Сердца трех

                –Чашу вина? Белое, красное?
                Вино какой страны
                вы предпочитаете в это время дня?

                М.Булгаков устами Воланда


  Давно это было. В эпоху между «Двадцать Пять Двадцать» и «Четыре Двенадцать». Старики помнят то жуткое средневековье, когда до одиннадцати часов невозможно было разжиться даже пустяковой склянкой тройного одеколона.
В городе Габерсупове… Ну, нету, нету такого города. И у Гого… Мого… Гоголя! я ничего не крал. Слово «габерсуп» он сам где-то слямзил. А настоящее название… Благодарю покорно! Случайно заедешь, а жители и начистят тебе, мне, то есть, хвост и рыло.

  Итак, в городе Габерсупове противным сырым и мозглым мартовским утром вверх по Шмакодявке… Вот незадача то: опять отвлекайся на разъяснения!.. Шмакодявкой, собственно, аборигены называют кособокий магазинчик «Вино Водка» И пиво («И пиво» какой-то хмырь пририсовал мелом), так название магазинчика распространилось и на ни в чем не повинную улицу, бульвар даже. Итак, вверх по шмакодявскому бульвару двигался, ведомый непобедимым инстинктом, плохо соображающий гражданин, известный в среде братьев по разуму… бр-р-р! по классу под. именем Дуб.

  До Шмакодявки (магазинчика) Дуб не дошел, ибо кроме безошибочного инстинкта у гражданина нашего имелись какие-никакие мозги, и мозги эти с грехом пополам функционировали: во первых – до одиннадцати часов было далеко, во вторых – в кармане Дуба дребезжало всего шестьдесят две копейки. И потому то Дуб и обрушился на скамейку под голыми зябкими тополями напротив прозрачной, подрагивающей от ветерка, снеговой лужицы.

  Шеи у Дуба не имелось, тугое закабаневшее брюхо росло у него непосредственно с подбородка, головы Дуб никогда не поворачивал и если надо было обернуться к собеседнику даже на жалкие тридцать градусов, он всегда проворачивал на те градусы весь корпус. Лицо у него сизое, а нос так даже сизо-фиолетовый, глазки маленькие, бесцветные и всегда трезвые.

  Севши, Дуб посмотрел на лужицу, скосил глаза на Шмакодявку (магазинчик), а потом, скрипнув костями, провернулся в другую сторону: не шарашится ли Керосин Керосиныч. Но вспомнил о своих жалких капиталах, а также о более чем призрачных надеждах опохмелиться, и успокоился. Слух, то есть нюх, Керосин Керосиныч имел абсолютный и к Дубу его ничто не могло привлечь. «Сволочь!» – прохрипел Дуб в адрес Керосин Керосиныча, развернул брюхо перпендикулярно аллейке и уставился поверх лужицы. В никуда.
Чьи-то шаги. Поворачиваться Дубу не хотелось, он скосил глаза в другую сторону и скоро в поле зрения обнаружились здоровенные, как бабские боты, башмаки Шалыгана.

  –Привет.
  –Привет.
  –Чо там у тебя? Есть?
  –Шестьдесят две копейки.
  Шалыган вполголоса, но весьма замысловато выразился.
  –А у тебя?
  –Пятьдесят.
  Теперь, но как-то невнятно, выразился Дуб.

  На Шалыгане болталась фуфайка, а на голове, по причине того, что погода стояла хоть и мозглая, но не морозная, нахлобучена кепка, и если козырек кепки исполнял роль карниза над его физиономией, то крыльцом служил нагло выдающийся на целый вершок подбородок.

  –Чо мы вчера у Васьки пили то? – спросил Шалыган.
  –А хрен его знает, – огрызнулся Дуб. – Башка трещит, будто об нее лом согнули.
  –Где Дрюпень? Может, у него рублишко-другой найдется?
  –Я тебе чо, справочное бюро? Вон, шарашится, еле живой. На халяву ведро горчицы рад сожрать.
  –Зря ты, Дуб. Васька нас пригласил на день рождения…
  –На чей на день рождения?
  –На чей же еще? На свой.
  –Дурак. У него внучка родилась. В Магадане.
  –Тьфу ты… И правда… Привет, Молодой!
  –П-п-п-привет… – Дрюпеня трясло, как осиновый лист на ветру.

  На случай, ежели будучи проездом в городе Габерсупове вам захочется познакомиться, то вот его приметы. Первая: молодость. Пьет всего четыре года. Вторая: бессмысленные и словно насмерть перепуганные глаза. Третья: вечно полуоткрытый в правую сторону рот.

  –Дрюпень, у тебя чо-нибудь… – Шалыган потер подушечками большого и указательного пальцев.
  –Двадцать одна копейка.
  Из недр Дубова брюха извлеклось утробное урчанье.
  –Ну, может на «Солнцедар» хватит… сбросимся… – захныкал Дрюпень.
  –Ни один уважающий себя алкаш «Солнцедар» пить не будет. Даже опохмеляться, – огрызнулся Дуб.
  –«Солнцедар» гложут сопливые пацаны, – назидательно добавил Шалыган.
  –Да ведь сдохнуть можно! Ложись и помирай…
  –Однажды мне… – глухим инфернальным басом заговорил Дуб, – три дня и три ночи не удавалось опохмелиться…
  –В-в-в-ва-а-а-а!.. В-в-в-ву-у-у-у!.. – завыл Дрюпень.
  –Дуб! Ну, ты даешь! Зачем такие страхи говоришь! Тут даже мне морозом шкуру продрало, а Молодому…

  Но Дуб не слушал. Взгляд у него впился в фигуру какого-то мужика на противоположном тротуаре, он с неожиданной для своего чудовищного брюха прытью вскочил, перепрыгнул через низенькую оградку аллейки, перебежал дорогу и ухватил его за рукав. Послышалась перебранка на повышенных тонах, мужик пытался вырваться, но Дуб вцепился как клещ, не отдерешь. Кончилось тем, что мужик полез в карман, что-то достал и сунул в свободную руку Дуба. На прощанье они облаяли друг дружку и каждый пошел своей дорогой, то бишь Дуб вернулся к приятелям.

  –Гад. Тридцать копеек полгода был должен.
  –«Солнцедар»… – вновь заблеял Молодой.
  –Дрюпень! Заткнись!
  –А вот интересно, – задумался Шалыган, – Керосин Керосиныч только водку унюхивает или «Солнцедар» тоже?..
  –С-с-сволочь!.. – зашипел Дуб. – Утопить гада…
  –А чо, чо такое? – заморгал Дрюпень.
  –Чо, чо. Через плечо, – Дуб в сердцах плюнул.

  –Понимаешь, Молодой, стоит мужикам собраться… как хочешь прячься! он как из под земли выпрыгивает. И со своим стаканом.
  –Ну и по морде ему!
  –У него и морды то нет, – отозвался на рацпредложение Дуб. – Один нос: длинный, толстый и тупой, как огурец…
  –Соленый?..
  –Кому чо, а вшивый про баню. А по бокам носа гляделки торчат. Падлюка.
  –Понимаешь, Молодой, – почесал шею Шалыган, – набить морду… Как-то не получается! Образованный он, интеллигент.

  –Профессор, – прохрипел Дуб. - Он из Краснокабацка.
  –Ну?!! Врешь!
  –Чтоб я сдох.
  –Он там в техникуме преподавал. Это тебе не фунт изюму, – добавил Шалыган.
  –Да врете вы!
  –Вот, послушай. Ставит он, допустим, наши три стакана и свой рядом, один раз горлышком бутылки… не глядя! проведет и вся водка в трех стаканах как по линейке, а в его стакане –   на палец больше! Ты думаешь, без образования можно такой фокус выкинуть?!
  –А… ну да… конечно…

  Дрюпень хотел было еще что-то сказать, но тут пришла его очередь повторить финансовую экспроприацию Дуба: он всмотрелся в идущую в отдалении женщину и, ничего не сказав приятелям, косолапой рысцой погнал за ней.
  –Может, тоже должок стребует? – с робкой надеждой в голосе произнес Шалыган.
  –Фигу. Посмотри, как виляет! Аж извивается. Наверное, сам должен, свои отдаст.
  –Глянь, Дуб! Глянь!
  Женщина остановилась, покачала головой и, как вышеописанный мужик, прищученный Дубом, полезла в сумку. Что-то подала Дрюпеню.

  –Гроши! – подскочил Шалыган. В ответ Дуб всего лишь просопел своим чернильным носом.
  –Сколько? – накинулся Шалыган на Дрюпеня, когда тот вернулся. – Хватит на бутылку?
  –Тридцать три копейки. Взаймы попросил.
  Шалыган сник, Дуб промычал что-то невразумительное. Потом сказал:
  –Надо сосчитать, чо там у нас.
  –Ага. Посчитаем.
  Посчитали.
  –Рупь девяносто шесть.
  Повисло тягостное молчание.

  –Шалыган, – нарушил молчание Дуб, – попроси у жены…
  Шалыган взвился, как осой укушенный.
  –У нее выпросишь! Хорошо хоть жрать дает. За кормежку, говорит, буду тебя держать, а на водку – хрен! Да и не жена она мне.
  –Как же нет? Шесть лет живете, как из тюрьмы вышел.
  –Она из меня душу за шесть лет вытрясла! Иди, орет, работай!
  –Шалыган, сделай одолжение! Попробуй! Вдруг даст! Ты в дом зайди, а мы с Дрюпнем у калитки постоим, поддержим в случае чего…
  –Ага, поддержите… Когда меня вперед ногами понесут…

  Трое ободранных, изнывающих от жажды трезвенников, потащились вниз по Шмакодявке, свернули налево, потом направо, потом, кажется, еще раз налево. Остановились у калитки в полусгнившем штакетнике.
  –Давай, Шалыган, ни пуха!.. – умирающим шепотом прошипел Дуб.
  Шалыган задержал дыхание, коротко и сильно выдохнул, открыл калитку и направился к ветхому крыльцу.
  –Смелый мужик, – сказал Дуб и непроизвольно сделал шаг назад.

  Из дома донеслось какое-то урчанье, потом ругань, грохот, крик Шалыгана, бабий визг, наконец вообще черт те что. Перепуганный Дрюпень шарахнулся от калитки и спрятался за спиной Дуба.
  С треском распахнулась дощатая дверь, из нее кубарем выкатился Шалыган, без фуражки, схватился было за голову, но фуражка вылетела из полутемных сеней, попала ему в физиономию, он с ловкостью циркового жонглера поймал ее, нахлобучил на голову и выскочил на улицу. Левый глаз у него был чуть-чуть подбит, но зато правый сиял, как начищенный юбилейный рубль.

  –Рваный! – вопил он и, как знаменем, размахивал над головой сереньким банковским билетом номиналом в один рубль. – Рваный!
  Дуб радостно ухмылялся, Дрюпень осторожно осклабился.
  –Не хватает, конечно, но все равно – дышится легче! – философствовал Шалыган, сворачивая с приятелями вправо-влево.

  В конце последнего переулка, перед самым выходом на Шмакодявку, переминался с ноги на ногу какой-то мальчишка с холщовой сумкой. Когда трое флибустьеров поравнялись с ним он радостно крикнул:
  –Здравствуйте, дядя Дуб!
  –О, сосед. Ты чего тут болтаешься?
  –Мамка послала бутылки сдать. Рубль ей, а двадцать копеек мне. На мороженое.
  –Так и топай себе к ларьку.
  –Ага!.. Там Сашка ходит, он меня побить хочет.
  –За что?
  –А я у него летом в чику выиграл, а он говорит я сжульничал, а я не жульничал.
  –Ну, пошли, все равно по пути. Давай сумку.

  Дуб зашел в пункт по приему стеклотары, а Шалыган и Дрюпень выпытывали у мальчишки, как он сумел объегорить в чику подлеца Сашку. Мальчишка яростно клялся и жаловался, что не жульничал, ну… так… перевернул там ногтем с решки на орла пятачок другой… Дрюпень гоготал и хвастал, что пацаном тоже здорово играл в чику и как-то раз одним ударом перевернул на орла штук двадцать монет.

  Вышел Дуб.
  –На свой рубль.
  –А двадцать копеек?
  –Какие двадцать копеек?
  –Там было десять бутылок! Отдай двадцать копеек! Мамка сказала – на мороженое!
  –Сейчас еще холодно жрать мороженое.
  –Не холодно! Отдай!
  –Там было восемь бутылок! Я еще свои четыре копейки доложил до рубля!
  –Врешь! Десять! Я считал! Мамка сказала…
  –У двух бутылок горлышки были побитые!
  –Врешь! Не побитые! Мамка каждое горлышко пальцем терла! Отдай двадцать копеек!
  –Мамка, мамка! Значит ты по дороге где-то сумкой об забор звякнул.
  –Сам ты звякнул! Отдай двадцать копеек!
  –Цыц, свиненок! Сейчас ремень сниму, покажу тебе «сам ты звякнул»!

  Мальчишка с криками и угрозами побить стекла ушел ни с чем, то есть, ушел с одним рублем, а Дуб, словно перед кем-то оправдываясь, бурчал под нос:
  –Двадцать копеек!.. Я чо, должен задарма тащить его сумку и стоять в очереди сдавать его бутылки?!
  Шалыган и Дрюпень стыдливо помалкивали: там не только очереди, там вообще не было ни одного человека, кроме бабы-приемщицы.

  –Стоп, ребята, – и Дуб остановился. Постоял и свернул на грязный задний двор за обшарпанной столовой.
  –Помойка! – и ткнул пальцем в серое мартовское небо.
  Ребята замысел своего полководца уяснили и с энтузиазмом помчались шариться по кучам мусора, по всевозможным углам и под заборами. Одну бутылку нашли.
  –Пять бутылок и – как раз!.. – страстным шепотом исходил Шалыган.
  –Хватит и четырех, – уточнил Дуб.

  Но, по-видимому, желающих найти пустую бутылку было гораздо больше, чем желающих ее выбросить. После тяжких трудов, обшарив несколько дворов, нашли всего пять штук, а когда пополоскали их в подходящей лужице, выяснилось, что одна бутылка треснутая, а в другой когда-то держали краску или еще какую-то дрянь.
  Три бутылки сдали.
  Встали на тротуаре.
  Выдохлись.
  Убивала мысль, что не хватает всего десять копеек до вожделенной суммы…
  –Может, Надька в долг поверит? Всего десять копеек… – пробормотал Шалыган, но тут же и рукой махнул на собственную глупость: толстомордая и толсто… гм! Надька не то, что гривенник, пригоршню снега в долг не даст.
  –Ну что, Дуб, может… портвейн?
  Дуб скрипнул зубами и не ответил.

  –Чуваки-и-и!.. – вдруг прошелестел тихий и какой-то загробный голос Дрюпеня. – Чуваки, смотрите!..
  Он стоял, раскорячив ноги, и что-то разглядывал на тротуаре. Дуб и Шалыган подошли и тоже посмотрели на асфальт.
  А на сыром, побитом асфальте тротуара лежало десять копеек. Два желтеньких чистеньких пятака. Оба вверх решкой. Даже в чику сыграть захотелось.
Дуб мелко, всем телом, от лодыжек до сизого носа, продрожал, Шалыган как-то по детски всхлипнул, а Дрюпень от радости потерял дар речи: пытался что-то сказать, но из горла у него вылетало какое-то невразумительное бульканье.

  –Ура!
  –На Шмакодявку!
  –Даешь три шестьдесят две!
  И ребята вчинили спринт, откуда только прыть взялась. У обшарпанных дверей Шмакодявки остановились.
  –Дрюпень, вперед, – Шалыган хлопнул приятеля по плечу.
  –Шалыган, тебе надо идти, – распорядился Дуб.
  –Почему это мне? – ощерился Шалыган.
  –Потому что Дрюпень в очередь станет. И до вечера в ней простоит. Не знаешь эту деревенщину?
  Шалыган подумал, сбросил фуфайку.
  –Держи, Дрюпень. Когда уже повзрослеешь то?
  Символически поплевал на ладони, ухнул и ринулся на штурм.

  И незамедлительно через неплотные двери донесся взрыв негодования, гвалт, ругань, Дуб прислушался, таинственно погрозил пальцем Дрюпеню и зашел в магазинчик. Пристроился в хвост очереди.
  –У меня жена при смерти! – орал Шалыган. – На растирку надо! Листья подорожника! Скорая помощь приезжала! Врач!
  Скандал, однако, набирал обороты: кто-то тянул Шалыгана за полу куцего пиджачка, кто-то примеривался дать по шее, толстомордая и толсто… гм! Надька визжала и загораживала толстыми руками прилавок, чтоб никто ничего под шумок не стянул.

  Дуб, будучи выдающимся стратегом и тактиком, выждал секунд двадцать и гаркнул во всю глотку:
  –Да отпустите вы этому паразиту его поганую бутылку!! Очередь стоит! Уже человек десять отоварилось бы!
  Поначалу не подействовало, но Дуб дело знал и продолжал орать, так что в конце концов шмакодявская общественность плюнула (фигурально, естественно) на наглеца и пропустила его к прилавку. Провожаемый в спину богатой и ядреной словесностью Шалыган пулей вылетел за дверь. Дуб, конспирации ради, еще немного потоптался в очереди и деликатно слинял.

  О, радость! Казалось, что невидимое солнце пронизало теплыми лучами серое мартовское небо: с бутылкой в руках, без фуфайки, широко шагал Шалыган, за ним бодро семенил Дуб, Дрюпень нес фуфайку дружбана и о нем (о Дрюпене) можно было спеть русскую народную песню:

                «Стоит милый у ворот
                Широко разинув рот;
                И никто не разберет –
                Где ворота, а где рот!»

  И вдруг…

  ТРА-ТА-ТА-ТА-А-А-АМ!!! ТРА-ТА-ТА-ТА-А-А-АМ!!!

  Песня совсем из другой оперы…

  –Керосин Керосиныч!.. – прохрипел Дуб.
  –Где?! – подпрыгнул Шалыган.
  –Вон!.. Прется, орясина… Нам наперерез… Шалыган, прячь бутылку!! И – насмерть: нет у нас ничего! Нет! Сухо! Как пустыня Кара-Кум!
  Шалыган трясущейся рукой держа бутылку за горлышко судорожно искал донышком прочный внутренний карман фуфайки, которую оперативно растопырил Дрюпень, нашел, засунул.

  О-о-о-о-о-о-ох… (Это автор). О-о-о-ох…

  Это был не карма-а-а-ан…

  Это был рука-а-а-ав…

  Бутылка тихо проскользнула, и тюкнулась об асфальт, и словно успела прошептать нежным, предсмертным, стеклянным хрустом: «За что ж вы меня так, ребята?..» И тихо разлилась чистой, как слеза ребенка, лужицей…

  Чего ржешь, любезный читатель?! Не ржи, а восчувствуй! Ты думаешь есть на белом свете более ужасное и несправедливое крушение всех надежд, чем рассказанное в нашем эпосе?! Ты думаешь этот… как его… Король Кир! когда дочки паскуды выставили родного папеньку из квартиры на улицу, горевал сильнее?! Ха! Щас! Подумаешь, из дома выгнали, велика беда.

  Все…
  Не могу дальше…
  Скупая мужская слеза застилает глаза…
  Перо… тьфу! авторучка! выпадает из ослабевших пальцев…

                *    *    *

                КРАТКИЙ СЛОВАРЬ ИНОСТРАННЫХ СЛОВ

  АЛКАШ – не путать с алкоголиком. Алкоголизм – болезнь, а алкаш человек здоровый.
  ГАБЕРСУП – какая-то жратва, кажется из овса.
  ДРЮПЕНЬ – разиня, но сам Дрюпень истово верит, что так зовут президента не то Аргентины, не то Антарктиды. Когда знающие люди поправили, что это не президент Антарктиды, а дрель, которой мастеровой народ вертит дырки в железках и деревяшках, он разобижался и полез в драку, в которой ему же и накостыляли по шеям.
  ДУБ – дерево, на котором растут жёлуди, а упоминаем об этом потому, что на роже Дуба красовались две бородавки, очень похожие на упомянутые плоды.
  КОРОЛЬ КИР – ошибка типографских наборщиков: Король Лир.
  ОРЯСИНА – длинный бестолковый человек. По отношению к Керосин Керосинычу определение Дуба является клеветой. Керосин Керосиныч не длинный, а тощий, а что касается бестолковости, то попробуйте всю жизнь пить за чужой счет и ни разу не схлопотать по морде. Так то вот.
  РВАНЫЙ – см. выше: эпизод, где жена подбила Шалыгану глаз.
  СОЛНЦЕДАР – алкогольный квазинапиток.
  ТРА-ТА-ТА-ТА-А-А-АМ!!! ТРА-ТА-ТА-ТА-А-А-АМ!!! – пятая симфония Бетховена. В ресторане у знакомого музыканта узнал.
  ЧИКА – спортивная игра на деньги.
  ШАЛЫГАН – бездельник. Шалыган же утверждает, что это его настоящая фамилия, потому, де, он и работать не может – вредно для здоровья.

                НЕСКОЛЬКО КРАТКИХ ИЗВЛЕЧЕНИЙ
                ИЗ СОКРОВИЩНИЦЫ МИРОВОГО ФОЛЬКЛОРА И ЛИТЕРАТУРЫ

  «Раз пошла такая пьянка – режь последний огурец!» (Кто ляпнул неизвестно, наверное фольклор).
  «Вода? Я пил ее однажды.
  Она не утоляет жажды». (Тоже, холера его знает кто).
  «Пили по обыкновенному, то есть очень много». (А это Пушкин!)
  «Мы пьем часто, НО – помногу». (Похоже на предыдущее, наверное тоже Александр Сергеевич).
  «Когда я пьян, а пьян всегда я,
  Ничто меня не устрашит!» (Ария из оперы).
  «Налей полней стаканы,
  Кто врет, что мы, брат, пьяны?
  Мы веселы просто, ей богу!
  Ну кто там бессовестно врет?!» (Тоже из какой-то оперы).
  «–Батюшка, вам чего налить – вина или водочки?
  –И пи-и-ива!..» (Анекдот).
  «Он вина причастился и бочкой пропах.
  С ним друзья, закаленные в славных боях». (Шура Бодлер. Еврей, наверное, но сказано хорошо, по-нашему!)
  «Мертвецки к вечеру напьюсь
  И на дороге растянусь,
  Собою и судьбой доволен». (Он же. Наверное, все же не еврей. Дуб, да и Шалыган тоже, тыкали мне в физиономию лица пальцем: «Где, – говорят, – и на какой дороге видел ты пьяного еврея?!» Пожалуй – да. Шалыгана в луже,где он исполнял арию Герасима из оперы "МУМУ", я видел, но Шалыган не еврей).
  «Мы писали кровью сердца, а они бормотали что-то насчет больной печени». (О!Генри! А это в качестве шила тем бесчувственным читачам, которые ржали над страшной трагедией трех разбитых сердец!)

                FINITA LA COMMEDIA

                (Ой, чего я свистю: finita la ТРАГЕДИЯ!)