Некогда на Крите

ABRAXAS

Прежде всего автор предлагаемой вниманию благосклонного читателя миниатюры хотел бы выразить огромную, искреннюю благодарность многоуважаемой госпоже Елене Никиткиной, талантливой писательнице и специалисту по древнегреческой мифологии, за предоставленные ценнейшие сведения, изложенные в ее труде "Похищение Европы. Секс с богами", без которых настоящее сочинение никогда не увидело бы свет.

Знает всяк, кто хоть немного
С мифологией знаком,
Что Европа с неким богом
Сочеталась, как с быком.
О её происхожденьи
Люди разно говорят,
Да и мест её рожденья
Называют целый ряд -
Кто Тевмессос беотийский,
Кто - богатый город Тир,
В коем пурпур финикийский
Добывают на весь мир,
Или град Сидон державный,
Финикии главный град,
Мощью и торговлей славный,
Как пииты говорят.

Согласно мифам Древней Греции, сам верховный бог древних эллинов Зевс-Громовержец явился царской дочери Европе, когда она играла на морском берегу с подругами, в виде быка (по одним источникам - белого, по другим - золотистого, по третьим - рыжего, с серебряным пятном во лбу, напоминавшим своей формой полную луну) и похитил юную царевну, увезя на своей могучей спине на славный остров Крит.

К сожалению, у большинства нынешних обитателей Земли запас знаний о красавице Европе этими немногими сведениями и ограничивается. Еще со времен Античности существует полнейший разнобой мнений касательно места рождения героини одного из самых занимательных древнегреческих мифов. Одни называют в качестве места рождения Европы беотийский городок Тевмессос. Другие - знаменитый финикийский город Тир (Цор, ныне - Сур в Ливане), снабжавший весь Древний Мир добываемой из морских улиток-багрянок бесценной пурпурной краской и окрашенными этой краской дорогими тканями, носить которые долгое время могли себе позволить разве что цари и самые знатные вельможи. Третьи (например Мосх, автор известной поэмы "Идиллии", чье мнение всецело разделяет автор настоящей миниатюры) - не менее богатый город Сидон (ныне - Сайда в Ливане), считавшийся столицей Финикии (вследствие чего не только греки и другие народы, но и сами финикийцы, в каком бы городе они ни проживали, именовали себя сидонянами). Не существует единства мнений и о том, кто был отцом Европы. Одни античные авторы называют в качестве такового царя Тира (или Сидона) Агенора, другие - его сына Феникса (Фойникса, Финика), третьи - Тития. В качестве матери Европы называют то супругу Феникса Перимеду, то жену Агенора Телефассу. В-общем, "темна вода во облацех"...Но попробуем все же восстановить подлинную историю тех стародавних событий...

Начнем с того, что данное сидонской царевне при рождении имя "Европа" в переводе с древнегреческого на русский язык значит "Широкоглазая". И действительно, глаза у царской дочери были поставлены широко. Темно-голубые, мерцающие глаза, окруженные густыми, темными ресницами. Волосы у Европы были, вопреки широко распространенным, но оттого не более достоверным (и, кстати, взаимоисключающим) версиям, не белокурые, не рыжие и не черные, как смоль или как вороново крыло, а того темно-каштанового цвета, который Гомер называл гиацинтовым. Таких темно-голубых глаз, таких алых губ, таких пышных волос, белой кожи и стройного, соразмерно сложенного тела, как у Европы, не было ни у одной другой девицы в Финикии - девушки и женщины (как, впрочем, и мужчины) были там дебелые, темноглазые, черноволосые и смуглокожие. Поэтому в народе шептались о божественном происхождении царской дочери, блиставшей своей непривычной для жителей Юга красой среди других финикиянок, подобно Афродите, окруженной харитами (так, по крайней мере, говорили эллинские наемники, охранявшие царский дворец, и эллинские невольницы, в этом дворце прислуживавшие - все эллины уже в то далекое время, когда еще не были сочинены ни "Илиада" и "Одиссея" Гомера, ни "Теогония" и "Труды и дни" Гесиода, ни, тем более, "Идиллии" Мосха) умели выражаться высоким, поэтическим языком (несмотря на, казалось бы, низкий род своих занятий). Как утверждает Елена Никиткина в "Похищении Европы", из-за своих широко поставленных глаз юная сидонская царевна была похожа в профиль на испуганного олененка. Не было в Финикии человека, который бы не слыхал о пышноволосой царской дочери. Народная молва окрестила ее странной, даже дикой, и уж, без всякого сомнения, пугливой. Все эти качества были не к лицу Европе, дочери гордого сидонского владыки, правившего своим царством самовластно - он был не чета какому-нибудь греческому василевсу, во всем зависевшего от народного собрания и мнения... Так, по крайней мере, считали люди, а людская молва - что морская волна...

Пышноволосая Европа росла в одиночестве, и подруг у нее не было, потому что она не стремилась их заводить. А если и выходила гулять в чьем-либо сопровождении, то сопровождали ее не отсутствовавшие у Широкоглазой подруги, а дворцовые невольницы-рабыни. Европа часто убегала из дворца и безо всякого сопровождения, ибо пользовалась почти неограниченной свободой. Все сидоняне благоговели перед священной особой своего царя, и это благоговение распространялось также на всех членов царской семьи. Нападений лихих людей опасаться не приходилось - грозные царские военные корабли зорко стерегли финикийское побережье, и морские разбойники стремились держаться от него подальше (мореходы-сидоняне сами почем зря грабили берега всех своих соседей). Поэтому везде - в  саду, в поле, в лесу, на взморье - широкоглазая дочь Агенора любила оставаться одна. Но одинокой она себя не чувствовала.

Ибо повсюду, как казалось пышноволосой царской дочери, Агенориду сопровождали взгляды... Неведомо чьи, но чувствовала она их всем своим существом и не пугалась... Пугалась она только людей, их резких голосов, стремительных движений. А таинственные взгляды (хоть и неведомо чьи), казалось, ласкали ее, нежили, разливались теплом по атласной розовой коже. Европа старалась незаметно оглянуться, ей хотелось подстеречь того, кто на нее так смотрит. Но это ей все никак не удавалось.

Особенно любила царевна уходить на несколько десятков стадий от дворца. Скинув стеснительную для юного тела одежду, длинноногая Европа - стройная, как ветвь кизила, с задорно торчащими в стороны острыми грудями - ловко карабкалась через скалистые мысы, у подножия которых шумел морской прибой, а потом отдыхала на песке маленьких бухт, расположенных между ними. Весь берег излюбленной Европой местности состоял из такого чередования живописных скалистых мысов, выдвигающихся в море, по которому скользили паруса далеких кораблей, и мелких, более или менее пологих бухт. В тихую погоду, лежа на скалистой глыбе, Широкоглазая любила часами смотреть в прозрачную морскую глубину, следить за подводной жизнью, наблюдая, как в рощах красных и зеленых водорослей скользят рыбы, сверкая при резких поворотах серебристой чешуей, как ползают серые и багряные крабы, как открывают и закрывают свои створки радужные морские раковины, или же при сильном ветре следить за разбивающимися о скалы волнами, плетущими вечно меняющееся кружево пены, слушать их убаюкивающий шум. В бухтах, растянувшихся на песке под отступившим обрывом скал, Европа могла часами греться на солнце, следить то за облаками, плывущими по лазурному небу, то за волнами, набегающими на песок. Или с наслаждением бродить босиком по твердому влажному песку, собирая дары моря - ракушки, рыб, медуз, ловить крабов, а потом спешить назад на берег перед заливающим ее босые ноги наступающим прибоем.

Дворцовые служанки были к ней  всегда почтительны, хотя Европа знала, что они не любят ее. Но Длинноногой было все равно, ведь она тоже не любила ни одну из них, за исключением своей кормилицы с далекого острова Тапробаны, сказкам которой привычно внимала с детства. Одна их этих сказок запомнилась Черноволосой особенно хорошо, и Европа готова была слушать ее снова и снова.

Это была волшебная сказка о хурсингаре - цветке печали, обладающем стойким, не улетучивающимся запахом, и цветущем только в темноте. Мириады лет тому назад, жила в далеком городе Хараппе юная царевна, превосходившая красотой всех девушек на свете. Красота ее была столь несравненной, что к ней сватались знатнейшие мужи и храбрейшие воины со всех концов Земли. Но гордая царевна не удостаивала своим вниманием ни одного из своих смертных, земных поклонников, отдав свое сердце самому богу Солнца, каждый день проезжавшему в недостижимой вышине по небосводу в огненной колеснице. В конце концов бог Солнца преклонил свой слух к неумолчным мольбам смертной девушки и взглянул ей в лицо с небесных высот. Царевна была столь прекрасна телом и душой, что ее ослепительная красота привлекла бога Солнца с непреодолимой силой. В ту же ночь он снизошел к царевне с неба, возлег с ней, и красавица, сгорая от любви, ликуя, отдала ему то, что девушка может отдать только однажды. А на рассвете лучезарный бог, насладившись и пресытившись земной девой, снова удалился, чтобы больше к ней не возвратиться. Покинутая своим бессмертным возлюбленным, потерявшая от горя рассудок царевна Хараппы в отчаянии наложила на себя руки, повесившись на собственной косе, поседевшей от тоски. Ее холодное тело дивной красоты положили на костер, мгновенно охвативший его жадным пламенем, так что от прекрасной девы за какой-то краткий миг осталась только горсточка седого пепла. Когда же иссушенная зноем, жаждущая влаги земля впитала в себя первые капли дождя, из этого пепла выросло прекрасное дерево, покрытое большими цветами нежной окраски - белой и желтой. С тех пор благоухание этих цветов разносится далеко-далеко. Но цветы раскрываются только в час сумерек, когда жестокосердый бог Солнца погружается в море, и поспешно сжимают свои лепестки с первым же утренним лучом... 

Длинноногая царевна убежала из дворца на опушку леса, подходящего к самому обрыву. Там, внизу, шумело, сияло на солнце сапфиром безбрежное море, этот шум ее успокаивал и баюкал... Европа прилегла на траву и незаметно для себя заснула, разморенная полуденным солнцем.

И ей приснилось, что Азия и тот материк, что отделен от Азии морем (названия которого дочь Агенора не знала), в образе двух женщин, борются за нее, сойдясь в жестокой схватке, как ей показалось, не на жизнь, а на смерть. Азия была приземистой, смуглокожей, темноглазой, с покатыми плечами, широкими бедрами, пышной грудью и черными, как смоль, волосами. Ее противница, имени которой Европы не знала - белокожей и голубоглазой, со стройной фигурой, крепкими острыми грудями, округлыми бедрами и стройными длинными голенями, с волосами, завязанными тугим узлом на затылке, что подчеркивало всю красоту ее длинных, пышных гиацинтовых кудрей и продолговатую форму ее головы и лица. Агенорида с замиранием сердца наблюдала за схваткой двух столь непохожих друг на друга таинственных красавиц. Каждая женщина хотела обладать Европой. Наконец Азия была побеждена, и ей, воспитавшей и вскормившей Европу, пришлось уступить царевну своей сопернице - белоокожей и высокорослой, с улыбкой шагнувшей навстречу Европе, раскрыв ей объятья и прижав трепещущую в страхе царевну к своим тугим острым грудям. Пышные гиацинтовые кудри победительницы рассыпались по ее широким плечам, накрыв крепко  прижатую ею к груди широкоглазую царевну. Европа проснулась в страхе, слезах и испарине, не в силах понять значения этого сна.

Вернувшись под отцовский кров, Агенорида /1/ не рассказала о своем странном сне никому - ни родителям, ни братьям, не говоря уже о придворных толкователях сновидений. Уединившись в своей горнице, пышноволосая царевна преклонила колена перед алтарем богини Артемиды - покровительницы дев - и стала смиренно молить богиню (именуемую в Финикии также Астартой, Ваалет, Раббет, Танит и Тиннит), а вместе с ней - и всех других богов - отвратить от нее несчастье, если странный сон грозит ей таковым.

Наутро Европа, вышла, в сопровождении дворцовых рабынь, прогуляться на зеленый, покрытый цветами луг, к берегу моря. Царская дочь была одета в длинный виссонный пеплос, подпоясанный под самую грудь, и украшенные жемчугом сандалии, с волосами, убранными под драгоценную золотую сетку. Прислужница несла над ней пурпурный, расшитый золотом зонт, защищая дочь Агенора от жарких лучей полуденного солнца. Чувствуя себя взрослой, Европа шла, как подобает знатной девушке, мелкими шажками, слегка откинувшись назад, подняв горделивый подбородок. Служанки в корзины цветы - душистые нарциссы, пестрые крокусы, фиалки и лилии. Сама же широкоглазая дочь Агенора собирала в свою золотую корзинку одни только алые розы. Но когда подруги и прислужницы, набрав цветов, стали со смехом водить хоровод и затеяли на морском берегу веселые игры, в ней словно опять проснулась маленькая девочка. Европа приказала снять с себя длинный, стеснявший движения пеплос, освободила свои гиацинтовые кудри от золотой сетки, и, оставшись в коротеньком хитоне цвета крови, завязанном лишь на одном плече, и в такой же кроваво-красной ленте, обхватившей ее волосы, теперь уже ничем не отличаясь от прислужниц и подруг, предалась девичьим забавам, бегая по берегу наперегонки с товарками, перебрасываясь с ними мячом и водя хороводы. Она бегала, прыгала, кружилась и скакала как козленок, коротенький красный хитон раздувался, звенел счастливый смех. Звонкие молодые голоса далеко разносились по цветущему лугу и по лазурному морю, заглушая его тихий ласковый плеск. Особенно забавляли дворцовых прислужниц своими плясками чернокожие бритоголовые невольницы, привезенные работорговцами из глубин Страны Черных. В ушах у них были большие медные кольца, а на длинной тонкой шее - многослойные ожерелья из медных обручей. Рассказывали, будто на родине чернокожих невольниц каждой девушке, начиная с определенного возраста, ежегодно надевают на шею такой обруч, отчего их шеи остаются такими же тонкими, как в детстве. А в случае нарушения какого-либо племенного правила или запрета, браслеты распиливают и нарушительница погибает от того, что ее оставшаяся по-детски тонкой длинная шея ломается, не выдержав тяжести повзрослевшей и соответственно увеличившейся в размерах головы. Вдоволь наплясавшись, бритоголовые рабыни затянули протяжную песню своей далекой родины, незнакомую жительницам Финикии. В этой негритянской песне слышались страстные желания и печаль, она проникала куда-то в глубины сознания и пробуждала в душе все, казалось, пережитое, но давно забытое. Песня доносилась как будто издалека, из древних кочевий Африки. В этой уходящей в незапамятные времена дали невольницам постарше, выросшим не во дворце царя Сидона, а далеко от Финикии, и обладавшим уже жизненным опытом - как правило, печальным -, явственно слышались вопли рожающей женщины, испуганные осторожные шаги преследуемых людей, стоны умирающих, оставленных на верную смерть в зарослях слоновьей травы, крики похищаемых и насилуемых девушек, змеиное шипение, вой гиены, неожиданный свист летящей в непроглядном мраке ночи отравленной стрелы и причитания безутешных вдов, чьи мужья не вернулись с охоты или с поля битвы. Впрочем, на прислужниц помоложе (да и на саму Агенориду), песня бритоголовых рабынь такого впечатления произвести не могла (за недостатком у них жизненного опыта)...

Вдруг, откуда ни возьмись, на морском берегу появился черный, гладкошерстый бык с причудливо изогнутыми золотыми рогами. Кажется, его привлекли забавы подружек, и он сам был готов с ними поиграть. Мирно помахивая хвостом, белый бык, роняя с морды длинные тягучие нити слюны, подошел к Европе, перехватил ее взор косули, заглянув царевне в самые глаза, и подставил ей свою широкую спину. Ничего не подозревая, царевна Сидона уселась на спину такого мирного с виду животного и с веселым смехом ударила его в бока голыми розовыми пятками. Но черный бык внезапно сделался как бешеный. Его только что такие ласковые, любопытные глаза вмиг налились темной кровью, и он с оглушительным ревом стремительно бросился в зеленоватые морские волны. Испуганной Европе не оставалось ничего другого, как крепко держаться за рога. Крики оставшихся на берегу подруг вскоре стихли вдали...

В открытом море, при виде дельфинов и других диковинных морских тварей, поднявшихся со дна, чтобы приветствовать и сопровождать увезшего ее быка, у Европы, казавшейся, в своем цвета крови хитоне цветком красного мака, украшавшим шкуру быка, не осталось ни малейшего сомнения, что облик ее похитителя принял некий бог. Но какой? В отцовском дворце она встречала великое множество гостей из заморских стран, посещавших крепкостенный град Сидон по торговым делам, и научилась различать их по одеждам, отличая ассирийца от египтянина, египтянина от ливийца, ливийца от нубийца, нубийца от этруска, этруска - от шердана, шердана - от обитателя богатого острова Кефтиу /2/. "Очевидно, боги разных народов и стран одеваются так, как их почитатели - подумала Европа, рассудительная не по годам - И не потому ли этот хитрый бог принял облик черного быка, чтобы отец, узнав от подруг, кто меня похитил, не догадался, где искать?"

Сидонская царевна с силой попыталась вырвать клок бычьей шерсти, надеясь, что под ним скрывается какая-нибудь из знакомых ей одежд. Но шерсть была плотной, как черный бархат, и в ладони осталось лишь несколько волосков, отливавших серебром на солнце. Бык повернул голову, и Европа не увидела в его огромных, показавшихся ей совсем человеческими, хотя и по-прежнему налитых кровью, глазах, ни малейших признаков ярости.

Вдали в туманной дымке взорам царевны открылся гористый берег. Черный бык поплыл быстрее, словно чувствуя за спиной погоню. Но море опустело: морские чудища отстали, не в силах плыть с быком наравне.

"Нет, это не Египет, - думала Европа. - Отец рассказывал, что берег у места впадения великой египетской реки Нила в море плоский, как ладонь, поросший во многих местах камышом. Значит, это остров? Но какой? Мало ли в море, простирающемся до столпов Мелькарта /3/, островов, к которым захотел бы пристать черный бык?"

Небо все больше темнело и розовый свет разливался в темноте. Черный бык выбрался на берег и дал Европе спуститься на прибрежный песок. Царевна тут же стала выжимать мокрый от морской воды хитон, для чего ей пришлось поднять подол и открыть свои стройные бедра больше чем наполовину, гораздо выше колен. Тем временем бык с шумом отряхнулся. Ослепленная градом холодных и соленых брызг, обрушившихся на нее с его мокрой шкуры, белокожая сидонская царевна стала вытирать лицо ладонями, когда же отняла их от лица, увидела, что на месте черного быка стоял чернобородый незнакомец с узкой, осиной талией и широкими плечами, в складчатой льняной набедренной повязке. Смущенная тем, что незнакомец увидел ее бедра почти целиком, Европа, стыдливо сдвинув колени, поспешила опустить подол мокрого хитона, прилипшего к стройному телу Европы, облегая его пленительные формы. Незнакомец молча смотрел на дочь Агенора. На голове у него сверкала увенчанная пышным кудрявым пером диадема, которую, как было известно Европе, носят только на острове Кефтиу.

"Бог Кефтиу!" - поняла царевна Сидона.

Чернобородый, обхватив ее за талию, легко, как перышко, поднял Европу, внес ее в черневшую неподалеку, среди лавровых деревьев, пасть пещеры, озаренной внутри красноватым огнем тусклого глиняного светильника, и, не проронив ни единого слова, поставил на землю. Пол пещеры приятно холодил ее босые подошвы. Бог схватил Европу за плечи, и она почувствовала, как в них бьются сразу два сердца: его - рывками, и ее - часто-часто. Держа дочь Агенора за плечи, бог Кефтиу, по-прежнему храня молчание, долго смотрел сверху вниз на царевну Сидона, глядя ей прямо в глаза. Отпустив левое плечо Европы, бог все так же молча коснулся ее груди, ощутив через тонкую ткань, как бьется под ее нежной кожей упругая кровь. Развязав одним движением пояс Европы и приподняв подол ее короткого кроваво-красного хитона, бог положил ладонь на нежный лобок дочери Агенора. Как будто искра проскочила между ее лобком и прижатой к нему ладонью Чернобородого. Европа попыталась придержать подол хитона, но всего лишь на краткий миг. И тут же, под упорным взглядом бога, не сознавая, что делает, распустила хитон на левом плече. Влажная ткань цвета крови упала к ногам Агенориды. Бог Кефтиу внимательно разглядывал царевну Сидона - ее широкий белый лоб, обрамленный гиацинтовыми локонами, прямой точеный нос, по-детски крупный рот с тонкими губами, круглый подбородок, плавный изгиб шеи, прямые плечи, маленькие груди с трогательно, как у юной козочки, торчащими в стороны острыми сосками, высокий детски-стройный стан, гладкий плоский живот, посреди которого пупок еще хранил в себя несколько капель морской воды, узкие бедра, длинные стройные ноги с узкими щиколотками и маленькими ступнями, столь же длинные, с тонкими запястьями, руки, которыми она робко пыталась убрать с занывшего и повлажневшего лобка его горячую ладонь. Сердце Европы гулко билось в полумраке пещеры, стуча все сильней и сильней от сознания того, что она, совершенно нагая, какой ее сотворили боги, находится наедине с незнакомым мужчиной. Такого в жизни Европы еще не бывало. До сих пор мир сидонской царевны был миром исключительно женским, и все окружение дочери Агенора составляли только девушки и женщины. Даже когда царевне нездоровилось и требовалась помощь врача, окна в покоях  задвигались ставнями, опускались занавески, создавая внутри почти полный мрак. Если царский лекарь должен был осмотреть больную или пощупать ей пульс, ему приходилось делать это через тончайшую газовую вуаль, чтобы его пальцы не касались нагого тела Агенориды, ее атласной, нежной белой кожи. И ей казалось, что так будет всегда.

Европа не знала, сколько простояла так в полумраке пещеры, прижав ладони к пылающему лицу. Но наконец она опустила руки и подняла свои широко поставленные темные глаза на критского бога.   
 
Держа царевну за плечи, бог Кефтиу, все так же храня молчание, смотрел на нее сверху вниз, зорко глядя ей прямо в глаза. Завороженная его неотрывным взором, дочь Агенора, забыв о своей наготе, робко шагнула к нему, протянув вперед руки. Бог наклонился к царевне, обнял ее, и она, задрожав в его сильных объятиях, сама, встав на цыпочки, обняла его за шею и прижалась щекой к его бородатой щеке, а потом, когда он приподнял ее за ягодицы, затрепетавшие от этого прикосновения, положила голову ему на плечо. Бог Кефтиу развязал кроваво-красную ленту, стягивавшую гиацинтовые кудри царевны, рассыпавшиеся по ее прямым плечам темной волной, и поцеловал Агенориду. Европа задрожала еще сильнее - впервые в жизни ее поцеловали в губы, да еще так крепко, что у царевны остановилось дыхание.

Обессиленная этим первым в ее жизни поцелуем в губы, Европа, все еще не в силах перевести дух, как во сне, осознала, что бог Кефтиу положил ее спиной на черную шкуру, озаренную мерцанием светильника. Шкура оказалась удивительно мягкой - совсем как шерсть черного быка, привезшего ее сюда из Финикии, теперь же пропавшего неизвестно куда. Оглядись царевна повнимательней, она бы увидела голову увезшего ее быка глядящей на нее со стены таинственной пещеры. Но в это мгновение Европе было так приятно, что она закрыла глаза и потому бычьей головы на стене не увидела. Бог Кефтиу принялся покрывать поцелуями ее лицо и шею. Царевне, ощутившей непривычную, тянущую боль в груди и лобке, стало еще приятнее, и она, обняв бога левой рукой за шею, ощущая, как нарастает эта ноющая боль в груди и лобке, стала неосознанно стискивать и крутить свою правую грудь. Бог горячим языком лизал ей уши и за ушами, шепча в них на незнакомом языке непонятные слова, от которых у нее голова шла кругом, снова и снова стискивал груди Европы, ласкал ей горячими пальцами соски, то сдавливая их, то перетирая между подушечками пальцев, от чего ее маленькие груди стали упругими, тугими, как мячи, а розовые соски набухли, вытянулись, потемнели и затвердели. Бог целовал, а иногда покусывал ей соски, облизывая розовые кружки вокруг них, сосал болевшие все сильнее груди Европы, то вбирая их в рот, то снова выпуская, проводя горячим языком по животу Агенориды сверху вниз, одновременно гладил, стискивал и мял ей груди, уже готовые, казалось, лопнуть от возбуждения, лаская в то же время кончиком языка пупок царевны Сидона, вылизывая из него последние капли морской воды, целовал Европе низ живота, впиваясь ей горячими губами в поросший темным пушком лобок, болевший все сильнее, как и груди. Он целовал ее длинные ноги, которые царевна сама поочередно поднимала, переходя от бедер к коленям, голеням и узким ступням, целуя и лаская мягкими губами каждый пальчик - от мизинца до большого. Когда бог Кефтиу стал сосать ей большой палец на левой ступне, Европа на мгновение лишилась чувств от потрясения. Она не помнила, как перевернулась на живот. Бог целовал ей спину, сверху вниз, до талии и нежных ягодиц, лаская кончиком языка крохотную дырочку афедрона /4/, время от времени слюнявя пальцы и вдавливая их поочередно в афедрон, как бы подражая движениям флейтиста. Европа осознавала, что бог делал с ней, урывками, как в бреду. Вот она оказалась стоящей на четвереньках, в звериной позе, словно телка, опираясь на кисти рук и дрожащие колени. Опытный в ласках язык бога Кефтиу, державшего Европу левой рукой за круглое упругое бедро, проникал ей все глубже в афедрон, а правая рука ласкала потаенные части тела царевны, которых еще ни разу не видел и не касался ни один мужчина - болевший все сильнее кудрявый лобок и источающее все обильней влагу лоно, постепенно, медленно вводя в его сначала плотно сжатые, а затем открывшиеся, как розовые лепестки, налившиеся липким соком трепетные уста, обрамленные темными волосками, сначала средний, затем безымянный палец, сначала медленно и осторожно, а затем все быстрее вращая ими, массируя дрожащими пальцами влажные стенки влагалища сидонской царевны, входя все глубже в его узкий канал, пока не проник горячими пальцами, натолкнувшись на невидимую, упругую преграду, как ей показалось, до конца в переполненный благоуханным, клейким соком грот Европы, заполнив всю его пустоту, вплоть до этой незримой преграды, прикосновение к которой заставляло ее трепетать всем телом, пока Агенорида, ощутив, как низ ее живота вдруг обожгло неудержимой горячей волной, упав на локоть правой руки, подломившейся, не в силах удержать вес собственного тела царевны и тела нависшего над ней бога Кефтиу, сотрясаемая неистовыми содроганиями всего тела, не впилась зубами в левую ладонь, заглушая рвущиеся с губ сдавленные крики, прозвучавшие в тишине темной пещеры как мычание телки в ночи...

Она не помнила, сколько лежала на животе, без сил, без памяти и без движения, уткнувшись лицом в гладкую шкуру черного быка. По стенам пещеры волновались громадные тени от тускло мерцавшего светильника. Бог Кефтиу, уже без своего пернатого венца и без набедренной повязки, молча сидел рядом с ней на пятках, опираясь на колени, и глядел на царевну Сидона, прижавшуюся щекой к черному бархату бычьей шкуры. Ее лицо было спокойным, ресницы бросали дрожащие от огня светильника тени. Но вот она пошевелилась. Робко перевернувшись на спину, Европа обратила к нему лицо. Мокрые от овладевшего ею внутреннего жара, волнистые пряди прилипли к широкому лбу, на котором впервые запечатлелась морщинка страдания. Приподнявшись на локте, Европа вдруг увидела торчавший у бога в поросшем темным курчавым волосом в паху незнакомый ей предмет, напоминавший царский, а может быть - жреческий жезл или скипетр с округлым заостренным навершием темно-розового цвета.

Бог Кефтиу заметил, что Агенорида, хоть и закрыла лицо рукой, но из-под ладони с любопытством смотрит на еще никогда не виданный ею предмет, и понял, что означал этот взгляд украдкой. Его глаза вновь заглянули царевне в самую душу.

Подчиняясь его молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, Европа приподнялась и, встав на колени, робко протянула руку к вознесенному перед ней жезлу критского бога. Жезл казался зачарованно глядевшей на него царевне живым существом, слегка подрагивавшим от нетерпения. Узкий зев его навершия, казалось, подмигнул ей, из него выступила маленькая светлая капля. Медленно-медленно Европа коснулась его кончиками пальцев протянутой вперед правой руки. Жезл вздрогнул, упругий, как сжатая пружина. Робко погладив его по навершию, Европа, не веря собственным глазам, коснулась его снизу и несколько раз провела рукой по жезлу сверху вниз, пока ее пальцы не коснулись поросшего кудрявым черным волосом мешочка, заключавшего в себе что-то вроде пары твердых шариков, а затем - снизу вверх, от мешочка к навершию. От ее легкого прикосновения жезл вздрогнул еще сильнее и поднялся еще выше. Затаив дыхание, дочь Агенора медленно села на пятки, упираясь в черный бархат бычьей шкуры расставленными коленями. Жезл бога Кефтиу, все так же подрагивая, то слегка поднимаясь, то слегка опускаясь перед пылающим лицом Европы, вновь потянулся к ней, как некое живое существо. Осторожно, еле касаясь рукой, царевна вновь погладила его. От прикосновения пальцев Европы жезл заметно увеличился в размерах, потемнел, распух и отвердел. Благоговейно, словно перед алтарем сидонского бога Мелькарта, преклонившая колена перед этим чудом, Европа медленно откинулась на спину, широко раздвинув стройные колени и закрыв глаза.

Стиснув ее налитые груди, бог стал неистово колотить ими друг о друга. Европа, вне себя от наслаждения и боли, извивалась, билась и металась на черной бычьей шкуре, роняя голову с растрепанными гиацинтовыми волосами с одного плеча на другое, закрыв глаза и широко разинув рот, из которого вырывались то стоны, то крики. Она была близка к безумию. На наивысшей точке возбуждения, выносить которое у нее уже не было сил, критский бог поднес навершие жезла к затрепетавшим, словно розовые лепестки, устам влагалища царевны и стал вводить его в раскрывшиеся створки. Это удалось ему не сразу, распятая на мокром черном бархате шкуры, раскинув руки и зажмурившись, изнемогавшая дочь Агенора дважды ахнула и содрогнулась, ощутив поочередно два толчка его упругого и твердого жезла в свою незримую преграду, но с третьей попытки, когда бог Кефтиу, схватив ловившую ртом, как рыба, воздух, истекавшую пахучим соком из переполненной чаши влагалища дочь Агенора за плечи, приподнял ее, открывшую в это мгновение невидящие глаза, и, крепко сжав ее тугие ягодицы, скользкие от смазки, так разодрав их, что они едва не лопнули по шву, насадил одним рывком, как на вертел, жезл, проскользнув в лоно царевны легко, словно смазанный маслом, наконец вонзился внутрь ее изливавшего клейкую влагу канала, пробив насквозь незримую преграду. Европа, закатив под лоб глаза, истошно закричала. Повисшая на ее реснице блестящая слеза вспыхнула, отражая пламя светильника.

Войдя в дочь Агенора до конца, бог опустил сомлевшую царевну на спину и навис над Европой, схватив ее за груди, вставшие торчком на покрытом испариной теле. Европа конвульсивно закинула ноги ему на мерно колеблющиеся ягодицы, и, чем глубже бог вгонял в нее свой жезл, расширяя узкий канал влагалища Агенориды, как будто забивая сваи в ее недра, проникая в утробу царевны до самого дна, словно желая распороть ее, вонзаясь в недра сидонянки мощным жезлом, как будто исступленный лепет, крики и стоны безжалостно мучимой его могучей силою Европы распаляли его все больше и больше, чем сильнее мял, крутил и стискивал ее нестерпимо болевшие груди, тем сильнее она охватывала его  сведенными судорогой ногами, задирая их все выше и крича все громче. Кровь из прободенного лона дочери Агенора, красная, как отброшенный в угол пещеры хитон царевны, стекала между ее широко разведенными в стороны худыми ягодицами вниз, к часто дышащей звездочке афедрона, увлажняя шкуру черного быка, уже обильно орошенную выделениями сидонской царевны.

Не прекращая мучить и терзать Европу, бог наклонился к ее лицу. Их губы встретились, и сладость поцелуя окончательно лишила разума сидонскую царевну. Бог вновь и вновь входил в Агенориду, из ее груди вырывались все новые сладострастные стоны. Он продолжал без устали вгонять свой уд в ее податливую плоть. Тело Европы отдавалось богу Крита, она, казалось, умирала от невыносимой боли и одновременно - от блаженной неги, сознавая себя всецело в его власти. Бог наконец перевернул царевну на живот, она поднялась на колени, он раздвинул ее ягодицы и снова погрузился в Европу. Его руки ласкали ее ягодицы, умелые пальцы бога вовсю орудовали там. Почувствовав, что он сейчас возьмет ее в зад, Европа выгнула спину. Она ощутила руки бога в своем заднем проходе. Бог медленно-медленно, боясь причинить Европе новую боль, которой она могла бы не вынести, открывал ее афедрон. Но вот его пальцы выскользнули из нее, и Европа ощутила, как навершие жезла Чернобородого плотно прижалось к ее афедрону. Сердце ее забилось чаще, Европа начала хватать ртом воздух. Хотя бог делал с ней все очень медленно и плавно, ее пронзила острая, дикая боль, превосходившая испытанную ею прежде. Она пыталась не кричать, но это оказалось выше ее сил. Бог проник еще чуть глубже - и вот она уже кричала во все горло. Европа конвульсивно попыталась увести в сторону свой, казалось, лопавшийся зад, но бог, предусмотрительно просунув одну руку под ее живот, намертво припечатал к себе дочь владыки Агенора. Царевна не могла пошевелиться, бог же продолжал вводить свой жезл в ее крошечную дырочку. Боль, испытываемая Европой, была невероятной, слезы катились у нее из глаз, еще немного - и царевна потеряла бы сознание. Но вот бог остановился. Европа не знала, как глубоко он вошел ей в зад. Спустя мгновение пытка возобновилась. Бог стал медленно и неторопливо совершать с ней сношение через афедрон. Как бы медленно это ни происходило, она кричала, как безумная, боль не проходила, с каждым толчком бог погружался в ее зад все глубже, а крики царевны становились все громче. Руку, которой  бог держал Агенориду, он опустил в ее промежность. Его пальцы все более властно ласкали царевну в промежности, и она начала чувствовать что-то помимо боли. Сначала дочь Агенора даже не поняла, почему та дикая, казавшаяся ей невыносимой, мука, которую она испытывала только что, вдруг чудесным образом стала еле ощутимой. Вместо боли, в ней стало нарастать что-то немыслимое, что-то, с чем она раньше никогда не встречалась, какое-то совершенно новое ощущение, становившееся все сильнее, острее и ярче. Бог уже не держал Европу. Не отдавая себе в этом отчета, царевна уже сама вовсю двигалась с ним в унисон, в ритме его движений, издавая пронзительные стоны. Он уже полностью вгонял ей в зад свой уд, но боли она больше не испытывала. И вот то, что нарастало в ней с каждой секундой, вырвалось в один короткий миг. Европа закричала, ее тело затряслось, как от грозового разряда, на мгновение ее ослепил безумный блеск, подобный вспышке молнии. Такого Европа еще не испытывала. Лишившись сил, она упала на живот, ее глаза застлала пелена, все еще сотрясаемое судорогами тело покрылось горячим потом, показавшимся царевне ледяным. Сидонская царевна чувствовала, как из ее зада вытекает что-то горячее. Чернобородый бог лежал на шкуре рядом с ней. Ее дыхание было неровным, как от сильного бега, она судорожно хватала ртом воздух, словно рыба, выброшенная волной на берег. Агенорида протянула к богу руку, Чернобородый сжал ее. На большее сил, казалось, пока не было и у него. Никому не известно, сколько времени прошло, прежде чем Европа пришла в себя. Очнувшись наконец, она пододвинулась к ближе к Чернобородому. Он заключил ее в объятия и накрепко прижал к себе.

- Я люблю тебя! Ты...ты мой бог! - прошептала царевна Сидона.

И вновь глаза быка, горевшие, как угли, следили со стены пещеры, как бог входил в нее, как она вскрикивала и откидывала голову, как стонала от наслаждения, когда он пронзал ее тело своим упругим твердокаменным жезлом, как ссохлись от возбуждения ее тонкие губы и разметались по бычьей шкуре гиацинтовые кудри. Как Чернобородый раз за разом наполнял лоно Европы своим семенем, пока не наполнил им всю сидонянку, до краев, пока она не ощутила себя пропитанной им, как переполненная влагой губка.

Распяленная богом Кефтиу на черной бычьей шкуре дочь Агенора, выкатив вышедшие из орбит блестящие глаза, смотревшие в потолок пещеры, но ничего не видевшие, ловила воздух широко раскрытым в крике ртом, отдавшись мерному ритму движений неустанно вспарывавшего Черноволосого, и вновь зажмурилась только когда он, вырвав жезл из опухшего влагалища Европы, брызнул ей в лицо струей горячей липкой жидкости, обдав в изнеможении простертую под ним сидонскую царевну с ног до головы божественным семенем, из которого было суждено родиться Миносу /5/, Сарпедону /6/ и Радаманфу /7/. Лишь тогда умиротворенно закрылись и глаза черного златорогого быка, наблюдавшего со стены пещеры за совершением священного брака /8/.


ПРИМЕЧАНИЯ

/1/ Агенорида - дочь Агенора.

/2/ Кефтиу - древнеегипетское название острова Крит.

/3/ Столпы Мелькарта - финикийское название Гибралтара и Танжера (у греков: Геракловы столпы). Связь между сыном Зевса Гераклом и финикийским божеством Мелькартом (отождествляемым древними эллинами с Зевсом) прослеживается и в древнегреческой мифологии, в которой фигурирует сын Геракла по имени Меликерт, зачатый сыном Зевса с финикийской царевной (согласно другой версии, Меликертом звали сына Афоманта и Ино, впавшей в безумие и утопившейся вместе с маленьким сыном в море, после чего Меликерт превратился в морское божество Палемона, в честь которого Сизиф учредил Истмийские игры).

/4/ Афедрон (греч.) - здесь: анальное отверстие (задний проход).

/5/ Минос, Миной — мифический царь Крита (Кефтиу), на которого были перенесены многие факты, известные древним из истории этого острова за последние два века до Троянской войны. Минос считается сыном верховного бога древнегреческого пантеона Зевса и Европы, дочери Агенора - царя богатого торгового финикийского города-государства Сидона, которую Зевс похитил в образе белого быка и увез на остров Крит (впрочем, существовала и иная версия —, утверждавшая, что Минос - сын Ликастия и Иды). Считалось, что Минос жил в одиннадцатом поколении после Инаха (отца прекрасной Ио, изнасилованной Зевсом, принявшим вид облака, и превращенной за это Герой, ревнивой супругой Зевса, в корову). Минос считался братом Радаманфа и Сарпедона, отцом Федры, Ариадны, Девкалиона, Главка, Катрея и Евримедона.

В греческую мифологию Минос вошел прежде всего как мудрый законодатель.

Получил царский скипетр непосредственно от своего божественного отца Зевса, Минос издал для критян законы (по преданию, также получив их от Зевса в пещере, в которой был зачат Зевсом и Европой). Согласно по-разному уже в древности толкуемому месту Гомера, каждый девятый год ("девятилетиями") Минос отправлялся в горы в эту пещеру Зевса. Девятилетие, по древнему счету времени, должно пониматься как происходящее раз в восемь лет. Иная точка зрения, не учитывающая, что в древности греками и период между Олимпиадами (раз в четыре года) назывался пятилетиями, представлена в большинстве энциклопедий.

По другому рассказу, отчасти противоречащему гомеровскому, после смерти усыновившего его критского царя Астериона (или Астерия), вступившего в брак с Европой и не оставившего собственных детей, его полубожественный пасынок Минос задумал захватить царскую власть на Крите, уверяя, что он предназначен к этому богами и что всякая его молитва будет исполнена. Действительно, когда он попросил морского бога Посейдона выслать ему для жертвоприношения священное животное, бог выслал ему из моря прекрасного быка, и Минос получил царскую власть. Но, пожалев красивое животное, он отослал быка в свои стада, а в жертву принёс другого. В наказание Посейдон наслал на быка бешенство и внушил жене Миноса, Пасифае (дочери бога Солнца Гелиоса), неестественную страсть к этому быку; плодом этой пагубной страсти (внушенной Пасифае, по другой версии мифа, не Посейдоном, а богиней любви Афродитой, за разглашение женой Миноса любовной связи между Афродитой и богом войны Аресом) был чудовищный человекобык Минотавр, питавшийся человечиной и убитый афинским героем Тесеем.

Минос основал на Крите города Кносс, Фест и Кидония. Он считался основателем морского господства (талассократии) критян. Корабельной стоянкой при Миносе был порт Амнис. Минос изгнал карийцев с Кикладских островов и вывел туда критские колонии, поставил правителями своих сыновей.

Когда сын Миноса Андрогей был убит в Афинах, Минос принудил афинян к выплате дани, по семь молодых людей и семь девиц каждый девятый год (то есть раз в восемь лет). По пути в Афины Минос завоевал и Мегару.

Пасифая, разгневанная частыми изменами Миноса, заколдовала неверного мужа. Каждый раз, когда Минос сходился с другими женщинами, он извергал в них вместо семени гнус, и женщины погибали в страшных мучениях. Прокрида дала Миносу выпить настой корня волшебницы Кирки (Цирцеи) и исцелила его. По другому варианту мифа, Минос испускал при совокуплении вместо семени змей, скорпионов и сколопендр, в результате чего совокуплявшиеся с ним женщины также погибали в лютых муках. Тогда Прокрида ввела в лоно очередной женщины мочевой пузырь козы, и Минос при соитии изверг змей и ядовитых насекомых туда, после чего исцелился и смог сойтись с женщиной, излив в нее уже обычное мужское семя. В данной связи древнегреческий историк римской эпохи Плутарх Херонейский  упоминает, что один его знакомый юноша-эфеб как-то извергнул при совокуплении, вместе с большим количеством спермы, мохнатую многоножку. Возможно, это первое в истории упоминание столь редкого вида зоофилии, как инсектофилия (любовь человека к насекомым).

Смерть застигла Миноса на острове Тринакрии (Сицилии), в городе Камик, куда он прибыл,преследую бежавшего с Крита мастера Дедала. Миноса убили дочери царя Кокала (или сам Кокал) при помощи горячей бани, залив критского царя в ванне кипящей водой и сварив сына Зевса и Европы заживо. Труп Миноса был выдан его спутникам и похоронен ими на Тринакрии. Ему устроили пышную гробницу, рядом с которой воздвигли храм Афродиты, которой он усердно служил всю свою бурную жизнь.. Впоследствии кости Миноса были перевезены на Крит, где ему был воздвигнут памятник. Гора Юкта на Крите первоначально считалась могилой Миноса, а затем Зевса. По другой версии, жители Коркиры отбили прах Миноса у критян.

В последующей традиции Минос в подземном царстве он (например, согласно "Одиссее" Гомера, царит над умершими. Настоящим судьёй в царстве теней его, вместе с Эаком и Радаманфом, делает позднейшее сказание, вероятно, в воспоминание его деятельности как законодателя. В позднейшее время стали различать двух Миносов, Первого и Второго, чтобы иметь возможность разделить приуроченный к Миносу слишком обильный мифологический материал; при этом Минос Первый считался сыном Зевса и Европы, а Минос Второй — внуком Миноса Первого, мужем быколюбивой матери Минотавра -  Пасифаи - и отцом Девкалиона, Ариадны и других мифологических персонажей более позднего цикла. В "Божественной комедии" Данте Алигьери Минос предстаёт в виде демона, змеиным хвостом, обвивающим новоприбывшую душу, указывающего круг ада, в который предстоит душе спуститься.

Минос фигурирует как действующее лицо в трагедиях древнегреческого драматурга Софокла "Камикийцы" и "Минос", а также в трагедии римского драматурга Акция "Минос".

/6/ Сарпедон (Сарпедонт) — сын Зевса и Европы, вынужденный бежать с Крита из-за соперничества со своим старшим братом и царем Миносом в любви  к прекрасному Милету. По другой версии мифа, Сарпедон влюбился не в Милета, а в другого прекрасного отрока - Атимния, и начал войну с Миносом из-за него. Сарпедон заключил союз с Киликом, воевавшим с ликийцами. В результате этой войны Сарпедон поселился в Ликии. Согласно другим мифам, Сарпедон отправился во главе критского войска в Азию и овладел землями, прилегавшими к Ликии. Согласно "отцу истории" Геродоту, Сарпедон был изгнан с Крита Миносом и прибыл в Милиаду. Еще одна версия мифа говорит, что Сарпедон был родом из города Милета, расположенного на Крите, и стал основателем колонии в Малой Азии, также названной им Милетом. Вместе с Сарпедоном с Крита в Азию, якобы, пришли термилы (не путать с термитами).

По одной их версий мифа, Зевс так любил своего сына от Европы, что дал Сарпедону пережить три поколения людей. Тем не менее, Сарпедон (если верить "Илиаде" Гомера) был сражен копьем ахейского героя Патрокла, друга Ахилла, на поле боя во время Троянской войны. По другим мифам, Сарпедон, сын Зевса и Европы, брат Миноса и отец Эвандра, был дедом другого, младшего Сарпедона, который и пал от руки Патрокла в битве под стенами Трои.

Смерть Сарпедона и его оплакивание Европой описаны в трагедии Эсхила "Карийцы, или Европа".

/7/ Радаманф, или Радамант — сын Зевса и Европы, брат Миноса и Сарпедона (хотя, согласно поэту Кинефону, Радаманф был сыном Гефеста, сына Тала, сына Крета), отец Гортина.

Радаманф родился на Крите, где был зачат Зевсом, в образе быка похитившим Европу. Критский царь Астерий, вступив в брак с Европой, усыновил её детей. По некоторым мифам, именно Радаманф, славившийся своей справедливостью, а не его брат Минос, дал критянам законы. Предположительно имя Радаманфа связано с важным термином поземельных отношений микенской эпохи da-ma-te. По Гомеру, Радаманф был связан с феаками, но характер этой связи не совсем ясен (хотя, скорее всего, связь не была половой).

Согласно византийскому (восточно-римскому) хронисту Иоанну Цецу, Радаманф убил своего родного брата и был изгнан за это преступление. Изгнанный с родного острова, Радаманф поселился в беотийском городе Окалее, где женился на Алкмене - вдове царя Амфитриона и матери величайшего героя Древней Греции Геракла, сына бога Зевса.

Окончив свой жизненный путь на Земле, Радаманф стал судьёй в загробном мире — Аиде. Согласно позднейшим версиям, сын Зевса и Европы живет на Елисейских полях (Элисии), или на Островах Блаженных.

Наставления Радаманфа излагались в поэме Гесиода "Труды и дни". Он - главное действующее лицо трагедии Крития "Радаманф".

Согласно древнегреческому историку Эфору, Радаманф был не сыном Зевса и Европы, а древним исполином, который цивилизовал остров Крит, установил законы, объединил города и дал установления, полученные им от Зевса. Живший же много позднее Минос, сын Зевса и Европы, лишь подражал этому древнему законодателю и государственному деятелю Крита.

/8/ Общеизвестно, что обычно девственница не испытывает оргазма не только в ходе дефлорации, но и еще достаточно долгое время после нее. Однако в случае Европы дело обстояло иначе, поскольку, согласно представлениям древних греков, с ней сочетался не земной мужчина, а бессмертный бог.