переход

Плохо ли тебе, братишка, жертва неудавшаяся Богу?
Он прошел мимо тебя, зацепил шнурком от берца, протащил через грязь и лужи и, выйдя на дорогу, топнул ногой, отряхнулся, и скатился ты – куличик с протектора в придорожную колею…



1.
– Господа, привет, господа, вы тут такого здорового чувака не видели случайно? Ну такой, с  бородой, а когда выпьет, то нимб у него еще такой, вот – такой, ну как на картинах рисуют, сзади у него белые крылья, а ног вообще нафиг нет.
– Эт что ли  Толян?
– Да-да, Толян, видели его?
– Вчера только здесь валялся  – толи пел под ситару, толи спал, толи писал, толи одновременно все это творил – он же Толян, кто знает, что в голову взбредет ему. А чо, у вас тёрки с ним? Корвалолу хочешь 50 грамм?
– Ильдуска, ты Толяна не видал?
– Да вон он там спит, воо-н на том конце.
– Сбегай, разбуди, тут пришли к нему.
– Да не пойду я его разбудить. Да ну вас нафиг, не пойду я его разбудить. Да идите вы сами в жопу, я лучше в жопу, чем Толяна будить, здоровье дороже. Не пойду, сказал.
– Да ладно, мальчики, не ссорьтесь, мы сами найдем, мы уже видим его, Большого Толяна, вон он высится в углу огромной кучей из старых одеял,  вьется над ним парок, как над медвежьей берлогой и  охраняют его два мохнатых чудища вида ужасного.
– Толян, проснись, мы пришли, это мы, Толян!
– Богадушумать, мухи лядские, – шевелится куча одеял, – да чтоб вас разметало муями в глупые рыла… Кто здесь?
Скалятся псы, жмутся к Толяну, охраняют, сволочи эдакие.
– Опаньки, пацаны мои, пацаночки! Давно не было вас! – узнает нас, наконец, Толян –Цыть, черти мохнатые, свои пришли! Ух ты, пирожки! Эт хорошо, эт здорово… Атос, иди нафиг, ну ладно, на пирожок, лохматый, и тебе, тебе, Мабута, тоже один, размахался тут хвостищем… Как там на «верхах», ребята?
– Пурга, Толян, сплошная пурга.
– А ну и х… с ней, – Атос, отвали, старый черт, – хватит его кормить, обожрётся а то.
Корвалолу будете, по 55 капель?

Мы, молодые, счастливые и здоровые,  познакомились с  Толяном случайно, в подземном переходе:  так просто, шлялись по городу  с другом моим Чегеварой, идем, смотрим, опаньки – чел сидит, здоровый, как столб, рядом два пса лохматых лежат и бровями шевелят. А Столб пьет, скотина, водку, не морщится, только крякает.  Я ему свой пирожок дала откусить, ну а потом Чегевару послали за вторым пирожком, потому что интересно было с ним, с Толяном…
– Да чо я не видел на этом сраном «наверху», – гремит, как Зевс, Толян, потрясая мохнатой лапой, скрипит  инвалидным креслом, и орденская планка почти не видна на его широкой камуфляжной груди, – вся жизнь нормальная она здесь, внизу. Здесь, внизу – люди, а там у вас, наверху, одно ..лядство и бордель.
– Вы чо, думаете мне жить негде? У меня там, – тычет он волосатым толстым пальцем вверх, в грязный потолок, откуда стекает по стенам вода, – у меня там квартира,  теплый сортир, телевизор и чистая постель. Меня государство не обидело, грех жаловаться. Только на фига мне это надо, сдохну я там, у телевизора, да и бабе своей гемморой не хочу создавать, пенсии моей ей хватает, да она еше спокойно мужика найдет. А здесь – люди. У всех своя история, а судьба – общая. Здесь – общение, и нефиг лыбиться – да, общение. Вы думаете, что вы одни такие, кто ко мне приходит? Да у меня друзей столько, что вам  и не снилось. Люди подходят, знакомятся, разговариваем. Вы  же вот подошли – ну вот и другие так же. Да и ребята из полчка, кто остался, не забывают. А наверху – ну чо там наверху, ни поговорить по душам, ни собаку завести: от друзей шум, от собак шерсть. 
Наверху над нашими головами оглушительно прокатывается трамвай, стены и потолок дрожат, и уши закладывает так, что мы с Чегеварой приседаем. Сквозь грохот доносятся обрывки толяновских  фраз: «врут, суки»,  «каждый ребенок  воин», «ненависть ото всюду»…
– Зачистки-учистки, не слушайте вы, пацаночки мои, никого! Всяко бывало, конечно, мы тоже обозленные были, а попробуй не озвереть, когда на тебя каждая их собака волком смотрит и за яйца цапнуть норовит. И не знаешь, из какого окна счас тебе баба в башку привет пришлет. Но зверства зверствами, тут уж либо мы, либо они, но что мы больницы ихние расстреливали – брехня! 
Нас …бнули, было, разнесли всё на…, ну пришел приказ  жахнуть прицельно  обратно, а там, оказывается – роддом ихний. И приказ – …ть по роддому, мол, там они, гады черномазые, засели, а комбат Серега сказал: «..уй вам, не будем по роддому.  Связь у нас плохая, не слышим мы ни хера – и всё тут!»  И нифига нам за это не было, никаких трибуналов, командиры протрезвились, да перекрестились, да и замяли дело.
А те бы жахнули, и еще как бы жахнули, я точно знаю, мы в их ненависти, как в выгребной яме купались… У наших-то не было ненависти, злость только была, потому, что непонятно было с кем и за что, и за ребят наших… как вспомнишь…
Толян говорит и говорит, о друзьях и врагах, о контузии и жизни, об оружие, которое не бросают, и всё смешивается в моей голове в перчёную кашу, я перестаю понимать, о чём он рассказывает, но Чегевара кивает ему головой и все понимает, он ведь тоже боец, Чегевара, хоть и намного моложе Толяна. Я слушаю в пол уха, доносятся до меня обрывки рассказов и откладываются где-то внутри меня…
«…Это дерьмо, не штыки, а видимость. Их никто никогда не пристегивал, потому, что дерьмо. Их даже как нож нельзя было использовать. У одного парня появился нож,  не знаю, с какой мировой войны, с одной стороны – пила, она ухватиста, просто песня, вот это был боевой нож, не то что наши штыки, а потом….
…А он ткнул его в живот, и убежал, и автомат бросил, сучёнок, бьешь, мабута, так бей в сердце…
... врываюсь в этот дом, и вижу пацана, штык в животе и держит его. Смотрит мне в глаза – глаза большие и трясет его всего…
…там  еще женщина и мальчишка, и они меня ненавидят и боятся, а я ору им – бегите, бегите, бегите, счас начнется…»

2.
Я перестаю слушать и вспоминаю, как познакомилась с женой Толяна. Случайно я зашла в переход, одна, без Чегевары, принесла, как всегда, пирожки, но поняла, что не до пирожков тут, а тем более не до меня. Толян разговаривал с женой. Я почему-то сразу поняла, что это его жена, по тому, как они смотрели друг на друга, как отводили глаза, как стеснялись друг друга и прохожих. Он что-то тихо сказал, она дернулась, махнула рукой и, резко повернувшись, быстро-быстро пошла, почти побежала к выходу. Я стояла и смотрела на его лицо: оно было застывшее, а левая его часть – веко, кусок носа и верхней губы, странно и нелепо дергалась, и это было так страшно, что я тоже быстро-быстро пошла к выходу…
Жена Толяна стояла на остановке трамвая и никуда не смотрела. Просто стояла – и все.
Я никогда раньше не видела, как может человек никуда не смотреть. Я не выдержала, подошла и, запинаясь, не глядя на неё, стала бормотать что-то про Толяна, про пирожки, про Чегевару, про войну, про «наверху» и «внизу».
Она села на лавочку на остановке, достала сигареты и закурила. Молчали. Прошло два трамвая, а она все сидела, курила, а я тихонько рассматривала её. Одета она была стильно и дорого, маникюр, хорошая косметика, ухоженное лицо без морщин. Только взгляд у неё был нехороший, не то, чтобы злой, или недовольный, а – никакой. Как голое поле под снегом в пасмурный день – лежит и лежит, глазу зацепиться не за что, ни тени, ни цвета. Потом она заговорила, ровно, без запинки, так, как будто говорила это уже сто тысяч раз и, наверное, так оно и было. Кто знает, сколько ночей она прокручивала  сама себе этот рассказ?
Этот простой и монотонный рассказ жены Толяна был больнее и страшнее для меня, чем все рассказы Толяна вместе взятые…

3.
– Я не жена Толяна. Я его тень. Он бежит, а я рядом. Он – вперёд,  я позади. Он отстал – я впереди. И всё время – он, он, он, весь мир вокруг него, а я – что? Я тень. Я люблю его. Я люблю его культяшки. Я люблю его руки – у дядьков, которым оторвало ноги, сила уходит в руки.
Мы с ним познакомились еще задолго до начала времён разброда и шатаний. Господи, если б я знала, что впереди… Да какая разница, знала-не знала, ну узнала бы – вот пришли бы и сказали: «тётенька, такой расклад у тебя. Жопа у тебя, тётенька, в конце тоннеля, а не солнечный свет. Бросай ты своего Толяна и беги, беги, пока не поздно!» И что?
Я побежала бы? Если б я побежала, тогда бы Толян стал моей тенью, а я не хочу, что б ему было так мучительно больно, быть тенью, как мне.
Нет, я все могу понять, ну подорвался на мине, ну оторвало ноги, ну инвалид, ну  я же тут причем – вот же она я, во всей красе, я же за него – горой, у нас дети  две штуки…
Он вернулся, нам дали двухкомнатную, пенсию и психолога.
И вот его в первый раз понесло. Его понесло так сильно, что мои родители, тогда еще живы были, покойнички, мама сказала папе – смотри, Слава, вот это как сильно колбасит человека.
Он позвонил всем своим  друзьям из полчка, и они пришли, пока меня не было.
И они унесли его на себе. В рай? Да в рай…
Они унесли его в подземный переход и сделали ему там палаточный городок, сделали всё так, как он хотел… Они понимали его, те, кто были с ним Там, и остались живы, они сказали мне: «потерпи, так будет лучше». И я смирилась, тень, оторванная от тела.
А через месяц я не выдержала. Я месяц терпела эти выкрутасы, но у нас дети толяновские, они-то понимают – папа хочет сидеть в подземном переходе, но их учителя и нормальные родители не хотят, чтобы приличные дети общались и играли в одни игрушки с аномально толяновскими мальчиком и девочкой. Вот.
И я позвонила всем его друзьям, и они прилетели, пока меня не было, я уже на кухне жарила котлеты, как дама бубён.
«дама бубён варила бульон и жарила девять котлет»…
О чём я? Ну да, котлеты. Они принесли его и сложили мне на кровать, выпили крепкого и ушли в ночь. А я сидела и кормила его котлетой насильно, потому что он был дик, обросш и буен. И жрать он хотел сильно, а потом, потом я его мыла как могла, и стригла как умела, и не плакала, и смеялась, чтоб ему не было так больно.
Потом…
Она грызет наманекюреный ноготь и молчит.
-– Я не знаю, что было потом, – взрывается, вдруг, жена Толяна, – это повторялось снова и снова, я устала и дети выросли, и не было никакого у меня потом, а был беспросветный Толян, и было стыдно и жутко, и мама умерла,  у меня в шкафчике лежат ее фотографии  и толяновский орден «за мужество» в коробочке картонной из-под ботинок…

***
Через полгода мы пришли с Чегеварой в знакомый подземный переход. Там горели лампы, было чисто и сухо, вдоль стен тянулись рядами стеклянные павильоны с огромными цветочными букетами, возле них стояли длинноногие продавщицы, рядом  продавали диски, видеокассеты и всякие безделушки, на другой стороне в киосках продавали  пирожки, из павильонов орала музыка, и запахи прогорклого масла перемешивались с цветочными ароматами.
Я с ужасом поняла - жизнь сверху прорвалась вниз и навсегда смыла нашего Толяна, вместе с его креслом, собаками, медалями и чекушкой «корвалола».
Я потом долго еще пыталась узнать, что с ним стало. Последний раз его видели возле этого же перехода, он отбивался от наседавших ментов и рядом метались и остервенело лаяли толяновские собаки. Толяна спеленали, запихали  в «бобик» и больше его никто не видел.


P.S. Эта незатейливая история произошла так давно, что мне кажется, я  просто посмотрела ужастик про нашествие зомби. Зомби загнали людей в сарай, те забаррикадировались, и обороняются до последнего, но зомби много, они лезут и лезут со всех сторон и в конце фильма никого не остается в огромном городе – лишь зомби с одинаково безразличными лицами бродят толпами по холодным улицам, спотыкаясь о выбоины в асфальте…