Дальневосточная сюита

Дальневосточная сюита

Блажь.
Часть I.
        Родилась я на Дальнем Востоке.
Родители мои, москвичи, дважды вербовались туда, пока налаживалась их жизнь. Сначала — в Находку, потом — в Советскую Гавань. То, что я помню отлично — это 1957-й, 58-й и 59-й годы, как раз те годы, когда мы там жили перед возвращением в Москву, время, когда я была в возрасте от трех с половиной до шести лет. К пяти годам я, кажется, полностью сформировалась как личность и умнее с тех пор вряд ли стала.  Состояние абсолютного внутреннего равновесия, в котором я пребывала в том возрасте – для меня идеальное, часто  о нём можно только мечтать… не всегда удаётся его обрести, разве что в редкие периоды жизни или во сне.
В Москве мечта вернуться в  «страну своего детства» не только не ослабевала, но становилась все сильнее,  захватывала меня всю. В школьных ли сочинениях, в случайно увиденных рисунках ли, иллюстрациях, разговорах, песнях,  музыке, мелодиях — везде я невольно искала и  всё же находила  образы моего волшебного
детства. Точно знала, что я — «оттуда» и что мне обязательно нужно, если не вернуться, то побывать « в этой стране» обязательно. Для этого предстояло закончить, как минимум, школу, накопить денег на дорогу и сесть в поезд Москва — Хабаровск. Одна только мысль, только представление этого события вызывало у меня такой прилив счастья, такого победительно-пьянящего  ощущения достигнутой внутренней гармонии, такого необъяснимого абсолютного покоя и будто завершённости и достижения всех целей жизни, что идея «возвращения в детство» стала главной в моей жизни в то время…
Мой отец очень понимал меня, но только усмехался, стараясь не встречаться со мной взглядом… Он про Дальний Восток знал то, чего я знать никак не могла и никогда бы не узнала. От него  - уж точно. В  Советской Гавани остался  его сын, мой сводный брат Саша.  Жил он там со своей замечательной женой Татьяной и сыночком Сашулей. Наш папа умер, когда мне было семнадцать лет.
Мы остались с мамой вдвоем. Я поступила в институт и начала работать. К моей мечте мама относилась… как бы лучше сказать… с тщательно скрываемым страхом. Кивала согласно головой. Не спорила. Но видно было — в душе   надеялась, что, может, «рассосётся» всё-таки.
Вот и весна, вот и окончание первого курса. Когда приезжали ко мне подруги— одноклассницы — разговоры были только об этом. Они задумчиво и мечтательно слушали меня, вздыхали и
говорили, что завидуют. Втайне я хотела  просто там остаться и работать в школе. Преподавать французский язык, например, могла бы. Но кто бы мне доверил — диплома-то еще не было.
Наш дом стоял на  Большой Переяславской улице, недалеко от Комсомольской площади и я
очень любила то одна, то с подругой отправиться туда на 14-м троллейбусе, зайти с бьющимся сердцем в зал Ярославского вокзала и стоять подолгу, задрав голову, перед огромным табло во всю
стену — с умилением смотреть с на строчку «Поезд Москва — Хабаровск». Просто стоять
и смотреть. Иногда даже находилась там по целому часу, искоса  наблю-
дая за пассажирами. Моя подруга Женька сочувственно ожидала
меня, прислонившись к колонне у стены. Спокойно и с удовольствием выстаивала,репетировала очередь к окошечку кассы (пусть
еще понарошку!), чтобы ласково и вкрадчиво задать этот вопрос, как пропеть,
срывающимся от волнения голосом:
«А можно ли купить билет на поезд Москва–Хабаровск? А би-
леты еще будут? Точно будут?»
Ответ мне был слаще поэтической строчки.
Наша жизнь с мамой была устроена так, что я отдавала ей всю
свою зарплату — шестьдесят рублей.
Я работала в фонде Библиотеки Иностранной Литературы,
ВГБИЛ она называлась— Всесоюзная Государственная Библио-
тека Иностранной Литературы. Всю свою минимальную зарплату
отдавала, конечно, маме, мы с ней остались вдвоем после смерти
отца, это было совершенно естественно. Билет на поезд «Москва
— Хабаровск» стоил сто восемнадцать рублей, почти две мои зар-
платы. Мама моя заверила меня, что мне не надо ни о чем волно-
ваться, копить специально не надо, а в тот день, когда я соберусь
идти за билетом на вокзал, она даст мне эти деньги. Конечно!
Иногда я со смутной тревогой спрашивала: «Мам, а мне хватит
денег на поездку?»
«Успокойся! Всё тебе хватит! Об учёбе лучше думай! Ненор-
мальная у меня дочь! Кому сказать — на Дальний Восток она собралась! Совсем ума у моей девки нет!»
В институте я училась играючи.
Сдала сессию специально намного раньше, чтобы освободить вре-
мя для поездки. Мои сокурсницы, кстати,  меня не понимали. С их точки зрения, ехать на какой-то Дальний Восток  и потратить деньги, на которые можно было бы купить две пары импортных зимних сапог – безумие и явная ненормальность  психики. Такие вещи можно делать только в восемнадцать  лет, возраст как раз такой..
Вот и июнь. Нужно было дождаться дня рождения.Город пограничный, несовершеннолетних одних, без сопровождения жителей Совгавани, не пускали.

В Библиотеке никакого отпуска за свой счет мне, конечно, не
дали, посмотрели как на полную дуру, причина показалась подо-
зрительной. Что за бред? Какое такое «путешествие на родину»?
Фантазии, никому не нужные, вот и всё.
Я уволилась. Героиня. Отчаянная, говорила про меня бабушка.
Чемодан, старый, дерматиновый, с двумя имеющимися у меня платьями, второй месяц стоял, разинув крышку,
на стуле у моей кровати.
Мне было приятно видеть  в минуты пробуждения этот символ реализующейся мечты... 
Все мои одноклассницы с энтузиазмом относились к моим пла-
нам и не скрывали восторга. Они давно-давно досыта наслушались
 всех этих разговоров про «родину», про «страну детства»...
И вот наступил, наконец, этот день, о котором я мечтала едва
ли не все последние годы.
Утром ко мне приехала моя подруга Танечка, чтобы
вместе со мной отправиться на вокзал и купить такой желанный
билет.
Отъезд планировался дней через десять. Мама моя
об этом знала.
И вот, в этот необыкновенный день, торжественная, с сияющими глазами, я захожу в мамину комнату со словами:
«Ну что, мамочка, всё готово! Вот и пришёл этот час — можно идти
покупать билет!»
«Ну и что ж, что «всё готово»?! Всё готово! Батюшки! Посмо-
трите на неё. Вырастила дочь, называется! Эх, и неумная же ты у
меня! Свою голову не приставишь — правильно говорят.Горе, а не дочь.
 Блажь! То она в Архангельск или в Норильск какой-то хотела уехать...Зачем, спрашивается?! А чтобы работать там!  В яслях...Там, где, видите ли,  руки нужны больше всего! Начиталась книжек! Чокнутая! Фантазёрка! Чего мне это стоило! Да! Паспорт пришлось запрятать! Кому сказать — ведь не поверят!Да!
Теперь вот на Дальний Восток собралась! Думаешь, я от хорошей жизни с твоим отцом там оказалась?! Жизни ты ещё не знаешь!Да!
У всех дети как дети...Только моя одна... без мозгов совсем.
Да! Ни -че -го! Что заревела-то сразу? Нечего меня шантажировать! Мало ли что в голову взбредёт тебе завтра? Может, завтра на Марс захочешь улететь? Что лицо такое у тебя?! Поплачешь — успокоишься... Мы войну пережили. Ничего.
А вот нет у меня денег. Нет и всё. Это блажь твоя. Да! Ничего. По-
плачешь и успокоишься. Не поедешь никуда.Дома посидишь!
Нет никакой необходимости тебе ехать ни в какую Совгавань!Да! Дома посидишь!А то!" 
" Мама!!! Ты что?! Ты что?!
Ты понимаешь, что говоришь?! Я ушам своим не верю! Я даже
представить себе такое не могу!!!Ты же знаешь! Это же всей моей
жизни мечта! Ты же это отлично знаешь! Ты же говорила...Ты же
обещала!!!»
«Мало б что я обещала! Вот так. Нет — и всё. Мало ли чего
тебе хочется. Хочется-перехочется! Денег нет — и всё! Можешь плакать сколько угодно.
Блажь самая настоящая!»
Моя мама была очень волевым человеком.
Моё сердце не разорвалось.
Деньги на билет собрали мои подруги, съездили домой, набра-
ли как-то...
Когда я выходила из квартиры, отправляясь уже на поезд, бед-
ная моя мама заплакала...
Но я всё-таки пошла, всё-таки поехала... Правда, ком в сердце остался и растворился только после возвращения домой...Так с этим комом вины перед матерью я и уехала за Тридевять земель...
И вот мы с подругами на Ярославском вокзале. Во мне всё звенело от счастья...
Поезд отправлялся примерно в четыре часа дня. Был тихий июнь-
ский день. Вечер наступил дымящимися длинными облаками в окнах уплывающего вагона… На столик в купе я сразу выложила приготовленную толстую тетрадь, чтобы
вести дневник, записывая все, что увижу за оном… Вот где настоя-
щее счастье, вот оно!
О! Как я люблю поезда! Как люблю этот запах зеркально-чёрных рельсов, металла, мазута и дерматиновых диванов в купе! Как замирает сердце от одного
вида тёмно-зелёных вагонов, лоснящихся от липкой пыли желез-
ных дорог, едва касающихся перрона, готовых  неумо-
лимо и плавно тронуться с места, весело набирая скорость, будто начиная
мелодию, торжественную симфонию, мгновенно изменяя ощущение реаль-
ности… Каждую секунду — на новом месте! Какое острое ощуще-
ние торжества жизни!
   В купе я ехала одна. Так интересно и странно — мечта стала реальностью.
Как томительны были эти восемь дней пути! Хотелось всю
энергию сердца вложить в движение поезда...Верилось и не вери-
лось, что увижу, наконец, эту страну — "страну детства" — это солнце
из детства, то самое  поле жёлтых одуванчиков вдоль бордюра
асфальтовой дороги,  казавшееся огромным солнце,на которое я поглядывала по пути в детский сад, куда часто утром направлялась одна...Вот об этой "встрече", об этих минутах, об этом моменте жизни я и мечтала все предыдущие годы...
Тысячи раз представляла себе, как это всё будет...забывая, не желая думать, признаваться самой себе, что  время идёт лишь в одну только сторону....

    В качестве гостинца я везла две коробки  шоколадных конфет,купленных с большим трудом в гастрономе на Котельнической набережной,  их "выбрасывали" не каждый день и только рано утром можно было застать этот момент, а также 
и что-то для Сашиной жены. В сумке была круглая железная банка раство-
римого кофе — «страшный дефицит», килограмм кускового сахару и влажноватый пахучий свежий кирпичик моего любимого ржаного хлеба.
Расчёт был на то, что я откажусь от мечты.
Но я не отказалась.
Вагон был почти пустой. Некоторые купе были совершенно
свободны. Проводница — очень симпатичная, черноволосая, похожая на цыганку пожилая женщина, отнеслась ко мне вполне добро-
желательно. Сказала, что так и будем до Хабаровска ехать впятером
на весь вагон, пассажиров почти не было...Мне казалось, что моё
сердце стучало в такт колёсам поезда, всё во мне чуть не прыгало от ежеминутной радости, всё пело, я ликовала.
По радио передавали задорные, жизнеутверждающие, ра-
достные песни про Советский Союз. Про «адрес, который не дом
и не улица...»
Иногда от избытка чувств я запиралась в купе и танцевала под
эти песни, смеясь сама над собой. Хорошо, что никто не видел  меня в эти минуты!
После того, как поезд пересёк границу Урала,  небо как бы внезапно очистилось и изменило свой цвет! Оно стало неожиданно ярко-голубым, такого неба я не видела никогда, ни в Москве, ни в Подмосковье.Это меня очень удивило, я восприняла это как знак - вот, правильно, что я уехала, я же на Родину свою еду, всё так и должно происходить. Вот и небо в этой стороне Земли совсем другое.
Конечно, я вела дневник и записывала все свои впечатления, от
станции к станции. Так и проехала все восемь дней в одиночестве.
В Биробиджане мне предстояло выйти из поезда, поскольку в
город Советская Гавань я должна была въехать только в сопровожде-
нии родственника, желательно имеющего такую же фамилию. Этот
родственник должен был иметь на руках вызов и какую-нибудь
убедительную причину для моего временного пребывания в городе.
А какую такую причину? Ага, вот-вот…То-то и оно! Попробуй
объяснить!
В Биробиджане у Саши жили родители его жены Тани. Вот
они-то и пришли меня встречать на вокзал.
Наступило утро, в восемь тридцать поезд подошёл к вокзалу
города Биробиджан. Я увидела ...сопки!!! Хоть выпрыгивай из
окон! Но терпеть уже оставалось совсем недолго...

Биробиджан встретил меня солнечным утром и пустой плат-
формой. Удивительно, что вокруг вокзала не было никаких высо-
ких зданий, только беленький симпатичный павильончик и ...пусто!
Ни одного человека! Я сходила на платформу...одна! Совершенно
одна, будто из электрички на полустанке сошла... Впервые остро
ощутила, что я, действительно, очень и очень далеко от Москвы...
Как в другую страну попала.
Приглядевшись, я увидела в углу неожиданную картину, как
кадр из фильма. В белоснежном фартуке, в таких же нарукавниках, с
 новенькой, аккуратненькой метлой в руках, подметал платфор-
му… мужчина необыкновенной красоты. Высокого роста, иссиня
чёрная борода, ложащаяся локонами на фартук, одухотворённое
лицо, большие печальные еврейские глаза …
Вспомнилось: самый короткий анекдот — «еврей-дворник».
И теперь этот нереальный образ — вот он, перед глазами, абсо-
лютно реальный. Через несколько секунд  появились
родители Тани, Сашиной жены.
 Маленькая, полная, как колобочек, женщина и её муж. Мария Ивановна и Егор Николаевич. Они оба смотрели на меня, как на долгожданную артистку на сцене.
Даже букет цветов был в их руках! Мы обнялись и  расцеловались, еле справляясь с сильным волнением.
Мария Ивановна сияла всем своим кругленьким личиком, не
спуская с меня внимательных глаз. Её лицо, уже загоревшее до смуглости, с лу-
чиками морщинок от не сходящей ни на минуту улыбки, было та-
ким контрастом с большим,плоским и бледным лицом её мужа — Егора Николаевича, спокойно-серьёзного, невозмутимого... Егор Николаевич торжественно и
предупредительно взял у меня из рук нетяжёлый чемоданчик и мы
пошли к ним домой. Мария Ивановна начала по дороге рассказывать, как они
меня ждали, переживали, «как девочка доедет», как Таня описывала
меня и как они боялись, что не узнают. Она не умолкала ни на се-
кунду и я сразу успокоилась, мне стало как-то уютно и весело...
Я пришла в восторг от ее журчащей украинской речи, боясь
чего-то не понять…
Мы подошли к их небольшому деревянному домику, спря-
танному в глубине за деревьями крошечного  садика.
Город Биробиджан совсем маленький, небольшие белые блочно-
панельные четырёхэтажные дома, много деревянных домов. Уди-
вила пустынность широких улиц, какая-то странная тишина и без-
мятежность здешней жизни. Но самое поразительное было то, что
везде были… евреи!
Те самые евреи, красивые,  мужчины и женщины, какие только и есть
настоящие, «ветхозаветные», будто сошедшие со страниц иллю-
стрированной Библии. Да и где в то время можно было хотя бы издали посмотреть на  эту Библию? Это мне так повезло,но всё же я работала в закрытом фонде Библиотеки иностранной литературы. Не все же могли такое видеть! Смешно даже представить. А тут — вот, пожалуйста, смотрите! Хоть кино
снимайте! И такая тишина и непривычная по московским поняти-
ям вылизанность улиц.
А вот и их дом. В нос ударил специфический  запах гнилого дерева, ни-
зенькие потолки  заставили невольно  пригнуться и съёжиться, поразила  чрезвычайная скромность обстановки. Подумалось, что время не коснулось быта этих людей.

Самое поразительное — это то, что деревянный, почти чёрный
домик оказался как бы вросшим в землю,тусклые окошки находились на очень
небольшом  расстоянии от земли. В двух квадратных
комнатках были только кровать, продавленный диванчик и стол. Не
было не только телевизора, но и даже  радиоприёмничка. Ни шторок на окнах,
ни скатёрочки на столе, ни книжки на полочке. В этом была своя
прелесть, но я порадовалась, что мне не надолго предстоит здесь за-
держаться, только пока Саша за мной не приедет. Мария Ивановна
не скрывала своего счастья. Мой визит был для них огромным со-
бытием! Я сразу окунулась в атмосферу такой безусловной любви и
признания, что мне стало неловко и как-то стыдно.
Моя мама говорила мне только о моих несовершенствах. С утра
и до вечера. Я ей очень верила. Хвалить и ласкать ей бы и в голову
не пришло, в отличие от моей бабушки.
Мама так и говорила: «Да! Икону из тебя делать никто не со-
бирается!».
Бабушка, её мать, была воспитана в другой идеологической ат-
мосфере, то есть при царе,"при старом режиме". Когда началась
Революция, которую она, бывшая гимназистка, дочь Уездного кол-
лежского секретаря с дипломом домашней учительницы, влюблён-
ная в Некрасова, приняла всем сердцем, ей было двадцать три года.
Вот она-то  как раз и делала из меня икону, то есть любила без памяти и не
скрывала этого, не скупясь ни на ласку, ни на словесные поощрения.
Какая там «икона»… Позже я узнала, что не я одна воспитывалась в таком духе.
Это было так принято у поколения моих родителей. К ребенку от-
носиться как можно жёстче, типа — «ребенок — это дерьмо собачье»,
как-то так. И пусть будет благодарен за то, что его родили, кормят,
одевают, обувают. И вообще.
И чем чаще ему об этом напоминать, тем он от этого будет
только лучше.
«Как закалялсь сталь» — эта книга Николая Островского должна
была быть настольной книгой наших родителей, так считалось, но я,
пролистав её еле-еле по диагонали, уже близко познакомившись с русской класси-
кой, не поняла вообще, как такое можно назвать литературой.
Мы все (все без исключения!) должны были готовиться в жиз-
ни,  то есть стать вот такими «павками корчагиными».
 Даже улица в Москве имеет такое название - улица Павла Корчагина. Особенно здОрово,просто идеально! — это, если в сорокаградусный мороз с температурой
тоже под сорок, болея тифом или чахоткой, укладывать глубокой ночью  шпалы и рельсы,да на голодный чтоб желудок, да чтоб с кровавыми мозолями, да чтобы ледяной ветер, колючий снег, желательно буран, валил с ног.
Упадёшь — товарищи поднимут — и за работу! Во! Вот это — идеал!
А если не можешь — значит, ты слабак и «не наш человек»...
Если вообще не враг, кто тебя знает... Обязательно нужно быть героем.
Желательно — каждый день. Вся жизнь — подвиг! Только так!
А здесь вдруг такой ливень любви, столько я про себя узнала замечательного.
И про глазки, и про щёчки, и просто красавица, да еще и умни-
ца. Конечно, я всё понимала, но было очень удивительно.
За стол, покрытой стёртой до мелких дырочек клеёнкой, мы са-
дились в тёмной проходной комнатке. Мария Ивановна, всегда оде-
тая в вязяную кофту и стёганую жилетку из-за привычного холода в доме, в никог-
да не снимаемой косыночке, спускалась на своих распухших больных
ногах по скрипящей лестнице в погреб и торжественно выставляла
банки со всякими соленьями на стол. Начинался разговор о жизни.
Егор Николаевич с достоинством пропускал рюмочку и пред-
почитал отмалчиваться, сидя подальше от стола, в углу, почему-
то пряча свое лицо в тени, но не спуская с меня немного строгого
взгляда... Понять, о чём он думает в эти минуты, было невозмож-
но. Он предпочитал меньше  говорить, а больше слушать. Что-то мне подсказы-
вало, что этому научил его жизненный опыт и  судьба.
Интересно, что муж и жена говорили на разных языках. Он —
русский, на чистом русском языке. Она — украинка, на чистом
украинском. Я обожала ее слушать, время от времени переспра-
шивая, если не понимала какое-то слово.
К счастью, она была словоохотлива.
Обаятельная Мария Ивановна усаживалась напротив на стуле, подвернув по-кошачьи, колесом,
свои отёкшие ножки, и журчала-мурлыкала, со всхлипываниями делилась своими переживаниями. Она меня воспринимала как посланника из лучшего мира.
Из Москвы! Как же!
За три дня ожидания  брата я узнала много такого, о чём
даже и не догадывалась. И меня это поразило. Ведь историю в школе нам преподавали так, будто всё у нас в стране началось
лишь в 1917-м году. А до этого — полная беспросветность и отсталость.
В выпускном классе мы бесконечно конспектировали «Совеща-
ния коммунистических и рабочих партий»…и ленинские работы.
«Апрельские тезисы», «Государство и революция», «Партийная
организация и партийная литература» — эти работы желательно
было знать наизусть.
На выходе из школы никто из нас не мог уверенно объяснить
разницу между Александром II и Александром III, не говоря уже о
том, чтобы представить себе, как они выглядели.
 Ленин, естественно, был гений, ведший всё человечество к счастью и процветанию. Правда,  о Сталине – ни слова. Почему-то. Даже в учебниках. Это я потом поняла, что ненависть народа к нему  была настолько лютой, что первые десятилетия и имени его не хотелось упоминать.

Оказывается, родители Тани оказались в далёком Биробиджа-
не совсем не по своей воле. Вот этого я никак не могла понять. Их
принудительно привезли сюда из Украины, из Черкасской обла-
сти. Зачем?! Вот на этот вопрос у неё ответа не было. Рассказала, как
«пришли и сказали: «Собирайтесь — надо осваивать Дальний
восток!»
Собраться надо было за один день. Буквально. Никто не смо-
трел — старики ли, беременные ли женщины, дети ли грудные.
Ехали в поезде месяца три. Многие тогда заболевали, умирали люди
прямо в  дороге. От потрясения, от ужаса, от антисанитарии. Это
было для них кошмаром наяву, настоящим адом.  Не все доехали. Пришлось оста-
вить дом, землю, всё нажитое поколениями. Старший их сын,
Иван, ехал с ними, когда ему было три года. Это всё произошло в
1939-м году. От увиденных по дороге картин ада, от пережитого, стал
сильно заикаться, потом совсем замолчал, на всю жизнь.
Жил Иван с ними в одном доме, зашёл один разочек к нам, кивнул мне головой, вот и всё наше общение.Я начала задумываться.
Рассказывая о том, как они начинали жить  Биробиджане,  Мария Ивановна  не переставала улыбаться. Улыбка эта
была вымученная и виноватая какая-то. Заканчивала фразу одни-
ми и теми же словами: «Ну, ладно, ладно, что уж об этом сейчас-то
говорить!» Я слушала с вытаращенными глазами, без преувеличения.
Егор Николаевич посматривал на жену неодобрительно и не-
много испуганно на меня.
«Ладно, Маша, не забивай девушке голову... Что было, то
было».
Я чувствовала, что здесь есть какая-то тайна, но вряд ли я
пойму эту тайну.
Да и кто объяснит?!
Без радио было непривычно. Мария Ивановна сказала, что
электрика не допросишься прийти и что они давно с этим сми-
рились. Чтобы восстановить радиоточку, нужно столько раз схо-
дить в Исполком, столько заявлений написать. А с её-то больными ногами
 не хочется сидеть в очередях. Плохо одно — нет тёплых
одеял. Мечта у нее была единственная — иметь тёплые, хотелось
бы шерстяные, верблюжьи одеяла. Два одеяла — это уж, конечно, роскошь.
 Хотя бы одно. А то зимой уж очень холодно, печка плохая совсем. Завидовала тем, кто живёт в панельных домах. Там же топят, говорят.
Но в таких домах жили только местные начальники. Слушая
эту добрейшую женщину, этого ангела, я всё больше и больше затихала. По телевизору говорили только о счастье советских людей, о «безумных свершениях», о том, что «всё для народа и всё для его блага».
А здесь — такие милые люди, чистые душой, труженики, таких де-
тей вырастили, столько горя пережили.
Пообещала обязательно прислать им одеяла. Верблюжьи. Ка-
кого цвета вам бы хотелось?
Конечно же. Как же раньше–то мы не знали. Что же не напи-
сали.
Позже мама моя, выслушав эту историю, возмутилась не на
шутку :
«Ты совсем, Валька, жизни не знаешь! Вот, вырастила дочь!
Какие верблюжьи одеяла?! Подумай, что говоришь! Пойди, купи!
Совсем жизни не знаешь! Избалованная! »
Куда я пойду...Это был 1971-год.
Одеял в Москве уже никаких не было. Тем более верблюжьих.
Как и посуды. Но зато их можно было выиграть по лотерейному
билетику. Я, кстати, однажды так и выиграла. За тридцать копеек
— верблюжье одеяло за сорок рублей. Очень тогда моя свекровь
меня похвалила. Так и сказала:
«Ох, ты же и молодец!»
И я гордилась. Зарплата моя в то время была сто шестьдесят
рублей. Зарплата учительницы с очень большой нагрузкой… Ну,
это я так, к слову. Думать о таких материальных проблемах счита-
лось неприличным, я же не мещанка какая-нибудь.
 Вот я и не задумывалась.

ПРИНЦ-ДВОРНИК. Часть II

Мой старший брат Саша приехал за мной с женой и сыночком
на следующий день. Сколько радости было! Последний раз я видела его, когда мне было двенадцать лет…
 Красавец, с копной рассыпающихся пшеничных волос, спокойный, ни одного
слова всерьёз, всё как-то с юморком, с подтекстом. Отцовская ма-
нера. Мне тоже передалось, как я сейчас замечаю. Фамильное.
Его сыночка, Сашулю — «Александра Четвертого», как мы его
называли, я видела впервые. Малышу  было четыре года. Как ужасно,
что нашего отца уже не было на свете, как же был бы он счастлив
увидеть  всех нас вместе!
В этот день решили, что я пойду с Сашулей сфотографировать-
ся на память. Мне — восемнадцать лет, племяннику — четыре года.
Обмирая от нежности, я взяла Солнышко-Сашеньку  за руку и мы отправились
на прогулку по городу. Город мне сразу понравился.
 Маленький и какой-то очень тихий.
Подошли к киоску с газетами. Наивно спросила, нет ли чего-ни-
будь про Биробиджан? Из глубины стеклянного короба на меня с
изумлением взглянул красивый мужчина. Я сообразила, что сказала
что-то очень глупое. Продавец спросил с любопытством:
«Девушка, вы откуда?»
«Из Москвы»
«Вон что… Нет, про Биробиджан у нас нет ничего» — странно-
вато  усмехнулся хозяин киоска.
«Ой, как жалко! А вы не подскажете, где у вас фотоателье?»
«А вот! Сразу за кинотеатром. Видите кинотеатр?»
Я отвернулась от окошка киоска, пряча свое восхищённое вы-
ражение лица под впечатлением от почти кинематографической
внешности продавца, похожего на Ихтиандра из фильма «Чело-
век-амфибия». Подумала о том, что вот где все женихи–то для
нас, оказывается, собрались. В Москве столько красавцев на каж-
дом шагу не встретишь, это уж точно.
И вдруг — обомлела!
Передо мной стоял тот самый дворник в белоснежном фарту-
ке и кипенно-белых накрахмаленных нарукавниках. И это нездешнее лицо. И эти глаза из глуби веков. Лицо, сошедшее со страниц Библии с иллюстрациями
Доре. Изумление мое было настолько сильным, ошеломительным,
что я просто замерла на месте, просто стояла и смотрела на него,
не стесняясь, не думая о том, что это не очень-то прилично для
девушки — вот так стоять и рассматривать мужчину во все глаза.
Ужасно захотелось что-то сказать, что-то спросить, услышать его
голос, встретиться взглядом. Мне было уже неважно, что он про
меня подумает.
Каким-то неожиданно чужим, грудным голосом я пропела:
«Извините за беспокойство, а вы не могли бы мне подсказать,
где здесь фотоателье?»
Киоскёр подался вперёд и высунулся в окошко. Он же
вроде как минуту назад чётко произнёс — вот, за углом, его видно
— вот кинотеатр, а рядом фотоателье. Как ещё сказать?! Странная какая девушка —
ей же только что объяснили. Вон он — кинотеатр. Как сказала бы
моя мама: «А умнее ничего спросить не нашлось?»
Красавец–дворник взглянул (наконец!)рассеянно на меня, будто очнувшись.
"Вам же только что подсказали, кажется, почему вы у меня спрашиваете?»- защитил киоскёра дворник.
«Дура,— подумала я про себя, — нашла что спросить».
И тогда, как с вышки в воду летя, я выдохнула:
«Извините, а вы не скажете, как вас зовут?»
Куда уж откровеннее.
Мой принц—дворник посмотрел на меня уже с любопытством,
будто кто-то его встряхнул:
«А почему вы спрашиваете?»
Ни мгновения не медля, я произнесла с ослепительной улыбкой:
«Вы мне очень сильно напоминаете одного моего знакомого…»… и чуть не заплакала от стыда за такую откровенную «атаку»…
«Опять дура!» — сказал мне мой внутренний цензор.
"Ага.«Знакомого»зовут Давид, а «папа» его — Микеланджело Буонар-
роти и «живёт» мой «знакомый»в Музее Изобразительных ис-
кусств имени Пушкина а Москве.
А вот этому «Принцу» на вид лет тридцать. Взрослый. Сейчас
он тебе скажет, сейчас-сейчас… И про то, что неприлично девуш-
кам заговаривать первыми с мужчинами, и что не ведут себя при-
езжие так, перепроверяя то, что им сказали местные киоскеры. Сейчас-
сейчас, всё он тебе скажет и на место поставит. Ненормальная.
«К мужикам лезет»— сказала бы моя мама.
«Пойдёмте, если хотите, я вас доведу до фотоателье». (Ого!)
Имени своего он не назвал. И моего не спросил. Очень ему инте-
ресно на такую матрёшку, как я, смотреть. Не видел никогда таких.
Вот радость-то! Напросилась. Да вот же оно, его ведь видно — это не-
счастное фотоателье. Что он подумает про меня? Он же интеллигент.
И тут я сморозила ещё  бОльшую глупость. Погибать, так с музыкой.
«Извините меня, пожалуйста! Я немножко боюсь одна, всё-
таки я здесь впервые, в  гостях , приехала к брату, меня отпустили
погулять с мальчиком, а я уже заблудилась, как чувствую… Решила
сфотографироваться, а где здесь фотоателье – не вижу.…
Боюсь, пока я буду искать, ребенок уже устанет...»
«Да, да, конечно! Ничего. Ну, вот и пришли».
Пришли, ясное дело. А то я не вижу. Ха! Идти–то — сто метров.
Сейчас он повернётся и уйдет. И я больше никогда его не увижу.
Ну, ничего. Зато я теперь знаю, какой он — идеальный муж-
чина. Вот именно так он должен выглядеть, вот такое лицо, такой
взгляд — снисходительно— внимательный и немножко присталь-
ный. Такой голос, такая манера себя вести. Проводил до места, по-
вернулся и пошел. Кошмар. Как видение. Оставил только в душе
идеальный образ. Ох…
В конце концов! Завтра я уже уеду из этого города, никогда в
жизни больше здесь не окажусь.

«Извините, ещё раз!»— окликнула я своего «Принца».
«А вы не сказали бы, как вас зовут?»
Он остановился. Повернулся. Посмотрел на меня, на моего ма-
лыша. Уже с интересом. Бывают же такие девицы.
Мы встретились взглядами… На меня смотрел Давид, перемах-
нувший за девять тысяч километров из Музея изобразительных ис-
кусств имени Пушкина прямо сюда, в этот маленький безмятежный
городок на краю Советского Союза, в семидесяти пяти километрах
от границы с Китаем. Божественной красоты мужчина. Одним дви-
жением руки он мог бы поднять моего Сашеньку над землей, укрыть
от бури и от ветра, спасти от урагана, защитить от палящего солнца, устранить любую угрозу. Но я бы побоялась даже приблизиться к нему.
Я ждала, что он все-таки назовёт свое имя. Но, правда, это уже
не имело никакого значения.
Я знала его имя. Приготовилась сама его произнести.
Мой «Принц — дворник» вздохнул. Понял, что так просто от
меня не отделаешься.
«Зачем вам знать, как меня зовут?»
Я поплыла…
«Хорошо. Меня зовут… «
И тут произошло невероятное.
Мы оба вдохнули и выдохнули, в один голос:
«Давид!»
Несколько секунд мы смотрели друг на друга, обалдевшие от
такого совпадения — это имя мы произнесли одновременно.
Трудно представить себя со стороны, но я уверена, что более
глупого выражения лица, чем в эту минуту, у меня не было никог-
да в жизни.
Я приоткрыла рот от восхищения и счастья. Хотелось только одно-
го — чтобы это продлилось как можно дольше — вот так стоять и смо-
треть друг на друга. Никаких слов уже было не нужно. Всё было ясно.
Я просто онемела.
Но произнести что-то было все-таки нужно. Хотелось сказать
только одно: «А что вы здесь делаете?» Вместо этого вопроса я про-
лепетала шепотом:
«Странно как…»
«Что — странно?»
«Ну, не знаю… Вы… такой…»
«Какой? Вам странно, что я… работаю дворником?»
«Да нет… Но…»
«Вы москвичка?»
«Да. А почему вы так подумали?»
«По вашей речи. Я же в Москве учился. Закончил МИИТ».
«Даааа?! А почему же…?!»
Он понимающе улыбнулся.
«Я здешний, родился здесь. У меня очень тяжело мама болеет. И во-
обще. Взял пять участков вместе с вокзалом — с моим дипломом
столько не заработаешь… А так — всё-таки триста рублей.»
Давид виновато и немножко как будто испуганно бросил на
меня быстрый взгляд.
Мой Принц, мой Давид думал о деньгах. Фу. Материалист. Нас так воспитали,
что думать о деньгах — позор и обывательщина. Ужас. Микелан-
джеловский образ начал растворяться …
Я улыбнулась вежливо и мы попрощались. Стало так грустно,
так обидно. Еле сдержалась, чтобы не расплакаться. Вспомнилось
мамино «Ты жизни не знаешь, Валентина».
На следующий день мы с братом приехали в Совгавань.
Утром рано Саша ушёл на работу и я осталась одна. Мечта моя
начала сбываться наяву.

РАЗГОВОР С НЕБОМ. Часть III

Вышла я из своего «родного дома» немножко другим челове-
ком. В трудные минуты жизни я всегда обращаюсь… к небу. Не за-
думываясь, правильно это или нет, я как-то всегда была уверена,
что существует Нечто, или Некто, видящее меня, читающее в моей
душе, любящее меня… И тогда я вступаю с Ним в диалог, поглядывая
вверх, заглядывая в невидимую, но существующую бесконечную
глубину над головой, над Землёй…
— Ну, что?
— А что? Не знаю… Не очень пока понимаю…
— Ну, ты же хотела. Ты же так мечтала.
— Да. Думала, увижу мое родное, нежно-зелёное поле
с липкими жёлтыми одуванчиками, только бы увидеть, только бы
добраться! Лягу, раскинусь, распластаюсь, вожмусь, обнимая,в эту
землю, расцелую эти капельки солнца, шёлковые, пахучие,
 ласковые бутончики, залью нежностью взгляда верхушки дым-
чато-сиренвых сопок, вдохну в себя, до последней клеточки, аромат
ландышей дальневосточных, цветов моих самых  любимых ...

Вот и окажусь, наконец, дома.
И жизнь свою отдам этим людям, этому краю, сделаю всё, что-
бы они были счастливы. Всё, что только смогу и что от меня может
зависеть… Я ведь здесь родилась, я так люблю эту землю! Она —
моя, а я — принадлежу ей...
— Вот как. Понимаю. Знаю. А как же там, в Москве?
— Не знаю.
— Там что — не Земля, не твои близкие люди? А мама  твоя — ты
помнишь, как она заплакала, когда ты по лестнице спускалась, а
подруги твои замечательные — они же тебе даже деньги на твоё
путешествие собрали, а любимая твоя бабушка — ведь она живёт
тобой. Ей даже не сказали, что ты уехала сюда, на край Земли… А
любовь твоя? Неважно, что безответная. Это уж как получается.
Как с ними будет дело обстоять?
— Да. Понимаю все.
— А ты… уверена?
— Нет, нет! Не надо этого вопроса! Я боюсь, я не найду ответа…
Я не хочу его знать! Это слишком жестоко!
— Хорошо. Тогда иди и смотри. И вообще… Ты ведь уже взрослая.
Думай сама, находи ответы на свои вопросы сама. Договорились?
— Да, конечно! Спасибо Тебе… Ты видишь все… Я постараюсь
быть… умной. Обещаю.
Года на два старше я стала за эти минуты, это я почувствовала
почти физически. Спокойно посматривая по сторонам, я пошла
по направлению к детскому саду, как мне подсказали. Бывшего
одноэтажного здания, выкрашенного белой известкой, уже не
было, конечно. Совсем другое здание оказалось на том месте. В
этот новый и чужой детский сад я зашла уже собранной и даже
безмятежной, без романтического трепета, взрослая ведь стала.
Мне было интересно, застану ли я там людей, которые жили в те
годы в Совгавани. Заведующая детским садом оказалась милой,
очень полной,  сильно накрашен-
ной блондинкой лет пятидесяти, как ни странно, говорящей с выраженным украинским ак-
центом. Она усадила меня в своем кабинете, мы разговорились.
Как только заведующая поняла цель моего визита, интерес к
разговору угас.
— А я подумала — не на работу ли к нам? Но по речи уже вижу,
что вы нездешняя. Вы в гости к кому-то приехали? Ничего себе…
Из Москвы… Ну и ну! Только в восемнадцать лет такие подвиги
можно совершать… Понятно. У нас ведь не хватает двенадцать че-
ловек в штате. Мы с ног валимся, так тяжело. Некому работать—
то, некому! Я сама киевлянка, мужа направили сюда, вот, не до-
ждусь, пока уедем…
— Скучаете по дому?
— Ну, конечно! А что здесь хорошего, в Совгавани этой?!
Меня как по щеке ударили.
— А я… я бы с удовольствием работала в детском саду. Пока
диплома нет, если бы вы взяли меня.
Я с мольбой взглянула на заведующую... О! Если бы только она
согласилась! Я в тот момент всё бы, наверное, бросила и осталась
бы в Совгавани! В своём детстве бы осталась! На своё родное небо
смотрела бы каждый день! Так я себе это в те дни представляла,
отождествляя место и время в своем сознании...Какая заворажи-
вающая, волнующая иллюзия!
— Деточка! Мы бы, может, и взяли, да ещё как взяли бы! Но вы
бы сами не согласились так работать!
— Почему?
— Да потому! У нас в группе двадцать восемь человек детей! Вы
знаете, что это такое?! А норма — пятнадцать человек!
А дети какие сложные… Редко, у кого отец есть. Да и мамочки
не всегда помнят, где их дети находятся… Тяжёлый контингент…
Не принять ребенка мы не имеем права. Нам так и говорят — хоть
сорок человек в группе! А зарплата — шестьдесят пять рублей. Кто
же пойдёт. Только те, кому уж совсем деваться некуда.
Некоторые за еду работают… Нянечек вообще нет. Воспита-
тельницы все сами делают. Я дни считаю, когда мы отсюда уедем.

 Слова эти будто ударили меня и я не смогла удержать неожиданно для меня самой хлынувшие слёзы...
— Ну, что же вы плачете? А что вы себе представили? Вы, на-
верное, мечтательная девушка. Идеалистка, я вижу? Так это же
нормально. А когда вы были маленькой, по–другому, что ли, было?»

Да, когда я ходила в детский сад, у нас в группе детей было
действительно очень много. Но плохого чего-то я не помню. Мне
нравилось ходить в сад. Воспитательницы были молодые женщи-
ны, интеллигентные, как говорят. Занимались с нами, как сегодня
бы сказали, на очень высоком уровне. По маминым словам, много
было людей из Ленинграда (Петербурга), Киева, Свердловска ( Екатеринбурга) Часто объявляли
карантин и мы ночевали в саду.
— Нет, зря вы так себе представляете. Вы учитесь, у вас пре-
красная специальность. Не сочиняйте себе сказок. Поживёте
здесь с недельку — вы ведь дней на десять, наверное, приехали?
по визе вроде в пограничном городе нельзя больше месяца— вот
и увидите все сами. Своими глазами.…

Вот и ещё старше я стала, даже содрогнулась от своей наивно-
сти. Представила живо, как это может со стороны восприниматься.
Опять вспомнилось мамино сакраментальное «Ты жизни не зна-
ешь!». Но ведь отовсюду только и слышалось, только и говорилось
о безграничности счастья народа, правда, одновременно воспиты-
вали нас в готовности к невероятным трудностям и суровой дей-
ствительности, ожидающей нас реальной жизни. Вот такое несоот-
ветствие, о котором тогда не задумывались мы, вчерашние школьники.
 Жизнь представлялась ослепительно прекрасной,
что естественно для такого возраста…
По дороге из детского сада я шла и ревела. Вспомнились и
слёзы мамы, и  внимательный взгляд ушедшего из жизни отца.
И тогда я опять «вышла на разговор с Небом».
— Ну, что? Ты ожидала, конечно, увидеть в своем городе дет-
ства счастливых людей, их улыбки, все ходят по улицам в чудесном
настроении? Ага, твоя настольная книга в детстве была …
ну, да — «Незнайка в Солнечном городе», знаем, знаем», — ответи-
ло мне Небо. Отец никогда ничего не рассказывал о своей жизни.
Бывало, напивался, но так, чтобы соседи не знали. В нашей ком-
мунальной квартире на три семьи его в таком состоянии никто не
видел, а уважали очень. В такие дни он сидел, подперев голову ру-
кой, его глаза наливались кровью… Я страшно боялась таких ми-
нут. Робко спрашивала, правда, очень редко:
— Пап, ну что ты? Почему ты такой грустный?!
— Отвяжись!
— О чем ты думаешь?
— Сказано — отвяжись! Думать, дочь, надо. Очень много ду-
мать. Всё!
Вот и весь разговор. Но он был прав. Как-то институтская препода-
вательница сказала нам, что думать — самое трудное занятие в жизни.
Как она была права! Сколько горя от того только, что люди не хотят
или не могут, не умеют думать. Сначала думать, а потом действовать…
Я вернулась домой с твёрдым намерением встретить брата праздничным
 обедом. Он мне оставил на журнальном столике трёхру-
блёвую зелёную бумажку со словами:
- Ты хоть сходи куда-нибудь, покушай… блинов каких-нибудь.
Конечно. Я приехала к любимому брату, он придёт уставший с
работы, а я обед не приготовлю, а сама пойду в столовую.
«Девочка, называется!»— сказал бы мой отец.
Я же не «охрютка»(отцовское словечко) какая-нибудь!
И я отправилась на рынок, предвкушая, какой праздник я устрою.
Сначала — на рынок в городе Совгавани. У автобуса на улице Школь-
ной, где жил Саша, была такая табличка на лобовом стекле «Рынок».
Повезло мне. С большой сумкой через плечо радостно зашла в салон,
устроившись у окошечка. В автобусе кроме меня никого не было. Люди
работают, понятное дело. Прекрасное настроение вернулось. Слёзы
высохли. В конце концов, ничего такого уж ужасного не происходи-
ло. Больно нежная, сказала бы моя мама. Да, всё не так, не совсем так,
как я себе представляла… Ну, и что же, ну, и что же… Вот приготовлю
обед из трёх блюд, будем вечером сидеть с Сашей и разговаривать.
Всё обсудим, обо всём друг другу расскажем. Он мне всё объяснит —
как они живут, про отца вспомним. Расскажет, наконец, почему так
получилось, что он остался здесь, а мы вернулись в Москву. Я начала
всерьёз об этом задумываться недавно… Уж очень странно было. Буду
уговаривать уехать в Москву. Какой же Саша у нас замечательный!
Счастье иметь такого брата. Жаль только, что живём мы в разных
концах света, так ведь получается. Абсурд какой-то!
А какая прекрасная у него жена! Жаль, что осталась с Сашулей у
родителй в Биробиджане… Ну, ничего. Спросила у водителя автобу-
са, доедем ли до рынка… Он как-то странновато посмотрел на меня:
— Какого рынка?
— Ну, где можно продуктов купить… Мяса, овощей, молочное

что-нибудь…
Водитель как-то еще раз изумленно обернулся на меня, сдержанно ус-
мехнулся, но ничего не ответил.
Прижавшись лбом к стеклу, я с восторгом стала рассматривать
вид из окна автобуса… Всё-таки я ехала по городу своей мечты.

В ГОСТИ К ДЕТСТВУ.

   Часть IV

Пятый квАртал города Советская Гавань. 1957-й год.
Как же всё помнится и как трудно передать.
Будто жизнь в ином совсем мире.
Почему-то часто приходят в голову мысли, что жизнь вообще
непрерывна и бесконечна.
Саша уходил на работу в шесть часов утра.
Он был механиком на Судоремонтном заводе. Я спросила у него,
нравится ли ему его работа.
Саша отшутился: «Работа не волк — в лес не убежит». Никогда
ничего всерьёз, знакомая манера. Но один раз сказал очень серьёз-
но: «На любой работе нужно работать».
Вспомнилось, как отец, умирая, сказал мне тоже, когда узнал,
что я начала работать:
«Дочь!"  -по-иному он меня и не называл ни-
когда- "Никогда никому не давай работу, иначе будут тебя нена-
видеть».
В справедливости этих слов я убедилась гораздо позже.
Когда я начала работать в должности помощника референта,
первое, что меня поразило в этом Всесоюзном институте научной
и технической информации — это то, что трудовой энтузиазм вос-
принимался окружающими с иронией. Нормой было изображать
труд, но не работать всерьёз.
Проснулась я солнечным утром в пустой комнате. Саши уже не
было. Он предоставил мне диван, а сам спал на раскладушке. Жили
они с женой и сыночком в большой коммунальной квартире дере-
вянного двухэтажного дома. Комната была большая, с крашенными
рыжей краской деревянными полами, большим окном, выходя-
щим на улицу, на липовую аллею. Посередине комнаты стоял большой, низенький,
 полированный журнальный столик, заменяющий
обеденный стол, два стула, шкаф и радиола «Мелодия» на ножках.
Сашенька спал на раскладушке, как это было принято в коммуналь-
ных квартирах, за неимением мебели и места. Вот и всё хозяйство.
Вот, сколько лет я ждала этого дня! С утра я решила пригото-
вить брату обед, а потом отправиться «в свою мечту», в тот дом, где
прошло моё детство, увидеть свой детский сад, а, самое главное, то
поле с ярко-жёлтыми одуванчиками и небо над ним.
Именно так — небо над этим полем. Я была уверена, что всё
это меня ждёт, узнает и я  с ними поздороваюсь. Так и скажу: «Ну,
вот я и вернулась к вам… Поле моё милое, родное! Одуванчики,
небо моё нежное, мой лес, мой дом, мои сопки голубые! Простите,
что так долго меня не было. Я останусь с вами здесь. Я постараюсь
остаться. Мне нет жизни без вас».
Еле сдерживаясь, чтобы не бежать, вылетела на улицу. И что
дальше? Помнила, что наш адрес был — Краснофлотский проезд,
дом 6-а, поселок Окоча.
А до этого мы жили «на Пятом квАртале», дома—то не увидеть
невозможно, большой,деревянный, двухэтажный, с двумя подъезда-
ми, рядом — дорога и тайга. Там мы жили сначала, а потом только пе-
реехали в Окочу. Ах… Смешно, но с Сашей не обговорили это обсто-
ятельство — как найти тот дом. Самоуверенно представила, что все
сама найду. Прежде всего я захотела увидеть тот самый Пятый квАр-
тал, с ударением на первом слоге. «Язык до Киева доведет», - учила меня бабушка. Так и есть. Так и получилось. Доехала на автобусе до места довольно быстро. Вот и этот двухэтажный дом, у меня фотография была с собой. Прошло тринадцать лет, целая жизнь. Счастье настолько меня переполняло, что все дальнейшее воспринималось, как фильм, как кино. Я — в Стране детства. Всё
на месте — и дорога, и тайга по другую сторону. Вот наша квартира на
первом этаже. Вот и деревянные перила лестницы, на которых мне
запрещалось кататься, но я, конечно же, не слушалась. Звонка у две-
ри не было, я постучалась. Мне открыли сразу. На пороге квартиры
стояла молодая женщина, очень скромно, но чистенько и аккуратно
одетая. Показалось, что она ждала кого-то и была слегка разочарова-
на, что увидела чужого человека. Вопросительно разглядывая меня,
терпеливо выслушала сначала с недоверием, потом успокоилась. Я,
чуть не плача от сильного смущения, проговорила:
«Простите меня… Я вот из Москвы приехала. Специально.
Мне... Я... Мечтала всю жизнь …приехать. Увидеть те места, где
прошло мое детство… Понимаете, мы жили здесь, в этой кварти-
ре…когда мне было три и четыре года… Понимаю, что очень глупо,
но так бы хотелось взглянуть… Простите меня… Понимаю, что, на-
верное, очень странно Вам такое слышать».
Женщине мой монолог не показалось странным. Она даже об-
радовалась и уже смотрела на меня с умилением.
«Ой, девочка! Ну, конечно! Проходи! О! Как я тебя понимаю! Я
ведь тоже всё время вспоминаю свою родину. Я ведь сама с Украи-
ны. В Запорожье родилась. Вот, живем здесь уже пятнадцать лет,
но так часто тянет на родину. Проходи, проходи! Вот, смотри, как
мы живем. Только вот …понимаешь, мы сейчас как раз ждем из
роддома брата с женой. У нас ребёнок родился, у брата. Вот я и жду
их. Думала, это они приехали. Как здорово, что ты пришла!»
Это была двухкомнатная квартира со смежно-изолированными
комнатами, просторной кухней и большой прихожей. Когда мы там
жили, в  комнатах  стояли только железные кровати и всё, никакой мебели. Я
спала в первой комнате на своей маленькой кроватке с кружевным
подзором и беленькими занавесочками в головах и ногах, а родите-
ли — в другой комнате, рядом с кухней. Часто меня оставляли дома одну, это было время,
когда я начала читать, не отрываясь,взахлёб. Только часто было страшно
выходить из своей кроватки, уж очень огромной казалась эта кварти-
ра — кто знает, что и кто там, в коридоре, может оказаться.

Никогда не оставляйте детей дома одних!

 Мне удалось выдержать этот закон с моими детьми.
Ну вот, разве это не счастье - что в «нашей»  квартире живёт семья, что у них родился ребёнок?!
И вот эта квартира станет родной уже для другого человека. Как
же здорово!
Мои мечты сбываются просто как в кино…
С лёгким головокружением от радостного волнения и умиления, я отправи-
лась по следующему адресу — на Краснофлотский проезд.
Оказалось, что не было там уже никакого Краснофлотского
проезда, я совсем не узнала то место, где мы жили, так все измени-
лось за одиннадцать лет. Своего поля с жёлтыми одуванчиками я
не увидела, вот что было главное. Но вот дом был целёхонек.
Те финские домики, а их было точно семь, с деревянным тро-
туаром вдоль заборчика, были ликвидированы, осталось всего два.
Вот он, мой дом.
Как сердце не разорвалось от сильнейшего волнения?
Вот он, этот миг, о котором я так мечтала и который тысячи раз
представляла себе.
Войду — и опять окажусь в этом состояние души, стану опять...кем? Той девочкой с соломенными волосиками? Нет, не стану.  Какая  я сейчас, такая  и есть,  и буду.
Всё, не возвратить. Никогда. Но думать об этом пока не хотелось. Память воскресила сим-
волическую, но реальную картину счастья — я раскачиваюсь на дет-
ских качелях около дома, сделанных отцом и братом,
 то и дело зову раскачать посильнее то маму, то папу, то брата.
Яркий, звенящий, солнечный майский день 1958-го года.
Отец в зарослях цветущего картофеля ходит по грядкам, мама
весело переговаривается то со мной, то с ним.
Восемнадцатилетний Санька присматривает за мной, шутит,
просит дать и ему тоже покачаться. В воздухе звучит оркестр звенящих пил,
взрывы смеха, постукивание  молотков и топоров. В нашем доме у соседей
по радио доносится песня «Тишина». Исполняет Владимир Трошин.
А я подпеваю, конечно, слова выучены.
Хозяева нашей квартирки были дома, мне повезло. Могло ведь
и по-другому оказаться. Поняли меня с первых слов… Это были
мать и сын. В квартирке были две смежные комнатки, кухня с печ-
кой, веранда. Комнаты были такими же пустыми, как и у нас, в
моём детстве, только кровати. Ничего не изменилось…несмотря на прошедшие одиннадцать лет.
Зашли в кухню, хозяева смотрели на меня во все глаза. Надо
же, из Москвы девушка приехала!
«Ну, расскажи, как там у вас в Москве? Как люди живут?»
Что я могла сказать? Я не мыслила такими категориями в те
времена. Рано утром уезжала на работу, после работы — в инсти-
тут. Задумывалась ли я о таких абстрактных вещах — как живут
люди? Хорошо, конечно, живут. А что, может быть иначе? А как
бывает иначе? Наша страна в авангарде всего мира. Гнусные ка-
питалисты загнивают, вот-вот загнутся и сгниют совсем. Года через два примерно. Как только они, бедненькие,  там живут! … Как только не понимают,
что правильная жизнь может быть только в нашей стране, только
в Советском Союзе.
По их глазам и выражению лиц было ясно, что они немного разочарованы,
серьёзных разговоров от меня ожидать было напрасно.
«О! Да ты еще ребёнок совсем! Ну, ладно! Давай отметим твоё
путешествие! Коль, неси сюда, на стол! Что там у нас есть? Давай-
давай! Приедешь в Москву, расскажешь, как была в своем доме.
Как тебя встретили».
На столе появились огурчики маринованные, капуста кваше-
ная, хлеб…Коля поставил на стол пол-литровую бутылку водки. Я
виновато улыбнулась, слегка испугавшись. Но то, что я находилась
«в своем доме», как я это ощущала, меня спасло.
«Спасибо! Только я не буду…Я вообще никогда…Не переношу
совсем, даже запаха».
«Нууу, так не пойдет. Это нехорошо. Все-таки такой момент.
Давай. Потихонечку, по глоточку!»
«А зачем?»
«А как же? Такое событие — на родину приехала за девять тысяч
километров! И не выпить?! Да что ты? И у вас в Москве тоже так?»
«Я с мамой живу. Она тоже спиртное не переносит. Как и ба-
бушка моя. Вообще. Ни капли».
«Так надо же когда-нибудь начинать!»
«???»
«Давай, давай! Тебе жить! Так и будешь в жизни … Как же с
людьми-то общаться? Ты девочка хорошая, это видно. Только еще
малышка совсем. Надо взрослеть. Мы тебя так не отпустим. Не
простим себе никогда, что была и ушла так просто».
Я поняла, что они не шутят. Но видно было по всему, что это
настолько искреннее желание «принять человека как полагается»,
угостить «по всем правилам» , что мне пришлось смириться.
Подумала: «Ладно, не умру».
«А Вы хотите, чтобы я обязательно выпила немножко? Я ведь
ни разу в жизни не пробовала. Я боюсь, если честно».
«Чего боишься?»
«Ну, она же такая… пахнет ужасно как-то. Не смогу прогло-
тить, боюсь».
«А мы тебе вареньица дадим. Земляничного! Потихонечку!»
Я вспомнила. Как в этой же кухне, вот так же моя мама угова-
ривала меня проглотить пивные дрожжи, которые она приноси-
ла в зеленом эмалированном бидоне с работы. Всё-таки она была
директором завода безалкогольных напитков. Дрожжи были горь-
кие, пенились, бежево-серые какие-то. Правда, запах был довольно свое-
образным. Не то, чтобы неприятным, но мало соблазнительным.
Мама наливала их в хрустальную рюмочку, желая облегчить мои
страдания. Я плакала, не хотела. Они считались очень полезны-
ми, я заедала их брусничным вареньем. И вот сейчас сцена почти
такая же. Хрустальных рюмок, правда, нет. На столе — гранёные
стаканы из толстого стекла. И другие люди за этим столом,
другая еда на клеёнке. И вообще всё совсем-совсем другое. Вот ведь, что интересно. Место,
предметы — те же. Тот же дом, те же стены и потолок, окно и подо-
конник -  те же! Я их узнала. Та же печка в углу, может, и стол,
за которым мы сидели все вместе, тот же. И даже я - та же. Та же? Только через
тринадцать лет. Напротив — совсем другие люди. А папы вообще
нет среди живущих. Как ужасно это! Мог ли он тогда представить
себе сегодняшнюю, вот эту картину? Что сказал бы, увидев? И
вдруг я как будто почувствовала своего отца рядом с собой, отчёт-
ливо представила себе его реакцию. Теперь я уже знала, как мне
себя вести. Мне стало легко и просто совсем.
Время, неумолимый режиссёр, меняет содержание спектакля
на одной и той же сцене по своему усмотрению.
Хозяйка, простодушная женщина лет сорока, поедая меня гла-
зами, следящая за каждым моим движением, откровенно разгля-
дывала не очень ей понятную девицу.
«Знаешь, я впервые вижу девушку, которая не пьет. Ты же рус-
ская?»
«Да, а что? Есть какая-то связь?»
«Да как же русскому человеку-то не выпить, если на душе хо-
рошо?»
«Не знаю… Мне такая мысль в голову не приходила».
«Ну, так пора уже взрослеть».

Деваться было некуда. Особый момент жизни.
Я начала старательно, еле преодолевая отвращение, делать ма-
ленькие-маленькие глоточки водки прямо из полного гранёного
стакана, заедая каждый глоточек большой ложкой чудесного зем-
ляничного варенья. Водка была отвратительная, мерзкая. Тошнотворный
запах. Хозяева, мать и сын, парень лет двадцати, смотрели на меня,
не отрываясь. Для них это было в диковинку. Наконец, после пятого
глоточка, я решительно отодвинула стакан и храбро произнесла:
«Всё. Не могу никак. Ничего не получается. Не обижайтесь!
Боюсь, вырвет»

На мгновение почудилось, что я увидела своего отца здесь же,
в этой кухне, но где-то в углу. Только на долю мгновения. Папа
взглянул на меня исподлобья и подмигнул:
«Пять очков, дочь!» В его устах это была высшая похвала.
Хозяева обиделись. Они никак не могли поверить, что та-
кое возможно — не хотеть, не мочь выпить какой-то «несчастный
стакан водки». Я встала и начала собираться к выходу. Мне же
предстояло ещё увидеть свой детский сад. Хозяйка собрала мне
целую сумку какой-то сухой рыбки, завернула стеклянную бан-
ку земляничного варенья, потому что я проговорилась, что обо-
жаю его и ела с нескрываемым удовольствием. Они были явно
очень рады моему визиту, хотя и удивлены такому  поведению.
Конечно же, я предложила им свой адрес, но они и записывать
не стали.

«Какая там Москва! Мы в Хабаровске-то не каждый год быва-
ем! Очень, очень рады, что пришла к нам! Будь покрепче! Привы-
кай к взрослой жизни! А то уж больно нежная ты девочка, жаль,
если кто обидит. Приезжай, когда сможешь! В любое время! Брату
от нас привет!»





Вышла я из своего «родного дома»с сумкой, в которой была
банка варенья и сухая корюшка. Направилась на поиски детского
сада. Показалось, что процесс «взросления» я начала ощущать уже
физически. От минуты к минуте.


СОВЕТСКАЯ ГАВАНЬ. Год 1971.  Часть V

Прижавшись к окну автобуса, я закрыла глаза.
Вот я и в своем городе… В своем детстве? Кто знает?
Небо.
Небо знает все про меня.
Хорошо. Поговорим.
— Ты все видела?
— Кажется, все.




 -  Я ведь даже была в том самом Доме культуры, с удивлением обнаружила перед ним памятник Ленину на высоком постаменте, мы туда бегали смотреть кино совсем маленькими, по сугробам чуть не по–пластунски добирались, задыхаясь от страха опоздать на сеанс,проваливаясь в снег, как в воду, жуя его на ходу… Взбегали на сцену, когда шёл фильм и хлопали по экрану ладошками. Думали - дотронемся до тех, кто там, в кино, они почувствуют, что мы  по ним хлопаем, развернутся и сойдут к нам с экрана прямо в зал. Думали -  они же настоящие, живые, только находятся почему-то за белым полотном экрана, по ту сторону. А попадают они на экран по лучу светящихся танцующих пылинок, выходящему из квадратика окошечка в стене под потолком…  Там ещё киномеханик сидит на высоком стульчике, удивительно, как только он с него не падает.  Мы к нему тоже бегали, посмотрели, где он там сидит. Только вот как же так всё происходит? Непонятно нам было. Мы там увидели фильмы  «Тайну двух океанов», «Бродягу» с Раджом Капуром и «Стрекозу» с Лейлой Абашидзе. А ещё нам показывали детский киножурнал  «Хочу всё знать» с Мурзилкой, раскалывающим  грецкий орех – символ мудрости и знаний. Когда я увидела мультфильм  "Мурзилка на Луне", твёрдо решила стать астрономом. Но вот на сопках ещё не была. Мы туда отправимся с братом, он возьмёт меня  с  собой на рыбалку с ночёвкой, уже обещал.

*   *   *   *  *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *

- Я не об этом. А что ты хочешь  ещё увидеть?

- Ты же знаешь.

- Надеюсь, ты понимаешь, что всё это – образы, образы… Ты сама их создала.

- Да. Но всё-таки. Именно так я себе это представляю.

- Как? Вот «именно так»?

- Не в буквальном смысле слова, конечно. Но… по ощущениям.

- Угу… Расскажи. Как?

- Встречу с МОИМ  человеком? Как представляю? Вот…  так.

  …Уйду в лес свой родной, в тайгу тёмную...выйду к сопкам. Окажусь на всей этой Земле моей любимой, под небом звёздным и никого вокруг, одна на весь свет…

Наобнимаюсь со всеми кедрами, елями, берёзками тонкими, нагуляюсь на всех полянках  встретившихся, нацелуюсь со всеми тёмно-зелёными тугими листочками моей ягоды, надышусь ландышами, искупаюсь во всех нежно журчащих лесных ручьях,  разнежусь в пружинящих шёлковых  голубоватых мхах, налакомлюсь  брусникой  и земляникой лесной, наговорюсь досыта с совушками и кукушечками, распою все свои песни задушевные, натанцуюсь, накружусь в  этих соснах… и усну под вечер под елью, душистой, разлапистой, как в шатре.… Спать буду долго.
Но однажды, в  ночь перед  рассветом, проснусь. Надо мной – только  бескрайний свод неба , только  звёзды тающие. Предчувствуя восход, прислушаюсь, вожмусь всем телом в траву и почувствую, как постанывает Земля.

И вот  Земля  загудит и океан заурчит, как медведь разбуженный. Подниму я голову…

Увижу ЕГО. ОН  - появится,  как облако. Будет ступать мягко по земле, а там, где ступит – там озеро  и поляны цветущие… Плечами поведёт – и струящейся дымкой стекают с его плеч реки, а в развороте плеч – эти леса и эти сопки… Из облака проступят очертания его фигуры. Он весь в парче из созвездий, а на голове – нимб из роя бабочек златокрылых. Они ослепят меня своим сверканием в лучах солнца восходящего. Увидит ОН меня, протянет руку и подхватит, и поднимет к груди своей. Я обниму его. Он скажет:
-Я знаю всё про тебя. Вот мы и вместе. Знаю, милая, что ждала, а я ещё больше ждал.
Я пришёл за тобой.

И больше слова будут не нужны. Никакие.

Он понесёт меня над  сопками, над реками, над полями… Мы увидим нашу Землю далеко –далеко… Мы будем во всей Вселенной одни. В глазах его будут отражаться  Галактики и мне не нужно будет даже оглядываться по сторонам, чтобы  знать направление нашего движения. Мы будем лететь по Вселенной, наши сердца будут биться в одном ритме, мы будем единым целым… И не будет счастливее нас во всём этом Мире, границ не имеющем…

Я дождусь его, я ведь в этом Мире появилась и для этого тоже…

- Понятно. Ты это так себе представляешь.

- Дождусь?

- Дождёшься. Только это будет… очень не скоро. Очень долго придётся ожидать.
- Согласна.
- Ну, раз так… Тебе придётся  очень много пережить и много прожить. Но ОН встретит тебя. ОН ведь тоже тебя ждёт и ты ему нужна.
И всё будет так, как ты знаешь. Иди. Живи.

    *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *
Я открыла глаза. За окном начал накрапывать дождик. Мы подъехали к конечной остановке автобуса. Водитель вышел из кабины и начал что-то искать под капотом, поглядывая искоса в мою сторону. Ему было интересно за мной наблюдать.

Передо  мной оказалось чистое поле, незасеянное, уходящее далеко к самому горизонту. Брошенная земля, не нужная никому. На том поле, вдоль  незаасфальтированной  дороги, стояли врытые в землю некрашеные длинные деревянные столы. То ли как прилавки для рыночной  торговли, то ли как трибуны стадиона. В конце одного стола видна была  фигура человека с небольшим мешком. Оглянувшись по сторонам, убедившись, что никого не было вокруг, я направилась к  вероятному продавцу этого странного рынка. Крепкий мужчина лет  пятидесяти, в охотничьих сапогах с отворотами, брезентовых штанах и замызганной тёмно-синей  болониевой куртке. На голове была натянута малиновая вязаная шапочка с белыми полосочками, типичная  для конькобежцев пятидесятых годов. Он не сразу отреагировал на моё появление, погружённый в свои мысли.

Я улыбнулась, поздоровалась.

 - А Вы не могли бы подсказать мне, где тут рынок? Вот, остановка конечная так называется, я здесь не знаю ничего, а мне бы продуктов купить…

"Продавец" будто очнулся. Его испуганное лицо меня напугало не меньше. Я совсем растерялась. Схватив свой немудрёный мешок, он начал трясти им  передо мной, искательно заглядывая в глаза… Внутри его скарба находился вяловатый зелёный лук, перевязанный катушечными нитками,  по три пёрышка. Пальцами показал цену – пятьдесят копеек. Сердце моё ёкнуло. Я пожала плечами и повторила вопрос. Продавец зелёного лука сунул руку в карман и достал оттуда помятую школьную тетрадочку.
 Химическим красно-синим карандашом быстро  накарябал:
«Я глухонемой». Стало не по себе. Тогда я взяла его карандаш и нарисовала в тетрадке кусок окорока, бутылку молока, пачку сливочного масла, пакет муки, кочан капусты и морковку, поставив рядом вопросительные знаки. Продавец сначала рассмотрел мой рисунок, потом начал рассматривать меня. В его лице появилось выражение затравленности и мольба. Он замахал руками крест-накрест, затряс головой, переминаясь с ноги на ногу. Ясно стало, что он решил, что это издёвка какая-то, глупая  шутка. Глухонемой продавец обернулся на автобус, схватил мешок с луком, но не ушёл… а просто перешёл к другому столу. Повернулся ко мне спиной. Я сообразила, что веду себя бестактно, но всё-таки  сунула ему рубль в карман и он мне протянул два перевязанных пучочка.

Хлеб в то время стоил шестнадцать копеек, молоко – тридцать копеек литр, мясо – два рубля двадцать копеек килограмм, сливочное масло - три рубля шестьдесят копеек килограмм, самое лучшее,  вологодское - три рубля восемьдесят копеек, но « где  его купишь»? Какой дорогой лук, оказывается.
Водитель автобуса подождал моего возвращения, запрыгнул в кабину и завёл мотор.
-Откуда ты, красавица?
-Из Москвы.
-Ого!  Я так и понял. К кому приехала?
-К брату.
-А он, что, не объяснил тебе, какие у нас тут рынки да базары?
-Не успел.
-Нну!
Дальневосточники вместо "да" часто говорят "нну", мне так нравится эта манера…
-А твой брат военный?
-Нет. Он на заводе работает.
-Нну. Значит – рыбачит. Семью кормит. Нну.
-Да, он рыбалку обожает. Своей жизни не представляет без неё. Потому и в Москве жить не захотел.
-Нну. Мы тоже без рыбалки свою жизнь не представляем,- усмехнулся водитель. Разговор на этом был закончен. Теперь я уже точно знала, что мне предстоит узнать нечто такое, о чём я и подозревать не могла…  Но что? Перед глазами проплыли телевизионные картинки о том, как всё в нашей стране колосится и  как заполняются закрома… Счастливые лица тружеников, бесконечные рапорты о достижениях… Мне стало стыдно перед братом, его женой, четырёхлетним Сашулей… Почему? Мы же родные, почему так по-разному живём? Как такое может быть? Не должно быть такого, ох, не должно. Да, я не ходила почти в магазины за продуктами, весь день я работала, а каждый вечер – институт, дома практически только ночевала. После того, как не стало папы, прекратились супы да борщи, котлеты и жареные куры. В нашем холодильнике ЗИЛ, купленном «по большому блату» в кредит – самом дорогом предмете мебели в нашей квартире, гордости моей мамы, всегда аккуратненько лежали  два ванильных  сырочка за пятнадцать копеек и три яйца. Да  мне и не надо было больше ничего – треугольный пакет молока за шестнадцать копеек, да булочка –«калорийка» за десять копеек на обед – и нормально. Но это я, девушка семнадцатилетняя. А ребёнок, а работающий мужчина? Вот она – та самая жизнь, о незнании которой предупреждала меня мама? Весной мне захотелось  светлый польский плащ, тогда они были очень в моде в Москве, мама мне сказала: "Хочется? Заработай". Вот я и устроилась на почту разносить газеты.
 В 5.30 начало работы, в 8.00 – свободна.
 Отлично! Очень романтично. На плащ всё равно не хватило, за два месяца работы я заработала всего пятьдесят рублей, но плащ был куплен. А вот на зимние французские сапоги  пришлось зарабатывать мытьём пола в булочной, в доме, где жила сестра матери, у Белорусского вокзала. Правда, карьера уборщицы бесславно закончилась ожогом ноги кипятком из ведра с каустической содой, но зато какая я взрослая и самостоятельная!

Почему дальневосточники, среди которых преобладают мужчины, живут так трудно? Вопросы множились, ответы намечались, но как же не хотелось их озвучивать! Почему? Ответ предполагает решение вопроса. А какое может быть решение?  По поводу решения  я точно ничего бы не придумала.

Я вышла  пораньше из автобуса и  пошла вдоль   улиц  города… Он тоже был совсем небольшим, этот мой родной город, моя Советская Гавань. На улице народу было совсем немного, но  среди мужчин попадалось много нетрезвых.  Я присмотрелась. Нетрезвыми были… все мужчины, все без исключения! Значит, эти люди уже точно ни на какую рыбалку не поедут, почему-то подумалось мне… У меня стали обнаруживаться  проблески аналитического мышления. Следующим днём была суббота, мы с Сашей собирались в двухдневный поход…
Оглядываясь то и дело  на тёмно-синие сопки, окаймляющие город в нежном тумане - как я мечтала об этих минутах!-   я стала тихонечко напевать:

Летняя ночь светла, тёплая как зола
Так незаметным шагом до окраины я дошла…

Вспомнились фильмы «Рано утром» с замечательной песней в исполнении Эдуарда Хиля,  фильм «Первый троллейбус» с потрясающим Олегом Далем… Мы воспитывались на таких фильмах, готовы были сорваться и уехать в "голубую даль", чтобы работать от зари и до зари, лишь бы люди были счастливы…
Но всё-таки, почему все встречающиеся мне по пути прохожие, все мужчины – пьяны? Время ещё обеденное, как странно…  Или – ничего особенного в этом нет? Или – я опять "не знаю жизни"? Незаметно я оказалась перед своим домом, напротив которого была та самая столовая, которую мне посоветовал мой умный  Саша.
 Да, пожалуй, надо сперва пообедать.  Я ещё не знала тогда, что понятие  «обед» у  дальневосточников  совсем не соответствовало моему тогдашнему представлению  об обычном обеде, не говоря уже о том, что как раз с этим были очень большие проблемы…

Одним словом, надо жить.

Но об этом – позже...

Намного позже.