Три желания

Весна 1985 года. Я пишу письмо своей подруге, с которой познакомилась более двадцати лет назад во время производственной практики в городе Красноярске.
«Галчонок, дорогая моя, здравствуй!
Рада, что у тебя все хорошо. Прости, что так давно не писала. Были причины. Ты сядь на стул, сейчас упадешь. Села? Я родила сына в мои то сорок два года. Димке уже второй годик. Это - такое чудо! Но давай обо всем по порядку.
Помнишь, как в детских сказках? Три желанья, три желанья, три желанья! Я ведь говорила тебе об этом. Защитить докторскую, родить сына и написать книгу!
Докторская диссертация... Ее не будет. Ты ведь знаешь, что нашу тематику жидких кристаллов в Союзе не финансировали. Она держалась только на энтузиастах. А какие применения: элементы памяти в компьютерах, экраны плоских телевизоров, исследование строения мозга, ранняя диагностика рака... Эксперимент был очень трудоемким и кропотливым. Скорее всего, мой путь так и останется нехоженым. Вряд ли еще кто-то будет сутками исследовать эти температурные зависимости. Но все хорошее имеет свой конец. Лаборатории уже нет... То неопубликованное, что осталось у меня по этой тематике, хватило бы на несколько диссертаций. Но я уже перестала переживать, и воспринимаю это, как избавление. А иногда с гордостью думаю, что я знаю нечто, неведомое никому в мире. Может быть, я использую эти знания для написания мистического романа...
Книга написана, нечто вроде "Унесенных ветром" по-русски. Ты помнишь, я начала собирать материал еще в университете. "Мир для нас" - так я назвала книгу, вложив в название два смысла: мир, который нас окружает, и мир, как отрицание войны. Отсылала ее в журнал "Новый Мир". Представляешь степень моей наглости? Знала, что не примут, но хотела получить их рецензию. Получила. Ее основная мысль - пусть рукопись полежит. А через несколько лет станет ясно, чего она стоит. Что ж, пусть лежит, кушать она не просит. Я думаю, пусть даже эта книга просто останется в семье. Мои дети поймут меня так же, как теперь я понимаю свою мать. Наташа плакала, когда помогала мне печатать эту книгу...
Теперь о сыне. Такой смешной и очень спокойный. По натуре - оптимист. Просыпается и засыпает с улыбкой. Даже во сне не плачет, а смеется. Уже научился играться. Прячется, а потом выглядывает и говорит:
- Ку-ку! - Оратор. Станет, и говорит, говорит, говорит с таким подъемом. Тарабарщина, конечно. Но он думает, что говорит, как все. Маленький такой чудачек!
Глаза у него голубые, как у меня. Родился с темными волосами. И было очень смешно, когда темные волосы почти вытерлись, и только на макушке на фоне белых волос остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
Приезжай, увидишь. Так хочется поговорить с тобой, как там, в Красноярске.
Жизнь такая сложная, и поворачивается иногда самыми неожиданными гранями.
Вот и все, моя дорогая. Насмешила я тебя?
Крепко целую. Люба».
...Было поздно. Погасли уже окна в соседних домах. Лишь интернациональные общежития университета еще жили своей особой, только молодости свойственной жизнью. Кто-то читал, тихо звучала музыка, где-то пели, целовались на кухне, опоздавшие стучались в дверь. Я знала, что только в два-три часа ночи общежития уснут, а утром будут медленно просыпаться, выпуская редких студентов.
...Шел четвертый час ночи. Я посмотрела в окно и удивилась. Небо, еще недавно бездонно черное, чуть-чуть засветилось над высокими крышами. Черными были еще коробки домов, деревья, дороги, низкие облака, но свет нового дня уже проникал, многократно отразившись в верхних слоях атмосферы. Я всматривалась в темноту, а сознание дорисовывало знакомую до мелочей картину.
"Каждый человек, - думала я, - в России или в Америке, в Австралии или в Африке, просыпаясь, видит привычный для себя окружающий мир. Этот мир часто снится ему. Спят в общежитии ребята из Германии и из Вьетнама, из Анголы и из Кубы. И снится многим самое дорогое, что есть у человека - кусочек его Родины..."
Я не могла оторвать взгляда от неба, которое светлело на глазах, намечая своим рассеянным светом контуры окон и подъездов домов, дорог и тротуаров. Ветер тронул верхушки деревьев. Просыпаясь, защебетали птицы.
В те годы так много говорили о "звездных" войнах, о нейтронных бомбах. Никто тогда не думал, что мир может взорваться и изнутри. И я представила, что оттуда, сквозь несущее новый день светлеющее небо прорвутся орудия "звездных" войн, и все это, родное и близкое, исчезнет в одной последней вспышке. Исчезнет навсегда, может быть, ненадолго оставшись в зыбкой памяти чудом уцелевших людей.
А, может быть, все это останется, как обещают создатели нейтронных бомб... И первые рассветные лучи будут заглядывать в слепые окна пустых домов, скользить по безлюдным дорогам, освещая мертвую землю. Не слышно будет шелеста деревьев, щебетания птиц, неповторимых звуков просыпающегося города...
Рассвет наступал быстро, и окружающее пространство раздвигалось, приобретая объем и цвет. На фоне красных кирпичных домов резко выделялся весенний наряд тополей. Утренний ветер гнал по серому небу белые облака, и уже целый хор птиц извещал мир о наступлении нового дня!
..."И не надо шуметь! Мама возьмет малыша, оденет, накормит, - переодевая сына, я вертела его из стороны в сторону, а он, изумленно подняв брови, гулил с загадочной улыбкой на устах.
- А кого ты больше любила? - спрашивает Наташа. - Димку, или меня маленькую?
- Глупенькая ты глупышка, а ведь большая такая, - целую я ее. - Что-то забылось. Но помню, что любила тебя безумно. Страшно было за тебя, болела ты сильно. Думала, случись с тобой что-нибудь, не переживу.
Дима вертелся, как вьюн, лез к швейной машинке, показывая нам каждый ее винтик, и громко ликовал: - Это... Э-э-то... Это и это... Это да!
Ему жить в двадцать первом веке. Вот она - мечта любого отца и деда! Дорого дали бы деды всех поколений, чтобы увидеть, кто продолжает их род через сто, двести лет. Безногий дед моей матери точно думал о внуке двухтысячного года. Уж очень он любил рассуждать и философствовать. Он вобрал в себя черты всех поколений, всех широт Великой Руси. Вот оно - наследство мужа по материнской линии! Веками выжигало палящее солнце волосы среднерусских крестьян, среди предков которых были и поляки, и евреи, и прибалтийские народы. Золотисто-рыжие, пушистые, так похожие на колосья спелой пшеницы.
И спокойный характер, и терпение, и врожденный юмор, и простодушное лукавство... Все унаследовал от крестьян хитренький внучек. Широкие скулы - это наследство матери моего деда - преподавателя кавалерийского училища Вифлянцева Михаил Петровича, моей прабабушки Катерины - калмычки. Маленькие, словно игрушечные ручонки, несущие в себе память о раздавленных тяжелой работой руках кожевников Украины. Огромный будет кулак, мужской.
Дима внимательно заглянул в мои глаза и, лукаво смеясь, уткнулся мне в грудь.
"Как хотела, чтобы у девочек были мои голубые глаза. Так этому пострельцу достались, - думала я, с трудом удерживая сына, увлеченного новой авантюрой.
Бросая игрушку, он жмурил глаза и часто-часто моргал ресницами. Вздрогнув от грохота, он бросал на пол другую игрушку, страшась и ожидая нового удара. - Вот она - неуемность и бесстрашие донских казаков. Ведь он продолжает фамилию деда моего мужа - Дронова Георгия Корнеевича, бывшего до революции казачьим атаманом станицы Шумилинской. Жаль только, что не сохранились его семейные фотографии. Дед умер еще до революции, а потом все фотографии закопали где-то вместе с семейным серебром, а десятеро детей разбрелись по всему белому свету.
В двухтысячном году сыну будет шестнадцать. Кем он будет? Это он решит сам".
По телевизору зазвучала музыка, и Дима стал приседать и приплясывать.
Так же танцевала я в яме под домом под аккомпанемент рвущихся бомб и ревущих самолетов.
- Свист, грохот, разрывы кругом... А ты наденешь на голову выдолбленную тыкву и танцуешь. Мы играем тебе, в ладоши хлопаем. И смеемся, и плачем... Сейчас, думаем, и нас накроет, - любила рассказывать моя мать. Значит, это было в сорок втором году. Так же, как сейчас Диме, мне пошел тогда второй годик. Этого я не могла помнить. Но три военных воспоминания у меня все-таки сохранились...
...Помню, как во время бомбежки хватала меня младшая мамина сестра Таиса, с которой мы спали, и несла меня в яму под домом. Семнадцатилетней девушкой она попала на фронт. Выжила в Сталинградской битве. С осколком в ноге, где пешком, где на попутной машине пришла из Сталинграда в Новочеркасск.
...Я не вижу лица, рук... Помню только ноги, широко расставленные ноги и злой каркающий крик. Я цепляюсь за пальто матери, плачу, прячась за нее... А мать суетливо гремит пустыми ведрами, бормоча что-то пересохшими от жажды губами.
...Мы подходим к колодцу, и собака, натягивая цепь, исходит злобой, брызжет слюной, рвет когтями одежду матери. Мать опускает ведро в колодец, а я, повизгивая от страха, тяну ее от этого страшного места. Долго-долго пьем мы потом эту слегка горько-соленую воду...
- Ты не можешь этого помнить, - задумчиво говорит мать и начинает плакать. - Это было в сорок третьем году... Тебе не было еще и двух лет. Немцы боялись, что отравят воду. Одну меня могли расстрелять на месте, а с тобой все-таки жалели...
- Было очень страшно, вот и запомнила, - отвечаю я. - И сильно хотелось пить.
Димка вдруг расслабился и затих у меня на руках. И лишь глаза, быстрые и живые, перебегали с окна на штору, со шторы на люстру.
- Только бы не было войны, - думала я, прижимая к себе сына. - Это главное, что должны решить для себя люди... А со всем остальным мы разберемся...