Рассол - не вода

Ах, картошка, картошка! До сих пор не знаю,
не встречал еды азартнее пылающей картошки
с малосольным огурцом!
                Евгений Носов



Семья путевого обходчика Баганца была большой даже по местным меркам. В то время, когда в каждой избе посёлка при небольшой железнодорожной станции насчитывалось не больше пяти-шести детей, так в этой, кроме жены и старой матери хозяина, по запечкам да по лавкам жалось их десять – один другого меньше. Пятеро старших были довоенными, а вторая половина родилась в войну и сразу после неё.

– И когда это ты умудрился целый взвод настругать? – бывало, спрашивал кто-то не местный, увидав нечаянно целый выводок Баганца вместе и, не в пример старожилам, не зная в чём тут дело: война же была столько годов.

– Дурное дело нехитрое, – отвечал тот, сворачивая козью ножку и кивая на свою правую ногу.

Дело в том, что Баганец ещё в детстве упал с дерева и поломал ногу. Та криво срослась и укоротилась. Его комиссовали ещё до войны, а затем, как железнодорожнику, дали броню. Так  что нога была одной из причин его большого семейства.

«Дурному делу» нога-калека не мешала.

Жили Баганцы сначала в казарме для путейцев, в двухкомнатной квартире. Как судачили соседи – «спали одно на одном». А когда война кончилась, дистанционное начальство сжалилось над многодетной семьёй и выделило помощь – лес на избу. Рабочие-путейцы местного околотка гуртом в выходные дни помогли бедняге поставить небольшую свою избёнку.

Послевоенное время было голодное, холодное, неурожайное. А сорок седьмой год ещё и не погодный. Град, величиной с голубиное яйцо, побил-помолотил всё. В избах, своих и казённых, окон, как и не бывало. Посевы были смешаны с землёй. Природное лихо не минуло ни один двор. Люди хорошо подгаладывали, пухли с голода. Больше всех на улице «за переездом» гибели и бедствовали Баганцы. Но надо было выживать, детей поднимать.

У Баганчихи каждое утро начиналось с  одной мысли: «Чем наполнить-напихать желудки такой оравы – всё время голодной, голосистой, неутолимой. Картошки  до нового урожая вряд ли хватит дотянуть, как ты её ни дели – её больше в стёбке не станет, а в подполе давно одни мыши гуляют. Придётся ещё туже затянуть пояса, уменьшить долю каждого едока и сказать мужу, чтобы тот что-то придумал, больше пел про барабулю, когда будет играть на какой свадьбе, новоселье или крестинах, и чтобы просил за игру картошку. А то приноровились бабы расплачиваться сушеными лесными орехами, черникой, грибами. С них не очень разгонишься подрасти, да и сама она побежит с детьми в лес и наберёт этого дармового добра, сколько захочет. Вон чугун до верха нечем наполнить…».

Замечу, что картошка (она же – картопля, она же – бульба и она же – барабуля) там, где я родилась, была основной едой в каждой семье. Здесь она употреблялась в любом виде: и людьми, и живностью. Даже холодная, «в мундирах», она была для моих земляков вкуснее за любой шоколад. По правде говоря, некоторые в посёлке в глаза никогда не видели того шоколада, но всё равно так считали и говорили. В каждой хате, а их насчитывалось больше пятисот дворов, под картошку отводилась большая часть земли. Кому не хватало выделенных наделов, те раскорчёвывали новые куски вдоль канавы, на более сухих делянках среди болот, на прогалинах в лесу. Железнодорожникам-путейцам, станционным специалистам отводилась земля с полос отчуждения – вдоль железнодорожной колеи.

С картошкой все тягались, считай, круглый год. Где-то в начале первой половины мая люди отсаживались, через месяц-другой – картошку пололи-окучивали. Туда-сюда, и уже подходила пора копать-перебирать барабулю. Семенную – прятали-закапывали в ямы-копцы, «едовую» – для еды значит, засыпали в  подполы. В холодные надземные строения-погреба, которые здесь называли «стёбки», шла дробная, червивая и повреждённая – на корм скотине. Зимой в эти погреба носились вёдра с горячим углём из печи или голландки, чтобы та же картошка да разные соления в бочках не помёрзли. На этом хлопоты вокруг этой привередливой особы не заканчивались: ближе к весне с клубней надо было обрывать ростки. Приходила весна и та же песня начиналась сначала. И так из года в год. Даже война не смогла остановить этот круговорот. 

Картошка благодарила людей за такие хлопоты сполна: она спасала их от голодной смерти. Даже в ту, проклятую Богом и людьми войну, умудрялась быть рядом с ними: хоть меленькой, червивой, сморщенной, в ростках, гнилой, мёрзлой, разорванной на куски от бомб и снарядов. Её же ещё успели тогда – в сорок первом, воткнуть-посадить в землю…

Картошку люди считали Божьим даром, пользовались ею, как небом, солнцем, воздухом, водой. Не задумываясь – откуда она такая взялась? Беспомощно разводя руками, когда она заканчивалась: как же без неё жить?

Так подсознательно оценивался здесь второй хлеб.

В посёлке по тому: кто и сколько отвёл под картошку земли, как угноил-удобрил её, в каком количестве и какого качества собрал по осени урожай, оценивали друг друга. Одни ходили в «добрых хозяевах», другие – в «леногузах и пустодомках», не сумевших барабулю вырастить.

Про картошку сочиняли присказки, припевки. Самым знатным мастером на них, а ещё и гармонистом-запевалой был как раз обходчик железнодорожных путей Баганец – гармонист от Бога. Его дети, все как один, перенявшие от отца его способности, на все голоса ему подпевали. Соседи-путейцы вечерами сходились в избу Баганцов послушать их пение, а временами и самим затянуть что-нибудь душевное: «Калi калiна не цвiла…», например…

В тот день послевоенного, сорок седьмого года, старая мать Баганца не имела уже сил слезть с печи к столу. Она с жалостью смотрела, как невестка, высыпав из большого чёрного, как головешка, чугуна ещё меньшую кучку,  чем вчера, «мундиров», начала их делить по ртам. «Рты» – десять щёлкающих зубами от голода гавриков, сидели с обоих боков самодельного стола на скамейках-услонах и не сводили глаз от рук матери. Та напротив старших сыновей, которые должны были идти к ближайшей канаве на раскорчёвку  нового участка земли, положила по три небольших картофелины. Большим дочерям, те сейчас побегут в лес, может что раздобудут, по две. «Шуяди», так называла старая мать Баганца самых меньших детей, которые не давали ей покоя и «гоняли воздух по избе», по две тоже. Свекрови на печь невестка подала тоже две. Своему мужу, тот собирался в обход на целый день, выделила четыре. Самой ей досталась одна, да и та самая мелкая, не иначе, желудочек.

Баганец, который пришёл к этому времени в дом и принёс (со стёбки) в большом гладыше огуречный рассол (самих огурцов давным-давно не было), молча, отнял от своей кучки картофелину и подсунул  до той одной – жениной. Затем не спеша налил понемногу в разнокалиберные кружки и стаканы рассол. Подал матери на печь её долю. Все ждали, когда хозяйка поделит по малюсенькому кусочку ржаного, пополам с трухой и лебедой, хлеба. По зёрнышку, с земли, дети вместе с матерью  насобирали почти  пол-бочки колосков и зёрнышек ржи  после того страшенного града. Когда и эта процедура была закончена и отец сел за стол, поджидая жену, чтобы начать уже есть, раздался отчаянный рёв-крик одного из младших сыновей – пятилетнего Толика, а за ним старшего на два года Володи. Оказалось, Толик от большого нетерпения и ёрзания за столом нечаянно разлил рассол Володи. Тот, разозлившись на такую неожиданность, тут же с маху стукнул младшего брата деревянной ложкой по лбу, крича при этом:

– Ах, ты, недотёпа, что ты наделал? Это же тебе не вода, отдавай теперь мне свой рассол! – и сам горько заплакал. Ему было хорошо известно, что еда на столе была на весь день, Только вечером, когда все сойдутся-збегутся в дом, мать что-то насобирает, придумает перекусить, чтобы унять голод.

– Ну, хватит уже румзать, – грохнул по столу кулаком отец. Нате мой рассол, я не хочу. Завтра у Пинчаков что-то намечается: то ли помолвка, то ли сама свадьба, так там наемся дня на два, а может, что и вам перепадёт, – закончил с горьким смешком.

От такой новости отца все сразу повеселели, «румзанье» и шмыганье носами тут же прекратилось, все гуртом приступили к завтраку.

Новость и правда была хорошей: отцу предстояло завтра, в воскресенье, играть на гармошке. Гармошка наравне с коровой и швейной машинкой, если у кого была в семье, спасала от голода. Помимо того, что люди рассчитывались с гармонистом деньгами или картошкой, зерном, салом, молоком, яйцами, теми же «дармовыми» лесными дарами – что у кого было, гармонисту позволялось взять с собой на поселковые торжества одного из детей – гармошку подержать-постеречь, например, когда гармонист отдыхать и перекусывать будет. А там где один ребенок и другому место найдётся. Люди же не злыдни – и гармониста отблагодарят, и детям его дадут что в руку. Обычно с отцом шёл вначале один из средних мальчишек. Когда хозяева и гости становились уже не такие бдительные, где-то посреди праздника, подбегали ещё двое, а то и трое деток гармониста…

Так и жили – выживали…

Много лет минуло с той поры. Все дети Баганца выжили, выкарабкались с того страшенного лихолетья с постоянным недостатком, и один, за одним покинули родительское гнездо. Парни, шестеро, отслужив армию, кто где, по всему Союзу, а один даже за границей, там же поженились и остались на постоянное жительство. Девчата, кроме старшей (та вышла замуж за  путейца и поселилась около родителей), тоже разлетелись – кто куда. У всех порождались дети, а затем – внуки.  Давным-давно умерла старая мать Баганца. Вскоре, от туберкулёза, за ней пошёл на тот свет её сын – Баганец. Баганчиха, которой было уже под восемьдесят, каждое лето встречала «со всего мира» своих детей и внуков. Те, подтасовывая отпуска, каникулы детей, приезжали, прилетали к  матери большим гуртом, который и в сравнение не шёл с тем далёким, послевоенным.

В старом, маленьком домишке, когда приходилось ложиться спать, оставалась только женская половина и самые маленькие. Девчата и их матери, которые  помоложе, ложились вповалку на полу. Кровати, ещё те – старенькие, с шарами на спинках, доставались старшим невесткам и дочерям. Баганчиха занимала, как когда-то её свекровь, печь. Вся  мужская половина  отправлялась в адрину – так называли  деревянный сарай,  наполненный душистым сеном. Есть сходились к самодельному, сбитому из длинных, обтёсанных досок, столу. Его ставили посреди двора на всё лето. По оба его бока устраивали  такие же длинные, как он, скамейки. Во главе стола-великана  ставили два стула. Один покрывали старым кожухом – для матери, на другой  садился самый старший сын – вместо отца. Стол невестки-украинки застилали вышитыми скатертями, а поверх их – прозрачной клеёнкой. Старшая невестка-алтайка выносила вместе с множеством помощников огромный расписной самовар. Недалеко от стола, на самодельной печке-мазанке, каждый день кипел-поспевал огромный, чёрный сверху, эмалированный в середине, чугун – полный отборной картошки. Пока она там доваривалась, и малые, и постарше члены семейства, сносили к столу разные лакомства, привезённые в родительский дом, пожалуй, со всего мира. (Одна из дочерей умудрилась оказаться замужем в далёкой Австралии, один из сыновей жил в Германии).
Толик и Володя, по давней, укоренившейся с детства привычке, всегда садились за этот сказочный, заваленный деликатесами стол, рядом.

В один из таких приездов снова посели один около одного. Возле каждого из мужчин стояли рядом со столовыми приборами рюмки с крепким напитком, около женщин – с красным вином. В маленьких красивых кувшинах, покрытых холодной испариной, находился рассол из старой «стёбки». Свежие, «только с грядки», огурцы, разложены по всему столу.

Под руки, потому что болели ноги, дочери привели и посадили на её стул бодрую ещё на  вид Баганчиху. Наконец все приготовления завершили тем, что на середину стола, на отдельную полотняную салфетку, из огромного чугуна высыпали  картошку-«мундиры». И сразу же десятки маленьких и больших рук потянулись к ней – главной еды на этом, не иначе, царском столе. Старший сын поставил около матери расписную глиняную (её любимую) тарелку с несколькими картофелинами. У той, по блеклым, сморщенным щекам потекли непрошеные слезинки. Видно, вспомнила старушка, ту далёкую делёжку картошки за другим столом… 

Младший брат толкнул в бок старшего, поднял рюмку, повернулся к нему:
– А ты помнишь наш рассол?
– А как же! Это же тебе не вода! – и рассмеялся. А потом серьёзно:
– Чтобы не  тот рассол, да вот не она – кивнул на центр стола, где лежала, испуская пар, одна в одну, картошка в «мундирах», – так вряд ли мы с тобой сейчас сидели за этим столом. Младший брат утвердительно закивал седой головой… 

– А ну же, дружно запели отцовскую, дедову, – гукнул в это время сын-тамада. В его руках, откуда ни возьмись, очутилась отцовская старенькая гармонь. Тут же, у каждого за столом, кроме самых маленьких сосунков, в руках появился «музыкальный инструмент»: у одного – деревянные ложки, у другого – мандолина, у третьего – гитара, у четвёртого – балалайка, а кто-то стал цокать языком, бить в барабан-бубен, а у кого и его не было – барабанить пальцами по столу. А ещё кто-то стал притопывать ногами под столом. В необычный оркестр в один момент вплелись звуки самодельных глиняных, тростниковых и лозовых свистулек-жалеек. И понеслось по двору, по улице, по посёлку на все голоса:

Я пра бульбачку сваю
Песню праспяваю:
I маленькую яе,
I вялiку маю.
Крывую, цi роўную,
Але усю – чароўную!
Старую, маладзенькую –
Смачную, смачненькую!
Пустую, цi з алейкаю –
Цi з соллю – саладзенькую!

Прыпеў

Гэй, ты,бульбачка мая,
Бульба – залаценькая!
Як цябе ў мяне няма –
Дык такi слабенькi я!
I смачней цябе няма,-
Тушоная з гускаю,
Дарагая ты мая!
Бульба  беларуская!


З хлебам ты, цi без яго –
Для мяне ты – ого-го!
А калi ты з селядцом –
То хаджу я малайцом!
А калi са шкваркаю –
З‘ем цябе за чаркаю!
Ну, а як са студнем з’ем –
Маладзею на год сем!
Кiну ў рот пячоную –
Нiбы з нарачонай я!
               
Прыпеў

Бульбу ем я i з грыбамi –
I, нават, халодную!
Тоўчанкай i пiрагамi –
Родненькую–родную!
Не патрэбна й варажыць:
Без яе – мне не пражыць!
Яна ж – ратавальнiца!
Яна ж – гадавальнiца!
Нiзка кланяюся  ёй:
Вечарам i ранiцой!      
               
Прыпеў

"Баганцы съехались: отца вспоминают, картошку прославляют"…– говорили соседи. И так было каждое лето.


Рассказ опубликован в газете «Звязда» 3 июля 2010 года.
Перевод с белорусского автора.