Резус - фактор

(pov Роберта Чейза)

Ещё с лестницы слышу звуки органа. Значит, у Хауса снова бессоница, потому что играть на органе в третьем часу утра — чересчур экстравагантно даже для него. И причин для бессоницы может быть две — или неразрешённая загадка, или больная нога. Первый случай хуже, потому что мозг его будет занят, придётся уговаривать и уламывать. Второй... тут всё зависит от степени дискомфорта. Если боль такая, что он ни о чём, кроме морфия, думать не может, тоже придётся уламывать, и не факт, что уломаю. Но если нога мешает лишь спать, а не жить — значит, я выдерну козырную карту: он будет только рад отвлечься. В общем, по теории вероятности, где-то двадцать пять процентов за успех.
Стучу. Орган смолкает. Пауза.
- Ты уверен, что тебе сюда нужно? Это частное владение, охраняется законом.
- Да.
- Лови...
Из-под двери мне в ноги со свистом вылетает ключ. Бросок — на грани фантастики — чтобы с табуретки за органом метнуть с такой силой и точностью, надо иметь набитую руку и верный глаз. Но мои шансы стремительно падают. Всё-таки, нога, и похоже, худший вариант. Отпираю. Вхожу.
Худший. У Хауса в глазах муть высокой дозировки, возле дивана банка — значит, лишнего шагу не шагнуть. Трость не висит на вешалке а лежит на полу у органа.
- Говори, - приказывает.
- Женщина двадцати пяти лет, тридцать недель беременности. Выраженная головная боль. Ограниченный миоклонус. Температура сто три.
- Эклампсия. Не интересно.
- Давление в норме. Внутричерепное — в норме. Сахар в норме. Азот в норме.
- Эпилепсия?
- Наследственность чистая, в анамнезе никаких черепно-мозговых травм.
- Мигрень?
- Миоклонус.
- Миоклонус — миоклонусу рознь. Опухоль мозга?
- Симптомы появились внезапно.
- Симуляция?
- Температура.
- Ладно. Что ещё не в норме? Ты мне много всего наговорил — о чём умолчал?
- Трансаминазы повышены.
- Сильно?
- Вдвое.
- И?
- Положительна на сифилис.
- Ну, и чего тебе не хватает?
- У неё не может быть сифилиса.
- О, чудо! К нам в больницу поступила дева Мария! Это знамение, Чейз. Тебе пора возвращаться в семинарию.
- При чём здесь дева Мария?
- Все другие беременные, знаешь ли, проходят через стадию полового контакта, а поскольку сифилис всё ещё относится к ЗПППП, то есть заболеваниям, передающимся преимущественно половым путём — как я это только выговорил — то беременность от него не страхует.
- Она не изменяла мужу.
- То есть, она так говорит? Чейз, просто поразительно: ты сохранил целомудрие после стольких лет активного разврата. Ты необучаем, как дитя с синдромом дауна.
- Она патологически правдива. Считайте, что это анамнестические данные.
- Тогда проверь мужа.
- Хаус, её муж — я. И я здоров.
Он с тихим стоном прикрывает глаза рукой. Не догадался. Так и не догадался до самого последнего момента, что я говорю о Марте. Значит, ему совсем плохо.
- Ладно. Подай трость... - и с видимым усилием встаёт.
Из его квартиры можно попасть в больницу разными путями - можно подняться на два пролёта лестницы и войти в отделение через чёрный ход, можно сразу выйти на улицу и войти через парадный, а уже оттуда подняться на лифте или по эскалатору. Он выбирает улицу, хотя там проливной дождь — слышу, как он лупит по стёклам и карнизам. Потому что через улицу без лестниц.
- Хотите перидуральную? - спрашиваю, втягивая голову в плечи от хлещущих струй.
Встряхивает головой, разбрызгивая с волос капли, окидывает меня взглядом, полным презрения:
- А передвигаться с перидуральной я как буду? На закорки взвалишь? Слабо будет, я тебя выше.
Затыкаюсь виновато — не надо было предлагать то, чего не можешь сделать прямо сейчас, это как дразниться.
- Где она? В приёмном? В палате? Сейчас какое состояние?
- В сознании, контактна. Подёргиваний я больше не видел.
- А вообще ты их видел или только с её слов говоришь?
- Головная боль уже несколько дней. Мы думали, она нервничает или устаёт — она ведь продолжала работать до последнего. Но с вечера она мне позвонила и сказала, что дёргается рука. Я дежурил, поэтому прийти не мог. Расспросил по телефону, а потом перезвонил Сё-Мину и попросил её привезти.
- Почему именно Сё-Мину?
- Потому что Тауб только вчера жаловался, что пришлось отдать машину в ремонт, а все другие гораздо меньше мне знакомы и гораздо дальше живут, чтобы поднимать их с постели в два часа ночи.
- Как интересно! Ты вынудил приехать в больницу специалиста по сифилису, и тем не менее, решил по поводу того же сифилиса в два часа ночи вломиться ко мне...
- Потому что это не сифилис.
- Ладно. А что? Какие ещё идеи?
- Никаких.
- Пф-ф... Ладно, пошли взглянем на неё.
Вообще, это что-то новое. Чтобы Хаус вот так сразу, да с больной ногой, да в палату к пациентке... А дальнейшее удивляет меня ещё больше. Он входит, и Марта, увидев его, бледно улыбается. Ему — не мне. А потом он садится у кровати, причём его лицо, когда он садится, перекашивает гримаса боли, и протягивает руку, и кладёт ладонь на её выступающий куполом живот, и нежно поглаживает этот живот, что-то явно стараясь уловить пальцами, а сам при этом говорит таким тоном, которого я у него вообще никогда не слышал:
- Ну, что с тобой случилось, девочка?
Естественно, у неё сразу мокреют глаза. Но его это вроде бы не напрягает. Он наклоняется к её животу, прижимается ухом, прислушивается, как будто стетоскопы ещё не придумали, снова выпрямляется, оттягивает ей веки и осматривает конъюнктивы, слегка нажимает пальцем на голени — проверяет, нет ли отёков, словно я, как студент-первокурсник, мог их пропустить. Затем недовольно говорит мне:
- Света мало.
- Я осматривал, - говорю. - Вы сыпь ищете? Её нет. Я осматривал.
- У неё желтушные склеры, - говорит он.- Мастерс, у тебя желтушные склеры — понимаешь, что это значит?
- Печень отказывает... - полувопросительно говорит она.
- Трансаминазы и желтуха — это, определённо, печень. Где ты могла подцепить сифилис?
- Хаус, я не знаю, - говорит она. - Я, честно, думала об этом, но я не знаю...
- О том, что он может передаваться контактно-бытовым путём ты знаешь? Бассейн, сомнительное кафе, зубной врач, маникюрша...
Он словно бы даёт ей шанс. Но она отказывается им воспользоваться:
- Я не посещала ни бассейн, ни кафе. В тренажёрный зал тоже никогда не ходила, теперь — тем более. Маникюр я делаю сама, своим набором, а зубной врач был последний раз три года назад. Не получается...
- У тебя болит голова. Насколько сильно?
- Очень сильно, - она всхлипывает. - Сначала я думала, что это шейный хондроз, но потом боль стала нарастать, и сейчас...  очень сильно.
- И давление не поднималось?
- Нет.
- Ты принимала что-нибудь? Таблетки , витамины?
- Я всё время принимаю мои поливитамины для беременных.
- Возможно, днями открыла новую пачку?
- Нет. У меня большая упаковка, я пользуюсь одной уже месяц. Вот они, здесь.
Хаус берёт флакон из её рук, внимательно рассматривает и отдаёт ей:
- Пока не принимай, но вообще-то ничего плохого я в них не увидел. А твой мальчишка здорово пихается, - вдруг добавляет он с улыбкой. Хаус! С улыбкой! И снова спрашивает:
- Ты мочишься? Чейз, почему не поставили катетер?
- В приёмном ставили, но он выпал. Сё-Мин сейчас переставит.
- Почему он? Почему не ты?
- Потому что это — ниже пояса. Вы сами разделили на сферы влияния.
- Ну, ты за словом в карман не лезешь, - усмехается он. - Сам поставлю. Давай!
Пока я выхожу за набором, они, видно, успевают ещё о чём-то поговорить. Потому что, когда я возвращаюсь, Марта уже не просто с мокрыми глазами — она плачет. И мне на какой-то момент приходит в голову, что, воспользовавшись моим отсутствием, она сказала ему что-то такое, что моим ушам совсем не предназначено. Но бросив взгляд на Хауса, я пугаюсь: у него неподвижное, застывшее лицо.
- УЗИ плода, - говорит он. - Готовь экстренное родоразрешение. Давай сюда набор — я возьму мочу.
- Хаус...
- Иди. Ты меня среди ночи сюда притащил, чтобы со мной препираться? - и к Мастерс. - Не реви. Тридцать недель — он должен быть жизнеспособен.
- Хаус, на два слова, - говорю я, кивая в сторону двери.
- Говори здесь.
- Лучше там.
- То есть, мне надо сейчас встать, выйти с тобой в коридор, выслушать кучу глупостей, вернуться, сесть, поставить катетер, а ты в конце-концов всё равно пойдёшь делать УЗИ и готовить операционную. Тебе не кажется, что это пустое времяпровождение не оправдает моих затрат?
Он говорит издевательским тоном, и во мне в ответ поднимается опасная волна.
- Можете не напрягаться, - говорю, разворачиваю его вместе со стулом к двери — благо, стул на колёсиках и попросту выпихиваю вместе с этим стулом из палаты так быстро, что он не успевает ни опомниться, ни возразить. И уже там, за дверью, нависаю над ним яростно:
- После одного наружного осмотра прерывать недоношенную беременность?
- Ага, - говорит он, глядя на меня снизу вверх, но при этом всё равно сверху вниз. - Понятно. Я — дурак, а ты — умный. Это острая жёлтая атрофия — все симптомы подходят. И если мы сейчас не удалим из неё плод, он всё равно погибнет, только вместе с ней.
Словно колокол у меня в ушах.
- А сифилис? - глуповато спрашиваю я.
- А тест на сифилис и при здоровой печени на двадцать процентов лажает. Ну что, идёшь за УЗИ? Нет, стой! Поставь меня на место, голиаф недоделанный.
Ладно, мне, в общем, нетрудно доставить его таким же порядком обратно, в палату. Но, когда наклоняюсь, чтобы ухватиться за его стул получше, он говорит мне в ухо:
Найди мне тачку с ручным приводом. На сегодня я — Шумахер, Затопеком в другой раз побуду.
Похоже, так плохо давно не было. Если уж Хаус не на спор, а по доброй воле решил пересесть в инвалидное кресло... Снова предлагаю:
- Может, тогда всё-таки перидуралку?
- Не сейчас. Вдруг завал на квалификации — хочу иметь возможность выбраться на обочину... Давай, действуй.
Инвалидное кресло находится в соседнем крыле. Хаус, уже успевший за то время, пока я его добывал, поставить Марте пузырный катетер, показывает мне мочеприёмник с едва размазанными по стенкам тёмными каплями:
- Видишь? Олигурия. Делай, что сказал. Мастерс, я внесу тебя в базу, как реципиента — может понадобиться пересадка печени. У тебя какая группа?
- Четвёртая минус.
- Чейз, а у тебя?
- Третья плюс.
- Вы нарочно, да? Иммуноглобулины проверяли?
- Да. Не повышены. Всё в порядке.
- В полнейшем, - саркастически фыркает он. - Ну ладно, дело за УЗИ. Я буду в кабинете. Пилоты, к старту! Старт! Ту-дух!!! Др-р-р... - изображает сначала стартовый пистолет, а потом мотор и на кресле выруливает из палаты, разгоняет его, бешено крутя колёса, с креном входит в поворот коридора и скрывается из виду. И непонятно, кого хочет обмануть этим представлением — свою боль? Себя? Меня? Мастерс? Покачав головой ему вслед, возвращаюсь к ней в палату...
- Боб, скажи, я, правда, умираю? Не может быть — я ведь нормально себя чувствую.
Стадия отрицания.
- Если бы ты нормально себя чувствовала, Марти, что бы мы здесь делали?
- Он ещё такой маленький — он не сможет жить самостоятельно, - она говорит о ребёнке.
- В «Принстон-Плейнсборо» прекрасное перинатальное отделение, боксы для донашивания. Мы переправим его туда. Всё будет хорошо.
- Ты, действительно, так думаешь? - с отчаянной надеждой спрашивает она. - Если это, действительно, острая жёлтая атрофия, мне остались считанные часы — может быть, сутки или двое... И ты думаешь, что всё ещё может кончится хорошо?
- Я не думаю, я молюсь, чтобы это было так. Тридцать недель — немало. И я надеюсь на Хауса. Он нашёл сердце для Уилсона, значит, он и печень тебе найдёт — печень ведь проще найти.
- Почему он был так необыкновенно ласков со мной сегодня? Потому, что я умираю?
- Ничего подобного. Он был ласков с тобой ещё до осмотра. Просто он тебя особо выделяет.
- Как «ужас, летящий на крыльях ночи»? - улыбается она.
- Ну, Марти! Ну кто всерьёз воспринимает шутки! У Хауса чувство юмора всегда зашкаливает. Видела, как он из палаты вырулил? - я стараюсь её хоть немного рассмешить и передразниваю Хауса, изображающего «формулу-1» на инвалидном кресле.
Она, действительно, слегка улыбается. Но только чтобы показать мне, что не унывает.
- Знаешь, - тогда предлагаю я. - Давай мы пока не будем подпускать к себе все эти опасения: «что будет, если...» - давай делать УЗИ...

Когда, закончив, я приближаюсь к кабинету Хауса, я на какое-то мгновение думаю, что ослышался: Хаус смеётся. Смеётся в голос, что-то говоря вслух сквозь смех. Потом я начинаю подозревать, что один из нас двоих, может быть, спятил. Потом... потом я подкрадываюсь к двери и, заглянув в щель для ключа, прислушиваюсь.
Он говорит по телефону. Катается туда-сюда в инвалидном кресле, зацепившись носком левой кроссовки за крышку стола и работая ногой, как поршнем одноцилиндрового двигателя, голову с поднесённым к уху телефоном запрокинул, и улыбка не сходит с его лица — смеются глаза и губы, смеются заломленные на щеках полукружья. Да я его таким за всю жизнь всего два раза и видел, и то случайно.
…ровно через месяц, день в день, - долетает до меня, - она и в постели такая же целеустремлённая — я замучался молнии менять. Не удивлюсь, если она и на тебя выйдет.
Он слушает, что ему отвечают, и снова смеётся:
- Ни в коем случае, ещё мне не хватало способствовать созданию коалиции против себя же! - и вдруг, наоборот, совсем серьёзно: - Спасибо, что ответил, и спасибо, что не послал меня в три часа ночи. Сегодня у меня, знаешь, не лучшая ночь... И это тоже, но дело не в ней... Беременная... Похоже, острая жёлтая атрофия... Тридцать недель... Да я и не из-за этого даже, дети — дело наживное... Она сама... В базе ничего подходящего — четвёртая отрицательная — само по себе проблема... - он снова долго слушает и, наконец, взрывается. - Да кому нужна эта гнилая губка, пропитанная викодином! Если бы можно было... Просто у тебя шаблонное мышление, как у зубрилы-недоучки... Да, у меня, наверное, тоже, и я сначала назвал эклампсию. Беременность — эклампсия, земля — столбняк, укус — бешенство... На этом основана природная мимикрия, между прочим, на шаблонности мышления — шипит и извивается — значит, змея. И совершенно мирная птица просто вертит шеей, чтобы... - он вдруг осекается на полуслове и уже не возвращает к столу отъехавшее кресло. Несколько мгновений молчит с остановившимся взглядом, потом снова замедленно подносит к уху опустившуюся было руку с телефоном:
- Что? А, нет... Я не исчез... Я... Ты меня осенил. Ты опять меня осенил — тебе от этого никуда не деться, - он снова смеётся, но теперь в его смехе я слышу печаль.
И, захлопывая телефон, поворачивается к двери:
- Чейз, у тебя ячмень будет. Сквозняк.

 - Я просто не хотел вам мешать, - говорю. - Я сделал УЗИ. Лёгкие плода не функциональны. Если мы вытащим его прямо сейчас, он, скорее всего, не сможет дышать.
- Ты слишком спокоен для гонца, которому вот-вот отрубят голову, - прозорливо замечает Хаус, окидывая меня цепким взглядом. - Значит, есть что-то ещё? Давай-ка угадаю: трансаминазы сильно отстают от нашего диагноза?
- Трансаминазы вообще больше не растут. Они повысились вдвое — и всё.
- Значит, это не острая жёлтая атрофия, - говорит он и смотрит на меня, теперь уже пытливо.
- Вы уже знаете? - спрашиваю. - Или этот взгляд просто должен стимулировать мою умственную деятельность? Тогда нахмурьте брови — мне будет страшнее, и я наверняка что-нибудь придумаю. Хотя то, что пациентка — моя жена и, если очень повезёт, мать моего ребёнка, мне немного мешает играть в привычные вам игры.
- У неё болела шея, - говорит он с тяжёлым вздохом, означающим, по-видимому «какой-же ты всё-таки болван!» - Она не сказала бы, что приняла головную боль за шейный хондроз, если бы у неё незадолго до этого не болела шея. Мы не обратили внимания на этот симптом. Боль в шее, головная боль, поражение печени, олигурия... Плюс ранняя осень, как сезон года.
- Болезнь Лайма? - наконец, озвучиваю я. - Но при болезни Лайма должен быть первичный очаг. Эритема.
- И что? Ты не помнишь, где искать?
- В волосистой части головы?
И он отвечает мне, как Мессия Каиафе:
- Ты сказал.

Вернувшись в палату, я вижу, что Марта снова плачет и, всхлипывая, что-то нашептывает, обращаясь к своему животу.
- Роберт, - говорит она, поднимая на меня глаза, и в её тоне звучит мольба. - Может быть, стероиды? Может быть, хоть несколько дней? - сама понимает, что предлагает невозможное, и тихий сдерживаемый плач становится более отчётливым.
- Подожди-подожди со слезами, Марти. У нас появилась ещё одна версия. Помнишь, мы ездили на пикник с Таубом и Колерник? Тебя там не мог укусить клещ?
Её глаза высыхают:
- Ты думаешь, боррелиоз?
- Так думает Хаус. И я очень хотел бы с ним согласиться. Трансаминазы не повышаются, для острой жёлтой атрофии это не совсем обычно. Клеща не всегда можно заметить. Вспомни, не было ли у тебя зуда, может быть, аллергии?
- Возможно... возможно, я припоминаю... Я могла не заметить на голове, под волосами. Роберт, осмотри мне голову.
- Я за этим и пришёл. То есть, конечно, не только за этим, - поправляюсь я. - Но и за этим тоже.
Я осторожно разбираю её мягкие с рыжинкой волосы и, наконец, нахожу то, что искал. Гиперемия уже гаснет, но её характерная форма не оставляет сомнений.
- Есть! И это — хорошая новость. Вот же странно, Марти! Сказал бы мне кто - ну, хоть на прошлой неделе, что клещевой боррелиоз у беременной — хорошая новость, я едва ли поверил бы в это. Но боррелиоз лечится, и ещё не поздно начать прямо сейчас.
- «Пойди и накачай её старым добрым пенициллином», - говорит Марта, стараясь передразнить манеру Хауса. Ей, похоже, становится почти весело, хотя клещевой боррелиоз — совсем не повод для веселья. Всё относительно.
- Доложу фельдмаршалу, - говорю я. - Не то, чтобы я сам не знал, что делать, но мне с детства говорили: без приказа не стрелять. Потом, я лицо пристрастное...
Возвращаюсь в кабинет Хауса, как на крыльях, вхожу без стука и... застываю в дверях. Нет, я, конечно, всегда знал и помнил о его больной ноге — да о ней и не получится забыть — стоит один раз увидеть, как в худшие дни он встаёт со стула на одну левую, а правой потом осторожно пробует пол, словно тот вот-вот провалится, и как напрягается его лицо, и как он язвит потом, ехидно хмыкая там, где уже не может не стонать, и эта картина отпечатается в памяти навсегда. Мы ведь все даже походку выработали своеобразную, приноравливаясь к его резкому, рваному шагу, когда он идёт вперёд, хромая, но шагая быстро и широко, и сутулое плечо словно рассекает волну перед ним, а мы все — в кильватере, наступая на пятки друг другу, торопливо говоря на ходу всё то, что хотели бы донести, потому что замешкаешься — и ветер снесёт это далеко назад, как ненужный бумажный сор.
Но то, что я вижу сейчас... Хаус лежит щекой на столе, глаза зажмурены, зубы ощерены в мучительном оскале, а руки вытянуты вперёд, и пальцы этих рук то вдруг сжимаются в кулаки - до побеления, до дрожи, а то начинают судорожно царапать поверхность стола. И он втягивает воздух со свистом, а выталкивает не то кашлем, не то рыданиями, и всё его тело при этом сотрясается.
Я пячусь, моля бога об одном — чтобы он не поднял вдруг голову, не заметил меня , не услышал. Выскальзываю, наконец, за дверь и, переведя дыхание, громко стучу:
- Хаус, я нашёл!
- Чего ты там нашёл, старатель? Таинственную страну Эльдорадо?
- Кольцевидную эритему, - говорю, толкая дверь.
Он, оттолкнувшись ладонями, отъезжает от стола, и он такой, как всегда — спокойный циничный, насмешливый... Вот только насквозь мокрый. Завитки волос распрямились и приклеились ко лбу, рубашка потемнела, и в её вырезе блестят капельки пота на груди.
- Вы были правы — это боррелиоз, - говорю я.
- Пойди и утопи её в пенициллине.
- Давайте я сначала утоплю вас в ультракаине, - снова предлагаю я.
Медленный тягучий взгляд. Радужки, только что бывшие серыми, вдруг переливаются в интенсивно голубой, почти синий.
- В семинарии тебя не учили не входить без стука? - спрашивает он. - Тогда я понимаю, почему ты разочаровался в святых отцах...
- Я постучал, - протестую я.
- Когда падре уже спустил?
Сам цинизм замечания говорит о его боли лучше, чем любые слова.
- Ладно, наплевать, - говорю я. - Пусть я бесцеремонный и беспардонный, как сам грех, но вам так больно сегодня, что если будет завал, вы в вашем нынешнем состоянии даже до обочины не доползёте. Я — за шприцем.
- Начни с Мастерс, - говорит он мне в спину, сдаваясь. - Не хочу, чтобы у тебя от спешки и беспокойства тряслись руки, когда въедешь мне иглой в позвоночник.

Мастерс встречает меня уже не слезами, а улыбкой:
- Что сказал фельдмаршал?
- Фельдмаршал согласился немного отдохнуть, и это в смысле оптимистичности твоего прогноза лучше любых слов. А тебе я сейчас поставлю капельницу... - я устанавливаю ей кубитальный катетер, подключаю систему, и всё это время раздумываю, сказать или не сказать ей о подслушанном телефонном разговоре. Сейчас, когда я немного успокоился и отвлёкся от острой жёлтой атрофии, этот разговор обретает для меня определённое значение. С одной стороны, Хаус вроде тайны из него не делал, с другой, я догадываюсь, до кого он никак не хотел бы доводить информацию о том, что подобный разговор вообще имел место быть, с третьей — если только у предмета есть третья сторона — мне кажется, что человек, от которого он это намерен скрывать, заслуживает знать, по крайней мере, то, что от него что-то скрывают. Слил бы ей непременно, вот только не могу понять, что я должен, что имею право, и что реально могу предпринять без вреда для неё, себя или Хауса. Уилсон меня сейчас как-то меньше беспокоит — не то, чтобы я к нему плохо относился, я к нему хорошо отношусь, а поскольку я его даже резал и чуть не убил, мы более близки, чем можем себе позволить, но он далеко, а на нет и суда нет.
Нет, будь у меня самого какой-то выход на друга любезного Джеймса, я бы, пожалуй,  позвонил прямо ему и, уж будьте уверены, смеяться бы с ним не стал. Хотя... Уилсон — существо загадочное; начиная с ним, вроде бы, простой и понятный разговор, никогда не знаешь, во что он может вылиться. То есть, он говорит, вроде бы, правильные фразы, но крутит эти фразы, как детский калейдоскоп, и узор получается не просто неожиданный, а такой, что порой только воздух хватаешь и понять не можешь, сволочь он похлеще Хауса, или, наоборот, святой. А пожалуй, что и то, и другое в одном флаконе. Кажется, только Хаус умеет с ним правильно обращаться. Для всех остальных он — вежливо улыбающаяся оболочка, под которую не заглянуть без хирургического разреза. Но Хаус раздвигает эту оболочку, даже не травмируя, как хилер. И порой извлекает на свет какую-то фантастическую патологическую дрянь, которую брезгливо и выбрасывает к облегчению их обоих. Для слабого пола этот субъект губителен, хотя умудряется плавно перевести кобеляж - в брак, брак — в развод, а развод — в спокойную дружбу на все оставшиеся времена. Он бы, наверное, лучше всего себя чувствовал владельцем гарема на Востоке. Но если уж вести речь о Блавски, то Уилсону только такая женщина и нужна — психиатр-прикладник со стажем. А между тем Хаус Блавски о своём общении с Уилсоном явно ничего не говорит.
Марта могла бы мне дать хороший совет, но доверять чужие секреты, тем более такого порядка, самой «Мисс-бескомпромисс» я нахожу опрометчивым. К тому же, ей сейчас вряд ли есть дело до Ядвиги Блавски — это мы, «утята первого созыва», привыкли цинично сочетать решение вопросов жизни и смерти с загадкой, почему буфетчица всегда завязывала фартук бантиком, а сегодня узлом, или где Хурани, который ездит на работу только на машине, умудрился промочить ботинки.

 После перидуральной анестезии в одной из свободных палат Хаус начинает засыпать буквально «на конце иглы» -  как бы он ни хотел это скрыть, он совершенно измотан, и временное выключение боли действует на него, как хороший наркоз.
- Пусть меня не трогают часов до десяти, - в его тоне самая настоящая просьба, разве что «волшебного слова» не хватает. - Проведёшь конференцию, о кей? Буди только если что-то экстренное — похоже, мне нужна перезагрузка.
- Ладно, - говорю. И бесцеремонно лезу в карман его джинсов за телефоном. Он этого не видит — глаза уже закрылись, и не чувствует — перидуралка же. Но всё-таки чуйка у него — будь здоров! Вдруг поднимает голову:
- Чего тебе ещё?
- Да вот, думаю, - говорю, поспешно пряча добытый телефон за спину. - Может, катетер поставить? Тазовые органы я вам ведь тоже выключил.
- Пошёл вон, - говорит. И засыпает.
Перебрав «записную книжку», нахожу искомый звонок и... меня разбирает смех. Этот тип, оказывается, даже сим-карту не сменил. Вот и ещё одна иллюстрация к оригинальности личности Джеймса Уилсона. Никому ведь и в голову не пришло, что у него мог остаться прежний номер. По шаблонному мышлению большинства нормальных людей: убегать — так убегать, прятаться — так прятаться. Уверен, никто и не пытался набрать этот номер — ни его бывшие жёны, ни я, ни Блавски. Только Хаус. Осторожно возвращаюсь в палату и, убедившись, что Хаус, действительно, спит, возвращаю телефон на место.

То, что я провожу утреннюю «летучку», вызывает удивление. Кстати, на первых порах Хаус, относящийся к администрированию с лёгким презрением, такие врачебные пятиминутные конференции вообще проводить не планировал, но со временем признал, что без них руководить больницей несколько сложнее, и мы начали ежеутренне собираться в его кабинете для «обмана информацией»  - его собственное выражение, но никогда ещё ведение такой летучки не препоручалось «низшим чинам».Увидев меня на его стуле за его столом, народ слегка настораживается и, наконец, Тауб озвучивает общее беспокойство:
- Он заболел или у нас революционный переворот?
- Скорее уж, он ушёл в астрал, - предполагает Чи-Пак.
- Чейз, он жив?
- Он заболел, - говорю, не вдаваясь в подробности. - К десяти обещал поправиться.
-У Главного даже похмелье строго по часам, - фыркает Тростли.
- Почему сразу именно похмелье? - возмущается Кэмерон. - Он что, уже заболеть не может, как все люди? И вообще: стыдно. При нём бы вы этого не сказали!
Но тут она, что называется, «мимо лузы». Тростли сказала бы всё, что угодно при ком угодно. Такая уж она, Тростли.
- Почему не все на месте? - спрашиваю. - Где Блавски?
- Какая-то история в её изоляторе. Ей на пейджер только что сбросили.
- Где Колерник?
- Меняет трубку амбулаторному с аденокарциномой. На ней теперь вся онкология. - сочувственно замечает Ней.
- Ладно, остальные вроде здесь. Поехали...
Я, как ночной дежурный, докладываю о поступивших и оставленных под наблюдение. Пациентов у нас немного, зато над двумя-тремя приходится всерьёз поломать голову. Например, Мэри Свази с горячо любимой всеми нами волчанкой вдруг покрылась багровыми пятнами неизвестного происхождения. Или переведённый из «Принстон-Плейнсборо» исключительно ради Хауса Джон Рофф, который, всю жизнь бывший тонкокожим и изнеженным, вдруг на сороковом году оброс густым курчавым волосом, стал говорить низким басом и пытается изнасиловать всё, что проходит мимо, независимо от пола. Он и Хауса ущипнул с игривым подмигиванием, вызвав гомерический хохот присутствовавших при этом Тауба и Сё-Мина. Кстати, этому, последнему, за ночь стало резко хуже — появились признаки перитонита, и, похоже, опухоль сетчатой зоны правого надпочечника, которую мы с вечера выявили при КТ, не оставляет нам времени на предоперационную подготовку.
- Если Хаус ничего не изменит, делать будет Колерник, я — ассистентом. И — последнее — ночью по «скорой» поступила Марта Мастерс, двадцати пяти лет, сезонный клещевой боррелиоз на фоне последнего триместра беременности.
Как только произнесена фамилия Мастерс, среди моих коллег возникает нездоровое оживление — я попадаю под перекрёстный огонь любопытствующих, сочувственных, заинтересованных взглядов. Поэтому тороплюсь поскорее проскочить эту тему:
- Начато вливание пенициллина, без ухудшения, субфебрильная температура. Что-то определённое по поводу действенности лечения утверждать ещё рано.
- Я её осмотрю сразу после конференции, - обещает Тростли, и тут в кабинет буквально врывается Блавски — бледная настолько, что её рыжие волосы кажутся огненными на фоне этой мертвенной бледности.
- Чейз, где Хаус?
Почему-то мне в первый момент приходит мысль, что всё это как-то связано с тем самым телефонным разговором, но тут же я понимаю, что мысль абсурдная.
- Что случилось?
- Кейт, которого он перевёл из Мёрси... Ну тот, с медикаментозной депрессией...
- Ну-ну? Так что с ним?
- Мёртв. Покончил с собой.
- Как? - теряюсь я. - Он же... он под наблюдением, у нас... Как он...
- Раздобыл где-то шприц, набрал в него «спрайт» из баночки и ввёл внутривенно, в трубку системы. Мы просто ничего не успели сделать — множественная газовая эмболия, как кессонная болезнь, только в сто раз хуже.
- Как он мог раздобыть шприц... - начинает было протестовать Кэмерон, но тут же смолкает — до неё, похоже, доходит, что все эти протесты и вопросы — суть сотрясение воздуха, которое уже ничего не изменит. А главное в том, что пациент Хауса Руди Кейт, страдавший депрессией на почве плохо подобранной схемы лечения цитостатиками и иммунодепрессантами, совершил очередную попытку суицида прямо в больнице, и попытка ему, наконец, удалась.

- Кто скажет Хаусу? — спрашиваю я, когда мы — я, Блавски и Ней — остаёмся втроём. - Камень, ножницы, бумага?
- Не надо. Я скажу, - Блавски решительно отбрасывает волосы. - Это мой косяк — я должна была выявить суицидальную готовность.
- Это шприц из ящика на посту, - говорит Ней. - Он сумел его стащить, значит, косяк мой.
- А я ещё не сдал дежурства, значит, всё, что происходило в больнице — моё дело, и мой косяк. Но Блавски права — у неё меньше шансов быть раскатанной в лист... Так что иди, Ядвига, сдавайся. Он в третьей-второй, и если анестезия ещё не отошла, у тебя будет шанс скрыться прежде, чем он дотянется до твоей шеи тростью.
Глубоко вздохнув, она направляется в палату три-два, а я — к Мастерс, у которой уже Тростли, полускрывшись за простынёй, проводит влагалищное исследование.
- Не хочу тебя пугать, Чейз, - говорит она, не поднимая головы, - но, похоже, ты станешь отцом несколько раньше, чем хотел бы. Она вступает в роды, судя по всему.
- Мне страшно, - тихо говорит Мастерс и бледнеет.
- Первый раз всем страшно, коллега. Сношаться-то первый раз — и то страшно, а тут роды. Ничего, держи хвост пистолетом.
- Но... по УЗИ... лёгкие... - лепечет она.
- Не ссы, девочка, - грубо, но ласково говорит Тростли — вот она умеет это сочетать, грубость и ласку, больше никто не умеет. - Если лезет, значит справится. Кто не может, тот не лезет.
И, хотя это не так, Мастерс явно верит ей.
- И потом, - говорит Тростли, снимая перчатку, - это дело не минутное — пара суток, может. Подкормим пока твоего малыша, приготовим бикс для донашивания. Всё будет пучком.
Но мне, выходя из палаты, говорит негромко:
- Хреноватисто, Чейз, чтобы не сказать хреновато.
- Но хоть не хреново? - спрашиваю.
- Пока ещё нет.
- Лёгкие не функциональны...
- Ты можешь только предполагать — знать наверняка ты не можешь. Иногда я поражаюсь адаптационным способностям человеческого организма.
- И всё же... - начинаю я, но смолкаю — из-за поворота до меня доносятся знакомый рваный шаг и постукивание трости.
Он, как всегда, чуть впереди, за ним — Блавски, Колерник, Ней и Тауб. Последний, возможно, просто для разбавления женского коллектива.
- Ты же диагностировала его, - на ходу резко говорит он Блавски, а я знаю этот резкий тон — ничего хорошего он собеседнику не предвещает. - Одно из двух: или диагностика в психиатрии — всё равно, что гадание на картах, или ты дерьмовый специалист...
- Суицидальные наклонности не всегда афишируют, - на ходу оправдывается Блавски. - Последнее время с ним всё было нормально. Он собирался начать новую жизнь, переехать в Трентон, он казался даже воодушевлённым. Ему изменили схему в связи с прогрессированием лейкоза, и с прогрессированием удалось справиться. Лейкоформула выровнялась, дозу начали снижать.
- Был какой-то стрессующий фактор. Должен был быть. У него были посетители?
- Нет, за всё время никого.
- Телефонные звонки?
- Нет, - говорит Ней.
- Он одинокий? Семейный? Что ты знаешь о нём, Блавски?
- Он сказал, что родители давно умерли, он какое-то время жил с одной женщиной, но не сложилось, и они расстались. А с коллегами отношения не очень... Ему помогали волонтёры, как одинокому.
- И вы ищете стрессующий фактор? - вмешиваюсь я. - А одиночество? Вам недостаточно одиночества? Депрессия наложилась на его чувство ненужности, и он отправился искать шприц. Одиночество могут переносить не все люди. Некоторым достаточно бесед с собственным подсознанием, некоторые умирают от чувства своей ненужности.
Пристальный взгляд Хауса буквально приковывает меня к месту.
- То есть, ты утверждаешь, - говорит он, - что люди определённого склада настолько не могут переносить одиночество, что способны покончить с собой только от него, безо всяких других причин?
- Ну, если другие причины есть: например, как в нашем случае, медикаментозная депрессия - то развязка наступит ещё быстрее. И на первый взгляд, неожиданно. Но если человек уже однажды пробовал добровольно отправиться на тот свет, он попробует и ещё. И, возможно, он будет пробовать снова и снова, пока у него не получится. Вот у Руди Кейта, например, получилось на... какой, Блавски? На пятый раз?
- Ты городишь чушь! - Хаус выплёвывает это с настоящей злостью. - Здесь нет никакой закономерности, никакой целеустремлённости — только взрыв идиотизма, и он не обязан повторяться из раза в раз. Он может быть таким же одиноким, как сам этот одинокий идиот. А он, вот именно, просто одинокий идиот! И ключевое слово отнюдь не «одинокий», - Хаус почти кричит, и присутствующие смотрят на него с лёгкой оторопью.
- Да, он был просто несчастным одиноким идиотом, - я тоже невольно повышаю голос. - А теперь он — мёртвый идиот... Или, если мёртвый, уже не идиот? Я не понимаю этих тонкостей. Зато я понимаю, отчего вас это так задевает, босс...
- То есть, нелепой смерти моего пациента недостаточно, чтобы меня задеть — ты склонен скрытые мотивы искать? - в голосе Хауса почти угроза.
- Склонен, - говорю, опустив голову, потому что уже предвижу, как он меня сейчас прилюдно размажет.
Но тут вмешивается Тростли:
- Извините, что прерываю вашу дискуссию, но у нас тут, похоже, роды тридцатинедельным плодом, которые мне супрессировать пока не удалось, и это срочно, а ваш Руди Кейт прекрасно потерпит до вскрытия.
- Чёрт! - говорит Хаус. - Сколько я спал? Часов пять, да? Пять часов за трое суток — и вам этого хватило, чтобы заказать конец света на сегодняшнее число. Мне что, вообще отказаться от этой предосудительной привычки, спать по ночам? Чейз. Ты — мой заместитель, так какого же ты...
- С каких это пор я — ваш заместитель? - удивляюсь я.
- С тех самых, как Уилсон исчез в небытие. Кстати, мне надоело, что Колерник вечно нет на месте из-за возни с лысыми детишками, прикормленными им за какие-нибудь два месяца в совершенно невообразимом количестве. Пусть Венди заявит о вакансии онколога, как уже должна была заявить о вакансии админа. Проследи, чтобы она сделала это... сделала и то, и другое, я имею в виду, если, конечно, мысль о твоём недоношенном ребёнке не вытеснит у тебя из головы всё остальное.
- Вы сами прекрасно знаете, что не вытеснит, - говорю я. - Но сейчас я буду рядом с женой, что бы вы об этом ни думали.
- Иди, пиши эпикриз, - оборачивается Хаус к Блавски. - Ней, проведите работу с персоналом. Тауб, иди к Куки, будешь присутствовать на вскрытии.

В половине одиннадцатого Хаус проводит вагинальное исследование, причём называет Марту «девочка», «малыш» и «котёнок», и голос его при этом даже смягчается по тембру. Слышим его я и Тростли, и переглядываемся почти с недоумением. То есть, Тростли с недоумением... Я кое-что припоминаю — таким же странным, не совсем похожим на его, голосом он когда-то разговаривал с нашим временным юристом — Стейси Уорнер. Правда, без ласковых эпитетов, но вот тембр — мягкие утробные, почти воркующие нотки. Но если я себе представляю, что это означало тогда, то уж совсем не понимаю, что это означает теперь, и чем он ласковее, тем страшнее и неуютнее мне делается.
К полудню схватки становятся регулярными, промежутки укорачиваются, Марта начинает стонать и покрывается потом.
- Раскрытие хорошее, - успокаивет Тростли. - малыш жив. Всё будет хорошо.
По селектору в родовую палату — а у нас есть такая палата на два родильных стола — вызывают доктора Чэнг. И когда снова появляется Хаус, он смотрит на меня так, словно и я уже «малыш» и «котёнок». От этого меня совсем уж морозом продирает, руки начинают трястись.
- Не психуй, - говорит он мне. - Пока всё нормально.
Он чего-то явно не договаривает.
- Что случилось? Вы мне скажете, что случилось, Хаус?
- Не психуй, - повторяет он мягко. - Нужно быть готовыми — вот и всё.
- К чему быть готовыми? Хаус, к чему?
- Я перебрал антитела, - говорит он. - Титр существенно повысился. Возможно, это из-за болезни — возникла несостоятельность плацентарного барьера. Так что у нас впереди резус-конфликт, что при недоношенности... не очень хорошо.
- Резус-конфликт «не очень хорошо» и при доношенности, - говорю я. - Нужно узнать группу крови плода. Готовить обменное переливание, иммуносорбцию.
- Я что-то слышал об этом, - ёрничает он. - Или читал... У него четвёртая положительная, Чейз, если наш диагностикум не врёт. Я заказал кровь. Но если бы всё решалось просто, как арифметическая задача, что бы мы тут с тобой делали?
В полдень отходят воды. Тростли, похоже, не слишком довольна ни их видом, ни количеством — дёргает уголком рта, но ничего не говорит, и я не спрашиваю. Марта лежит тихо, начиная попискивать только во время схваток. Я глажу её по голове, болтаю всякую жизнерадостную чепуху, а она во время схваток вцепляется в мою руку и выламывает пальцы  с нечеловеческой силой — полагаю, после этих родов я не меньше недели вообще оперировать не смогу. Хаус появляется и исчезает —  и чем бы он там ни был занят, мне спокойнее от этих мимолётных появлений, во время которых он то бросит на меня понимающий взгляд, то потреплет Марту по щеке, то перебросится парой слов с Тростли.
К четырём Марта вступает в потужной период, и вот тут начинаются первые проблемы — потуги слабые. Тростли двумя пальцами раздражает вход во влагалище, уговаривает тужиться сильнее, но врезывание растягивается, и Чэнг начинает проявлять всё большую озабоченность, то и дело прикладывая стетоскоп к  словно перетянутому посередине животу.
- Угроза гипоксии, - тихо говорит она Тростли. - Как бы нам не пришлось применять вакуум-экстрактор.
Я знаю, что на родовспоможение вакуум-экстрактором нужно согласие роженицы и подпись Хауса.
- Позвать Главного?
- Сейчас сам появится, - предрекает Тростли, и оказывается права меньше, чем через минуту. Причём Хаус не в своих трёпанных джинсах и мятой рубашке, а в хирургической пижаме и даже в маске.
- «Преступно снисходительны к дочерям те, кто не учит их старанию прилагать усилия», - цитирует он, неизвестно, откуда и отбирает у Чэнг стетоскоп. - Мастерс, слушай меня, девочка: разминка закончилась — сейчас будем тужиться всерьёз. Ты ведь не хочешь, чтобы на голове у твоего малыша вместо нормальной родовой гематомы оказалась огромных размеров хрень от этого аккушерского пылесоса. Слушай меня. Сейчас будет потуга. Ты делаешь глубокий вдох, вдыхаешь в себя весь мир, и толкаешь этот воздушный шар по кишечнику — так, чтобы выкакать его. Рот закрыт. Выдыхаешь через нос, без рывка, снова вдох и всё повторяется. Ты поняла меня? Никого не слушай — делай, как говорю... Давай! Вдо-о-ох... И выталкивай его, выталкивай, рожай весь этот мир заново, Марта! Тужься, тужься изо всех сил, и-и... - и тут он снаружи мягко, но сильно надавливает на её живот. Марта багровеет и издаёт звук, больше всего напоминающий скрип, и он, как на трибуне, подстёгивает её. - Давай-давай-давай... ещё... Всё. Дыши...
- Головка прорезалась, - говоритТростли, и я вижу в её руке — другой он проводит «защиту промежности» - ножницы — значит, складка влагалища опасно побелела  и грозит разрыв.
- Ты — молодец, ты -умница, - говорит Хаус. - У нас всё получится. Давай ещё разок. Вдо-о-ох. Дави, дави, не бросай, тужься!Молодец. Теперь дыши. Жди потугу. И-и...вдо-о-ох...
Ножницы с хрустом рассекают складку, Марта вскрикивает, а Хаус улыбается:
- Больно? Значит, ты халтуришь, девочка...
- Головка родилась, - бесстрастным тоном говорит Тростли. Теперь не тужься, терпи... - и аккуратно выводит нижнее плечико.
- Готово, - говорит Чэнг, подхватывая тельце, перемазанное кровью и сыровидной смазкой с головкой, болтающейся на шее, как на стебельке. Мне эта головка кажется непомерно большой, а всё тельце слишком уж неподвижным. Они утаскивают его на пеленальный столик, где все средства первичной обработки, отсос и интубационный набор, и склоняются над ним вдвоём с Хаусом, но я не слышу ни звука, и сердце у меня застревает в горле, а рядом со столиком уже готов кювез и прибор ИВЛ для новорожденных.
 Марта всхлипывает, ещё не опомнившись. Хлюпает отсос. Я успеваю тысячу раз умереть и воскреснуть, наблюдая бледно-синеватое подёргивание между суетой рук Чэнг и Хауса. Хаус делает несколько толчков пальцами в маленькую грудину, наклоняется к самому личику младенца. Что он делает? Это что, резусцитатор? Он не дышит? И вдруг слабенькое мяуканье. Я вздрагиваю и прислушиваюсь: не ошибся ли, но мяуканье набирает силу.
 - Девчонка, - говорит Хаус. - Одних девчонок плодите. Сорок сантиметров, килограмм,  девятьсот граммов. Наврал ты с УЗИ, Чейз, лёгкие функциональны... Ну чего ты ревёшь, как девчонка? Марта вон — и то не ревёт, а ты... - и вдруг подходит вплотную, давая возможность обнять и уткнуться мокрой физиономией ему в плечо — для того, чтобы лишь спустя долгую пару секунд оттолкнуть, буркнув:
- Да ладно тебе.

Малышку увозят в нашу более, чем скромную педиатрию. Марта лежит, тяжело дыша, время идёт, и пора бы уже родиться последу. Спустя минут сорок, Хаус, выходивший куда-то, возвращается.
- Ну как ты, Мастерс?
- Я счастлива, - говорит она, бледная, как бумага. - Что там малышка?
- Малышка? Слегка желтовата. Скажи-ка, ты во время беременности получала профилактику резус-конфликта?
- Да.
- А кто тебя наблюдал?
Она называет фамилию врача акушера из «Принстон-Плейнсборо», и Хаус кивает:
- Да, он, по крайней мере, не худший. Как думаешь назвать дочку?
- Эрика-Роберта.
- Ух ты! Круто...Что-то испанское... Но ты затянула эту историю с родами, красавица. Пора заканчивать, не находишь?
- Ручное отделение, - полувопросительно говорит Тростли.
- Здрасьте! Это не ты у меня, это я у тебя спрашивать должен.
- Ручное отделение, - уже утвердительно повторяет она.
- Ну... поехали...
Кратковременный наркоз. Рука Тростли в полости матки.
- Гипотонична, - говорит она с недовольным видом.
- Старый добрый массаж на кулаке. И окситоцин.
- Вот, Хаус... Вот по таким репликам и узнаёшь, сколько на самом деле лет коллегам. Молодёжь всё больше полагается на химию. А вы, похоже, застали поголовный продольный разрез и щипцы вместо кесарева для исключения потужного периода.
- Брось. А то ты раньше не знала, сколько мне лет. Но, между прочим, старые медики владели кое чем, что мы теперь совершенно напрасно... о, чёрт!
Восклицание вызвано потоком крови из-под руки Тростли.
- Там полная матка крови, - говорит Тростли с серьёзным беспокойством в голосе.
- Чейз, ты чего замер, как восковой слепок лучшего в штате хирурга? Что там на мониторе? Как ты думаешь, это коллапс или ещё не коллапс?
Спохватившись, кидаюсь за шприцем. Но поднимать давление — значит, провоцировать кровотечение. Гипотоническое кровотечение в раннем послеродовом периоде, когда свёртываемость ноль, а кровь течёт медленно и вяло, но много. Ох, как же её много!
Тростли извлекла плаценту и, осмотрев, снова ныряет рукой в матку.
Кровь приобретает лаковый оттенок. Это плохой признак, совсем плохой. И Марта словно тает на столе, совсем как ледяная девочка из сказки.
 - У неё не хватает факторов свёртывания, - говорит Тростли. - Это ДВС. Редкая группа, нам нужна цельная кровь или хотя бы плазма четвёртой группы.
 - У нас есть кровь, заказанная для ребёнка, - говорит Хаус. - И есть одногруппная эритромасса. Но она холодная, значит эффект на свёртывание будет минимальным. С другой стороны, у нас есть и тёплая плазма. Внутри сосудистой системы, если вы заинтригованы. Лично я готов предоставить некоторое количество. Ложиться на стол?
 - Ультрафильтрация? По типу решета? Мы можем это сделать. И даже не одного донора можем задействовать. У неё четвёртая группа - плазма ей подойдёт любая. 
 - Не будем сливать все напитки в один бокал - это чревато быстрым опьянением. К тому же, у вас в плазме полным-полно этих гадких агглютининов, а у нас с Мартой сейчас каждый эритроцит на счету. Тащи сюда ультрафильтратор, Чейз. И тащи эритромассу - смешаем интеллигентный коктейль. 
 - Плазмы нужно немало, - предупреждает Тростли. - Вы потеряете не меньше четырёхсот кубиков, Хаус. Может быть, всё-таки...
 - Валяй, - беззаботно говорит он. - Мне этого добра не жалко — новая вырастет. 
 Он, правда, не укладывается — он усаживается в кресло, и их соединяют с Мартой трубками — два сообщающихся сосуда, между которыми мембрана фильтратора форменных элементов, через которую проскочат маленькие тромбоциты, но дородные, напитанные гемоглобином эритроциты непременно зацепятся. Это почти прямое переливание. Факторы свёртывания Хауса, тёплые, неизменённые, направляются в командировку в сосуды Марты, чтобы прекратить истекание её жизни через огромную плацентарную площадку, а по сути — зияющую рану в гипотоничной, не желающей сокращаться, несмотря на окситоцин, матке. И «немало» - это, действительно, немало. Я снова вспоминаю сравнение с лошадью барона Мюнхгаузена, которая пила и не могла напиться, потому что вода выливалась в дырку от оторванной половины. Хаус сам бледнеет, и вдруг стремительно, буквально мгновенно засыпает. Я кидаюсь щупать пульс, но ничего страшного. И дышит он ровно.
- Ничего, бывает, - говорит Тростли.
- Сам знаю, что бывает, - и хочу добавить, что хватит с него, но молчу, потому что Марта всё тает, а кровь всё течёт, и значит, командированные факторы не смогли, не справились.
- Ты же понимаешь, что это значит? - тихо говорит Тростли.
Я понимаю, что это значит, и у меня пересыхает в горле.
- Сам сделаешь? - совсем тихо спрашивает она. - Или Колерник.
Надвлагалищная ампутация матки — вот на что она намекает.
 Хаус всё ещё в отключке.
- Хаус! Хаус! - зову я, перекрыв «кран» системы.
Он медленно, с трудом открывает глаза.
- Вы мне крови хоть каплю оставили, вурдалаки?
- Хаус, я иду на ампутацию матки.
- Ты свёртывание проверил? - спрашивает он.
- Не проверил. Какой смысл? Я же вижу, что кровь подтекает.
- «Я же вижу», - передразнивает он слабым голосом. - Ты ещё полижи её — на биохимию. Почему переливание прекратили? Время свёртывания скажет мне хоть кто-нибудь? Тростли?
- Сейчас как раз ставлю, - говорит она. - Двенадцать минут. Ого! - в её тоне удивление и радость.
- Ну, вот видишь, уже кое-что, - снисходительно говорит Хаус. - Ставь донорскую кровь в другую вену. Ей сейчас мно-ого понадобится... - и снова закрывает глаза.

Я — странный тип, мне нравятся больничные вечера. Бесприютные коридоры со скудным освещением, шаркающие шаги ночного персонала — всё это почему-то действует на меня успокаивающе, особенно сегодня, когда полдня мне в кровь щедрой струёй лился адреналин. Теперь наступает реакция, и всё выглядит немного нереальным, словно подёрнутым дымкой. Ночной дежурный — сегодня это Кэмерон — обходит тех немногих больных, кто находится на стационарном режиме. Заглядывает и к нам в послеродовую.
- Ну, как вы?
Марта слабо улыбается в ответ. Она не знает, что  значит Кэмерон в моей жизни — так, в общих чертах, слышала, что я был женат, что мы быстро расстались, но даже имени моей бывшей жены не знает. Для неё эта женщина в изящном брючном костюме под халатом просто моя сослуживица — одна из многих. И я молчу, словно язык проглотил. Не то, чтобы я хотел лгать Марте, да и шила в мешке не утаишь — кто-нибудь из доброхотов всё равно сольёт ей эту информацию, но я не могу вот так просто: «Познакомься, это моя бывшая жена». Особенно сейчас.
- Ничего не беспокоит? Как температура? - Кэмерон смотрит температурный лист. - Вам ещё назначен пенициллин на полночь. С утра вы не должны принимать пищу, пока у вас не возьмут кровь. Вы не забудете? Впрочем, я ещё напомню...
И она выходит, а мне хочется догнать её, схватить за плечи и встряхнуть: «Ну зачем, зачем ты лицемеришь, зачем притворяешься, что перед тобой просто ещё одна пациентка? Ты хочешь «держать лицо»? Марта не смогла бы так, не смогла бы «делать вид», она вообще не умеет «делать вид». А тебя не надо этому учить — ты с этим родилась». Но, разумеется, я остаюсь на месте, и на душе у меня средних размеров булыжник.
- Знаешь, - говорю я Марте. - Я чуть не удалил тебе матку. Мы не справлялись с кровотечением. Оказывается, я не умею не терять голову в экстремальной ситуации. Хаус теперь может очень просто выдворить меня, и будет прав.
Она задумывается на несколько мгновений, после чего неожиданно кивает:
- А я рада, что ты потерял голову. Что ты, по крайней мере, настолько любишь меня, чтобы потерять голову в ситуации, в которой с другими пациентами головы ни за что бы не потерял. И Хаусу нет смысла тебя выдворять — я не собираюсь больше попадать в экстремальные ситуации.
- Но... мы же не знаем, как сложится в следующий раз, - смущённо замечаю я.
- Постой-постой... - она даже приподнимается с подушки от возмущения. - Это в какой-такой следующий раз?
- Ну... у нас же родилась девочка. А нам нужен ещё мальчик. Один или...
Она смотрит на меня почти с ужасом:
- Ты... ты хочешь ещё... детей?
- А ты разве не хочешь ещё детей? Наших детей, - с невинной улыбкой спрашиваю я.
- Но не сразу же после того, как родила целый мир и чуть не истекла кровью!
- Ну... сразу и не получится. Только беременность длится девять месяцев, а до этого ведь надо ещё...
- Ой-ой! Что ты делаешь! Мне же нельзя!
- Ну, того, чего тебе нельзя, я и не делаю. Я только...
- Роберт! - она повышает голос и становится похожа на сердитую учительницу.
- Я люблю тебя, - говорю и, дразня, целую её в кончик носа.
В коридоре оживает селектор: «Доктора Чейза просит срочно к себе главный врач. Доктор Чейз, пройдите в кабинет главного врача», - ужасно противный голос у Венди, когда она вещает в этот селектор.
С некоторым сожалением встаю с места:
-Я должен идти.
- Иди.
- Я скоро вернусь.
- Иди-иди, - повторяет она. - Если начну мешать тебе работать, боюсь, очень скоро надоем. Иди, Роберт...
- Хорошо, я иду, - и уже в дверях, остановившись и обернувшися, добавляю. - Не надоешь.
Хаус стоит у окна спиной ко мне. Не оборачиваясь, говорит:
- Только что закончилось вскрытие Руди Кейта.
- Вы меня за этим позвали?
- Нет... Ты не спал?
- Нет.
- Мы сделали обменное переливание крови твоей дочке. Состояние стабильно тяжёлое, - и, резко обернувшись ко мне, сварливо спрашивет. - А ты как думал? Она недоношена, резус-конфликт...
- Я, собственно... так и думал. И Чэнг мне уже трижды сбрасывала на пейджер. Вы меня за этим позвали?
- Нет. Ты знаешь, что грудью кормить ей пока нельзя будет...
- Из-за резус-конфликта? Знаю.
- Не трогай Уилсона, - вдруг говорит он.
Переход настолько резкий, что даже смысл его фразы доходит до меня с замедлением.
- Что? - переспрашиваю я.
- Чейз, у тебя все твои намерения на лбу написаны. Я знаю, зачем ты лазил в мой телефон. Кстати, не было нужды — он не менял номер... Не трогай его. И не науськивай на него Блавски.
- Она его любит, - с вызовом говорю я, раздосадованный тем, что моя возня с телефоном не осталась незамеченной. - Как последняя дура, положим, но это — её дело. Вам не кажется, что с ней не стоит так поступать?
- Это тебя не касается.
- Касается. Я — её друг.
- Тогда поступи, как друг, и не стравливай их.
- «Стравливай»? Вы думаете, будет война, если она просто позвонит ему и скажет, что думает о его бегстве?
- Ты ещё щенок, - говорит Хаус. - Неглупый, дрессированный, но щенок. Я тебе, кажется, уже говорил об этом. Поэтому ты свято веришь в справедливость, всепобеждающую силу любви и прочую ерунду. А я больше склонен верить во всепобеждающую силу волшебных пузырьков «спрайта», и доказательство тому только что было у меня перед глазами. А впрочем... я не обязан тебе ничего объяснять. Просто если ты упрёшься и сделаешь по-своему, я тоже сделаю по-своему: для начала расскажу Мастерс о том, кто для тебя Кэмерон, а потом... потом я разрушу твою семью, и мне это будет как два пальца...
Во все глаза смотрю на него, не веря своим ушам. Наверное, всё-таки я чрезмерно устал и издёргался за этот день, потому что на глаза вдруг наворачиваются слёзы.
- Не смотри на меня так — окосеешь, - с кривой усмешкой говорит Хаус. - Я и не такие взгляды выдерживал, и ничего, не воспламенился... Вот за этим я тебя и позвал. А теперь давай, иди отсыпайся...
Я молча вываливаюсь в коридор. И — надо же - едва я вываливаюсь в коридор, мне навстречу попадается Блавски.
- Ты что здесь делаешь? - спрашиваю больше от неожиданности, чем, действительно, желая получить ответ.
- Вообще-то я здесь работаю, если что, - с непередаваемым сарказмом отвечает она. - А вот что здесь делаешь ты? Почему ты не с Мартой, не спишь после дежурства, а торчишь здесь, перед кабинетом Хауса? Подожди... - она вдруг властно берёт моё лицо в ладони и поворачивает к свету, словно отоларинголог, собирающийся заглянуть мне в горло, но заглядывает в глаза, и тон её меняется, становясь осторожно-ласковым, проникновенным.  - Что с тобой, Роберт? Ты... что-то случилось? - она пугается, и за этот испуг я ей уже должен.
- Ничего страшного, Блавски. Просто Хаус только что пригрозил, что разрушит мою семью, если я скажу тебе, что он поддерживает отношения с Уилсоном — они созваниваются по телефону и ещё, мне кажется, общаются в сети. Кстати, телефонный номер у него тот же, что и был... - и, поскольку Блавски продолжает сочувственно смотреть на меня, ни слова не говоря, я настойчиво спрашиваю. -  Сама ему позвонишь или хочешь, чтобы это сделал я?
Она молчит, ещё некоторое время глядя на меня непонятным взглядом. Наконец, медленно качает головой:
- Нет, Роберт. Ни то, ни другое...
- О, чёрт! Мне никогда на понять женщин! - взрываюсь я. - Ты же ревёшь  по ночам из-за того, что он исчез, ни слова не сказав. Неужели тебе не хочется раз и навсегда  объясниться, и ты предпочитаешь мучиться, гадать, придумывать всё, что угодно и спорить сама с собой, лишь бы не задать прямой вопрос единственному человеку, который может на него ответить? Я отказываюсь принять такой идиотизм! Чисто женский идиотизм!
- А это потому, - встревает в мой страстный монолог насмешливый голос Хауса, - что, как я тебе и сказал, ты всего лишь полувзрослый щенок. И именно поэтому мне ничего не стоит изломать тебе всю жизнь...
Блавски оборачивается на его голос с самым воинственным выражением лица, а он стоит, небрежно прислонившись к косяку и вертит в руках свою чёрно-серебристую трость:
- Ну, и что ты на меня смотришь?
Блавски качает головой:
- Ты чертовски прав, Хаус, ломать жизнь ты умеешь мастерски — столько лет на себе тренировался. Хотя, до Джима тебе в этом спорте, пожалуй, далеко, но... Ты же понимаешь, Хаус, что нам придётся убить на разговор довольно много полезного времени?
Он усмехается и так же небрежно, как стоит, спрашивает, не заглянет ли она к нему в таком случае на ужин.
Бровь Блавски иронично выгибается:
- Секс с Медузой Горгоной у тебя на сегодня не запланировал?
- Нет, мы придерживаемся чёткого графика, - он улыбается ей, а потом  почти с той же улыбкой оборачивается ко мне. - Ты ведь не думаешь, Чейз, что папа побранит и забудет? Ты понимаешь, что это война?
На какой-то миг меня посещает приступ ясновидения — я смотрю на этого полуседого, сутулого, почти пожилого мужчину, всё ещё улыбающегося мне, а вижу одновременно мальчика и старика. Мальчик долговязый и кудрявый с излишне серьёзным лицом и исцарапанными ногами, с истрёпанной нотной тетрадью под мышкой — берёт уроки музыки у какой-нибудь пожилой учительницы — в кроссовках на босу ногу, в голубой мятой рубашке с оторванной верхней пуговицей, а старик худой до измождения, с восково-жёлтой кожей и совершенно белым венчиком редких волос вокруг зияющей лысины, с водянисто-голубыми в красных прожилках глазами, согнутый, как вопросительный знак, опирающийся на две трости сразу и медленно шаркающий ногами, в кроссовках и голубой мятой рубашке с оторванной верхней пуговицей. Мне кажется, меня впервые так безжалостно касается рука времени, и я сам на мгновение ощущаю себя стариком.
- Это не будет войной, - говорю я. - С вашей стороны это будет избиение младенцев — где мне с вами тягаться... А с моей... Я всё равно никогда не буду воевать с вами, Хаус. Я не чувствую за собой морального права воевать с вами. Делайте, что хотите... Я устал, пойду спать.
И я, действительно, ухожу от них в своё хирургическое отделение, спиной чувствуя, как они смотрят мне вслед. День практически закончился — наступает вечер, синий и уже по-осеннему длинный, хотя ещё стоит жара, и в полдень даже паркет напротив окон накаляется, как песок на пляже. Я думаю о том, что сегодня в моей жизни произошли перемены, которые мне уже никогда не удастся игнорировать, и мне нужно с кем-то поделиться касанием времени, но, в то же время, я боюсь начинать подобный разговор — с Кэм, с Таубом, с Сё-Мином, даже с Мартой. Когда-то я думал, что подобные разговоры можно вести с богом. Пока до меня не дошло, что говорить с богом — это всё равно, что с самим собой, а фишка в том, что даже если он и начнёт тебе отвечать, вопрос никогда не станет ответом.
Я останавливаюсь и забираюсь с ногами на широкий подоконник — в конце коридора, за раздевалкой. Мобильник тихо попискивает во время набора.
- Я слушаю, - покорно и скучно отвечает голос, не обременённый плотью.
- Уилсон? Узнал?
- Хочешь сохранять инкогнить, Чейз, изживи акцент. С чего ты вдруг прорезался?
В его голосе нет интереса. Я уже почти жалею, что позвонил.
- У меня дочь родилась, - говорю тоже как-то совершенно бесцветно, словно этот факт ничего ровным счётом в моей жизни не значит.
И вдруг он оживает — оживает резко и ярко, словно вдруг кто-то на том конце мобильной связи щёлкает выключателем, и вспыхивает под потолком разноцветная люстра:
- Да ты что! Уже? Я же считал, ещё больше месяца осталось!
- Ты... считал? - боюсь, в моём голосе звучит изумление. - Честно говоря, я думал, ты вообще не помнишь...
- Почему это я не помню? Я всё помню. А что у тебя голос какой-то... Подожди-подожди, - он пугается, и тоже довольно ярко. - У вас там всё в порядке? С девочкой всё в порядке? Эрика ведь, да? Я не путаю?
- А ведь не путаешь. Эрика-Роберта. В общем, в порядке. Роды были трудные. Сначала у Марты оказался боррелиоз, начали пенициллин, потом кровотечение. Хаусу пришлось отдать ей почти поллитра крови.
- Блин! Так вот он, значит... Постой! Как так? У них ведь резус-несовместимость.
-А ты и это помнишь? Ну, мы вливали тёплый ультрафильтрат плазмы через цитонепроницаемую мембрану. И одногруппные эритроциты. А вот с малышкой у Марты, действительно, резус-конфликт. Но пока ничего, стабилизировали...
- Дети, к счастью,  очень витальны, - говорит он. - так что не бойся...Ты, я слышу, чертовски устал.  Переволновался, да?
- Да. И я с дежурства. Правда, до середины ночи было почти спокойно.
- Ну а теперь точно всё будет хорошо, - говорит он. - Кровь Хауса — это почти средство Митридата, твою Марту теперь цианидом не отравишь, а спирохеты, наверное, уже все подохли. Не волнуйся. Отдыхай.
- Уилсон... Подожди...
Кажется, по моему изменившемуся тону он понимает, о чём сейчас я спрошу и заранее тяжело вздыхает:
- Ну?
- Почему ты так? Всё бросил, разорвал все связи... Неужели, тебе...
- Я ничего не рвал, - поспешно перебивает он. - Я просто уехал. Ты же видишь, ты сам звонишь мне на старый номер. Я ничего не рвал. Я просто уехал, и все связи тут же отсохли сами собой. И значит, они не были нужны, и только правильно, что они отсохли.
- Но Хаус... - начинаю я. Уилсон угадывает окончание моей протестующей фразы до того, как она произнесена.
- Это я ему позвонил, - с горькой усмешкой в голосе снова перебивает он.
- Ну и... как ты? - помолчав, спрашиваю я, не совсем понимая, о чём.
- Никак, - тихо говорит он. - Не звони мне больше, пожалуйста...
- Уилсон! Подожди, Уилсон!
Отбой.

Я всё ещё держу замолчавший телефон у уха, как меня по руке, чуть не выбив этот самый телефон на пол, довольно чувствительно стукает «жезл асклепия».
- Ну, и чего добился? - глумливо спрашивает Хаус.
- А я ничего и не добивался. Дочкой похвастался.
- И получил восторженные поздравления и прочувствованное сочувствие?
- И что в этом плохого? Между прочим, он помнит, какая группа крови у Марты, и как мы хотели назвать нашу дочь. А я даже не помню, что говорил ему об этом.
- Это он по-о-омнит, - со странной интонацией тянет Хаус. - Что, в завершение просил не звонить больше?
- А вы откуда знаете? - в моём голосе невольно прорезается вызов.
- Меня он тоже просил об этом. И не раз... Но номер всё равно остаётся прежним. Все врут...  Он ждёт этих звонков,Чейз... Ждёт молча, терпеливо, оставаясь в тени, как паук ждёт муху... А ты думаешь, что Блавски не звонит ему только потому, что не знает, какой номер набрать?  Все врут. Когда ты это запомнишь! Мне, может, написать это маркером у тебя на лбу? Все врут, а ты уличаешь их, делая это с грацией слона в посудной лавке. Смотри сюда, - он вдруг задирает свою рубашку вместе с футболкой и показывает мне небольшой светлый рубчик на боку — похожий тоже на паучка шрамик. - Помнишь, как я его заполучил? Смотри сюда, - такой же светлый рубчик на шее. - Помнишь? И если я говорю, что ни о чём не жалею... Он вскидывает руку и пишет по воздуху напротив моего лба, сам себе диктуя вслух: «Все...врут...Восклицательный знак».
И снова нас прерывает селектор:
- Реанимационная бригада и дежурный врач, срочно в перинатальное отделение!
Вот тут уж телефон у меня сам падает и остаётся лежать на полу, жалобно хрустнув, когда Хаус второпях наступает на него.
- Селектор — зло, - задыхаясь, говорит он на ходу. - Они мне так из твоей жены неврастеничку сделают. Надо завязывать с этим способом оповещений... - дальше я не слышу, потому что оставляю его позади.
«Перинатальное отделение» - слишком пышное название для одной-единственной палаты с одной-единственной обитательницей.
- Чш-ш! - перехватывает меня на пороге Чэнг. - Ты куда врываешься? Уже справились, всё хорошо. Иди жену успокой. Был срыв ритма, мы всё наладили.
Кидаюсь в послеродовую, к Марте. Слава богу! Она ничего не слышала — спит под действием какого-то сомнолептика с обезболивающим эффектом. Присматривающая за ней сестра-сиделка успокоительно машет мне рукой. Незнакомая, из новых, Хаус потихоньку расширяет штаты и вообще явно входит во вкус заведования — даже подал заявку на участие в ежегодном предрождественском конкурсе лечебных учреждений. И всё меньше больных разворачивается Трэвисом при первичном осмотре на сто восемьдесят градусов с отказом и рекомендацией обратиться «в Принстон-Плейнсборо», где «достойное оснащение и лучшие специалисты  именно в вашей проблеме». У нас даже завелась «книга отзывов», и Хаус сам просматривает её раз в неделю, хмыкая и фыркая, как жертва сезонного поллиноза.
Когда возвращаюсь в перинатальную палату, застаю дискуссию на повышенных тонах, суть которой сводится к следующему: малышке для стабилизации состояния необходимо ещё одно переливание крови, запасов готовой крови больше не осталось, заказать можно, но на это уйдёт время. А кровь Хауса идеально прошла  тест на индивидуальную совместимость, и он настаивает на прямом переливании, а Кэмерон отговаривает его — оба в крик.
- Мы не можем её стабилизировать без дополнительного переливания! - надрывается Хаус. - Нужно быть полными идиотами, чтобы этого не понимать!
- Кровь будет самое большее через час! - кричит в ответ Кэмерон.
- И тогда уже будет всё равно, через час или через день!
- Но вы не можете давать и давать без восполнения!
- Прошло несколько часов! Объём уже восполнился! У меня высокий гематокрит!
- Будет острая анемия!
- Вот тогда вы мне заказанную и перельёте!
- Будет похоже на игру в «недостающий стул»!
- Будет похоже на спасение ребёнка, которого «Принстон Плейнсборо» своим ведением беременной фактически обрёк на смерть!
Чэнг в дискуссии не участвует — её встревоженный взгляд прикован к монитору, где все показатели словно играют в цветомузыку — зелёный-красный, зелёный-красный. И эта смена цветов и весёлое подмигивание-попискивание приборов означает то самое слово, которого здесь никто не любит: «нестабильность». Кто прав, действительно, судить трудно  — группа редкая, на заказ и получение уйдёт время, тогда как свою кровь Хаус готов предоставить сию минуту, притом он — босс, притом настроен настолько решительно, что это уже смахивает на агрессию.
- Не сходите с ума, экселенц, - вмешиваюсь я. - Вы же не бездонная бочка. Хотите окочуриться прямо на конце иглы?
- Твоя Марта, - говорит он, прекрасно, как по нотам, разыгрывая возмущённое недоумение, - потеряла два литра. Два литра! - он делает ударение на слове «два». - Неужели я не могу себе даже один позволить потерять?
- Хаус, вы не хуже меня знаете, что у беременных женщин создаётся некий стратегический запас, которого у вас нет. Вы и при первом переливании сознание потеряли, а теперь...
- Я заснул! - возмущённо протестует он. - Я не потерял сознание — я просто заснул, ты что, разницы не видишь? И вообще, уж кому-кому, а тебе... Может, я не всё понимаю? Может, тебе эта мелкая не особо нужна, а?
- А за эти слова вы сейчас, экселенц, в зубы схлопочете, - говорю. - И не воспринимайте это, как военные действия...
Хаус шумно выдыхает воздух и поворачивается к Чэнг:
- Сколько нужно крови?
- Пятьсот — шестьсот...
- Давай, ставь систему, не слушай Кэмерон. Она всегда любила меня больше, чем Чейза, но перед алтарём врать — святое дело. Давай, Чэнг, у нас нет времени на препирательства. Смотри, опять брадикардия. Она загружается...
- Доктор Чейз? - Чэнг беспомощно поворачивается ко мне.
- И его не слушай, - припечатывает Хаус.- Он отрастил чувство долга, а эта дрянь хуже гнойного аппендикса. Начинай уже переливание — время дорого.

Наверное, то, что мы проделываем, неправильно. Может быть, даже преступно. Но Чэнг начинает переливание с моего молчаливого согласия и молчаливого же невмешательства Кэмерон, и показатели Эрики улучшаются на глазах.
Хаус быстро слабеет. В первые минуты он по-прежнему агрессивен, резок и саркастичен.
- Сердце частит, - говорит Кэмерон, глядя на показатель пульсоксиметра. - Уже сто десять. Вы как, Хаус? Голова кружится?
- Нет.
- Все врут, - говорю я.
Он начинает «уплывать». Я опускаю изголовье его кушетки.
- Ещё надо около ста кубиков, - с сомнением говорит Чэнг. - Может, чуть меньше...
- Не жмодничай — боком выйдет. Бери, сколько надо... - у него сонный голос, глаза закрываются.
- Чэнг, не хватит?
- Ещё чуть-чуть, - говорит Чэнг. - Сейчас закончим. Как он там, Чейз?
- Хаус... - окликаю я, трогая за плечо.- Хаус!
Протягиваю руку приподнять веко, но он дёргает головой и уклоняется:
- Отвяжись...
- Спутанность.
- Ничего, я уже заканчиваю. Убирай катетер. Вену ему пережми. Подержи, подержи немножко сам — видишь же, он не в адеквате.
- А она... она как, Чэнг?
- Хорошо она. Смотри, все показатели перед тобой. Кожные покровы порозовели. Хочешь подержать её на руках, Чейз? Только осторожнее с катетером, чтобы не вылетел — такая морока его ставить двухкиллограммовой пациентке. Вот так возьми, под головку.
И я впервые прикасаюсь к моему ребёнку, к моей дочке. Это незабываемое впечатление — мне кажется, я сам уже стану согбенным стариком, а ладони будут помнить тепло её маленького тельца. Она на миг приоткрывает мутноватые голубые глазёнки и несколько раз высовывает язык, как будто дразнится, хотя на самом деле, я знаю, это ориентировочный рефлекс — она ищет грудь.
- Ты моя красавица, - говорю я, вытягивая губы трубочкой. - Ты моя умница. Рики... Рики-Тики... Буду хвастать твоей маме, что держал тебя на руках раньше, чем она. Всё у нас будет хорошо. Просто здорово, да, малышка?
Хаус -  белее мела — делает попытку сесть на кушетке, но снова валится на спину.
- И сейчас голова не кружится? - ехидничает Кэмерон.
- Всё пройдёт меньше, чем через час — можешь засечь. Ставлю десятку. И поставлю сотню, если принесёшь мне чай.
- Конечно, принесу. И тоже поставлю сотню на то, что вы и через два часа ещё не встанете.
Жадно выпив полный стакан, он снова пытается сесть — на этот раз более успешно, но ему явно нехорошо - наклонившись вперёд,  он почти свешивает голову между коленей, чтобы усилить прилив к мозгу.
- Не упадите, - Чэнг предупредительно кладёт ему руку на плечо. И тут же спрашивает, почему он дрожит.
- Здесь холодно.
- Здесь не холодно. Это вам холодно, - говорю я, послушно жесту Чэнг, укладывая малышку обратно в кювез. - Вы отдали слишком много крови — вам придётся восстанавливаться вовсе не один час. И вам нужно лежать, вам нельзя ходить сейчас. Мы вас госпитализируем — да, Кэм? Оставайтесь на месте, я привезу ваш болид и заберу вас в реабилитационную палату.
- Пытаешься обращаться со мной, как с инвалидом? - хмыкает он, когда мы по пути из перинатальной палаты в общую остаёмся наедине.
- Вы и есть инвалид. Правда, валидный инвалид, извините за каламбур. И если вам ещё зачем-то нужна эта валидность, перестаньте под соусом благих намерений добивать свой несчастный организм — нельзя же всю жизнь наказывать его за то, что он один раз имел несчастье породить в себе аневризму бедренной артерии... - и не могу сдвинуть кресло с места — он вцепляется в колесо и мёртво тормозит его. Я выпускаю поручни и со вздохом прислоняюсь к стене.
- Гм... - говорит он задумчиво. - Ты именно так трактуешь моё героическое желание пожертвовать собой ради твоей девчонки?
- А может быть, мне трактовать его, как начало военных действий в той войне, что вы мне обещали, как попытку сделать меня обязанным, вызвать чувство вины? А может быть, впрямь, как самопожертвование без всякой задней мысли, без всякой манипуляции?  А может, как попытку представить этот поступок вынужденной и опасной мерой для нивелирования косяков «Принстон-Плейнсборо» в целом, и декана Кадди в частности  - ближе к рождеству? А может, как всё это вместе — и то, и другое, и третье? Бросьте, Хаус! Все ваши поступки, как «волшебный карандаш», который одним концом пишет, а другим стирает написанное — был у меня такой ещё в школе... Но это не значит, что я не попался на вашу удочку, - помолчав и уже снова взявшись за поручни, добавляю я. - Я буду считать себя обязанным и буду испытывать чувство вины — мне от этого никуда не спрятаться. Говорю же вам: это не война — это избиение младенцев.
Он не отвечает до тех самых пор, пока мы не оказываемся в палате, где я протягиваю руку, чтобы помочь ему перебраться из кресла на кровать, и получаю по этой руке чувствительный шлепок:
- Лапы! Я не просил помощи.
- Вы никогда не просите помощи! - взрываюсь я. -  Но это не значит, что вы в ней не нуждаетесь. Хорошо, ради вашей гордости я могу подождать, пока вы продемонстрируете эту нуждаемость, рухнув на пол у моих ног, но только вам будет больно и неловко, вам придётся признать мою правоту «по факту», и мне при этом тоже будет неловко — зачем до этого доводить? Вы же сами знаете, что правда всё равно восторжествует, и знаете, что её торжество  слишком часто запаздывает, и тогда мы празднуем это торжество в морге.
Хаус переводит на меня остановившийся взгляд, и я вижу, что в его глазах застывает странное потустороннее выражение:
- А ты прав... - замедленно говорит он. - По обоим пунктам. Всегда торжествует и нередко запаздывает... Можешь вычесть из своего долга процент за сегодняшний день.
- За что? Что я такого сделал?
- Ну... можешь считать, что подсказал мне генеральную линию...
Я ничего не понимаю, но предпочитаю не приставать к нему с вопросами — на его лице всё ещё сохраняется это странное отсутствующее выражение. Я ещё не знаю, что, едва я уйду из палаты, он решительно потянется к мобильному телефону и наберёт знакомый номер. И звонок его повиснет в пустом эфире, потому что примерно за  час до его звонка Уилсон вытащит из телефона маленький пластиковый квадратик сим-карты и с грустной улыбкой переломит в пальцах. А потом сотрёт с лица земли абонента сети «Panda 0229» и, вскинув на плечо свою спортивную сумку, сядет на мотоцикл, чтобы сменить место жительства, адрес которого, написанный на календарном листке почерком Триттера, лежит в столе у Хауса между листками сборника проповедей — книги столь же несовместимой с образом «Великого и Ужасного», как несовместима резус-положительная кровь Эрики-Роберты с резус-отрицательной кровью её матери Марты Мастерс, которая уже через полтора месяца станет Мартой Чейз.

The end.