Тысячекрылый журавль

"Когда говоришь о цветах, ведь не думаешь, что это на самом деле цветы. Когда воспеваешь луну, не думаешь, что это на самом деле луна. Представляется случай, появляется настроение, и пишутся стихи. Упадет красная радуга, и кажется, что пустое небо окрасилось. Засветит ясное солнце, и пустое небо озарится. Но ведь небо само по себе не озаряется. Это мы душой своей чувствуем красоту, и красота входит в нас, как Истина, как вечная Жизнь, победившая Смерть..."
                Фрагмент Нобелевской лекции Я. Кавабата.


На третьем курсе педина нас отправили в деревню – на педпрактику. В городе занимался веселый апрель, и все вокруг казалось обновленным, насыщенным весенним первоцветом, полным ожидания прекрасного, а педпрактика в деревне виделась экзотическим приключением на лоне природы, где ее гармония с человеком максимально приближена к звездам… И в свете вселенских звезд я надеялась вернуться в городской май гармоничной, обновленной, пахнущей полевыми цветами и чуть-чуть – деревенским сеном и молоком…
Увы! Село, заброшенное в степи, не обрадовало буйством апрельских красок. Посреди улицы лежала в грязной весенней жиже упитанная свинья и приветливо что-то похрюкивала бюсту Карла Маркса. Рядом тонкими ветками колосилось убогое деревце, на которое бросал мощную тень монумент В. И. Ленина. В местном клубе мы не приглянулись сельской молодежи: она тут же взяла нас в кольцо, оценивающе разглядывая непрошенных гостей. Неприятный парень с лысиной, красной от возлияний, вырвал у меня из под мышки книжку (я надеялась почитать ее в колхозном саду, который так и не нашла) и проблеял по слогам:
-  Ясу-на-ри Ка –ва-ба-та. Ты – ся – че - ..ик! – кры – лый  жу – ра – вэль…Гы- ыы – ыыы…
Дружки оценили юмор, захихикали, передавая книжку по кругу.
- Книжки ты читать умеешь, - с презрением сказал детина. – А жизни не знаешь…
Кровь ударила в голову: это я жизни не знаю?
Он продолжил:
- Маляс пить не умеешь, спорим?
- А, спорим, умею. И если я умею его пить, ты все время, что я здесь, встречая меня, будешь кланятся мне в пояс с большим уважением, по рукам?
Лысый прищурился:
- А если ты не умеешь его пить, то идешь со мной сегодня на конюшню, по рукам?
Парни заржали. Я вырвала книжку из рук рыжего быдла, который гордо прикрепил на пузе доисторический плеер.
Никакого маляса я в жизни не пила. Но теперь, когда меня
подвернуло от одной мысли о конюшне, я готова была опустошить бутыль даже авиационного керосина. Кавабату я спрятала под сердце и застегнула молнию куртки: ничего прекрасного вечер не обещал.
- Не связывайся с ними…- шепнула дочь моей квартирной хозяйки. Сегодня утром она шла по двору – несла из коровника ведро с молоком. Я распахнула рамы и грелась на солнышке, сидя на подоконнике. Вверху ветер шелестел страницам конспекта моего первого урока по Ясунари Кавабата, а внизу – перебирал невидимыми руками волосы соломенного каре девочки. Она стояла в кирзовых сапогах посреди солнечной лужи и смущенно улыбалась мне. Как забавно было видеть легкий розовый  шарфик со смешным белым журавликом, повязанным поверх ее телогрейки с грубыми пуговицами. Я подмигнула девочке:
- А где ваш сад? Я всю дорогу мечтала почитать под яблонькой…
Она покраснела и ответила:
- А у нас нет сада. У нас есть только огород…Там…
И она махнула тонкой кистью за хату, как будто журавлиным крылом. Я залюбовалась.
- Ну, а в огороде хоть есть цветы?
Девочка стояла пунцовая, но улыбка не сходила с ее лица:
- Я посадила в этом году в уголке огорода нарциссы, но взошел только один цветок…
- Один? – я судорожно искала выход из печального положения. – Тогда у тебя самый настоящий сад. Сад Риккю. Ты знаешь легенду про мастера чайной церемонии Риккю?
Девочка смотрела на меня молча,  и только отрицательно качала головой.
- По всей Японии славился сад Риккю, в котором росли прекрасные цветы. Полюбоваться ими решил сегун Хидеоси, но, когда он вошел в сад, удивление овладело им: все цветы были срезаны. Однако, переступив порог чайного павильона, он увидел икебану одного единственного цветка березки. Мастер Риккю принес в жертву все цветы сада, чтоб подчеркнуть их красоту в единственном цветке, самом лучшем. И таким образом показать любовь и уважение к своему сегуну.
... – Не пей с ними маляс. Его пить нельзя, - схватила меня за руку Даша – так звали моего смешного журавлика на тонком шарфике – фуросики…
Я пожала ее холодную ладонь: отступать все равно было некуда:
- Чшш…- я приложила палец к губам и подмигнула Даше, как утром. – Все будет хорошо, обещаю.
Пить маляс – это как будто глотать всю дрянь, которая только существует на свете, замешанную на дьявольском огне. Пить маляс – это как будто забыть все яркие краски радуги, нежный голос мамы, апрельский первоцвет, как будто порвать книжку Кавабаты, топтать ее ногами и хохотать хриплым смехом Лысого: «А, может быть, на конюшню? У тебя сиськи классные!» Пить маляс – это предать все прекрасное, изменить поиску гармонии, перевернуть весь белый свет с ног на голову, брести между убогих штакетников и видеть только все дрянное и низкое: как баба дерется с пьяным своим мужем, как в кустах неуклюже дергается тело Лысого, покрывающего местную деваху, как мужик едет на телеге и сосет из горла бутылку самогона, отрыгивая на всю улицу. Пить маляс – это упасть под забор своей хаты, уткнуться носом в грязь и радоваться небывалому счастью окончательного приземления и быть равнодушной к голосу, пробивающемуся к тебе с далеких и ненужных небес: «Вставай, Лора, вставай, Лорочка…вставай…Ну, что ж это такое? Ты же обещала…»
Я криво улыбнулась, вспомнив свои мечты быть в деревне ближе к вселенским звездам. На самом деле, я дальше от них, чем когда бы то ни было: сижу на первом уроке, и нет ни сил, ни желания написать на доске «Ясунари Кавабата – красотою Японии рожденный…» После ночи маляса рука не поднимается писать такое. Вот передо мной и мой лучший ученик – Лысый, с мертвыми глазами: как ему рассказывать про таинства чайной церемонии, когда у него одно таинство – завалить в кусты очередную телку. Разве он поймет чистую душу Юкико, которая идет в глубине аллеи и несет в руках нежно – розовое фуросики  с тысячекрылым журавлем…
В японской символике журавли – олицетворение надежды, благополучия, счастья. Какое может быть благополучие, когда в классе все мертвы, и стоит неистребимый запах навоза! Вот открывается дверь и входит опоздавшая.
- Почему вы задержались, Соловьева?
- Мамку с папкой разнимала. Они дрались всю ночь.
- Понятно. Садитесь.
Я тоже мертва весь урок, и не могу, не нахожу в себе сил поднять глаза на Дашу, которая подошла ко мне на перемене и тепло накрыла мою ладонь своею. Юкико…
- Все будет хорошо…
Я все дальше от вселенских звезд и все больше мертвею, обрастаю коростой. Меня не удивляет даже начавшаяся в школе «Зеленая неделя». Мне как классному руководителю 11 класса объяснили, что все учащиеся по вечерам должны сажать деревья и кусты, а я утром – опрашивать их и отправлять сводки наверх.
Каждое утро начинается пятиминутка, затягивающаяся на полчаса.
- Игнатенко, сколько деревьев вчера посадил?
- Восемь!
- А кустов?
- Десяток, кажись…
- А цветы не забыл?
- Неа, - отвечает Игнатенко безразлично.
- Сколько?
- Пятьдесят!
- Так и запишем: пятьдесят цветов, - уныло отвечаю я.
- А ты, Соловьева, сколько посадила деревьев?
- Тридцать!
- Когда успела столько насажать?
- А мне папка с мамкою помогали.
Меня не удивляет, что за какие-то пару дней папка с мамкою, отпетые забулдыги, превратились в благополучных родителей: «Так и запишем: привлекла к «Зеленой неделе» всю семью!»
Меня не трогает, что в селе никаких зеленых насаждений не прибавляется – маляс все еще живет во мне, бродит по крови, и мир -  перевернут с ног на голову.
Каждое утро начинается одинаково. Не поднимая на учеников глаз, я спрашиваю:
- Сколько?
-Тридцать.
- Сколько?
- Пятьдесят.
- Сколько?
- Восемьдесят два.
Аккуратные сводки летят наверх. И ничего изменить нельзя!
Я забросила недочитанную книжку в ящик стола и теперь провожу вечера на сеновале в обнимку с бутылью, глядя через прореху крыши в темное небо, к которому я больше не стремлюсь. И Юкико больше не идет мимо моих окон с ведром молока. Даша вообще  отстающая в нашей брехливой «Зеленой неделе». Когда я спрашиваю, сколько она посадила деревьев, девушка тихо отвечает:
- У меня есть другие дела. Нисколько!
Я продолжаю, тупо глядя в сводку, как в единственно интересную на Земле вещь:
- Что же так плохо, а, Ковалева?
И сразу перехожу  к стахановцам:
- А ты сколько деревьев насажал, Сергиенко? ( Это -  фамилия Лысого).
- Вчера вечером за сотню перевалило, кажись, сто пять…
- Так и запишем: вчера вечером Сергиенко вместо того, чтоб идти в клуб пить до утра маляс, – посадил с какого-то перепугу сто пять деревьев.
Одноклассники ржут. Я грозно стучу карандашом по столу. Запах маляса в комнате становится удушающим…
Конец «Зеленой недели» совпал с днем окончания нашей практики. Вчера мы подвели итоги «недели» и отправили шикарный рапорт в район. А сегодня - получили ответ. Директор зачитал нам его без всяких купюр, как набедокурившим взрослым:
- Мы суммировали все ваши гектары и разделили на количество деревьев, кустов и цветов, посаженных в вашем селе. У вас зеленых насаждений оказалось больше, чем земли, идиоты! Ханыги, отправляйте домой практикантов, пока они там не превратились в бездушных очковтирателей и скотов…
Мы стояли молча с опущенными по привычке глазами.
Наконец директор тихо сказал:
- Вот что, ребята, собирайтесь-ка вы домой, пока и в правду не превратились….А мы уж как-нибудь сами тут.
Пулей понеслась  в старую хату и принялась собирать рюкзак. Домой!! Я так давно не слышала этого слова, как будто в моей голове выключили свет, и я забыла тепло домашнего очага… Где-то в вышине моего внутреннего неба сверкнули две  возрождающиеся бледные звездочки. А я ведь уже привыкла к темноте…
Звякнула дужка ведра в прихожей. Я оглянулась и увидела улыбающуюся Дашу: она стояла в дверях моей комнаты и манила меня к себе. Я пошла на зов ее журавлиной кисти, но кисть исчезла за косяком и поплыла во двор….дальше, дальше, за старый сарай. Я огляделась и не поверила глазу: на меня смотрела маленькая поляна, кивающая сотней нарциссов и тюльпанов – это был самый дивный, самый прекрасный сад цветов, сад Мастера Риккю. Он, нет, не дарил, он возвращал Надежду! И это открытие потрясло меня: пока я ваяла липовые сводки, теряла человеческий облик – Мастер растил для опустившегося сегуна свой сад. Мир перевернулся с головы на ноги, и все четко встало на свои места. Я притянула к себе Дашу, обняла, сжала в горстях ее телогрейку и заплакала…
На следующий день мы уезжали. Посреди улицы лежала все та же свинья и любовно похрюкивала в лицо Карла Маркса. Нежные ветки одинокого деревца оделись в плащ из зеленых листьев и кидали на монумент Ленина, хоть и легкую, но свою собственную тень. Не все было так плохо. В конце улицы появился Лысый со своей бандой и согнулся в уважительном поклоне: я засмеялась. Все – таки зачатки благородства в нем какие-то имелись: все время моей практики он не забывал при встрече кланяться мне.
- Ну что, поехали, девушка? – крикнул из кабины доисторического автобуса недовольный водитель.
Из-за угла вылетела велосипедистка и на сверхсветовой скорости порулила к автобусу. Я еле успела подхватить ее, когда она тормознула у моих ног. Даша!
- Даша!
Я больше ничего не могла сказать.
Даша слезла с велосипеда:
- Я коня увела у нашего почтальона, чтоб успеть к отъезду. Фух!
И она засмеялась.
Минуты нашей первой встречи так ярко встали перед глазами, как Истина. И кроме Нее я не помнила больше ничего, как будто я никогда не пила маляс и не лежала в грязи возле ворот хаты… Истина была сильнее.
- Даша…
Нет, правда, я больше ничего не могла сказать…
Даша покраснела и сунула мне в руку книжку Ясунари Кавабаты, которую я забыла, собираясь. Я положила ее под сердце, застегнула куртку на молнию и обняла девочку. Только сейчас я заметила, что белый журавль на ее легком шарфике имеет не два, а гораздо больше крыльев… Сколько? Сколько? За время «Зеленой недели» мне стал противен  этот вопрос. И я бросила считать. Мы так и стояли, обнявшись, на главной улице села, возможно, много дней и ночей, даже тогда, когда мой автобус уехал. А, быть может, мы и до сих пор так стоим…
И кто-то другой, а не я, раскрыл в салоне любимую книгу и увидел между страниц единственный цветок дивной розы, все еще свежей, такой розы, которая никогда не смогла бы расцвести в этих степных краях, которая одна стоила всей злосчастной «Зеленой недели» с тысячью деревьями, кустами и сотней цветочных полян да, наверное, и всех полян Мира, реальных и иллюзорных.  И кто-то другой, не я,  успокоенный монотонным шумом движения автобуса, закрыл уставшие глаза и,   ему показалось, что « белый тысячекрылый журавль, выпорхнувший из розового фуросики Юкико и прорвавшийся сквозь багровый закат, взлетел под его сомкнутые веки».
И остался там навсегда…