни угроз.
          Было только короткое "смотри мне" и слепо распахнутые глаза любимого, и резкий жест, котрым он прижал руку к губам, будто сдерживая крик.
          Или рвоту.

          Тридцать лет назад, а как будто вчера, эти голые черные ветви на белом небе. Тридцать лет назад, а как же больно-то, Господи...

          Все в прошлом, не вернуть. Жизнь прошла, оставив позади мешковатое тело, морщины, дрожащие руки. Тупое ремесло.

          И череду глупых жадных мальчишек, маленьких примитивных проституток без проблеска интеллекта, без капли вкуса, но зато с круглыми персиковыми попами и упругими стрючками... Как легко они встают, как задорно торчат, готовые к бою, твердые, жесткие. Давно ли он сам так же заводился от одного ласкового прикосновения, да что там, от одной мысли, запаха, образа?

          А теперь... Что теперь? Этот нынешний, даже имени не вспомнить, как там его, Артемка, Дениска?

          Нет, Дениска был тот, с коровьими глазами, художник-пэтэушник из Полоцка, неудавшийся Шагал. Вот уже кто удружил ему, вот кто отблагодарил за все хорошее. Сорвался с места и выскочил из квартиры, в чем был, в джинсах и в майке, ночью, под дождь, и все из-за пары пустяковых оплеух. Ушел - и с концами.  Ждал - не пришел. Думал, сбежал обратно к маме, - не тут-то было. Попал без вести. Тогда и пришлось Стасу пройти семь кругов ада: допросы, угрозы, унижения. Ах, как издевались над ним уверенные в своей безнаказанности менты, как дышал ему в лицо перегаром тупица-следователь, как грозил сроком и приказывал, заклинал, убеждал подписать чистосердечное признание. Как, щурясь от дыма дешевой сигареты, говорил о том, что дружки Стаса, такие же как он сам вонючие пидоры, уже дали на него показания, и есть свидетели, и вещи покойного обнаружены там-то, и отпечатки пальцев совпали... И что ждет его на зоне, да и не дотянет он до зоны, удушится еще в следственном изоляторе, порвет белье на веревку и повесится на батарее... И тогда Стас вдруг осознал свое полное бессилие перед такими вот следаками, перед ложью бывших дружков, перед обстоятельствами, никак от него не зависящими. Такого страха он не испытывал никогда. И такой ненависти, к Дениске, к ментам, к собственной слабости и беззащитности.
          Обошлось. В тот раз обошлось, но глубоко в груди, будто черная опухоль, остался зародыш этого страха, и ненависть по-прежнему текла в жилах.

          Стас взглянул в зеркало, где хмурился незнакомец с желтоватой кожей и опухшими веками, стянул майку с кровавым пятном, бросил на пол.

          На кухне шумела вода; там этот, его нынешний, мыл посуду после завтрака. Стас крикнул в приоткрытую дверь: "Дай мне чистую майку!"

          На трильяже нашел тюбик тонального крема, выдавил на палец розовую каплю, коснулся пореза, зашипел от боли. Взял протянутую ему майку.
          "Не за что, Стас. Не стоит благодарности",  - послышалось рядом.
          Вспыхнуло раздражение, ударило в голову. Он обернулся с резким:
           "Что? Что ты сказал?"
           "Ну, я же тебе не слуга, все-таки. Мог бы хотя бы спасибо сказать. Я и так уже..."
          "Ах ты, щенок!"

          Рука взлетела сама собой, хлестнула по обиженно надутым губкам.  Мальчишка отшатнулся, поднял руки с жалобным писком, но Стас уже засунул пятерню в густые рыжие пряди, сжал в кулаке теплое и шелковое...
          "Ах ты, мразь подзаборная! Ты будешь учить меня манерам? Ты дворняжка, быдло вонючее!.."
          "Стасик, пусти! Пожалуйста, не надо!.."

          В "Талаку" я заявился не вовремя. Слишком поздно, чтобы просто поужинать и свалить незамеченным, слишком рано, чтобы поболтать с друзьями. В уютном полу-темном зале было пустовато, официанты снимали со столов льняные скатерти, в углу шумно расплачивалась компания южан, но у окна на обычном месте уже скучал мой добрый приятель Ромка, а за стойкой бармен Тимоха беседовал с паном Станиславом, как всегда вальяжным и напыщенным. Я кивнул Ромке, постарался не заметить актера погорелого театра, с его потертым спортивным пиджаком и бордовым шейным платком с фальшивым самоцветом, и направился к бильярду на веранде, где в грустном одиночестве лениво катал шары Олег, маленький, похожий на лисенка друг Стаса.
          "Привет, Олежка-сыроежка!" - улыбнулся я рыжему парнишке, выбирая себе кий попрямее. - Как жизнь молодая?"

          "Ничего," - улыбнулся он довольно натянуто.
          "А что тогда такой кислый?" -  я присмотрелся к Олегу повнимательнее.          
          Длинные пушистые ресницы, маленькая родинка над верхней губой, и где этот старый козел находит их, таких? Таких нежных, светлых. Таких юных. Этому не больше двадцати...
          "Нормально все.." - отозвался он. Тут уже никакая психология не нужна - косой взгляд в направлении бара, поспешно натянутый рукав... Я быстро подхватил его руку, обнажил тонкое запястье... Так и есть, багровая ссадина, черные синяки на бледной коже.
          "Пусти, Паш, не надо. Это я сам..."
          "С лестницы упал, да?" - прошипел я, выпуская парня.

          Туман повис перед глазами, темнота поползла из углов. В гулком туннеле я видел только его одного, отвратительную карикатуру, воплощение напыщенного хамства, трусливой жестокости, всего, что так ненавистно мне в этой гребаной жизни. 
          В три шага я переск зал. Пальцы сомкнулись на дряблом предплечьи.
          "Стас, на минуту можно вас?"
          Его глазки трусливо забегали и остановились на Тимохе. Тот картинно поднял руки ладонями вверх - мое дело сторона.
          "Пойдемте, Стас. На два слова."

          Нет, он не стал устраивать скандала, поплелся за мной к двери, на улицу, где морозный ветер бросил мне в лицо горсть острых снежинок.
          Ели бы только у него хватило ума помолчать! Но ему отчасти удалось вернуть свою обычную спесь с которой он и обратился ко мне:
          "Павел, вы интеллигентный человек, а ведете себя, как..."
          Нет, зря он обозвал меня интеллигентным человеком. Я с хрустом приложил его затылком  к стене:
          "Я тебя предупреждал, гнида. Предупреждал лап не распускать. Или ты уже Дениску забыл?.."
          Он вдруг взвизгнул по-бабски: "Не смей про Денис..." но я уже не слушал его, кулак сам нашел гладкую челюсть, звонко лязгнули зубы, и грузное тело медленно осело. Как же приятно было пнуть под ребра это тяжелое и мягкое!
Да пожалеть при этом, что на мне простые туфли, а не бутсы с рифленой подошвой...
          Толчок был хоть и неожиданный, но не сильный, и мне удалось устоять на ногах. Лицо Олега в темноте светилось белым:
          "Не трогай его! Ты что, охренел? Опомнись!"

          Для этого было уже немного поздновато. Я молча отодвинул мальчишку в сторону. На этот раз удар пришелся в бедро, раздался вой. Больше я двинуть не успел, Олег повалился мне под ноги, неловко завозился, пытаясь подмять под себя, укрыть крупное тело любимого. Тот тихо скулил.

          Я еще постоял над ними немного, понемногу приходя в себя, остывая. Сильный, как бык, и такой же безмозглый, кого я мог наказать, кого защитить? Мне вдруг стало горько, нестерпимо горько. Сплюнул. Повернул прочь.

          Мелкие снежинки покалывали лицо, забирались за шиворот. Я шел к своей  машине, к своей жизни, подальше от нелепого, безнадежно запутанного узла на замерзшей земле. У меня за спиной негодяй, годившийся мне в отцы, всхлипывал: "Дениска, прости меня, малыш..." а глупый влюбленый мальчишка захлебывался нежностью: "Стасик, милый... Ничего, ничего... Все будет хорошо! Ты слышишь? Вот увидишь, все будет хорошо!"