Покаяние. Фрагменты 8 - 9

ПОКАЯНИЕ
Фрагмент VIII

В стенах маленького круглого помещения, сложенных из крупных необработанных камней, имелось четыре похожих на бойницы оконца, выходящих на четыре стороны света. Обстановки не было, но по окружности стен устроен узкий настил, собранный из толстых досок. Под тем оконцем, в которое в это время заглядывал месяц, расположился ночной писатель. Но прежде чем приступить к делу, он в очередной раз перечитал письмо, полученное накануне от милого внучека, не переставая умиляться на те места его, которые особо грели душу и заставляли сердце биться сильнее.
«…ах ты, старый пердун! Что за гадости ты мне пишешь? У меня к девушке Катеринке чувства чистые, а ты чему меня учить вздумал? И вообще! Мы, нынешнее молодое поколение, народ образованный, и прекрасно понимаем простую истину: свобода нравов, как и всякая другая, предоставляется человеку не для того, чтобы другого человека, в данном случае женщину, сграбастать в охапку для удовлетворения своих низменных инстинктов. Как видно, свет высоких истин остается недоступен твоему непросвещенному уму. Это первое. Второе: прекрати играть со мной в дурацкие детские игры, в дурацкие пиратские клады. Я уже достаточно взрослый и эти твои байки о кладах меня мало интересуют. А твои мечтания покуситься на золото несчастных индейцев звучат постыдно и безнравственно. И вообще. Все твои россказни о военных и заморских приключениях кажутся мне подозрительными. Во-первых, ты постыдно сдался в турецкий плен, в то время как наши доблестные войска по обыкновению своему одерживали славные победы. Во-вторых, ты был пиратом, плавал под черным флагом с черепом и костями, чего ни один порядочный человек позволить себе не может. Ты, кстати, часто ли бывал трезв во время живописуемых тобой приключений? Врешь ты или нет, но ты хотя бы хорошо помнишь, что с тобой происходило на самом деле? Возможно, кое-что из пережитого тобой действительно заслуживает внимания, но впредь рассказывай только о тех редких моментах, когда сами обстоятельства надежно ограждали тебя от твоей пагубной привычки к спиртному. Например: твое двухлетнее пребывание на необитаемом острове. На таких островах действительно могут быть спрятаны кое-какие клады. Кстати, будучи человеком от природы проницательным, я чувствую, что ты что-то не договариваешь о своей робинзонаде. А еще мне странно - кто учил тебя читать по-английски? Научиться разговорному языку самостоятельно может и малоразвитый человек, но овладеть языком письменным можно только с помощью достаточно грамотного наставника.
Ну ладно, дед, возможно, я излишне строг с тобой. Допускаю - ты не так уж виноват в том, что свет просвещения не коснулся твоего темного ума.
У меня к тебе дело. Я уже писал тебе о нашем любимом профессоре Превознесенском. Мы с ним довольно близки. Как-то раз я рассказал ему кое-что из наших старинных преданий, которые показались ему любопытны, и он пожелал посетить наши края и лично разобраться в подробностях. На время летних каникул он отправился к вам в этнографическую экспедицию для сбора местного фольклора. Перед этим профессор попросил меня порекомендовать ему местных обывателей, наиболее с фольклором знакомых. В числе прочих я рискнул назвать тебя. Теперь жалею. До меня вновь дошли слухи о твоем пьянстве. Только попробуй опозорить меня перед профессором, представ перед ним в непотребном виде! Тогда я сам возьмусь за твое воспитание. Так возьмусь, что мало не покажется! А впрочем, почему бы мне не начать понемногу заниматься твоим образованием прямо сейчас? Взять хотя бы тот рассказик из детского журнальчика, который ты привез с собой из Англии. Автор его вовсе никакой не капитан Кеннот, это всего лишь псевдоним. Фамилия автора Стивенсон. Кроме этого детского рассказика он писал  вполне серьезные произведения. Кстати, его отец был очень полезным для общества человеком. Будучи строителем морских маяков, он изобрел для них новые огни, которые у нас называют проблесковыми, а в просторечье – мигалками.
Дочитав письмо до конца, ночной писатель принялся сочинять ответ.
«Здрав будь, милый внучек! Вновь к тебе твой дедушка с приветом! Прежде всего, позволь заверить тебя в том, что твой дедушка никогда не опозорит тебя вообще, а тем более перед лицом любимого тобой профессора. Уж ежели он соизволит порасспросить меня о нашей старине, о наших обычаях и суевериях, я такого ему понарассказываю, что он ахнет.
Ну, вот взять хотя бы то словцо, которым ты дедушку в своем письмеце обозначил. Ты только не подумай, будто дедушка на это обидеться может. Дедушка уже старенький, случается с дедушкой и такой грех. А словцо это и по звучанию и по смыслу схоже со словом трескун. А ты знаешь сам, внучек, что словом трескун у нас Морозушко величается. Ты же внучек слышал, как иной раз в зимнюю стужу и льдины на реке, и деревья в лесу, и даже бревна в избе звонкий треск издают. Вот поэтому-то если кого из наших мужичков по зимней поре приспичит большую нужду справить, то стараются делать это как можно тише, дабы Морозушко не подумал бы, будто его передразнивают, да не обиделся бы. Обязательно о том твоему любимому профессору расскажу. При этом предстану перед ним во вполне потребном виде, потому что, именно сейчас новые обстоятельства моей жизни надежно оградили меня от моей пагубной привычки к спиртному, чего нельзя сказать о моем пребывании на необитаемом острове. Но я же не виноват в том, что на этом острове рос в изобилии сахарный тростник – растение, из которого можно извлечь много всякой пользы. Конечно, разум у дедушки темен, зато соображалка работает хорошо, и мне не составило труда научиться извлекать из этого тростника нужную мне пользу. Поэтому, когда к моему острову подошел «Блэк Спирити» и меня взяли на борт, расставался я с островом не без некоторого сожаления. При этом я с удивлением узнал, что провел на острове целых два года. Но это потому, что в тех краях не заметно разницы между временами года, а вести точный счет дней мне было ни к чему. Так, что, милый внучек, расскажу я лучше о своем пребывании в плену, где обстоятельства оградили меня от моей пагубной привычки как нельзя лучше. Но перед этим позволю себе попробовать оправдаться и за плен, и за те прегрешения, которые отяготили мою и без того грешную душу во время плавания на «Блэк Спирити».
Рискуя показаться занудливым, повторю еще раз то, что уже высказывал раньше. Любуясь нашими славными победами над турками, не следует забывать одну простую вещь: войска наши, воюя на землях, населенных преимущественно христианскими народами, старались не заходить туда, где в основном мусульмане живут. И, слава Богу! Иначе неизвестно, в чьи паруса мог подуть ветер. А то, что я после взрыва артиллерийского боеприпаса очнулся в гостях у турок, то на то была воля Божья, а её, как известно, не обсуждать, а выполнять надо.
А теперь скажу пару слов о том, как я стал джентльменом удачи. Случилось это не сразу. Когда меня взяли на борт «Блэк Спирити», это был не буканерский, а каперский корабль. Ты, внучек, скорее всего сам знаешь, о чем идет речь, но на всякий случай кое-что напомню.
В культурных странах, населенных просвещенными народами, во время военных действий разрешается людям благородным и состоятельным покупать каперский патент и снаряжать на свои средства корабль с командой и капитаном. Потом корабль должен отправиться в свободное плавание для нанесения как можно большего вреда противнику. Но, оказавшись на «Блэк Спирити», я очень быстро убедился в том, что на деле это не всегда бывает так.
Дело в том, что капер имеет законное право не только нападать на противника, но и останавливать торговые суда своей страны и забирать у них всевозможные припасы и даже матросов их команды для пополнения собственной. Именно этим в основном промышлял «Блэк Спирити», стараясь держаться подальше от судов противника - поближе к своим. А если и сближались с противником, то в основном для того, чтобы продать ему излишки изъятых припасов. Короче говоря, народная мудрость: «Лучше за рубль дурака поваляю, чем за два поработаю» известна не только нашему народу, но и другим народам тоже. Но есть и другая мудрость: «как веревочка ни вейся, а конец будет».
Однажды ранним утром, когда темно было почти как ночью из-за густого тумана, клочья которого плыли над морской водой, я вдруг услышал звуки далекой канонады. Встревожившись, тут же принялся будить товарищей, и вскоре мне удалось привести в чувство некоторых из них, которые были более-менее трезвы. Посовещавшись, мы решили разбудить капитана.
Один из нас остался на палубе, чтобы зачерпнуть несколько ведер забортной воды, а остальные спустились в капитанскую каюту и общими усилиями выволокли капитана на палубу. Примерно после десятого ведра, вылитого на голову, капитан начал подавать признаки жизни, то есть ругаться на всех известные ему языках, а знал он их не мало.
Соблюдая субординацию, мы терпеливо ждали, пока запас его красноречия иссякнет, и продолжали лить воду. После пятнадцатого ведра капитан очухался окончательно, и мы со всей возможной вежливостью предложили ему обратить внимание на артиллерийскую пальбу, которая постепенно приближалась к нам.
Капитан навострил уши и, будучи очень опытным моряком, сразу же определил: это столкнулись королевский фрегат и золотой галион. Так называли испанские галионы, перевозившие через океан золото, добытое в Новом свете.
Королевский фрегат – грозный корабль, а на золотые галионы ставят самые лучшие пушки, а к пушкам самых лучших канониров. Конечно, капитан все это знал и думается мне, он в тот момент вспомнил народную мудрость: когда дерутся кони, плохо бывает ослу, который попадает между ними. Поэтому капитан выругался особо омерзительно и приказал ставить паруса и поскорее убираться отсюда.
Через некоторое время большая часть команды сумела подняться на ноги, и мы уже готовы были выполнить приказ, но вдруг пальба стихла. Мы решили, что у них дело дошло до абордажа и наше волнение постепенно улеглось. Как оказалось, это была ошибка.
 Мы уже собирались открыть новую бочку рома, чтобы продолжить делать тоже, что и вчера, как вдруг за нашей кормой послышался плеск воды, человеческие голоса, еще какие-то звуки и из тумана медленно выплыла огромная туша фрегата. Даже при такой плохой видимости можно было разглядеть, что его рангоут и такелаж пребывают не в лучшем состоянии. На носу фрегата стоял командир, а наш капитан вышел на нашу корму.
После короткого обмена ругательствами, в котором командир ничем не уступил капитану, наш капитан доложил, кто мы такие, а командир, не вдаваясь в подробности, рассказал, как в самый важный момент боя, когда он выполнял поворот через оверштаг, цепные ядра галиона порвали кливера, и поворот не удался. После чего галион скрылся в тумане.
Рассказывая это, командир рычал от злости. Его можно понять. Команды каперов десять процентов добычи отдают королю, остальное делят между собой. Но и экипажи военных кораблей имеют законное право немалую часть захваченного положить в свои карманы. Случайно наткнуться в таком тумане на такую добычу и упустить её!
Командир заявил, что продолжит преследование во что бы то ни стало, галион тоже получил повреждения и не сможет уйти далеко, а туман скоро должен рассеяться, поэтому командир срочно потребовал у нас все необходимые для ремонта материалы, помощи в ремонте и людей для пополнения команды взамен убитых и раненых. Он имел на это законное право, но кому из наших после столь сладкой жизни была охота идти в военную службу?
Выражая протест, кто-то сгоряча пальнул в командира из крупнокалиберного мушкета. Командир не пострадал, но от его красивой шляпы полетели клочья. Хорошо, что фрегат был у нас по корме и не мог дать бортовой залп. Только два его курсовые орудия послали в нас свои ядра. Они разворотили нам ахтерпик, но рулевое устройство осталось целым. Еще не смолк грохот выстрелов, а мы уже как сумасшедшие бросились на реи.
Воспользовавшись туманом, мы улизнули от фрегата, но после этого случая нашему капитану оставалось только одно: взять свой каперский патент, висевший на переборке его каюты, и перевесить на гвоздик в матросском гальюне, потому что ни на что иное он уже не годился. А для всех нас из всего множества морских дорог оставалась теперь открытой одна-единственная - прямиком в джентльмены удачи.
А теперь, милый внучек расскажу о своем пребывании в плену. Хотя, может быть, рассказ об этом тебе будет не вполне приятен? Тогда расскажу самое примечательное.
Как тебе известно, милый внучек, твой дедушка бывалый моряк. Но я не всегда был таким. Всему надо учиться. Именно там, в плену, я начал постигать морское дело, плавая гребцом на доске – так в просторечье называется галера.
Та галера, на которой я погремел кандалами, была не простая. Ее называли штрафной. Но это, конечно, в шутку. Потому что, если сравнивать эту галеру с нашими штрафными ротами, в одной из которых дедушка  успел отметиться до того, как попал на войну, то сравнение будет не в пользу роты.
Галера плавала где-то у берегов Африки и несла дозорную и таможенную службу. На каждом весле сидело по два человека. Один из них человек простой, как правило, из наших пленных солдатиков, которые покрепче да поздоровее с виду. А вот второй – человек не простой, а из каких-нибудь знатных пленников из Европы, за которых турки надеялись получить богатый выкуп.
Почему их собрали на галеру, а не держали в обычной кутузке? Думается мне - не для того, чтоб предоставить им возможность дышать свежим морским воздухом, а просто предосторожности ради, опасаясь, чтобы кто-нибудь из пленников не догадался вместо выплаты выкупа подкупить стражу, что обошлось бы намного дешевле. На галере, постоянно болтающейся в море, такой фокус не пройдет!
За все время моего пребывания на доске у меня сменилось несколько напарников. Все они поначалу фырдыбычились и воротили от меня нос, но, будучи людьми просвещенными, быстро уясняли, что сюда они попали не на бал в дворянском собрании и не на заграничный курорт, и становились очень милы и просты в общении. Правда, грести никто из них так и не научился, и мне, как и другим пленным солдатикам, приходилось просить господ держаться за весло только для виду и не мешать грести. Конечно, это было тяжело, зато нашу галеру никогда не посылали в бой.
Вот так мы и жили: одни гребли, другие от нечего делать заводили светские беседы. Именно тогда я начал изучать иностранные языки. Хотя поначалу это было очень даже непросто, зато потом, когда научился понимать чужую речь, узнал от этих господ много любопытного и теперь мне временами бывает жаль, что мое пребывание на галере закончилось столь неожиданным образом. А началось это, вот с какого события.
Однажды у нас на доске появился удивительный пленник. С ним все было не так, как с другими. По внешнему виду он явно не был европейцем.
Стражники, доставившие его, обращались с ним уважительно. Начальник над гребцами, которого у мусульман называют арраис, чуть было не склонился перед ним в поклоне, но во время спохватился. А сам пленник выглядел бодро и весело, и взгляд его был не испуганным и удрученным, а скорее слегка насмешливым.
Как раз в это время, то ли по воле Аллаха, то ли по воле нашего Бога, за очередного моего напарника был заплачен выкуп, и, как выражаются культурные люди, у меня освободилась вакансия. Так я обрел нового напарника, того самого Омара, о котором уже писал.
 Он оказался очень милым и обходительным человеком. Мы с ним быстро нашли общий язык. В том смысле, что он знал на удивление много языков, да и я кое-чего нахватался у своих напарников. Ну, а усваивать каждое турецкое слово арраиса было и вовсе легко, потому что слова он частенько подкреплял делом – ударами плетки.
 Только ты, милый внучек не подумай, будто наш арраис был злыднем. Дело не в этом. Ну, сам посуди: явится какое-нибудь начальство с проверкой, а у гребцов на спинах ни одной царапины. Не порядок!
Но вернемся к Омару. В первый же день он рассказал мне свою историю, которая ему самому казалась скорее забавной, чем грустной. Человек он был очень богатый и знатный и хорошо образованный, но, рано лишившись родителей, не получил такого воспитания, какое бережет человека от поступков, которые никак нельзя назвать богоугодными.
Короче говоря, он частенько путал свой гарем с чужими и, в конце концов, Аллах решил Сам восполнить пробелы в его воспитании, вынудив одного обманутого мужа вернуться домой в самый нежелательный для Омара час.
Хорошо ещё, что он не успел приступить к тому, ради чего проник в чужой дом, и не было повода винить обитательниц гарема. А вот самому Омару быть бы  по мусульманскому закону побитым камнями, но род Омара вел свое происхождение от Пророка, а по тем же законам потомков Пророка казнить не принято. Судить Омара могли только такие же, как он сам потомки Пророка и приговор, конечно же, был легким – несколько месяцев каторжных работ. А после суда Омара отправили именно на нашу галеру, в шутку названную штрафной.
Думается мне, что судьи при вынесении приговора не забывали о том, что в следующий раз по воле Аллаха они могут поменяться местами, и уже Омар будет судить кого-то из них.
Короче говоря, милый внучек у других народов, как и у нас -  рука руку моет. И вообще между мусульманами и христианами не так уж много различий, как может показаться на первый взгляд.
Пожалуй, приведу тебе такой примерчик. Во время наших бесед Омар частенько вспоминал стихи мудреца Омара Хайама и однажды прочел такой:
Я пьяным встретил на пороге кабака
С молельным ковриком и кубком старика.
Мой изумленный взор, заметив, он воскликнул:
Смерть ждет нас впереди, давай же пить пока!

Вот как! Оказывается и у мусульман нравы не всегда и не везде были такими уж строгими. Я рассмеялся, и арраис тут же плетью напомнил мне, что гребцам смеяться не полагается. Переждав пока пройдет первая боль, я  прочитал Омару наш российский стишок.
Выпьем водки, выпьем тут,
На том свете не дадут,
Ну, а, ежели дадут,
Выпьем там и выпьем тут!
Теперь уже засмеялся Омар, и арраис, как видно по рассеянности, протянул  плеткой его и очень испугался своей оплошности. Но Омар – человек простой. Перетерпев первую боль, он прочел еще один стишок мудреца Хайама.
Тут придется кое-что пояснить. Дело в том, что у каждого народа свои суеверия. Так, например, кто-то думает, что Земля наша на трех слонах держится, кто-то, что на трех китах, а по мусульманским суевериям Землю подпирает холкой огромный бык. Ну, а про знаки небесного зодиака ты и сам знаешь.
Один телец на небесах
Другой земной поддерживает прах.
А между двух тельцов
Какое множество ослов
Пасет Аллах!
Вот какой стишок прочел мне Омар, весело поглядывая на трясущегося от страха арраиса.
Но всему хорошему бывает конец, и в один из дней у меня появился новый напарник. Но перед этим Омар оказал мне услугу, которую действительно трудно переоценить.
Рядом со мной из скамьи, на которой  мы сидели, начал вылезать один из гвоздей и временами причинял мне некоторые неудобства. Я пытался забивать его обратно звеньями своей цепи. Но он вылезал снова. Тогда Омар посоветовал мне вытащить гвоздь. Это оказалось нелегко, но, в конце концов, получилось.
Омар тут же забрал гвоздь у меня и, сунув его между звеньями своей цепи, очень ловко слегка загнул и расплющил его кончик. Потом он вставил гвоздь в замок, смыкающий цепь со вбитым в палубу крюком, и одним движением отомкнул его. Потом предложил мне сделать тоже самое. У меня это получилось не сразу. Но дело было ночью, нас никто не видел, и спешить нам было некуда. Когда я усвоил уроки Омара, он посоветовал мне вставить гвоздь на место. Поскольку кончик его был слегка расплющен, теперь он смирно сидел на своем месте и не беспокоил меня. Зато я всегда мог достать гвоздь поддев краем своих кандалов.
Мой новый напарник являл собой противоположность Омару. Вот только обращались с ним тоже бережно. Это был здоровенный африканец. Он постоянно скалил огромные зубы и зыркал глазами по сторонам, словно выискивал жертву. Его не просто приковали, как всех, но и соединили со мной одной цепью. Днем он со мной вообще не разговаривал, а в первую ночь заявил мне, что убьет меня с большим удовольствием. Во вторую ночь он объяснил, как это сделает – загрызет зубами, которые были у него, пожалуй, даже покрупнее, чем у той кобылки, на которой наша Матушка Благодетельница любит совершать поутру верховые прогулки. В третью, безлунную темную ночь он оказался более разговорчив, и сказал примерно так: он никогда бы не доверился  белому человеку, но к этому его вынуждает сложившиеся обстоятельства.
Я попросил его дать пояснения, и он пояснил: скорее можно верить гиене и шакалу, крокодилу и змее, тарантулу и скорпиону, но не белому человеку. Однако сегодня ночью он задумал бежать, а наши руки скованы одной цепью. Отсечь мою руку ему нечем, а перегрызать ее зубами – на это уйдет слишком много драгоценного времени. Поэтому ему придется взять меня с собой.
Я еще раз попросил моего напарника дать более подробные пояснения. Он пояснил.  Его зовут Чака-Вака. Он происходит из царственного рода. После внезапной  смерти отца он должен был стать царем своего народа. Но тут на них напали белые негодяи. Они стали убивать и забирать в рабство его людей. Не успев собрать войско, Чака-Вака выступил на защиту своего народа со своей личной дружиной. Сражение оказалось неудачным. Он приказал своим воинам отступать, а сам остался прикрывать отступление. Он желал встретить смерть так, как подобает царскому сыну, но Духи Хранители народа почему-то рассудили иначе. Чака-Вака попал в плен, но, разумеется, не сказал белым негодяям, кто он такой. Поэтому его продали в рабство туркам как простого воина. Однако турки оказались не такими простофилями и, заподозрив неладное, поместили Чаку-Ваку на штрафную доску до выяснения личности.
Милый внучек! До сих пор не знаю, как Чака-Вака обмозговал свой побег и почему вышло так, а не иначе, но, когда саженях в ста от нас обозначалась во тьме рыбацкая лодка, Чака-Вака заявил, что сейчас он выдернет из палубы крючья, за которые мы прикованы, и мы должны будем осторожно спуститься в воду. Тут я позволил себе полюбопытствовать, приходилось ли Его царскому Величеству работать плотником? Я плохо расслышал, что прорычало в ответ Величество, но суть высказывания была такова: цари плотниками не работают!
Я не стал указывать Его Величеству на некоторую неточность Его высказывания, но намекнул на то, что сам я достаточно плотничал и знаю, что если пытаться выдернуть эти крючья из рассохшейся древесины, раздастся такой треск, который услышат не только на нашей галере, но и на соседних судах тоже.
Чака-Вака потянул за цепь и тут же убедился в моей правоте. Обеспокоенный арраис прошелся между скамьями, но, не заметив ничего подозрительного, удалился, даже не хлестнув никого плетью. Возможно, он подумал, что кто-то издал во сне слишком громкий звук.
После этого Чака-Вака сидел удрученный, и, как показалось мне, глаза его стали влажными. Тогда я поспешил вытащить свой гвоздь и, вспомнив уроки Омара, отомкнул наши замки.
Чака-Вака в знак благодарности так стиснул мою руку, что она онемела и отошла только в воде, когда мы осторожно спустились с борта по нашему веслу. Добравшись вплавь до лодки, Чака-Вака почему-то не спешил подниматься на нее, хотя с виду это действительно была обычная рыбацкая лодка, стоявшая на якоре, а парус на ее единственной мачте был убран на верхней рее.
Приказав нескольким находящимся на лодке людям отойти на нос, Чака-Вака поднялся на лодку с кормы. Я тоже. Мы встали под мачтой, Чака-Вака завел с рыбаками разговор на неизвестном мне языке, и в голосе его слышалось недоверие. Его беспокойство передалось мне, и вот тут-то меня осенило: на этой лодке не пахнет протухшей рыбой!
На этом месте, милый внучек, могли бы закончится мои заморские приключения, но то ли Бог наш, то ли Аллах, а может быть оба вместе, заставили меня задрать голову вверх, поскольку протухшей рыбой вдруг пахнуло сверху. И что же я увидел? На рее вместо паруса была приторочена рыбацкая сеть, и сейчас она медленно разворачивалась и  падала на нас!
Откуда только взялась прыть – подхватив Величество под микитки, я из всех сил бросил Его вперед. Моя спина затрещала не хуже, чем те доски, из которых Чака-Вака пытался выдернуть крючья, поскольку весил он не меньше полуторагодовалого бычка, но замысел мой удался, и  Величество повалилось прямо в объятия ложных рыбаков, уронив их на дно лодки. А в сетке остался один я…
На этом месте ночной писатель прервал свое занятие. Его чуткий слух уловил тихий свист доносившийся снаружи и снизу. Он осторожно выглянул в окно. Это окно являлось бойницей самого верхнего этажа башни, возвышающейся у одной из монастырских стен, против которой  тянулась гряда холмов, поросших густым лесом. Башню построили в давние времена как сторожевую вышку для наблюдения за той стороной, с которой коварный враг мог незамеченным приступить к монастырским стенам. Маленькое круглое помещение, в котором ночной писатель продолжал свои литературные опыты, служило когда-то местом для отдыха караульных, посменно дежуривших на верхней площадке башни.
Башня уже долгое время простаивала без дела, пока отец-Настоятель, потерпев неудачу с заточением наглого пакостника в подземелье винного погреба, не пришел ко вполне логичным выводам.
 Заключая узника в подземелье, невольно помещаешь его поближе ко врагу рода человеческого, обитающего где-то там, в подземном мире. Не лучше ли будет в воспитательных целях помещать узника как можно выше, поближе к небесам, поближе к Богу? Такое решение действительно выглядело вполне логичным…
Узник, внимательно вглядевшись в ночную тьму, различил за монастырской стеной очертания человеческой фигуры и тихо свистнул в ответ. Тот час же в ночной тишине послышался еще один свистящий звук, издаваемый, на сей раз не человеческими устами. Узник едва успел увернуться от влетевшего в бойницу железного крюка, привязанного к тонкой бечевке.
Это друг Филя не оставлял заботами своего старинного приятеля. Остальное было, как говорится, делом техники. Вскоре узник принял корзинку, содержащую питейные и съестные припасы, а также письмо. Отправив корзинку обратно, узник после некоторых колебаний принялся первым делом за письмо.
«Здорово, урод! Обо что ты на сей раз башкой трахнулся? Ты чего это надумал, будто это я морочу мальчонке голову непотребными речами? Как не стыдно тебе, уроду, про своего старого товарища такое мыслить. Ты лучше поинтересовался бы, каким наукам учат мальчонку в заведении учебном. А то насмотрелся я на руднике на этих господ ученых, за длинный язык в Сибирь сосланных. Голоса у них сладкие, да только толку от них на руднике маловато было. Потому, как за всю свою предыдущую жизнь, они руками своими ничего тяжелее пивной кружки не поднимали.
Другой раз приду на третий день. Раньше не смогу, у меня и другие дела есть, кроме как о тебе, уроде, заботиться. Так что обращайся с питьем и пищей бережно, а не по своей свинской привычке за раз все вылакать и все слопать. А, впрочем, как знаешь, дело твое».
Прочитав письмо до конца, узник отложил его в сторону, прикрыл глаза, скрестил на груди руки и долгое время сидел, пребывая в глубокой задумчивости.

Конец фрагмента





 
ПОКАЯНИЕ
Фрагмент IX

Пора дать некоторые пояснения.
Заточая кающегося грешника в сторожевую башню, отец-Настоятель и сам на себя наложил строгое покаяние за своё, мягко говоря, не вполне достойное поведение во время своего последнего общения с грешником.
Соблюдая строгий пост, питаясь исключительно водой и хлебом, проводя время в покаянных молитвах и трудах наравне с простыми иноками, отец-Настоятель начал весьма быстро избавляться от избыточного веса, и телесное его здоровье, последнее время оставлявшее желать много лучшего, столь же быстро приходило в норму.
Давно уже отец-Настоятель не чувствовал себя также бодро, как во времена далёкой молодости. Душевное его здоровье тоже постепенно приходило в норму, ибо урон монастырскому хозяйству, нанесённый проделками пакостника, оказался не так велик, как представлялось поначалу.
Большинство обитателей монастырского пруда благополучно ожили после причинённого им беспокойства. Монастырские огороды, пострадавшие во время крёстного забега, постепенно оправлялись от полученных повреждений. Поднялась картофельная ботва. Капуста, морковь и прочие овощи мало-помалу залечивали раны. А главное то, что из бочки с драгоценным монастырским вином, настоянным на сорока восьми травах, утерянным безвозвратно оказалась лишь некоторая его часть.
Просто в суматохе не сразу было замечено, что Скованный Прометей, перед тем как безжизненно повиснуть на цепях, сумел вернуть пробковый кран в исходное положение с помощью того же шнурка и нательного креста, нанося крестом удары по рукояти. Задача такая не из простых, но для того, кто виртуозно владеет кистенём, вполне решаемая.
Что касается самого узника башни, то его душевный настрой оставался примерно таким, каким был в течение всей его долгой жизни, совершенно не завися при этом ни от каких превратностей судьбы. А о телесном здоровье узника заботился верный друг Филя, проявляя при этом даже несколько излишнее усердие.
Формально кормление узника осуществлялось через нижний люк, который отец-Настоятель распорядился заделать так, чтобы напрочь исключить попытку побега, оставив возможность подавать наверх хлеб и воду, и, соответственно, принимать отходы питания.
Осуществлявшие эту операцию иноки удивлялись: как это отходы могут количественно  превосходить доходы?.. Но, будучи людьми религиозными, приписывали это воле Божьей, способной и не такие чудеса творить. Ведь оживил же Господь умершего грешника?
Увы, грешник вовсе не собирался умирать. Просто при попытке определить зеркалом наличие или отсутствие дыхания нельзя забывать простую вещь: прямые солнечные лучи не должны попадать на стекло.
Поскольку теперь у узника башни было довольно свободного времени для занятий сочинительством не только ночью, но и днём, именно этим он и решил заняться в полуденный час.
«…Матушка Благодетельница! Признаться честно, я что-то плоховато помню, на чём завершил в прошлый раз. Кажется, речь шла о том, как я сидел на верхушке пальмы и собирался обменяться приветствием с капитаном люгера морским флажным семафором. Но делать этого не стал. Мне же предстояло подавать сигналы нашим войскам. Поэтому нельзя было преждевременно размахивать пальмовыми листьями.
Между тем люггер вдруг круто повернул и взял курс в открытое море. Я удивился, как ходко он идет  даже при таком столь неблагоприятном для себя ветре, и снова задумался о том, что представляет собой его команда.
Вообще люгер – отличное судёнышко, но сложное в управлении. Поэтому пользуются им в основном англичане, да и то, как правило, контрабандисты. Между тем капитан продолжал смотреть на меня в подзорную трубу. Я бы тоже понаблюдал за ним, но у меня были другие заботы.
Прежде всего, я  беспокоился за Их сиятельство, ибо Они предпочли вооружиться абордажной шпагой. А это совсем не то оружие, которым благородные господа делают друг другу маленькие дырочки во время благородных дуэлей. Абордажную шпагу придумали моряки, чтобы во время абордажной свалки пробивать друг у друга доспехи, поэтому клинок у неё очень толстый и  весит не мало. Но абордажный бой столь же жесток, сколь и быстротечен – или удаётся очистить корабль противника от противника, или получается наоборот. Рука просто не успеет устать. Другое дело бой на суше, он может затянуться надолго.
Другая моя забота  – Модестович, который всё ещё продолжал ругаться с осликом. Мне надоело слушать их взаимные оскорбления, и я крикнул им:
 - Карл Модестович, не кажется ли Вам, что ослик кое в чём прав?
Модестович удивлённо уставился на меня, и я пояснил свою мысль:
 -  Вы собираетесь верхом на ослике присоединиться к кавалерии дона Августо? Но разве ослик сможет догнать андалузских скакунов?
Модестович вынужден был согласиться, но заявил, что у него есть  возможность присоединиться к мушкетёрам. Тут мне пришлось высказаться напрямую:
- Вспомните палубу «Блэк Спирите», где морпехи не смогли правильно целиться в Вас, потому что их разбирал смех. Боюсь, что если Вы верхом на ослике появитесь в рядах благородных мушкетёров, они, глядя на Вас, не смогут сделать прицельный залп по врагу по той же самой причине.
Модестович задумался и вынужден был признать мою правоту. После этого он разговаривал с осликом вполне вежливо, и столь же вежливо звучали ответные «и-а» ослика.
Думается мне, именно тогда они нашли общий язык и стали отлично понимать друг друга, что имело немаловажное значение в некоторых наших дальнейших приключениях.
Мне, к сожалению, некогда было прислушиваться к их мирной беседе.
Бригантины втянулись в бухту и лихо причалили к набережной. Толпа негодяев хлынула на берег, громя всё на своём пути. Но кавалерия, мушкетёры и алебардщики успели занять свои позиции, а канониры городской цитадели тихо сидели за своими стенами, распределяя между собой будущие цели. Конная полевая артиллерия тоже заняла свою позицию, попрятав пушки за каменными оградами маяка.
Вот тут-то я и подал сигнал!
А дальше всё пошло так, как предполагали Их Сиятельство с доном Августо.
Кавалерия первой ударила по негодяям, большинство которых увлеклись портовыми кабаками и магазинами, которые были на набережной.
Конечно же, они не выдержали столь стремительного и внезапного удара. Негодяи обратились в позорное бегство. Одни из них нарвались на мушкетёров, устроивших засаду в садах на восточной окраине города. Несколько прицельных залпов уложили их всех на месте.
Но большая часть негодяев искала спасение в южной части города, где и столкнулись нос к носу с алебардщиками, смело атаковавшими их, и которые действовали очень умело. У каждого была через плечо перевязь с несколькими пистолетами. Пока одни крушили врага своим страшным оружием, словно шинковали капусту, другие из-за их спин посылали негодяям в упор пистолетные пули. Потом менялись местами.
Местные обыватели тоже не пожелали остаться в стороне. Мужчины, вооружённые чем ни попадя, выскакивали из своих дворов и нападали с тылу. А женщины бросали в негодяев из окон всё, что попадалось под руку, не жалея и цветочные горшки. Как мне показалось, среди этих горшков были не только цветочные, но и имеющие другое предназначение.
Всё это закончилось довольно быстро, когда к алебардщикам присоединились конники и мушкетёры.
Но, к сожалению, нескольким десяткам негодяев удалось удрать обратно в порт, они, конечно, надеялись убраться из города тем же путём, каким  сюда пришли. Не тут-то было!
Артиллеристы городской цитадели тем временем подожгли  калёными ядрами все бригантины, кроме одной, которую не успели накрыть своими залпами, потому что стрельба калёными ядрами дело хлопотное, требующее осторожности и не допускающее спешки.
На этой единственной уцелевшей бригантине буканеры искали спасения, ничего не зная об артиллеристах конной полевой артиллерии, которые с нетерпением ждали  возможности показать своё мастерство.
Чтобы действовать наверняка, они сначала порвали паруса бригантины цепными ядрами, а потом открыли огонь обычными, соревнуясь в меткости стрельбы. К сожалению, лёгкая полевая артиллерия слабовата против бригантины, но у запасливых артиллеристов нашлись и брандкугели. Один из этих воистину адских снарядов, шлёпнувшись на палубу, скатился в открытый люк, откуда сразу же повалил дым.
Негодяи кинулись  спускать на воду шлюпки, но они тут же были разбиты предусмотрительными артиллеристами. Впрочем, времени для спасения у негодяев   всё равно не было.
Прогремел взрыв, и всю бухту заволокло густым чёрным дымом. После чего мне даже с такого расстояния было слышно, как люди на набережной радостно кричали, торжествуя победу.
Но моя радость не была полной. Всё это время я тревожился за Их Сиятельство, пребывая в неведении о том, как обстоят дела у Них лично, ибо опознать человека с такого расстояния, да в гуще дерущихся не так-то просто.
Матушка Благодетельница! Вы прекрасно знаете сами, что Их Сиятельство, при всём изяществе телосложения, сильны как медведь, ловки и проворны как рысь и выносливы, как крестьянская пахотная лошадь. Но вместе с тем, в рукопашной схватке Их Сиятельство бывают свирепы до безрассудства, как старый матёрый волк, вконец ошалевший от голода в лютые крещенские морозы.
Я уже собирался спускаться с пальмы и напоследок окинул бухту взглядом. Вот тут-то сердечко моё ёкнуло. Меж клубов дыма я заметил маленький ялик с одним единственным гребцом. Он отчаянно работал вёслами, явно намереваясь скрыться за западным мысом. Значит один из негодяев всё-таки сумел спастись?
Мне стало любопытно, кто бы это мог быть? Не дай-то Бог, если это ни кто иной, как сам Голубая Борода. Но сделать  уже ничего было нельзя. Ни артиллеристы, ни люди на набережной не могли видеть за дымовой завесой то, что со своего места, сверху, видел я.
Мои опасения усилились, когда, добравшись до города, я первым делом спросил у первого встречного, как называется бригантина, которую не сожгли у набережной, и получил ответ: - «Блу диволс!».
Тут, Матушка Благодетельница, я должен кое-что пояснить. Когда я в своё время поинтересовался, как Голубая Борода получил такое звучное прозвище, мне сказали: - «Этот кровавый негодяй именно эти слова произносит чаще других: - «У меня голубые черти». А потом он даже свою бригантину назвал именно так. Ибо в переносном смысле это английское выражение означает «дурное настроение». А иного у него вообще никогда не бывает. Потом он и бороду свою стал красить в голубой цвет.
А вот почему англичанам видятся голубенькие чёртики, а нам зелёненькие? Этого сказать не могу, но от людей бывалых слышал, что их голубенькие чертенята такие же озорники и проказники, как и наши зелёненькие.
Однако я отвлёкся. Когда мы добрались до города и нашли Их Сиятельство в добром здравии и остальную нашу компанию тоже, то своими подозрениями я поделился только с Их Сиятельством, и Они попросили меня никому не рассказывать о виденном. Что я и сделал. Но  это после. А по дороге  случилось ещё одно приключение.
Мы трое – я, Модестович и ослик спешили поскорее добраться в город. Вот мы уже почти дошли до развилки дороги, как вдруг ослик встал как вкопанный и принялся тревожно прядать ушами.
Я раздосадовался на внезапную задержку, а Модестович слез с ослика и тоже стал прислушиваться. Хотя уши у Модестовича не такие большие, как у ослика, он сразу услышал то, что не сразу расслышал я.
Из-за поворота дороги доносился чей-то топот и неясные крики, похожие на проклятия. Мы переглянулись с Модестовичем, и, не сговариваясь, сиганули в придорожные кусты.
Ослика на сей раз упрашивать не пришлось. Он оказался там даже раньше нас.
И вот мы трое лежали в кустах и тревожно поглядывали на дорогу.
Вскоре из-за поворота показались бегущие люди.
Мы с Модестовичем посовещались, и он решил, что это недобитые разбойники, сумевшие таки спрятаться от мушкетёров в садах на восточной окраине города.
Я был с ним полностью согласен, потому что бегущие действительно были одеты, как моряки, да и кому бы понадобилось убегать из города именно сейчас?
Один из бегущих, как видно более проворный, опережал других шагов на двадцать, а тех, кто бежали за ним, было пятеро.
Тут мне не пришлось ломать голову над тем, как именно следует поступить, потому, что Модестович взял командование на себя. Команды его показались мне вполне разумными, и я с удовольствием их выполнил.
Когда негодяи поравнялись с нами, мы дали переднему пробежать мимо, и тут же выскочили на дорогу. У нас с Модестовичем было по паре пистолетов, и четверых противников  мы застрелили в упор, прежде чем они смогли сообразить, что происходит. Модестович тут же отбросил  разряженные пистолеты, выхвати свой немецкий спадон, и проткнул им пятого негодяя, который так и не успел схватиться за своё оружие. А  мне следовало позаботиться о том, кто оказался уже довольно далеко впереди, и продолжал убегать, даже не оглядываясь на то, что происходит сзади. Поленившись бежать за ним вдогонку, я схватил лежащий на обочине камень, и изо всех сил запусти им в беглеца.
Матушка Благодетельница! Когда-то в нашей деревеньке у наших мальчишек  была такая игра – метание камней в цель. Теперь навыки этой детской забавы очень даже пригодились. Камень попал прямо в шею убегающего. Он упал, трахнувшись лицом о дорогу, и остался лежать неподвижно.
Тут я, как мог, выразил Карлу Модестовичу восхищение его героическим поведением, на что он скромно ответил, что чувствует сейчас, как в нём проснулся древний дух его великого предка.
Вы, Матушка Благодетельница, сами знаете, что Карл Модестович считает своим предком одного славного воина со странным для нашего слуха именем Зигфрид. Скорее всего, так оно и есть. Потому что, хотя Модестович ведёт себя иной раз странно, но когда в нём просыпается этот самый дух, лучше не вставать у него на пути и не попадаться под горячую руку.
Заботясь о том, что нам надо  как можно скорее добраться до города, я предложил Модестовичу самому обыскать этих негодяев и изъять у них у них всё ценное. А тем, кто убежал вперёд, займусь я.
Модестович начал возражать, что это не благородно, и вообще не в его привычках грабить награбленное. Я пояснил. Всё ценное, что мы найдём у убитых нами негодяев, мы сдадим в городскую казну на помощь тем, кто пострадал от нападения негодяев.
Модестович успокоился, а я  рысцой побежал к тому, кто лежал в отдалении на дороге. Посмотрев на него вблизи, я нашел его вид несколько странным. Одежда выглядела такой, в какую обычно одеваются моряки, но уж больно чистой и опрятной. Перевернув его на спину, я заметил, что на лбу у него красовалась здоровенная шишка, полученная при падении, а лицо заливала кровь из разбитого носа, но бородка и усики были аккуратно подстрижены, а щёки гладко выбриты. Какой же моряк будет бриться перед боем, тем более  буканер?
Но я, к сожалению, не обратил тогда на это должного внимания, потому что внимание отвлеклось на другое. На перевязи через плечо у него красовался необычный меч. Выхватив его из ножен, я так и ахнул. Меч был не очень большой, но это был воловий язык, то есть очень широкий у рукояти и с тонким остриём, да к тому же ещё и с волнистым лезвием. Оружие страшненькое. Но даже не это было главное. Лезвие меча отливало странным зелёным цветом. Такого я никогда раньше не видел. И тут я снова вспомнил об Их Сиятельстве.
Дело в том, что Их Сиятельство обоеруки. То есть хорошо владеют любым оружием с обеих рук. Я ничуть не сомневался, что в только что закончившемся бою Их Сиятельство сражались, сжимая в одной руке абордажную шпагу, а в другой руке огромный кинжал с очень красивым вправленным в рукоятку камушком. Кинжал этот Их Сиятельство приглядели себе в трюме «Блэк Спирире».
Мне подумалось, что меч этот пригодится Их Сиятельству лучше кинжала, и как выяснилось впоследствии, я не ошибся. Короче говоря, не найдя ничего другого примечательного, я уже собрался бежать обратно к Модестовичу, но тут вдруг что то невдалеке от безжизненного тела блеснуло на солнышке, и я увидел золотое колечко, сквозь которое была продёрнута разорванная цепочка. Очевидно, она висела на шее, но после попадания камня порвалась. Это была ещё одна странность. Но и на это я тогда не обратил должного внимания.
Забрав меч и колечко, которое засунул куда-то в наши вещи и забыл о нём надолго, я вернулся к Модестовичу .Потом мы наконец добрались до города.
В городе царило повальное веселье, которому не мешало даже то, что и некоторые воины дона Августо и некоторые местные мирные жители геройски погибли в бою с бандитами. Тела их помести в местную церковь, и готовили к отпеванию. А презренные тела самих бандитов, никого из которых не стали брать в плен, сволокли на приморскую площадь, где звучали музыка, песни и исполнялись карнавальные танцы.
Увеселения обывателей ничуть не мешали им проявлять свои чувства по отношению к мёртвым врагам. Мужчины плевали на тела убитых негодяев, женщины пинали их ногами, а малые детки весело справляли на них малую нужду.
Матушка Благодетельница! При Вашей утончённой натуре Вам такое обращение с покойниками может показаться излишне жестоким? Да, конечно, с ними поступали не вполне по-христиански. Но городские  обыватели прекрасно знали, что было бы, если бы случилось не так, а иначе. Все мужчины, пожелавшие оказать сопротивление, были бы убиты, все женщины, не успевшие убежать, были бы обесчещены, а малые детки остались бы умирать с голоду в городских развалинах.
Матушка Благодетельница! Признать честно, я не очень хорошо помню, как именно происходило торжество в городе по случаю этой славной победы, потом что в городе вино лилось полноводной рекой, в которой впору было утонуть.  Но главное не это.
Когда мы с Модестовичем встретили Их Сиятельство, то с радостью убедились, что Они живы и здоровы, если не считать нескольких пустяковых царапин, какие получили и прочие из нашей компании. Короче  говоря, поздней ночью, пока ещё вино не переставало литься рекой, кто-то из местных обывателей пригласил нашу компанию переночевать в его доме, не требуя плату за ночлег. И вот,  наша компания попивала вино во дворе вполне приличного дома, в беседке, очень уютно увитой виноградными лозами, и прямо с этих лоз срывали спелые виноградные ягоды на закуску.
Я в это время заботился о другой закуске, поджаривая свежую баранину на костре, который развели прямо посреди двора. В этом мне помогали местные женщины, которые прислуживали в этом богатом доме.
Но вот дон Пэдро и сэр Джон вышли из беседки, где было не очень-то светло от пары  свечей, стоящих на столе в красивом бронзовом подсвечнике, и приблизились к костру, где от его пламени было светлее.
 Дело в том, что дон Пэдро получил лёгкое ранение в левую руку. Повязка была сделана наспех и держалась не очень хорошо. Сэр Джон взялся её поправить и сделал он это весьма умело. А при этом они вели меж собой тихий разговор. Конечно, подслушивать чужие разговоры не хорошо, но получилось так, что я его услышал.
 - Позвольте быть откровенным, коллега, во всей этой истории мне самым странным кажется то, что эти странные русские даже не скрывают свой интерес к тому самому лицу, которым интересуемся мы с вами.
 - Позвольте, коллега, и мне тоже быть откровенным с вами. Во всей этой истории произошло столько странного, что я  перестаю удивляться чему бы то ни было.
 - Что бы то ни было, теперь в нашей компании не хватает только  итальянца.
 - Не удивлюсь, если он объявится.
 - Я тоже.
Матушка Благодетельница! Подслушивать чужие разговоры  не хорошо, но иногда не бесполезно. К сожалению, я почему-то забыл передать содержание этого разговора Их Сиятельству.
Но вот после очень хорошо проведённой ночи настало утро. Мы с очень большим трудом расстались с гостеприимными горожанами, которые никак не хотели нас отпускать. А на дорожку они  нам дали столько припасов, что мне уже не по силам  было поднять наш баул с нашими пожитками.
Поскольку ослик тоже отказался нести этот дополнительный груз, нам совершенно бескорыстно предоставили вьючного мула, на которого и нагрузили  припасы, подаренные гостеприимными горожанами. И вот мы отправились в путь навстречу дальнейшим приключениям.
Компания наша после бессонной ночи стала понемногу придрёмывать, раскачиваясь в сёдлах, и получилось так, что мы с мулом, неся наши пожитки, оказались впереди лошадей. И вот, когда мы достигли поворота на Лас- Вегас, я первым увидел какое-то странное тёмное пятно на обочине дороги.
После того, как мы с мулом замедлили шаги, а потом и остановились, наша компания тоже встряхнулась от дрёмы. Мы все внимательно смотрели  вперёд, и что же мы видели? Пятно это вдруг стало медленно приближаться к нам, становясь похожим на сухенького старикашку с посохом в руках, личность которого показалась мне очень знакомой. И вот тут-то моё сердечко ёкнуло по-настоящему: неужели это тот самый инквизитор, которому я в силу сложившихся обстоятельств дал хорошего пендаля? Встревожился не только я, но и все наши тоже. Да! Это действительно был Инквизитор!».
Дойдя до этого места своих воспоминаний, автор мемуаров испытал сильное душевное волнение, вызванное нахлынувшими воспоминаниями, и отложил перо. Потом, явив ловкость, какую трудно было бы ожидать от человека его возраста, выбрался, не смотря на отсутствие лестницы через верхний люк на смотровую площадку башни. С удовольствием  вдохнув свежий воздух, принялся обозревать окрестности, вид которых с высоты в погожий солнечный день был весьма живописен. Обходя окружность башни посолонь, он с умилением осматривал родные места, знакомые ему с далёкого теперь детства. Луга, пашни, перелески, леса, ручьи и речки, озёра, всё то, с чем связаны были далёкие теперь воспоминания, от которых человеку среди всего этого родившемуся и выросшему не избавиться во всю свою жизнь.
Вот оно сельцо Синюхино, с которым ох как много воспоминаний связано… А вот другое село, по названию Волковое. Обитало в нём с древних времён племя славянское, вполне мирное и звалось когда-то поселение это:- Воловое. Но за пристрастие к весьма специфическим молодецким потехам, какие там устраивались в положенные праздничные дни, а так же за голосистость его жителей, село это прозвано было Волковойня. Но на правильных географических картах это название, разумеется, не закрепилось; получилось нечто среднее. А вот большое богатое село Шопша. Обитали там представители древнего фино-угорского племени, и хотя вроде бы само название так и напрашивалось на переименование, но название села сохраняло свою неизменность на протяжении всей своей продолжительной истории. А вон где-то там затерялось деревенька Игрецы, хоронящаяся на озёрном берегу в окружении дремучих лесов и с обывателями странными, отличными от населения всей остальной округи. Впрочем, общения с соседями они не чурались, но в свою, скрытую от постороннего глаза жизнь, никого не допускали.
Обозревая окрестности и вспоминая былое, узник башни не мог предполагать, что именно сейчас в его сторону тоже направлен чей-то задумчивый взгляд.
Село Волковое делилось на две примерно равные части ручьём, причудливо петлявшим меж невысокими пригорками, на которых, как бы отдельными кварталами, располагались дома местных жителей, не образуя при этом правильных улиц. Во дворе одного из таких домов, отличных от других несколько большими размерами, и стоящим ближе других к берегу ручья, расположились двое мужчин. Они только что отобедали и теперь, как и полагается после принятия пищи, пили чай из самовара. То были местные представители власти: становой пристав Хряпов и единственный его подчинённый урядник Борзятников.
 В те времена несколько сельских поселений, расположенных вблизи друг друга, объединялись в административно-территориальную единицу – стан. Малочисленность местных полицейских сил объяснялась просто: сам образ жизни крестьянской общины очень хорошо способствовал соблюдению правила – всё тайное да станет явным. Преступности, в нашем, современном понимании практически не было.
Становой пристав Хряпов был средних лет, светловолосый, голубоглазый. Роста чуть выше среднего, но могучего телосложения. Особо внушительно смотрелись его руки. Необычайно толстые предплечья оканчивались кулаками такого размера, что современные перчатки, будучи на них одеты, могли бы лопнуть по швам.
Урядник Борзятников годами был молодым, красивым тёмным шатеном, весьма высокого роста, широким в плечах, тонким в талии. Цвет глаз, взгляд которых всегда оставался спокоен и чуть насмешлив, был чисто серый, какой бывает у очень метких стрелков. Длинные  стройные ноги с очень хорошо развитыми икрами выдавали способность к очень быстрому бегу.
Поскольку блюстителям порядка работы по их основной профессии практически не было, занимались они в основном тем же, чем и те, чей мир и покой они призваны охранять. То есть обычным крестьянским трудом. Да ещё страстно увлекались охотой и рыбной ловлей, в чём достигли совершенства и пользовались за это заслуженным уважением во всей округе.
Дом, во дворе которого они чаёвничали, являлся собственностью станового пристава, но в то же время служил, как говорили в то время, присутственным местом.
Денёк выдался погожим. Солнышко ласково светило с высоты, а высокие плакучие ивы, произрастающие по берегам ручья, принимая на себя избыточный жар, создавали вполне комфортные условия для послеобеденного отдыха. Тем не менее, настроение у блюстителей порядка было не самым лучшим. На это имелись свои причины. Что, впрочем, никак не сказывалось на их привычках и поведении.
Вот и сейчас становой пристав Хряпов, придав взгляду нарочитую суровость, обратился к своему подчинённому со словами, какие произносил уже не раз: «Вот узнаю, что ты снова к моей Настёне клинья подбиваешь, уши оборву!». Урядник Борзятников, ухмыльнувшись в меру нагловато, отвечал: «А вот не оборвёте!». Становой пристав Хряпов притворно удивлялся: «Это почему же?» - «А не узнаете!» - «А вот узнаю!» - «А узнаете, так не поймаете!».
Оба при этом прекрасно знали, что по осени, по завершению полевых работ, в положенное для таких дел время, зашлёт подчинённый сватов к своему начальнику, дабы благословил законный брак любимой доченьки с будущим своим зятем. А далее всё пойдёт согласно обычаям, которые далёкие предки потомкам своим соблюдать завещали.
На этом их привычная беседа прервалась надолго. Становой пристав обратил взгляд на лежавшую на столе казённую бумагу, а потом на видневшиеся вдалеке монастырские строения. Бумага, присланная аж из самой губернии и с которой ознакомлено было и уездное, и волостное начальство, предписывала установить негласное наблюдение за неким профессором Превознесенским, недавно прибывшим и, кроме всего прочего, проявлявшем подозрительный интерес к местной святой обители, на что особо указывалось в бумаге.
Становой пристав, будучи человеком простым, никак не мог понять, что может быть подозрительным в таком интересе человека городского, учёного? А главное – как устанавливается негласное наблюдение там, где все всегда друг у друга на виду, и все про всех всё знают? Да вон он профессор – в доме по-соседству на той стороне ручья остановился для проживания и сейчас так же чаёвничает с хозяином, и даже голоса их слышно. Ну, как же тут будешь негласно наблюдать?!
Хозяин этот, между прочим, тоже человек не простой, не местный, пришлый, хотя и проживает здесь долго, пообвыкся. Интересы у него тоже странные, а сам себя называет он краеведом. Местные жители, из уважения к почтенному возрасту пришельца, прозвали его дед-краевед. Но становой пристав сам для себя величал соседа не иначе как дед- зловред. Были у него для этого свои основания. Поскольку Дед-зловред по причине почтенного возраста был туговат на ухо, то сам он разговаривал громко, да и к тому же имел привычку в разговоре проявлять горячность. Становой пристав невольно прислушался к чужому разговору, хотя делать этого не любил. Ну вот! Опять Дед-зловред о некоем кургане, почитаемом могилой Синеуса, разглагольствует. Дался ему этот курган, который даже в другом уезде находится!
В этом месте придётся сделать небольшое отступление и привести необходимое пояснение. Для этого проще будет обратиться к рассказу профессора Московского университета господина Шевырёва Степана Петровича о его поездке в Кирилло-Белозерский монастырь в 1847 году. Итак, цитата.
«От дороги поворотили мы влево к городу. Версты за две от него курган, довольно высокий, покрытый елями, и несколько разрытый, останавливает наше внимание… «Что это у вас за курган?» - спросил я у Онисима. «Здесь, сударь, говорят, лежит царь Синеус. Многие дворяне останавливаются тут и прощаются с ним. Как-то возил я польского священника. Он выходил и плакал: это, говорит, здешний наш первый царь Синеус».
 Поведение польского священника тоже нуждается в пояснении. Для этого вспомним хотя бы некоторые фрагменты нашей истории, и увидим такие картины. Во времена первых Рюриковичей западная граница их государства проходила примерно в ста километрах от того места, где впоследствии была основана столица польского государства. А ко времени «Стояния на Угре» наша западная граница проходила примерно в ста пятидесяти километрах от Москвы, восточнее Вязьмы. В период великой смуты граница вообще перестала существовать, и столица нашего государства оказалась под юрисдикцией соседнего государства Речи Посполитой. Когда господин Шевырёв совершал это своё путешествие, теперь уже столица Польского государства Варшава, вместе с большей частью территории современной Польши, находилась в пределах Российской Империи. Поэтому в поведении польского священника – священника из Польши – ничего странного нет.
…Узник башни, завершая прогулку, окинул взглядом лесистые холмы, для наблюдения за которыми и была в своё время возведена  башня. Холмы эти носили любопытное название – Лисьи холмы. Пространства между отдельными возвышенностями были местами широкими, заболоченными, местами узкими, а иногда являли собой настоящие ущелья с отвесными стенами. Узник уже собирался возвратиться в свою темницу, как вдруг нечто замеченное им в лесной чаще привлекло его внимание. Он долго стоял, до боли в глазах всматриваясь в простирающийся перед ним простор, гадая – показалось ему это или нет? Но так и не смог сделать определённого вывода.   
 
   
 Конец фрагмента