Ценный подарок

       Посёлок, забытый Богом, сбегал к проливу, лениво лежащему между старых сопок, заросших елями и стлаником. Старые скучные дома  с серыми искривлёнными позвоночниками крыш выплёвывали своих обитателей в прохладное молоко тумана, и ждали их возвращения, чтобы на время укрыть их от разгулявшегося на воле холодного пронизывающего ветра. Дома поновее ничем не выделялись из серости неухоженных улиц, может быть только выцветшей окраской и прямой осанкой крыш. Двухэтажные деревянные бараки, обитые шелёвкой, котороя кое-где сгорбилась, пропуская вездесущий ветер, стояли строем, воняя канализацией, которая змеями вытекала из близлежащих колодцев и текла вниз, теряясь  в зазеркалье пролива.
       В посёлке почти не было деревьев. Его серость разбавлял небольшой участок посаженных  тополей в центре у единственной кирпичной пятиэтажки. Некоторые из них от старости полысели, и сухими корнями, вцепившись в живую каменистую землю, пытались выстоять время. Их спилили, опасаясь, что земля не выдержит их мёртвой хватки и отпустит их, стряхнув с корней усталость. Осталось четыре тополя, полуголые они стояли у каменистой дороги, махая флажками зелёных листьев. Напротив была остановка, подобие собачьей будки, только большая, сбитая из досок, с грязными лавками по периметру, и мусором, который редко когда убирался. Рейсовый автобус давно перестал ходить, и люди ходили пешком, или передвигались на своих машинах, ругая дорогу, больше похожую на кривую стиральную доску.
      Я жил в бараке в однокомнатной квартире на первом этаже. В комнате стоял диван, покрытый гобеленовым покрывалам, в углу , на тумбочке стоял старенький телевизор, у стены, напротив дивана, стоял большой стол, застеленный клеёнкой в мелкий розовый цветочек, на которой виднелись бесчисленные порезы от ножа, в углу на чёрных ножках возвышался старый трёхстворчатый шифоньер. В кухне стоял стол, покрытый голубым пластиком, две табуретки, давно не мытая и не чищенная двух конфорочная электрическая печь, а так же чугунная ванна, покрытая ржавчиной, и металлическая мойка, отгороженные от кухни клеёнчатой занавеской. В маленькую тесную прихожую выходила дверь туалета.
     В комнате почти никогда не убиралось. Пыль под столом жевала мой грязный носок, довольная тем, что её никто не тревожит. На столе стояла немытая со вчерашнего дня посуда, над которой жужжали мухи. Они садились на край грязной тарелки, трапезничали, потом тщательно облизывали,  испачканные жиром лапки. На окне висели однотонные шёлковые розовые шторы. Окно в кухне наполовину выходило в ванную комнату, наполовину в кухню, на нём висела, посеревшая от времени, давно нестиранная тюль.
     Я вошёл в квартиру, пнул, валяющиеся под ногами кроссовки, прошёл в кухню, положил на стол целлофановый пакет с булкой серого хлеба, потом вошёл в комнату, сел на диван и закурил. Скука глядела на меня с, выцветших от времени, обоев. Зажатый четырьмя стенами и убожеством я тупо стал глядеть в немытый облупленный пол. Растоптав тишину, я пошёл к двери. Старые половицы тихонько завизжали, цепляясь за стук моих шагов, потом стихли, вместе со вздохом входной двери. Я вышел из квартиры, оставив скуку дожидаться меня дома.
Спустившись вниз по деревянным ступеням, объеденным временем и каблуками, я вышел на улицу и пошёл к своему однокласснику Пашке, который жил на другом конце посёлка.
      Утро сквозь пальцы тумана цедило свет. Промозглый ветер наваливался на меня, толкал в спину и путался под ногами. Туман мокрым полотенцем душил сопки, дома и синюшное небо, которое сопротивлялось, стараясь вырваться из его цепких рук. Я шёл по пустой унылой улице. Ветер, почесав спину о кривую щербатую изгородь, норовил залезть под ветровку, я ёжился и ускорял шаг. Крик бабы Нины остановил меня.
- Александр, ты куда направился?- спросила она.
- К Пашке, а то дома скука, что волчица воет, и мне с нею выть хочется.
- То ветер воет, а может душа. Ты бы мне дров наколол, а я бы тебя пирогами накормила, уж и тесто подошло.
- Да можно и поколоть, да только ветер как пёс, что с цепи сорвался, того и гляди, за штанину хватит. Ладно, так и быть, уж больно пирогов хочется, а то я ещё не завтракал,- согласился я, и пошёл к куче наваленных чурок.
     Я быстро наколол дров, занёс их в дом и сам растопил печь. Баба Нина стала печь пироги, а я пошёл во двор и наколол ещё дров впрок, чтобы было чем топить. Лето вроде на дворе, а холодно. Ветер с туманом, распотрошив тепло, порвали его в клочья, да и выбросили в пролив, где оно и пропало. Я наколол дрова и, аккуратно сложив их в поленницу, вошёл в дом. В доме было уютно, тепло и чисто прибрано, запах пирогов, щекоча ноздри, провалился в нутро, вызывая зверский аппетит.
- Ну, вот и пироги готовы. Иди, мой руки и садись за стол, а я самогоночки принесу. Ох, и злая получилась, как соседский пёс Кактус и светлая как слеза девы Марии,- сказала баба Нина и, юркнув в сени, вскоре вернулась, держа в руке бутылку.
- Спасибо тебе, баба Нина,- сказал я, наливая самогонку в рюмки.
- Можно, просто Нина,- кокетливо выдохнула она и отпила из рюмки.
Таких пирожков я не ел давно, можно сказать, вообще не ел. Они просто растворялись во рту, таки пышные, ароматные, сочные, с мясом и с капустой.
- Ты Шурик кушай, кушай, под рюмочку, с аппетитом. А у меня ещё сладенькие есть с брусникой, так те  с чаем вечером поедим. Посиди у меня. Дома у меня тёпленько, не то, что в твоём холостяцком жилище,- пропела баба Нина, закусывая сказанные слова пирожком.
Я выпил рюмку, потом ещё и разомлел от съеденного и выпитого. Баба Нина повела меня на диван и положила отдыхать. Лёжа на диване, я задремал и сквозь дрёму почувствовал, как она раздеваеся.  Дрёма, от испуга бесследно исчезла, оставив в моих глазах удивление. "Зачем она это делает?"- подумал я, и усмешка, свалившись с губ, покатилась к её ногам. Она стояла нагая. Её расплетённые жидкие седые волосы прикрывали часть обвисшей груди, котороя, дразня, показывала мне розовый кукиш. Тело её было худым и дряблым и будто светилось изнутри. Она подошла ко мне, склонилась и взяла меня за руку. Её морщинистое бледное лицо было серьёзным, серые глаза наполнены теплотой и такой нерастраченной нежностью, что я не устоял.
- Шурик, а ты живи у меня. Ну и что, что старая, зато душой молодая,- сказала она, одеваясь.
- Никто души не видит, а вот лицо видят все,- выдохнул я.
- А ты что, разговоров боишься?Пока мы живы, пусть говорят. Жаль, что мне семьдесят два, а тебе двадцать восемь. Время то не порубишь. Тебе ведь и впрямь хорошо у меня будет, я и хозяйка хорошая, и женой неплохой буду. А девок в посёлке путных не найдёшь, курят, пьют, гуляют от мужей.
- Ладно, посмотрим,- нерешительно пробубнил я,обнял её худенькую фигурку, прижал к себе, и так мне стало хорошо, мать вспомнил, её уж три года как нет, умерла от запоя, а отца я не помнил вовсе.
      Я остался у бабы Нины, и мы под облаком одеяла, стыдно сказать, ловили звёзды, а утром, позавтракав, я пошёл на работу. Она вышла на крыльцо, бросила мне вслед свою грусть и, немного постояв, зашла в дом. После работы ноги сами привели меня к бабе Нине. Она встретила меня со слезами на глазах.
- Я думала ты не придёшь. Я ведь всю жизнь одна прожила. Муж рано умер, а я замуж так и не вышла. Без любви не хотелось кого-то в жизнь свою впускать, так и состарилась. Не бросай меня,- тихо сказала она и тут же, как бы спохватившись, велела мыть руки и садиться за стол ужанать.
На столе стояла кастрюля с борщом, а на сковороде аппетитно шкварчали котлетки. Я сел и, глядя в её серые глаза, увидел озёра беспросветной тоски с осколками прошлых лун, заросшие тиной времени. Сердце защемило, грусть сорвавшись в мелководье моей души, уронила крик и тот, взлетев вверх, пропал за запредельной границей небес.
- Баба Нина, мне так хорошо у тебя и с тобой. Людям рты не завяжешь. Да и пусть говорят. Всё снашивается. Что было новым, со временем становится старым. Ветер снесёт разговоры в тишину на погост, да похоронит в пыли времён. А мы с тобой жить будем, да души свои одинокие теплом согревать,- тихо сказал я.
- Жаль, что стара я для тебя, но тебя я держать не буду. Встретишь кого, так пойму. Грех то он незаметно свои капканы расставляет.
- Баба Ниночка ты моя! Что грустить! Что Бог даст, всё наше будет,- сказал я и,вытерев губы салфеткой, выпрыгнул из-за стола в её тихую нежность.
       Мы прожили месяц без ссор и упрёков. Мужики подтрунивали надо мной.
- Что, Сашок, как медовый месяц проходит с молодухой? Детей-то думаете заводить?
- Что скалитесь? А вот возьмём и родим!- парировал я.
- А вы меня усыновите,- предложил свою кандидатуру Павел.
- Да ты и так усыновлён. Галина твоя за тебя глаза выдерет.
Все дружно смеялись и расходились.
         Лето кликало осень, шумело дождями, рваными тучами тянулось на юг. Начали желтеть тополя, кидая в слёзы тумана свою безысходную грусть по уходящему лету. На серебряной скрипке играл дождь, проводив ночь в опочивальню, затерянную на краю небес. Солнце сквозь простынь дождя пыталось пробиться к окнам но, запутавшись в ней, упало в сырость еле шевелящейся тучи.
         Я проснулся от тишины, которая навалилась на меня, пронзив беспокойством мой сон. Баба Нина, отвернувшись от меня, лежала рядом и молчала. Я стал трясти её за плечо, потом повернул к себе и увидел лёгкую улыбку, застывшую на губах. В её закрытых глазах было похоронено её небо с её холодной луной и ослепительными звёздами, её надежды, её жизнь. Баба Нина лежала не шевелясь, будто боялась спугнуть лёгкую бабочку счастья, залетевшую в сумрак её вечной ночи.
- Нина, Нина!- закричал я.
Крик мой разбился о белёные стены. Я поплёлся к телефону и высохшим голосом вызвал скорую помощь.
Приехала врач Светлана Львовна и, осмотрев, лишь развела руками.Бабу Нину увезли в морг. Она скончалась от остановки сердца.
        Похоронив бабу Нину, проводив, тех немногих, что пришли на похороны, я сидел один за столом в её доме и пил самогон за упокой её души. Я был раздавлен, обрушившейся на меня бедой, но надо было взять себя в руки и продолжать жить. На следующий день после похорон я решил перебраться опять в свою конуру. Я стал собирать свои вещи и вдруг наткнулся на фотоальбом. Я открыл его и увидел бабу Нину молодую красивую с озорными серыми глазами, и кокетливой милой улыбкой. Тёмные кудряшки облаком окутывали её прекрасную головку. Я вынул фотографию из альбома и положил в свой карман и, когда фотоальбом стал класть на место, то в самом углу тумбочки, заметил пожелтевший от времени кусок свёрнутой тряпки. Я вытащил её, развернул и ахнул. В тряпке была завёрнута старинная брошь. В ладонях пяти искусно выполненных золотых листьев лежал цветок, пять гранёных лепестков которого, были наполнены золотистым прозрачным светом, зачаровывая, свет перетекал из одной грани в другую, посреди лепестков был небольшой гранёный камень с прозрачной глубиной и зеленоватым оттенком. Я не мог оторвать взгляда от этой броши. "Неужели это бриллианты?"- подумал я, обрадовавшись ценной находке.
- Спасибо тебе Ниночка за столь ценный подарок,- вслух сказал я, и быстро собрав вещи, пошёл к себе домой.
         Я шёл как в тумане, не чувствуя под ногами земли, не видя серых убогих домов, провожающих меня слезящимися глазами, не замечая серых туч, копивших обиду на непостоянство ветра, готовых выплеснуть её на хмурые сопки. Я открыл двери своей квартиры, меня встретила тишина, охнула половица, жалуясь на свою старость, и притихла, похоронив под собой в пыли и паутине свои грустные вздохи. Я прошёл в комнату, поставил сумку на пол, собрал со стола засохшую посуду и отнёс в раковину отмачивать. Посидел, покурил, достал брошь и снова стал заворожённо глядеть на неё. "Какая красота! Сколько же она стоит?"- подумал я.
Я подошёл к окну и, глядя на брошь, стал любоваться бликами солнца, которые, отражаясь от лепестков, стекали в душу, освещая её, погружая в умиротворённость. Я не мог оторвать взглядя от этой броши.
- Отвезу её завтра в антикварный магазин",- скзал я себе,завернул её обратно в тряпку, и положил во внутренний карман ветровки.
Я вымыл посуду, бухнулся на диван и уснул. Ко мне в сон вошла баба Нина, она печально посмотрела на меня. Её бледное лицо освещала луна. Она была молодой, такой, какой я видел её на фотографии, но почему-то в сером рваном платье, босиком.
- Ты почему так одета? Тебе нечего одеть?- спросил я.
- Ты нашёл мою ценную вешь. Она действительно ценная. Цена ей-твоя жизнь. Видишь мне холодно, обогрей меня.
Я подбежал к ней, прижал её к себе и почувствовал, как холод заполняет меня с головы допяток. Я проснулся от холода. Дрожа, натянул на себя одеяло и дальше спал уже без снов. Вечер перетёк в ночь. Та, бренча бубенцами дождя, шлялась по промозглым улицам, волоча за собой намокший подол длинного чёрного платья. В синьке лужиц чуть покачивался свет фонарей. Ночь порвав барабан, бросила барабанные палочки в темноту пролива и тихо удалилась, уступая место пришедшему утру.
       Я проснулся рано, ощущая лёгкость и свободу, быстро привёл себя в порядок, взял деньги, документы, залез в карман ветровки посмотрел, там ли брошь и, убедившись, что она на месте, надел ветровку, схватил свою потрёпанную сумку и,закрыв дверь на ключ, вышел из вонючего барака. Под каблуком осени простонало лето и затихло в сырой траве. Солнце, погладив шершавую лысину сопки, опрокинуло кувшин зари, залив светом синюю скатерть неба. Я быстро шёл, смотря себе под ноги, хотя торопиться было некуда.
        Я подошёл к Дому Культуры, у которого останавливался автобус, ехавший до города. Там стояли уже люди, я занял очередь и, не желая ни с кем разговаривать, стал поодаль. Через пятнадцать минут подъехал автобус. Все по очереди вошли в него и заняли места. Ехать до города надо было двенадцать часов. Я сидел один угрюмый, мочаливый. Тревога заскочила в душу, как опоздавший, в отъезжающий трамвай и, оглядевшись, заняла собою все места. Из окна на меня глядела скука, облизывая как эскимо тупые конусы сопок. Я не хотел есть и выходил из автобуса только по нужде.
        Мы приехали вечером. Знакомых у меня в городе не было, денег на гостиницу тоже, так что вечер и ночь я провёл на вокзале. Я бесцельно шатался между рядами, выходил на улицу и, измерив шагами привокзальную площадь, снова возвращался. Утро свалилось с неба на ладонь вокзала и оживило всё вокруг. По рельсам побежали трамваи, забирая ждущих и приезжих. Кричала реклама с жёлтых боков автобусов, зазывая в магазины, кафе. Я покинул вокзал и пошёл искать антикварный магазин и, найдя, ждал ещё два часа, пока он откроется. Бледный тощий, не погодам подвижный старичок  в очках, взял мою брошь, долго её осматривал, потом, внимательно поглядел на меня и спросил:
- Документы у вас имеются?
- Да, вот,- сказал я, протянув паспорт.
Старичок записал мои паспортные данные в тетрадь и ещё что-то, потом, оторвавшись от тетради спросил:
- Сколько денег вы хотите получить за брошь?
- Не знаю,- ответил я, пожав плечами.
- Я вам дам пятьсот тысяч рублей. Вас эта сумма устроит?
У меня перехватило дыхание. Слова забуксавали во рту, как машина в болоте.
- Конечно, устроит,- выдавил я откуда-то изнутри, как засохшую зубную пасту из тюбика.
- Замечательно, подождите немножко, сейчас я вам выдам деньги,- сказал старичок и, взяв брошь, быстро удалился.
Он так же быстро вернулся, держа в руках пачку пятитысячных купюр и, протянув их мне, сказал:
- Пересчитайте, молодой человек.
Я спешно вынул из пачки три купюры, положил в картан, остальные сунул в пустую сумку и помчался на вокзал. Я торопил время, которое еле ползло, таща на спине, разбухший от скуки день. Я шёл по тротуару и, обернувшись в пол оборота, увидел следовавшего за мной здорового детину. "Наверно следит за мной, хочет деньги забрать",- подумал я и, замешкавшись, свернул в первый же попавшийся магазин. Сделав круг по магазину, я вышел. Детины не было. Я с облегчением вздохнул и пошёл дальше. Вдруг мне показалось, что кто-то тихо идёт за мной, глядя мне в затылок. "Вот возьмёт, пырнёт меня ножом, сумку выхватит и имени не спросит",- подумал я, вытирая со лба выступивший пот.
- Сашка, привет! Ты что тут делаешь?- услышал я Пашкин голос.
Я, вздрогнув, обернулся и увидел улыбающегося Павла. Он был один, таща коробку с микроволновой печью.
- Привет! Ты, я вижу, микроволновку купил.
- Купил. Приеду, опробуем. А что, по приезду пойдём ко мне,обновку обмоем, я и водочки купил. Моя Галина от меня ушла. Да и чёрт с ней, пусть живёт, как хочет. Ты то, что приезжал?
- Да так, дела,- уклончиво ответил я.
- Дела, так дела. Пошли, сходим в кафешку, перекусим чего-нибудь, а то я не обедал.
Я согласился и мы повернули в кафе. Пообедав, мы до вечера пинали время как футбольный мяч, пытаясь попасть в пустые ворота уходящего дня. Погода начала портиться. Начиналась дискотека дождя. Капли затанцевали на асфальте под скрипку южного ветра. В это время мы увидели, как к вокзалу подъезжает наш автобус и скорее поспешили к нему, заняв места, поудобней уселись. Собрав людей, он ещё долго стоял и, наконец, тронулся. Осень в хрустальных башмачках, в мокром серебристом платье бежала за автобусом, махая мне рукой, как-будто что-то хотела мне сказать. Мы с Павлом быстро уснули, уставшие от бессонной ночи, укаченные разбитой дорогой и дождём.
          Ночь пролетела, как ветер, спешащий на день рождение нового дня. Я открыл глаза, толкнул в бок Павла и мы вышли из автобуса, таща микроволновку.
- Ну что, пойдём ко мне? У меня в холодильнике пельмени есть замороженные, рыба жареная. Сейчас пельмени сварим, рыбу подогреем. Вот тебе и закуска будет, и никто не будет нам мешать. Тебе всё равно домой тащить нечего, сумка пустая.
- Уговорил,- согласился я, и покорно пошёл за Павлом.
        Ветер разогнал тучи, как дед Иван ворон выстрелом из ружья, которые прилетали клевать его поспевшую клубнику. Солнце сушило мокрые платья берёз. Серебрились овалы луж. На улице пахло осенней свежестью и календулой. Вокруг не было никого, только громкий лай собак извещал округу о нашем появлении. Павел завёл меня к себе домой.
- Ты впрямь чистюля, всё прибрано, даже посуды грязной нет.
- Ты что думал, если Галка ушла,так я как в сарае жить буду! Я человек аккуратный, люблю порядок. Сейчас на стол соберу, есть будем,- сказал Павел, и по-хозяйски поставил кастрюлю с водой на электрическую двух конфорочную печь, потом вынул из коробки микроволновую печь и начал изучать инструкцию.
Изучив, взял микроволновку поставил на стол, стоявший в углу кухни и, сунув в неё гранёный стакан с водой, включил. После того, как печь отключилась, он вынул стакан и, отпробовав, похвалил:
- Хороша штука, минута и вода кипяток.
На плите закипела вода, он кинул в неё пол ложки соли, высыпал пельмени и, помешивая их ложкой, обернувшись ко мне, скомандывал:
- Давай, доставай рыбу из холодильника, она стоит тарелкой прикрыта, ставь в микроволновку, клади на стол тарелки, вилки, стопки, а то сидишь, как кувалдой пришибленный. Шевелись давай!
Я исполнил всё в точности, о чём меня попросил Павел и уселся за стол, ожидая, когда сварятся пельмени. Павел, суетясь, вынул горячую рыбу. Его пальцы плясали, держа горячую тарелку. Он быстро поставил её на стол и стал вынимать сварившиеся пельмени. Из холодильника он вынул бутылку "Беленькой" и наполнил ей рюмки.
- Давай за нас, свободных и счастливых,- сказал Павел.
Я поднял стопку, мы, чокнувшись, выпили и начали уминать пельмени. Душа размякла, как кусок хлеба в молоке, и всё, что в ней находилось, попросилось наружу.
- Моя баба Нина оставила мне наследство, старинную красивую брошь. Я её вчера отнёс в антикварный магазин и получил за неё пятьсот тысяч рублей,- сказал я, наполняя рюмки водкой.
- Да ну! Неужели такая дорогая! Врёшь поди? Выпендриться хочешь?
- Да вот, погляди,- сказал я, подошёл к своей сумке с тощими впалыми боками и, открыв её вытащил пачку пятитысячных купюр, повертел ей и положил обратно.
- Машину куплю хорошую. Ты Павел не говори никому, а то народ у нас завистливый, греха не побоится.
- Да ты что! Давай выпьем за всё хорошее,- предложил Павел, и что-то холодное, хищное, огненно зеленоватое сверкнуло в его глазах.
Мы пили, ели, потом опять пили, смотрели телевизор. Я засобирался домой. Голова была тяжёлой, будто я не водку пил, а чугун расплавленный.
- Да куда ты пойдёшь, останься. Давай ещё посидим, или ты со мной уж и поговорить не хочешь?- пробормотал Павел и, обняв меня за плечи, вернул за стол.
"Что-то я разболтался, как старый пиджак на швабре, да и Павел что-то стал таким щедрым, водка рекой, будто в этой реке он хочет поймать золотую рыбку. Хотя Павел свой, сколько лет его знаю, может и не скажет никому",- подумал я и,рассмотрев перед собой очередную стопку, выпил, поплёлся на диван и провалился в тёплые объятья беспамятства.
         Я очнулся оттого, что Павел тряс меня за плечи. Я глянул в окно, а в нём была такая бездонная темнота, что у меня закружилась голова, и я опять закрыл глаза.
- Тебе пора,- сказал Павел твёрдым, будто кремень, голосом.
- А что, я тебе мешаю? Я и здесь могу переночевать. Ой, как голова болит,- простонал я.
- Ничего, всё пройдёт, а сейчас пора. Душа дом должна знать. Я во всём порядок люблю, так что, извини.
Павел поднял меня за руки, потом, держа меня под руку, потащил на улицу. На улице снова шёл дождь, темнота была сырой и холодной. Я держался за Пашку, норовя бухнуться в сырость и распластаться на мокрой неровной дороге. Мы прошли уже половину пути, как вдруг я обнаружил, что  я иду без сумки.
- Паша, а где моя сумка?- остановившись, спросил я.
- Вон она,- ответил он, толкнув меня в спину.
Я упал лицом прямо в лужу. Он наступил мне на голову, и я стал захлёбываться грязной жижей. Я пытался освободиться от объятий смерти, но она не давала мне поднять голову, до тех пор, пока я не перестал дышать. "Зачем я столько пил!- мелькнуло у меня в голове, и я погрузился во мрак надвигающейся вечной ночи. Я увидел бабу Нину. Она стояла передо мной такая же, как я её похоронил, в голубом шерстяном платье, поверх которого была надета синяя вязаная кофта, в чёрных туфлях. Её волосы были покрыты ситцевым белым платком в голубой цветочек. По бледному лицу текли слёзы.
- Ты что плачешь, ведь мы опять вместе,- сказал я, идя ей навстречу, но она прошла сквозь меня, оставив свои слёзы в моём разбитом сердце.
Я уже знал, что скоро встречусь с Павлом, что он, взяв мои деньги, купит себе машину и, обмыв покупку в кафе, выедет на встречную полосу и разобьётся насмерть. Моя смерть будет плясать на поминках его души, играя на струнах дождя у его могилы на нищенском кладбище.