Глава 2. Жемчужина у моря

Есть воздух, который я в детстве вдохнул…

Поезд уперся в лоб вокзала и с чувством выполненного железнодорожного долга выдохнул последнее тянитолкайное усилие. «Транвай дальше не ид-еет пассажиров не би-рееет!» - заорала засаленная проводница и проелозила мазутной тряпкой по поручням выхода.
Утренний воздух, уже напитанный летним бесшабашным солнцем, неожиданно умудрился треснуть и заскрипеть надрывной мелодией. Я вздрогнул с непривычки – в родной Феодосии меня провожали поспокойней.
Не касаясь поручней, я просто спрыгнул на перрон. Ошарашенный приветственным маршем из хриплых репродукторов, я вышел из здания железнодорожного вокзала. Динамики из последних сил, скрипя и стеная, заходились в эйфорийном воодушевлении. Эта смесь кашля и бравады как бы намекала на то, что жизнь в этом городе будет тяжелая, но нескучная.
Я огляделся. Впереди был круглый парк, к которому не вела ни одна дорога, направо – остановка троллейбуса. А вот левее вокзала весь торец четырехэтажного дома, метров десять на пятнадцать, занимал портрет Брежнева. Окон не было или они были закрыты, но внизу, под откровенной вывеской «Закусочная» в полуподвал шли ступеньки. Я непроизвольно потянулся к огромному Леониду Ильичу.
Внутри, под сенью пятиметровых бровей, царила тишина. Высокие, по грудь хорошего слесаря, неблагонадежные столики в шахматном беспорядке замерли на замызганном полу. Каждый из них был покрыт листом прозрачного плексигласа, привинченным по углам выступающими ржавыми болтами. Сморщенные от нелегкой жизни пирожки-долгожители утверждали принадлежность сего заведения к предприятиям общественного питания, флагманской отрасли советского народного хозяйства.
«Позавтракаю» - решил я.

Почти все места были заняты неподвижными сосредоточенными личностями. Раньше я слышал от старших ребят во дворе, что «утро добрым не бывает». Теперь я в это поверил всем сердцем.
«Биндюжники» - незнакомое слово упало из глубин подсознания в пересохшее семнадцатилетнее горлышко.
Один из стояльцев, длинный и патлатый, что-то монотонно вворковывал закусочной примадонне в сером белом халате. Она, тоже не спеша, отрицательно покачивала головой, увенчанной накрахмаленной пизанской башенкой. Капля воды из крана в помойном закутке звучно шлепнулась в рано проржавевшую душу умывальника.
Внезапно идиллия рухнула и события понеслись галопом. Матрона вскинулась, гикнула что-то протестное, черпанула из зеленого эмалированного ведра с надписью «Кофе» белесой жижи и - плеснула в физиономию долговязого! Мужчина рыкнул «Глааа-заааа!» и кинулся на обливщицу, но она отскочила вглубь пищеблока и заслонилась щитом подноса. К страдальцу подскочили подельники и выволокли его, ревевшего матом по-тепловозному протяжно, наверх, к солнцу.

Ошпаренные и обпеченные! Я застыл с открытым ртом, в котором сжался от ужаса кусочек пирожка.
А продавщица мегеристо обвела всех взглядом, по-общепитовски уперла руки в бока и взревела:
- «На клык возьмешь?» Ну, представляете, это он мне, мне предлагает такое?! Мине!!!
Кусочек пирожка, лишившись чувств, выпал из моего рта.
А она перевела взгляд с одного утреннего терпельника на другого, потом на третьего, пока не уперлась в мои выпученные глаза.
- Мине!! Такое! Представляешь, студент?
Если бы не железные нервы, я бы, наверное, уписался.
- Представляешь!!?? Представляешь!!??
Я икнул и сжался. Я не представлял.

Сейчас. Сейчас объясню. Выражение это я знал, но я не думал, что женщинам оно тоже известно. Тем более - облаченным серьезной  материальной ответственностью в закусочной. Это было очень нехорошее выражение, явно из этих немецких порнофильмов, которых толком никто не видел. А тогда даже об их существовании было неизвестно. Нет, правильно говорят: нет порока в своем отечестве!

Оскорбленная дама еще раз, и еще раз, и еще - громко, с надрывом! - повторяла и повторяла свой вопрос мятой публике, взывая к справедливости. Посетители возмущенно гудели. Уже и не помню, как я выбрался оттуда. Но после этого, расплачиваясь с кассиршами, я внимательно следил за их руками. И вообще, на кассе я старался помалкивать, а если меня о чем-то спрашивали, отвечал немногословно и односложно, тщательно подбирая слова.

 
 
Два одиночества

Это было в Одессе, ранней осенью восемьдесят второго года. Жили мы с Сашей довольно замкнуто.
Поначалу наша комната была как проходной двор. Мы все удивлялись - почему у нас постоянно толкутся разные люди, а у других - нет. Позже мы заметили: если кто-то стучался к нам, то мы открывали дверь и молча шли внутрь. Гость заходил, садился на диванчик, брал со стола наши сигареты и, закуривая, спрашивал: "Ну, что тут у вас?". Наши одногруппники, наоборот, дверь не распахивали, а чуть приоткрывали и, высунув голову, спрашивали: «Чего тебе?»

Вот этот вопрос, мол, тебе чего - сгущенного молока или меда? – всегда ставил нас в тупик. Приходилось говорить какую-то чушь, типа «утюг» и тащить его к себе в комнату.
Мы так не могли, это казалось нам бестактным. Но гости были назойливы, и мы приняли решение просто не открывать. Замкнулись и ушли в себя.
И нам стало хорошо.
По вечерам мы жарили картошку, выпивали "Перцовки" и разговаривали разговоры. Столько всего надо было обсудить!

…Эта сковородка жаренной с лучком картошки для нас была, как стакан нектара в нелегкой жизни усталой феи. Но и вареная кусочками, она, крахмальная царица, тоже была неплоха. Кто скажет что против? Разваристая, зернистая – она дышала какой-то доброй простой правдой. Со сливочным маслицем, желтеньким, которое надо было покупать по чуть-чуть (холодильника-то у нас не было) и бежать, неся завернутое в серую бумагу, бегом, чтоб не растаяло. Это рассыпчатое счастье просто было создано на шестой день для жирненькой, с Привоза, селедочки. Вот ёё, ласточку малосольную, мы резали на толстой многостраничной газете. Зачастую, это была «литературка», купленная по случаю и с большой нагрузкой. Конечно, разделочной доской служила вторая, неинтересная, часть, и та уже читанная обоими. Сдвигая кишочки в сторону ножиком, мы вытирали его об эту же страницу. Такой способ питания был предельно экономным, так как не предполагал мытья посуды: сплюнув последние кости на газету, мы сворачивали ее и этим же комом вытирали руки и губы. Все, убрано, как с тем замполитом: рот закрыл – убрал рабочее место.
А вообще вели мы своё немудрящее хозяйство так: деньги были общие, вскладчину, а работы по дому определялись простецкой таблицей, по баллам. Минимальное усилие: сходить поставить чайник - это один балл. Остальное мерялось в этих чайниках: подмести – три балла, пожарить картошку – восемь, ёё же с луком – десять баллов. Все, на этом таблица заканчивалась - более масштабных работ в нашем быту не наблюдалось.

Да, так почему все время вдвоем? Почему – без девушек? Здоровые лбы, по семнадцать-девятнадцать лет!
Кто-то из знакомых сказал: «Все мужчины делятся на алкоголиков и бабников. Причем мы, алкоголики, - лучше». А в американской книжке, через два десятка лет, я прочел: пока мужчина не определится, кто он и что он, как и чем он зарабатывает на жизнь – женщины его мало интересуют. Ага, с нашими темпами определяться, мы бы заинтересовались противоположным полом лет в семьдесят.
Нет, близкие контакты третьей степени какие-то были. Но они носили какой-то чертополохнутый характер – и сорный и колючий. С одной стороны, нас донельзя волновали все эти географические неоднородности женских организмов, все эти призывные долины и взгорья. С другой стороны, о чем с ними разговаривать? Об их делах? Мы особо в этом не понимали. О наших? Зачем им это? Про общие дела говорить? А что есть такие?

Мы сидели и смотрели друг на друга. Были рядом мы. И были далеко.
Я был врун, завида и хапуга. А она - без пенок любит молоко.


 

Если же оставить в покое вопросы недозрелости и порассуждать философически, то сущность нашу тогда определяло несогласие с этой липкой брехнёй вокруг. А несогласие это – очень нелегко давалось. Вот, ты вроде умный, да? Но ведь и остальные не дураки! Миллионы не могут ошибаться.
Это было главное, корневое. И пока мы висели над этой пропастью во лжи – не до того было. Нужно было укрепиться в своей вере, крепче обрести себя. Мы спешили, предчувствуя одинокость. В общем, первым делом анекдоты, политические, конечно, для укрепления антикоммунистического мировоззрения, ну а девушки, а девушки - потом.
Ну и времени, времени на их пустую болтовню было жалко. Ведь его так не хватало на нашу, на полную! И хотя Монтень сказал что, «время, проведенное с женщиной нельзя считать потерянным», но тут еще, как говаривал Семен Михайлович Буденный - «смотря какой бабель».
И жизнь подтвердила наши опасения.

Отсутствие женских утех не означало, что мы с головой были влюблены в учебу. Что греха таить – случались и прогулы. Но злостными нарушителями мы не были. К обороне мы были не готовы, трудов старались избегать. Учеба была необременительна и мы не наглели. Тем более, прогулы учитывались строго и карались жестоко - лишением стипендии. А она была повышенная на этих «атомных станциях и установках» - пятьдесят пять советских полновесных рублей - ползарплаты инженера начальной руки. Эти лишения, в смысле стипендии, мы бы не перенесли. Для нас это была не шутка, а крах финансовой независимости.
Но здоровье тоже не железное – голова-то утром болит, не каждый раз и встанешь на пары-то. И вот мы подошли к секирбашковой черте, к десяти пропускам. Но Саша был опытный студент - второй ВУЗ за плечами как-никак! И он нашел отработку, не пыльную и не тяжелую: ДНД. Добровольная народная дружина. За один рейд давали один отгул. Не так шикарно, как за кровь – целых три за четыреста граммов, но ничего, жить можно. Да и делов всего: по ночам в Одессе ментам помогать. В их-то несложном деле.

Родная, что ты горько плачешь? Слезу стыда в ладошках прячешь,
Взгляд что потупила ты кроткий? Ну, кто же пьет так много водки...


Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень…

«Тут еще надо сказать за этот город» Звучит, да? Это по-одесски.
Так вот. Сначала.
Вот. Слушайте сюда.
Город, в котором я подобрал первые крохи знаний со стола высшего образования; город, закутанный в легенду, как девушка в простынку; город серьезного юмора и смешного акцента - он был прекрасен. Да, он был прекрасен!
Хоть и притоптанный за все эти годы, придушенный новыми микрорайонами под одну советскую гребенку – он достойно отличался от остальной безликости.

Одесса знакомила нас с собой ненавязчиво, как опытная леди в беседе со взволнованными юношами знакомит их с ценами. (Это сравнение я вычитал в книжке). Французский бульвар, который снисходительно прикидывался Пролетарским, такой воздушный, как светлое платье девушки над порывом ветра. Аркадия, откровенно насыщающая свои чревоугодия отпетым отдыхом. Лестница, уходящая в рассветное море, кинотеатр «Родина» с живым оркестром - настоящие люди играли всамделишный джаз!
А стадион в парке Шевченко? Яма, выкопанная в земле, только – очень большая, обставленная по кругу рядами скамеек. Это же надо было додуматься – лень строить стадион – так выкопали яму! Молодцы!

…Мы узнавали старые названия, что скрывались за этими бесчисленными Карлами, Марксами, Кларами и Розами, находили тенистые скверики и уютные пельменные. Мы читали загадочные объявления в общежитии "Горячей воды нет и неизвестно" и спорили, известно ли им самим, что они пишут. Мы оборачивались на крик «Риба ты моя золотая!» и однажды даже всерьез побились об заклад: говорят ли они букву «ы»? Мы прислушивались к крикам кондукторши в трамвае «Не вижу на билеты!», «Мужчина! Не потейте на меня!» и, конечно, слонялись по Привозу: «Шоб ви так жили, как прибедняетесь!», «И шо вы разоряетесь без копейки денег?», «Это не раки, это воши». «Почем фрукта?» - именно «фрукта», потому что «фрукт» - это был нехороший человек, почти редиска.
Мы гуляли по городу – вместе, поодиночке и даже с девушками: «Молодой человек, купите девушке цветочек. Он точно такой, как я – некрасивый, но симпатичный». Мы разглядывали теремки вкуснющей газировки, «будки газ-воды» по-местному. «Вам с сиропом да или с сиропом без?». «Без сиропа? Без какого сиропа?» Розовые тетки рассчитанным рывком  плескали нам шипучку из трех стеклянных конусов за четыре копейки. Плюм! Пшшшшш-ик! – и она совала тебе в руку стакан, полный колючих пузырьков: Следующий! Пить надо быстро, а то провтыкаешь, пузырьки осядут – и нет ничего внутри. Мы поражались, какие точные движения у этих Продавщиц Воздуха.
Говорили, что занять такое место на сезон стоило шестьсот рублей. «С видом на море и обратно».
Мы уже привыкли слышать: босяк, гармидер, ганделик, хламидник и даже - посетитель одесского цирка. Мы и сами стали говорить: будем посмотреть, не делайте мне нервы, среди здесь, пара незаметных пустяков, две большие разницы, и, конечно же – таки да.
Да. Таки да.

Но проступали в этой улыбке Бога и советские откровенные гримаски, например – пятиэтажная хрущёвка на Дерибасовской (Ой, как здрасте!). А еще – на Советской Армии, возле Привоза был парк отдыха. Там при входе, напротив хохотальной комнаты с кривыми зеркалами, тыкал в тебя кепкой смешной полутораметровый Ленин. Ильич стоял на невысоком постаменте, сотню раз празднично закрашенный с таким усердием, что смазанными чертами физиономии походил уже на золотого мальчика – дауна.
Типа вождь. С понтом под зонтом, а сам под дождем.
Впрочем, мускулистый Лаокоон с семьёй (змея и два сына) возле археологического музея - тоже был ростом с пятиклассника.
 


Удар по безнравственности.

Да, так возвращаясь к теме вопроса, как сказали бы в этом городе. А именно, к этому самому моменту, когда я впервые узнал великую бытовую тайну…
Как промышленность делится на лёгкую и тяжёлую, так и женщины бывают поведения соответствующего. Вы это знали в юности? Причем, государству полезнее и выгоднее, те - тяжёлые, которые в оранжевых безрукавках на плече шпалы носят. Но сердцу человеческому милее как раз иные - легкие, с поведением воздушным и невесомым, как пушинка; с которыми знакомишься с легким сердцем и в состоянии лёгкого опьянения, а прощаешься с чувством лёгкой вины.
О, где вы, шестоногие стриптизерки-фантазерки, воздушные, как эклеры в детстве и нежные, как облака на рассвете? В каких землях сказочных, далеких от наших ржавых мастерских и гнилых пилорам, несетесь вы навстречу утренней заре?
Эх, тройка! Черненькая, беленькая и рыженькая - кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться в голове, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать вёрсты, пока не зарябит тебе в очи. Ах, хороши прелестницы, что несутся через лесс топом! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху…

А началось всё там, где многое в нашей стране начинается и почти всё заканчивается: в отделении милиции. Там собиралась эта добровольная дружина перед своими глубокими рейдами в тыл простого народного врага. Ах, что за название былинное, богатырское! Как будто придумавший его милицейский маршал верил, что хулиганство могут победить только Ильи Муромцы, и то в сказке.


…В отделении из нас, студенческого очкастого ополчения, быстро сформировали тактические боеспособные единицы. Для начала нас вооружили, выдав красные повязки под роспись. Потом распределили по тройкам – один студент-дээндэшник и два работника этого сурового внутреннего органа, который больше напоминает почему-то наружный. Сашу с Женей сразу куда-то увели, а меня с капитаном и сержантом запихнули в актовый зал, на инструктаж.
- Почему в этой долбаной стране всё всегда по три – от богатырей и голов у дракона до источников и составных частей? – обдумывал я утреннюю лекцию по истории их партии.
Но постепенно происходящее привлекло моё внимание и завладело им нераздельно. Речь шла об интуристовской гостинице "Черное море". Оказалось, что именно там собираются женщины, которые продавали свою чистую советскую душу вкупе с телом за грязные иностранные денежные знаки. Что такое существует - я знал, но, как обыкновенный комсомольский юноша, знаков этой любви в глаза никогда не видел.

Инструктаж проводил слегка опухший от ненависти к нарушителям правопорядка подполковник.
- Мы должны выжечь это гнездо порока, разорвать это кольцо разврата, которое душит, душит весь город! – рванув воротник, убеждал сослуживцев опытный оперативник.
Я был молод и всё тогда принимал за чистую банкноту. А ведь не весь город эта валютная гостиница могла лишить чистого кислорода воздержания, не весь! Простой советский инженер должен был месяц - не есть, не пить и не отправлять никакую свою человеческую потребность - и всего полразочка на свою зарплату предаться в этом гнезде разврата огню платной любви. Впрочем, цен я как не знал, так и не знаю.
- …и эти проститутки, пользуясь тем, что проституции у нас, в стане развитого социализма, нет и быть не может, безнаказанно… цинично используя естественную жажду человеческой любви… бесцеремонно эксплуатируя командировочную тоску по простому женскому организму, эти нелюди… Порно, порно… – выступающий не сдержался и горько манул рукой.
- Порнокопытные, вот они кто, - донеслось из зала.
Долго еще говорил подполковник – искренне, с душой. Наболело, видно, у него, натерло где-то. Все прониклись важностью задания, а многие ощутили эту тоску по противоположному организму лично.
- Не подведите, ребята, - просто уже, по-мужски, попросил командир.

Присутствующий личный состав зашумел, расходясь: мол, так вот они какие, которые за длинный доллар! Не дадим им давать за деньги! Тут рублей – кот наплакал, на водку не хватает, булочку ребенку купить не на что, а они… К мрачной классовой ненависти примешивалось уже простое человеческое возмущение: а за что тут платить?
«Любовь за деньги! Боже, какая концентрация смыслов!» – я возбужденно сглотнул слюну.
Один момент, секунду. Чтобы сразу расставить все точки вдоль и поперек, скажу: и с женщинами, и с деньгами я до этого был знаком. Не близко, конечно, не накоротке как бы, но и в общих чертах знал многое и подробности представлял хорошо. Но, но! Чтобы эти два могучих понятия объединились, откровенно обнялись и так страстно прильнули к моему пресному целомудренному юношескому бытию? Эти два основных смысла мироздания, эти два камня на камне преткновения!
И это - не на загнивающем Западе, а у нас, под гегемонским боком! Ужас! Ведь рядом заводы и школы! Вот рабочие выйдут за проходную усталые, а тут, тут… Бл*ди, одним словом!

С газетой в сортире - Посудачим о мире.
Сообщения ТАСС Мало радуют нас.
Дипломаты - шпионы, На убийцах - погоны,
"Шатлы" - яблоком вниз, Вместо книжек - стриптиз!!


Растлел на месте

…Капитан стал заводить девушек в автобус по одной, крепко поддерживая каждую за локоток. Я их особо не разглядывал. Так, три чёрненьких, две рыженьких, одна блондинка. И еще одна - не знаю, как сказать – пегая? в яблоках? – ну, разноцветная такая, в прядках разных. Три мини юбки, а одна еще меньше – милли юбка, да, говорят так? Или микро? Остальные в обтянутых штанишках таких, как будто их нет, ну, штанишек, черт! – ло… лососо… лососины, правильно?

- А можно повежливее, блин! - фыркнула разноцветная мамзель.
- Не ругайся, Маня, ты мне молодого человека испортишь,- подмигнул мне капитан.
- Я не Маня, - представилась пестренькая и села напротив меня через проход.
«Это точно, сгниешь тут с вами, с подпорченными особами», - подумал я, рассматривая радужные прядки. Честно говоря, я и так уже ощущал себя не сильно свежим.

Наш автобус стоял за углом интуристовской гостиницы «Черное море» и был главной базой антипроституточного рейда. Оперативники отлавливали бабочек легкого поведения и сопровождали в салон «Икаруса». Наша же миссия с сержантом была проста: сторожить эту добычу, всех впускать и никого не выпускать.
Сейчас, минутку, я расскажу, как был устроен воспитательный процесс с этими рейдами. Любящая, но суровая советская власть периодически устремляла свой материнский взгляд на какой-то один народный недостаток. И уж давала по мозгам расслабленной стране со всей силы – именно в этом аспекте. А рука у нашей власти большая, тяжелая – один удар и за подзатыльник, и за поджопник выходил. А долгое внимание руководящей и направляющей – это был уже не рейд, а кампания. Например, излишние приусадебные участки, отягчающие бесполезными витаминами перекошенные народные рты или там несуны, которые «на работе ты не гость, унеси хотя бы гвоздь». А вот такое, как сейчас - на месяц, другой – это и был рейд.
Много их было, разных. Месячник культуры обслуживания в торговле, месячник любви к зеленым насаждениям, месячник сбора металлолома под целомудренным названием «пионерские плавки», да разные, всякие. Теперь вот дошли руки и до полового вопроса.

Как всем известно, красивы только пятьдесят процентов девушек. Их так и называют: «прекрасная половина».
Эти из их числа, точно. Очень даже ничего, а местами совсем привлекательные. Сидят мирно, головками накрашенными не крутят. Вообще не страшные.
«Какие-то проститутки простые, - подумал я. – Как экономика – экономная».
И все же я старался держаться он них подальше.
- Они распространяют вокруг себя заразу, - говорил инструктор-подполковник.

Время текло тихо, как лунная дорожка.
Я сидел и думал о непростой женской доле. До политеха, не поступив после школы в вуз, я год работал в железнодорожных мастерских. Тогда я часто видел на путях людей в оранжевых жилетах, с ломами и кирками, закинутыми на плечи. Эта бригада, за исключением двух пузатых мужичков гномского телосложения, полностью была женская. Даже, правильней сказать - бабская.
Путейщицы. Это были – путейщицы.

«Вот почему путевым живется хуже, чем непутевым? - подумал я. – Хотя… Может быть, если бы у них был выбор, они стали бы честными путейками?» - я представил, как наши родные гейши – на каблучках, по щебенке, в маленьких тоненьких платьишках, нагнув головы против кинжального ветра – несут такие нужные за горизонтом шпалы. Несут на плечах по две штуки, а плечи-то – голые в этих коктейльных платьях… (нет! Как по мне - уж лучше самогонная телогрейка, чем коктейльное платьице!) А шпалы-то с креозотной пропиткой! И на бархатных нежных плечиках размазываются желтовато-зеленые маслянистые потеки, и дрожат натертые до крови ключицы, и срываются с неба первые снежинки на безукоризненно уложенные локоны…
- Ты что, спишь? – вторгся в мои размышления тревожный мужской голос.
- Чего? – возмущенно выпрямил я спину. – Нет, конечно!
- Хорошо, ладно. Покарауль их, -  стукнул меня сержант в плечо, - я на минутку, за сигаретами. Ты только с ними не болтай, студент. И не спи! - мастерски циркнул он слюной в открытую дверь и улыбнулся мне как-то не по-милицейски сочувственно.
Ну, это и так было понятно. Вступать с ними в какую-нибудь, даже в словесную, связь - было нельзя категорически. Они же профи, уделают мигом.
Сержант беззаботно удалился в ночь. Водитель ушел еще раньше, как только привез нас. Я оставался один на страже порока. Вечер стремительно переставал быть томным. Девицы сидели пока смирно, продолжая шептаться о чем-то своем, о проститутском.
«Ну вот. Все. Сейчас они увидят, что кроме моего молодого тела от свободы их ничего не отделяет, – мелькнуло у меня в пустой голове. - Сейчас начнут: «угостите даму папироской», Боже, где он ходит, этот сержант?!»
Дамы стали посматривать на меня. Мне стало совсем нехорошо. Место встречи – автобус «Изменить нельзя»!
«Вот так и отбивают охоту к платной любви», – злился я.
- Молодоо-ой человеек, - манерно протянула сидевшая первой блондиночка, - а доо-олго мы будем здесь сидеть?
- Сейчас узнаю, - пискнул я и спрыгнул с подножки автобуса размять затекшие члены.
«Да, попал! - крутилось в голове. – Я один, а их… Все профессионалки. И отойти никак нельзя – разбегутся, где я  потом новых найду? Нет, надо сторожить. До конца».

Но любой акт, каким бы напряженным и продолжительным он не был, рано или поздно заканчивается. Наконец появился и мой сержант. Я спросил его, как оно там, в ночи. «Постреливают», - ответил мужественный милиционер, распечатывая пачку. Я шепотом доложил ему, что по ту сторону полового фронта все спокойно и попросил сигаретку.

На губах помада. Тушь на ресницах.
Радость во взгляде, Боль в пояснице...

 


Джаз-банда

Вот теперь и у меня курево кончилось. Ночь тянулась, как просроченная ириска. Клонило в сон.
Пришел наш капитан в белых носках. Он привел двоих новых, сразу же увел троих и вернулся уже один, налегке.
«Что он их там - на курево меняет? – лениво шевельнулось у меня в мозгу. - Нет, на носки. Тоже мне - Коломбо Белые Гетры!»
Глаза слипались. Очень хотелось спать в прямом смысле слова: одному и сладко.
Сидевшая впереди блондинка, самая путанистая из всех, уже трижды оглянулась на меня.
«Гулящая», - вспомнил я, как говорила бабушка.
Капитан завел еще одну – постарше и покрепче. Она не стала садиться, а осмотрелась плотно подведенными глазами и постучала деревянной палочкой по спинке переднего сидения:
- Работаем, девочки!
Девочки зашумели и задвигались. Они стали доставать откуда-то скрипки, виолончели, контрабасы  и даже солидных размеров жалобно застонавшую арфу. «Красотка Пью, красотка Пью» - прошелестело по рядам. Блондиночка опять стрельнула в меня двуствольными глазками и выставила в проход сетчатую ножку. Полуприкрыв огромные изогнутые ресницы, она стала ритмичными дразнящими движениями скручивать вниз невесомое облачение привлекательной конечности.
- «Душечка»! – в ужасе вспомнил я инструктаж. – Боже мой, это она!
- Смотрите, особо опасна та ципа-дрипа, с фляжкой в чулке. От предложенного ею глотка еще ни один мужик не отказался! А она тем временем завораживает этого горемыку сниманием своей женской исподней амуниции – наставлял нас подполковник напоследок. – Причем снимает она ее медленно и по частям, все время двигаясь в такт музыке – чтобы ее запомнить тяжелее было. И пока этот обойденный лаской простофиля, запрокинув голову, трясет надо ртом пустой фляжкой – она заходит сзади, накидывает ему чулок и … - подполковник выкатил глаза и высунул длинный фиолетовый язык. – Так то. И хоть промышляет Душечка в основном среди сексафонистов, но и обычными мужиками тоже не брезгует.
«Секса… кто?» - переспросил я тогда у соседа. Слова этого я не расслышал, да и особо-то его у нас, в Советском Союзе, и не было – ну так, чтобы запросто, на каждом углу услышать.
…Душечка усмехнулась и протянула командиру плоский сосудик.
- Не пейте, товарищ капитан! – попытался я выбить гадость из чистых правоохоронных рук.
- Ты что, студент, о*уел? – склонившийся надо мной милиционер отпрянул, как черт от ладана. – Чуть пирожок не выбил, сука! Ты что, спал?
- Да нет, это так, померещилось…
- Вас там перед рейдом кормили бы, что ли... На пирожок он кидается.
- Да нет, это я так, машинально, товарищ капитан.
- Тамбовский волк тебе товарищ капитан!


Образованщина

Обозленный капитан опять ушел в свой сексуальный набег, за новыми жрицами любви, копулящимися в барах и номерах этой бездонной гостиницы.
А мне теперь дремать нельзя было точно. Даже и думать об этом не моги, - шептал себе я, устраиваясь поудобнее. – Ты же на передовом посту, на острие половой борьбы. За наше светлое физиологическое будущее, за нашу и вашу эротическую победу! – поглядывал я на сомлевших без дела девушек.
Между тем ночь подходила к концу. Стекло, на которое я преклонил свою суетливую головушку, остыло и запотело. Серенькое небо залило окрестности дешевым туманчиком. Скоро город проснется окончательно. Скоро вздохнет вокзалом, зевнет изгибом залива. Вздрогнут краны в порту, разминая затекшие стрелы. Пошевелят мускулами цехов восставшие ото сна заводы. Протрут глаза троллейбусы.
И в этот миг, когда час дорогой любви уже пройдет, а час открытия стеклоприемных пунктов еще не наступит, в этот самый миг - место проституток, дыша перегарами и дурманами, займут дворники. Они выйдут из закопченных котелен, из проспиртованных каморок, из прокуренных подвалов. Борцы за стерильность, радетели чистоты, поклонники тротуарной опрятности. Выйдут, зельем пыль поправ. С метлами наперевес, с фартуками на груди, сметая все на своем пути, весь мусор, всю грязь этого распутного города. Выйдут мести очарованную даль, избавлять нас от лукавого…

- Ну, поехали! – хлопнул меня по спине довольный капитан. – Славно сегодня поработали. Пора и честь знать.
Автобус был забит под завязку, последние приведенные капитаном гризетки стояли уже в проходе.
- Давай – запевай: «Мы старушки-гетерушки», ха-ха! – веселился капитан с видом перевыполнившего план пострига пастуха – орденоносца.
- А куда это мы? – спросил я у многоцветной соседки, протирая глаза.
- В альму, матерь ее – вздохнула она неразборчиво, - отсыпаться...
Автобус прокашлялся и двинулся сквозь затаившийся в рассветном тумане город.
- Слушай, а ты работаешь, учишься? – начал сводить я знакомство по-соседски невинно.
- Я – учусь.
- Да? Где?
- В ОПэИ. На втором курсе.
- Да? И я в ОПэИ.
Туман понемногу рассеивался, но все равно, было трудно сообразить, куда мы едем. За окном мелькали контуры каких-то развалин. Одесские окраины на удивление живописны  – так, что можно без подготовки снимать фильм о Гражданской войне. Такой вот южный феномен: центр города живет в восьмидесятых, а окраины намертво зацепились за двадцатые годы.
- А ты - на каком факультете?
- Атомные станции и установки, - гордо выпятил я мальчиковую грудь.
- Здорово!
- А ты?
- Факультет гостиничного хозяйства. Да тут девчонки с разных, - зевнула она,  – вон Светка тоже с факультета железнодорожного транспорта, четвертый курс науку нашу грызет, никак ни отгрызет. Как ты, на станциях и остановках работать будет.
- И с авиационного есть?
- Тьфу-тьфу, типун тебе под язык! Ты че? Нам залетать нельзя!

Посветлело, туман куда-то совсем подевался. Наверное, просочился в водостоки. Мы свернули в очередной квартал разбитых красных фонарей.
- Прикинь, а я поступал в мореходку в том году.
- Здорово! А мы на практике были. Зачет сдавали.
- Сдали?
- Ага. По четыре раза. Каждая.
- А тяжело учиться?
- Да, если бы практики больше было  – так ничего, жить можно. А так – одна теория. Лабораторных – вообще кот наплакал. Раз, два – и обчелся. И те на тренажерах, не вживую.
Мы подъехали к высокому старинному дому.
- Учебной базы никакой, - продолжала горячиться она, - муляжи старые, потертые. Представляешь – еще довоенные!
- Ужас! А у нас тоже на материаловедении микроскоп – а дырка чопиком деревянным забита. Один пацан чуть без глаза не остался.
- А они все теорией давят, - вела она о своем. - Вот, слушай, что сдать надо, - она достала желтую зачетку и зашевелила обстоятельно накрашенными губами:
– Дерь-ма… Счас. Дерьма-то. Дерьмато-венеро-логия – уф, язык сломаешь! Био-орга-ническая химия, во! Акушерство и гинекология, тут легко читается. А вот, - перелистнула она страничку, - пропедевтика внутренних болезней! Пропедевтика, ну, прикинь! Потом - физиология в полном объеме, и нормальная, и патологическая, блин! И анатомия вся, вся - представляешь? А зачем нам анатомию в полном объеме учить, а? Нам ведь только фрагмент нужен!
- Хуже, чем в медицинском, - сморщилась она. – Представляешь, мы все семьдесят восемь мышц, которые участвуют в улыбке, задалбливаем! Зачем, скажи?
– Чтобы улыбаться веселее?

Автобус остановился. По ступенькам поднялась смутно знакомая мне строгая дама.
- А у нас, что, уже мужской факультет открыли? – подняла она брови клеопатриным движением.
- Я тут проездом, - почему-то очень сильно занервничал я.
- Внимание, воспитанницы! – властно перекрыла она испуганный шепот. - Залетные книжки сдать, руки помыть. Все, у кого за ночь было меньше трех актов – собраться в актовом зале. А мужчину – она презрительно выпятила губу, - в муляжную!
«Одесский ордена «Знак Почем ты?» проституционный институт имени т. Л. Троцкого» - прочел я строгие буквы на фасаде здания.
- Выходим, барышни, приехали, - заревел капитан. – Родное отделение ждет своих жриц!
Я вскинулся и протер закисшие глаза. Было уже совсем светло. Автобус стоял на площадке перед райотделом милиции.
- А ты, студент, опять спишь? – с изумлением воззрился на меня правоохоронец.
- А где институт? – прохрипел я спросонья севшим баском.
- Какой институт, зубрила?
- Проституток.
- Кого?!
- Имени Троцкого.
- Ты что курил, студент? –заглянув мне в заспанные глаза, тихо спросил капитан.
- Да он и не просыпался! – загомонили девчонки. - Переспал со всем автобусом, храпун, и строит из себя великого пурица!
- Ну, студент, это - незачет! Ты тут спишь с такими людями даром и думаешь – служба идет? Давай сюда повязку. Не засчитывается тебе дежурство!

Так подошел к концу наш боевой рейд в тыл полового врага. Молчаливый и повзрослевший, я вернулся в родное общежитие и лег лицом к стене.
Все, больше проституток я в глаза не видел. Спасибо, хватило на всю жизнь.