Глава 4 из книги По страницам моей памяти продолже

                Глава четвёртая.
                Дальний Восток. Смерть сестры. Эвакуация.
          Военное   детство.   Победа  и  возвращение   победителей.
С большим удовольствием возвращаюсь в довоенный  Хабаровск,  это было начало 1941-го года. Несмотря на свой возраст, мне только что исполнилось четыре года, я достаточно хорошо помню этот период нашей жизни. Сам город мне запомнился, как красивый и  зелёный, рядом очень широкий Амур, хорошо помню мост, длиной около двух километров, нависающий и пересекавший его. Жили  мы тогда в военном гарнизоне, городке, расположенном напротив  железнодорожного вокзала, справа, за высоким забором. Это был автономный анклав-гарнизон внутри Хабаровска, в нём протекала своя жизнь. Конечно, я затрудняюсь сегодня даже предположить, какую роль выполняла войсковая часть, в которой служил отец, не знаю. Но по современным понятиям эта роль очевидна, там было всё необходимое для функционирования самостоятельной боевой единицы: жилые дома для офицерских семей, казармы для солдат, магазин, поликлиника и санчасть, дом офицеров (клуб), почтовое отделение, расположенное  прямо напротив КПП.
Отчётливо помню приезд и выступление в нашем клубе  большой группы цирковых артистов-лилипутов. Они были маленькие, как дети,  я, конечно,  принял их за своих сверстников,    был поражён  их мастерством и  удивлён, когда узнал, что они совсем немолодые люди. Кстати, эта труппа в те годы была очень популярна, она успешно гастролировала по всей стране. От вокзала в сторону центра города простирался красивый  сквер, он, как бы, сначала медленно уходил и проваливался куда-то вниз, затем, наконец, всплывал и  поднимался к небу. Вообще, весь Хабаровск запомнился мне городом на холмах. Вдоль сквера, по обеим его сторонам, из центра города к вокзалу, ходил трамвай, мы не раз ездили на нём.
Мне запомнились два эпизода того времени. В первом эпизоде участвовали отец, мама и я. В один из летних дней мама попросила отца, помочь сходить на рынок, который располагался рядом с нашим гарнизоном, но за его пределами. Отец рискнул пойти в военной форме, что  офицеру было категорически запрещено.  Гражданской одежды у отца не было, офицер в те годы постоянно находился в военной форме. Должен подметить, что вырос я на примере отца, у кадрового офицера должна быть особая гордость и любовь к своей военной форме, она не могла создавать какие-то неудобства.   Меня так воспитали и я совершенно уверен, что  глубокое уважение к избранной форме одежды свято, и не допускал  её нарушения в будущем. На обратном пути  отец нёс   сетку с продуктами (он не имел права, находясь в форме, нести авоську),  его остановил офицерский патруль. Встреча не сулила ничего хорошего и окончилась тем, что отец оказался в комендатуре, и  в течение двух часов вынужден был на плаце заниматься строевой подготовкой, а мы терпеливо ожидали его  где-то рядом. В городе и в его окрестностях дислоцировалось много войск, началась война.  Обстановка была тревожная. Бесконечно выли сирены. Для обеспечения порядка всюду ходили наряды патрулей. Фактически Дальневосточный военный округ, как и вся страна, находился в состоянии войны, здесь только не бомбили, его главной задачей было удержание японской (Квантунской) армии от вступления в войну, и он успешно решал эту задачу, тем самым облегчил положение Красной Армии на Восточном фронте. Второй эпизод касался меня и отца. Мы с ним  куда-то ездили,  и,  возвращаясь домой, шли по тротуару,  он крепко держал меня за руку. В какую-то минуту внезапно по проезжей части дороги нас обогнала  грузовая машина, резко свернула в нашу сторону, и, пересекая нам путь, в пяти метрах от нас врезалась в забор. Что случилось с автомобилем, не знаю, но мы были в пяти метрах от верной гибели, над нами оказался ангел-хранитель, и он в очередной раз спас нас. Последний раз я оказался в Хабаровске летом 1946 года, оперировался в военном госпитале и города не видел (к этим событиям вернусь ниже). К сожалению, в дальнейшем побывать там  не пришлось, но те, кто бывал, рассказывали (в частности, Боря, мой младший брат, родился там, и не раз, будучи уже взрослым, приезжал на  гастроли), что сквер и вокзал до 70-х годов ещё сохранялись.  В 1938 году (выше я сообщал об этом) по моему заказу  родилась сестрёнка Цилюшка, чудесная девочка-куклёнок, я мечтал о сестрёнке, а, тем более,  такой,  с удовольствием принял и играл с ней, она стала нашей общей семейной любимицей и радостью. К сожалению, сохранилась только одна её фотография тех лет. Как-то,  проживая тогда  в Хабаровске,  мама с нами ездила на городской рынок за малиной. Я всё произошедшее хорошо и отчётливо помню. За ягодами стояла небольшая очередь. Мама посадила Цилюшку на совершенно пустой деревянный прилавок, и, разговорившись с соседкой по очереди, оставила её на какие-то минуты без внимания. Очередь продвинулась на пару метров, а  ребёнка что-то отвлекло в стороне. Она, вероятно, задумалась и, молча, продолжала  сидеть и наблюдать за происходящим вокруг. В это время какая-то женщина из очереди произнесла: «Кто тут забыл своего ребёнка? Может пропасть». И как в воду смотрела. Мы купили малину, приехали домой, мама приготовила баночку с ягодами, чтобы помыть  и оставила её  на какие-то минуты на табуретке. Нам хватило этих минут, и мыть уже было поздно, мы её съели, не промытую. Я эти события отчётливо помню, как сейчас. Как она сердилась потому, что  не могла просунуть свою пухленькую ручку в банку. А мне удавалось и, конечно, практически все ягоды съел я, ей попало всего несколько штук, но к вечеру ребёнку стало плохо, болел животик, вызвали «скорую», предположили «дизентерию», увезли в больницу. Там диагноз подтвердился, а через два дня ребёнка не стало, ей было всего два года восемь месяцев. Случилась большая трагедия, совершенно непоправимая. Родители, и я вместе с ними, очень долго горевал, все мы тяжело перенесли её смерть, безвременную и абсурдную. Не суждено мне было  по жизни, и в дальнейшем, иметь сестру, я всегда горевал и страдал от этого. Кстати, у меня в семье сыновья, но зато, в награду за прошлое, две замечательные внучки. В апреле 1942 года у меня родился брат, Борис. Своим появлением на свет он, конечно, не мог заменить сестрёнку, но, в какой-то мере, снимал напряжение у родителей. Я даже помню, как не один раз просил маму, «прокрутить его через мясорубку» и, тем самым,  вернуть Цилюшку.
Шёл 1942 год. К тому моменту  война шла уже около года, но мы её ещё не успели почувствовать на себе, хотя у родителей была постоянная тревога за наше будущее. В марте 1943 года стало окончательно ясно, что Япония уклонилась от вступления в  войну. Поэтому началось формирование войсковых резервов для восточного фронта, и отец был направлен из системы войск НКВД в распоряжение Санитарного отдела Дальневосточного фронта, а оттуда в медсанбат  3-й стрелковой дивизии в качестве начальника зубоврачебного кабинета. Тогда в семье и встал вопрос о нашей эвакуации. К тому же, в городе появилось множество переселенцев, бежавших с территорий, оккупированных немцами, они несли с собой рассказы о чудовищных преступлениях нацистов, особенно против еврейского населения.   Понимая и предвидя возможную ситуацию,  отец решил сам  организовать наш переезд. Он понимал,  скоро начнутся перемены в дислокации войск и Восточный фронт не за горами, маме будет сложнее одной, ведь на руках у неё оставались двое малых детей, один из них грудной. Хорошо запомнились сборы и упаковка вещей, материально мы жили неплохо, были одеты, обуты, была даже какая-то обстановка, хотя мы в связи с частыми переводами отца почти ежегодно меняли своё местожительство.  Помню, ещё до войны, во время его очередного отпуска, мы всей семьёй один раз совершили большую поездку-отдых  на теплоходе по Волге. Накануне родители выиграли по займу какие-то деньги, кажется, по тем временам, немалые. В то время военнослужащим часть зарплаты в обязательном порядке выдавалось облигациями очередного государственного займа. Мы эти выигранные деньги успешно и прокатали. Для упаковки вещей отец привёз два огромных, как мне казалось, деревянных ящика-контейнера, для меня это было интересно, и я, как умел,  пытался помогать, но, наверное, только мешал. Вообще-то,  к этому времени я уже привык жить «на колёсах» и не видел в частых переездах ничего удивительного, мне они даже нравились. Думаю, и моё желание стать военным, а, почему-то, не железнодорожником,  зародилось ещё в те годы,  военная форма и постоянная смена мест. Собраться на переезд к новому месту службы отца для мамы было всегда, как в магазин пойти, день-два на сборы, три-четыре чемодана и нас под мышку, в молодости она была очень энергичной и мобильной женщиной, настоящей   офицерской женой той  поры, переводы были частыми. Наше положение облегчалось тем,   что   мы   ещё   никак  не были  связаны со школой.  И так, в начале 1943 года, отправив весь свой багаж по железной дороге, мы налегке, с двумя небольшими чемоданами, отправились на Урал, в село Шарташ Свердловской области, в собственный дом родителей моего отца, где уже, во-первых, на тот момент, проживала семья среднего брата отца, эвакуированная  из Ленинграда. А, во-вторых, другого места и не было.
До сих пор у меня перед глазами  наше путешествие. Отчётливо помню завораживающее зрелище, когда мы, пересекая Амур, ехали по мосту.  Я стоял у окна вагона на ступенчатой подставке напротив служебного купе кондуктора, окно было узкое и полуоткрытое, дул очень сильный ветер. Казалось, что набегающий поток воздуха готов высосать из  вагона наружу всё его содержимое, но рядом стоял какой-то военный и, придерживая, подстраховывал меня. Далее, в пути поразили тоннели в районе Читы - Иркутска и  береговая черта, окаймляющая озеро Байкал, шедшая вдоль самого его края. Тоннелей было бесчисленное множество, мы  постоянно ехали в темноте при тусклом свете электрических лампочек вагона, а  во рту стоял терпкий сладко-дымный привкус от сжигаемого угля в топке паровоза, так продолжалось около суток. Водная гладь Байкала и его берега сохранились и запечатлелись в памяти своей необыкновенной чистотой и сказочной первозданностью, а само озеро казалось безбрежным зеркальным морем.  В этих местах поезд шёл медленно, видимо, потому что берег Байкала от полотна пути находился всего в нескольких метрах, а с другой стороны полотно примыкало к скалам, которые нередко, буквально, как крыша, нависали над железнодорожным составом. На одной из таких огромных скал возвышался, как живой, бюст Сталина. Сейчас я не помню точно, в каком месте это было. Помню только, что при виде его пассажиры говорили, сооружён он был двумя заключёнными, один из которых погиб во время работ, а второй автор  был «досрочно» помилован. До места назначения мы добирались, в общей сложности, дней 10-15.  Где-то, уже проезжая по Уралу, мы отчётливо почувствовали дыхание войны. Появилось много голодных,  оборванных, грязных и бродячих, главным образом,  женщин и детей разного возраста, на вокзалах и полустанках проводники крепко запирали двери вагонов, а окна держали постоянно закрытыми, уже были случаи воровства. На всех станциях и полустанках блистали вывески «кипяток». Важность такой информации определялась тем, что в вагонах горячей питьевой воды не было, но выглядели эти вывески, как названия населённых пунктов. Однажды мы стали свидетелями ужасного происшествия. Не имея возможности приобрести билет, многие люди вынуждены были ехать на крышах вагонов, и среди них было немало откровенных воров. В соседнем с нами купе ехала женщина с грудным ребёнком, который круглосуточно находился завёрнутым в одеяльце. И,  как-то ночью, когда было душно в вагоне и окно в том купе осталось приоткрытым, неизвестный, с помощью специальной металлической прицепки с крючком на конце с крыши через окно вытащил завёрнутого ребёнка, приняв его, вероятно, за мешок с вещами. Взрослые рассказывали, что одеяльце развернулось, а  ребёнок, уже за пределами вагона, выпал из своего пакета и, конечно,  погиб. Все были потрясены, мама после этого случая не выпускала брата из рук, в буквальном смысле. В таких условиях мы приехали в Свердловск, где нас встречала семья старшего брата отца. Отчётливо помню их квартиру. На входе в двухэтажный дом с улицы была красивая «резная» дверь со стеклянной, синего цвета, ручкой, далее, от входа, шёл  лестничный переход на второй этаж. В квартире широкий коридор заканчивался двумя комнатами, в одной из которых жили наши родственники, другую занимали незнакомые  люди, соседи (как мне стало известно совсем недавно, в результате «уплотнения» жилплощади временно проживали рабочие заводов, прибывших на Урал из Ленинграда).  Пробыв у них два-три дня, мы уехали в село Шарташ, оно находилось рядом, в семи километрах от Свердловска.
Так, после многосуточного и очень трудного путешествия мы, наконец, прибыли к месту, где нам предстояло прожить полных три года эвакуации.  Почти две недели мы ехали, фактически, навстречу войне, не зная, где та граница, отделяющая нас от неё. Да, здесь не бомбили. Но зато таких «беженцев», как мы, здесь оказалось великое множество. Наше счастье и преимущество перед многими было в том, что  у нас был свой, а, точнее бабушкин, кров и скромный огород, но всё остальное пришлось добывать самим. Оказалось, здесь нас ожидали печальные перемены, произошедшие  до нашего приезда. Во-первых, осенью 1941 года внезапно умер мой дед. Родителям, вероятно, было известно об этом, но поехать и попрощаться они не смогли, было очень далеко. Накануне он лежал в больнице (говорили, что с воспалением легких), и дело шло к  выписке. Его  смерть оказалась внезапной, вероятнее всего, деда свалил обширный инфаркт.  И, во-вторых, сразу после смерти своего отца, в буквальном смысле, сбежал на фронт младший брат отца, восемнадцатилетний Володя, работавший, после окончания девятого класса,  на заводе «Уралмаш» и имевший отсрочку от призыва («заводскую броню»). В конце войны, в январе  1945-го года,  он погиб, о чём, впоследствии, сообщила «похоронка». Вот такие, нерадостные,  семейные новости нас ожидали. Горя хватало в каждой семье, и  мы не стали исключением. Мне было около семи лет, но, видимо, в условиях лихолетья дети  взрослеют рано,  и быстро, не по годам, наступает осознание важности и истинной ценности каждого переживаемого события. Мне было жалко деда, я его видел последний раз в 1940 году, сухонького, очень подвижного, с седой бородкой в форме «клинышек». Тогда все его дети с семьями съехались в Шарташ, кажется, на  какое-то семейное торжество или событие. Но особенно  я  сожалел, хотя и очень гордился, узнав, что Володя, совсем ещё мальчишка, где-то воюет. У нас, у детей, с ним была любовь взаимная, он всех нас, своих племянников-малышей, очень любил, каждому посвящал хорошие стихи и эпиграммы. Очень жаль, но как-то неожиданно и странно исчезли тогда его тетради со  стихами. Я всю свою жизнь  предполагал, что это могли быть  бабушкины  «проделки», он всегда для неё был «младшеньким» в семье и любимчиком. Я  тогда полагал, что она их сохраняла, спрятав ото  всех, т.к.  всегда и до последних своих дней ждала его возвращения  и не верила в  его гибель. А, возможно, он  забрал их на фронт, и они воевали, и ушли потом вместе с ним. Но, буквально на этих днях, мне стало известно, что одна из тетрадей жива. Она, оказывается (бабуленька, извини, я был в своих сомнениях не прав), попала от бабушки к среднему брату отца (он тогда собирал материалы для книги о ветеранах войны), от него к его сыну,  а, после его смерти, к дочери, проживающей сейчас в Челябинске. Как раз, в этой тетради оказались и стихи, адресованные лично мне, о которых я упоминал выше. Рад ещё и тому, что, во-первых, я не исказил, а только подтвердил этим фактом, свои детские воспоминания, а, во-вторых, что тетрадь, действительно, жива и существует в полном здравии. Теперь, я надеюсь, мне  удастся подержать   её  в    руках,   как    очень   дорогую реликвию, и сохранить для Вас.
Всё вокруг было наполнено горем, и наша боль долго не проходила, а лишь понемногу затягивалась и стихала. Но жизнь продолжалась и постепенно налаживалась.
       Село Шарташ, в те годы, было  красивым сельским поселением. Оно расположилось на живописном берегу озера с одноимённым названием, в семи километрах от города, недалеко от завода-гиганта  всесоюзного масштаба и значения, Уралмаша, всегда всецело работавшего на оборону, а с 1941 года, непосредственно, на войну. Село с городом соединял тракт, имевший своё начало от шлагбаума у граничной городской черты и тянулся до  посёлка «Берёзовск» (а может и дальше, не помню), там тогда велись какие-то подземные разработки с использованием, в качестве рабочей силы, немецких военнопленных.  Наш дом находился в центре села и, одновременно, у самой дороги, причём, на её крутом (почти в 90 градусов) повороте. В ста метрах от дома, в стороне от дороги, расположилось антенное поле, огороженное со всех сторон легким заборчиком с колючей проволокой. Совсем недавно я узнал из печати, что в годы войны отсюда на всю страну велись передачи всесоюзного радио. Оказывается, здесь, совсем рядом с нашим домом, находился центральный корпункт знаменитого Юрия Левитана (а мы думали, что передачи идут из Москвы), и, возможно, мы его даже встречали. На краю села, со стороны города, на самом высоком участке берега возвышалась красивая церковь, которая в годы войны использовалась, как сельский клуб, напротив неё, через дорогу, располагалось почтовое отделение. Почта в войну приобрела особое предназначение, известий с фронта ждали все, хотя чаще она приносила печальные и скорбные вести. Мы довольно часто получали «треугольники» от отца и знали, что он жив.  Прямо от церкви в сторону озера шёл длинный и крутой спуск (звали его «попова гора»), который мы, дети, зимой использовали для катания на самодельных санках или других подручных средствах. Он позволял выскакивать на замёрзшее  и заснеженное озеро, что  доставляло нам большое удовольствие. С трёх сторон село окружали густые хвойные леса, большей частью, сосновые, и мы с двоюродным братом,  Юрой, летом часто ездили в лес за сосновыми шишками к нашему огромному семейному медному самовару (у нас была деревянная тачка, мы её использовали поочерёдно, например, туда он вёз меня, обратно я). Кроме того, летом в лесу было много земляники и грибов, и это разнообразило   ассортимент нашего питания. Прямо через дорогу от нашего дома находился магазин. Правда, кроме сырого чёрного хлеба, керосина и водки, там ничего не было, а хлеб был, действительно, очень сырой и его горелая (прямо, угольная) горбушка  снималась без ножа. С тех пор, вероятно, моим любимым местом в хлебе является именно горбушка. За антенным полем, вдоль дороги располагалось Правление колхоза, с какой–то приглашающей вывеской. Самого колхоза и колхозников мы никогда не видели. Мужчин, проживающих в селе, было не более трех-четырёх, и все они были инвалидами войны и калеками, рабочей силой оставались быки и женщины. Вокруг нас жили  семьи, имевшие от пяти до пятнадцати и более детей, многие дети (взрослые, конечно) были на фронте. Рядом с нами жила семья, кажется, по фамилии Шулевы. Не помню, кто именно, но говорили, что до войны в этой семье было 22 ребёнка (даже, среди них два по имени Василий), двадцать один мальчик и одна девочка, и из них   пятнадцать юношей и девушка были на фронте. Возвращение   некоторых из этой семьи в 1945-м году я видел сам, но счёта не вёл. Женщины-матери работали на своих огородах, знаю, видел и подтверждаю, а когда они работали в колхозе, не видел. Как-то я стал свидетелем события, когда в колхоз привезли двух верблюдов. Быков явно было недостаточно,  лошади, старые и больные (анимийные), нуждались в замене. Конечно, мы видели верблюдов  впервые, и хотелось контакта с ними. Начали  «знакомиться» и дразнить,  результат оказался для нас совершенно непредсказуемым и внезапным Один из верблюдов, находившийся ближе, просто плюнул в нашу сторону. Да так, что огромной  шапкой своей слюны накрыл, в полном смысле, одного из нас (не меня). Было очень смешно, но дорогу к ним мы сразу забыли. Наше знакомство, так неудачно начавшись, закончилось.
        К концу 1943 года заметно возрос поток наших беженцев и, одновременно, количество немецких военнопленных, Курская дуга и Сталинград сделали своё дело. Но больше всего возросла активность воровских шаек и банд, они стали беспокоить незащищённое население. Особенно нагло вела себя банда «чёрная кошка» (спустя много лет, о ней напомнили братья Вайнеры в своей повести «Эра милосердия» и снятый по ней впоследствии фильм «Место встречи изменить нельзя»). Накануне планируемых ограблений они дерзко и совершенно безбоязненно оповещали, рисовали мелом или краской кошку на заборах и воротах домов, я такое напоминание однажды видел на наших воротах, но обошлось в тот раз без нападения. Вообще-то, все страхи больше шли от рассказов, возможно, это даже был плод воображения испуганных людей. Но такая слава ходила об этой банде, и все вокруг были очень напуганы. Согласно рассказам, бандиты в своих действиях вели себя крайне жестоко, порой, не жалели детей, а жители села каждый раз оказывались совершенно беззащитными перед лицом этого внутреннего врага. Ни милиции рядом, ни мужчин, способных защитить малых и слабых, вокруг одни инвалиды и больные старики, помощи ждать не откуда. Однако  эти разбойные действия банды, как когда-то внезапно начались, так к 45-му году  внезапно и прекратились. Что стало причиной её внезапного исчезновения, не знаю, возможно, они были обезврежены отделами  милиции (во главе с Глебом Жигловым).
Я уже писал, наш дом находился посреди деревни, выглядел не хуже других и,  по моим детским воспоминаниям, был большой, хотя и одноэтажный. Со стороны улицы под окнами располагался палисадник, в котором  росли густые кусты акации,  её плоды («пикульки», как мы их называли)  использовались нами в качестве подручных «музыкальных инструментов», заменяя губную гармошку, нам удавалось из них извлекать какие-то свистящие звуки. Как и у каждого дома в селе, у входной калитки стояла длинная скамейка,  врытая своими ножками в землю, на которой в мирное время любили посидеть взрослые, и щель в заборе, прорезанная к почтовому ящику, который навешивался с внутренней стороны двора. Мы постоянно ждали  почтальона, наша обязанность была, следить за его появлением. Необходимость, заглядывать в почтовый ящик (не один раз в день), так и осталась у меня потребностью.
Дом состоял из двух частей: жилой и «холодной». Жилая половина имела прихожую с окном, выходящим во внутренний, дворовый сад-малинник с видом на огород, кухню и две комнаты, с окнами, выходившими на улицу и во двор. Удачное, на мой взгляд, взаимное расположение комнат создавало эффект уюта и большой площади, хотя, на самом деле, она была невелика. Вероятно, поэтому бабушка не ночевала с нами, для неё не было места, ведь нас (с мамами) было шестеро. Но, думаю,  бабушка не ночевала с нами и по другим причинам. А именно, совсем недавно умер дедушка,  дочь одна живёт в Свердловске,  во временно пустующей комнате одного из своих братьев (он на фронте), учится в институте, и, наверно, нуждается в помощи. В общем, выбирала, что считала нужнее и важнее, бог ей судья. Нам места хватало. «Холодная» половина дома занимала площадь, в два раза большую, чем жилая. Вход в неё был с двух сторон: из кухни, непосредственно, и из малинника, через дверь, рядом с туалетом. Она имела два оконца, выходящих на улицу, и одно во двор (в сад). Её название соответствовало назначению, она не отапливалась даже зимой и была темной, там хранилось всё, что не имело постоянного применения и использования. Однажды, в этой тёмной и холодной половине мы обнаружили тулуп нашего деда, нам он был велик, бабушке и нашим мамам мал, так что висел без дела, мы начали его потихоньку «укорачивать», отрезая кусочки кожи с мехом на «жёстки».  Обыкновенный кусочек свинца крепился медной проволокой к  свиной коже от тулупа (с мехом), и  такое самодельное изобретение служило прекрасным спортивным инвентарём для игры, его поочерёдно «набивали» ногами. Играть можно было зимой и летом, в помещении и на улице, в этом виде увлечения и спорта были свои чемпионы. Наш двор был не очень большой, в центре его находился колодец, справа внутри большой сеновал, где на верхнем ярусе хранился неприкосновенный запас сена на зиму для коз,  откуда всегда доносился замечательный  аромат свежескошенного и подсушенного сена. На задней стороне сеновала, со стороны огорода, росли кусты крапивы, лебеды и репейника, целые заросли, которые бабушка очень берегла, всё использовалось строго по назначению, в пищу. Далее, огородная территория плавно переходила в картофельное поле, думаю, две-три сотки, не более, по краям которого с трёх сторон летом,  как забор, стояли  стройные красавцы-подсолнухи. Сразу отмечу, снимать удавалось до трёх урожаев картофеля в год: первый, основной, за ним, через неделю следовала перекопка и сбор клубней, случайно оставшихся в земле, а последний, непосредственно перед заморозками. Как второй, так и третий давал определённый «привар», ничто не должно было пропасть. Картофель первых двух урожаев прямо на поле тщательно очищался от плодородной земли, собирался и досушивался под сеновалом, третий урожай шёл на «деруны» (чем-то напоминающие  оладьи, но, по воспоминаниям, значительно вкуснее), жаренные на натуральной олифе, заменявшей растительное масло, которое в продаже бывало очень редко. Неплохой урожай давал малинник, его ягоды полагались всем, но, главным образом, детям.  Делились они между младшими и старшими, и поэтому  нам перепадало меньше. Бабушка, уезжая в город,  всегда брала часть ягод для своих внуков, проживавших в Свердловске. Очень выручала всех нас коза  по имени «Белка», с непростым и строптивым характером. Большая,  стерильно-белоснежная красавица, без единого пятнышка, с огромными, аккуратно закрученными, рогами, висячими сережками, бородкой и щедрым молочным резервуаром. У неё, за время нашего проживания в Шарташе, дважды были козлята, но жили они отдельно, в «стайке», маленьком помещении сеней. Мы  боялись её, и, нередко,  вынуждены были прятаться от неё на сеновале, куда вела большая деревянная лестница. Наша спасительница давала ежедневно больше литра настоящего козьего  молока, каждый из нас пил по полстакана обязательно, хватало даже для приготовления каши. Белочка нам давала ещё и пух, были у нас и тёплые высокие носки-чулки от неё, но не помню, кто вязал. Мы обязаны ей своим здоровьем, спасибо ей, она спасала нас от голода, а сама  умерла вначале 1945-го, случайно подавившись сырой картофелиной. Хорошо запомнились густые и огромные кусты с клубнями помидор, которые росли на завалинке дома в малиннике, там росли ещё какие-то высокие стебли растений, сладкие на вкус, и имеющие отношение к витаминам. Чтобы окончательно закрыть  «голодную» тему того печального времени замечу, самый большой дефицит  в годы войны у нас представляли сахар, соль и спички. Сахар, точнее его отсутствие, иногда компенсировался таблетками американского сахарина, а из  соли и спичек, когда они появлялись в продаже, делались неприкосновенные запасы.  Наши матери работали, моя мама,  в  качестве сестры-воспитательницы в детском «доме ребёнка», расположенном в лесной местности, в пригороде Свердловска, в четырёх километрах от дома. У наших матерей были суточные смены, и часто  эти смены совпадали, поэтому нередко мы были предоставлены в большом доме сами себе, даже ночевать частенько приходилось одним, а ведь старшему из нас было всего восемь лет, младшему год. Все сельские дома,  и наш, в том числе, как правило, располагались вдоль центральной дороги, разделявшей село на две части.  Дворы со стороны улицы окаймлялись высокими и глухими заборами, но окна выходили на улицу. Было  небезопасно, ворота, их калитки и все окна с вечера закрывались ставнями и на металлические засовы, но разве это могло спасти. Создавалось впечатление и иллюзия защищённости,  так было немного спокойнее, но твёрдых гарантий на спасение не существовало. Бабушка редко ночевала с нами, в основном, она жила в городе. У неё где-то тут проживала знакомая пожилая женщина-еврейка,  имевшая свой маленький бизнес и приторговывавшая электрическими спиральками к электроплиткам, это представляло большой дефицит. И вот, почему-то всегда, когда мы оставались ночевать одни, без матерей, вдруг среди ночи на тёмном фоне во всё  окно (а они у сельского дома маленькие, для сохранения тепла) из палисадника появлялась страшная женская физиономия, «завёрнутая» в платок, затем следовал продолжительный стук по стеклу и фраза: «Мадам Дробиз, вы дома?». Эту фразу я буду помнить всегда, пока жив, она могла повторяться много раз, но обязательно до тех пор, пока кто-нибудь  из нас не осмеливался, в конце концов, в темноте ответить, что её нет. И тогда она с шумом выбиралась из кустов акации, которыми был засажен палисадник перед окнами, и, наконец, покидала нас. Такое бывало нередко, особенно страшно становилось, если на дворе была зима, а времён года для этой дамы не существовало. К  сентябрю 1943 года мой двоюродный брат, первым из нас повзрослел  и пошёл в школу, я ему очень завидовал. Кстати, мне всегда в детстве хотелось быть старше своих лет. Осенью того же года у нас произошла общая радость, с фронта после тяжёлого ранения и лечения в госпитале в короткий отпуск  приехал средний брат отца, семья которого проживала с нами. Он привёз какие-то трофейные мелочи-подарки, но запомнились, почему-то, только блокноты с волнистыми линиями, цветные карандаши и ластики («стирательные» резинки), потому, видимо, что мы этого никогда не видели и не имели. Хорошо помню это его кратковременное пребывание, он для нас всех был живой весточкой с фронта, у всех отцы были там. Но мне, лично, запомнилось это время ещё и потому, что мама вдруг обратила внимание на мой левый глаз, и заметила отклонение зрачка. Её убеждали, что ничего серьёзного нет, что связано это с качеством питания и, как следствие, с авитаминозом. Однако мамин диагноз вскоре подтвердился,  моё косоглазие стало очевидным и хорошо заметным для всех окружающих. Конечно, это послужило поводом, и я сразу же приобрёл прозвище «косой», которое сопровождало меня до средины 1946 года, тогда мне в Хабаровском военном госпитале сделали операцию,  и, благодаря чудодейственным рукам военных медиков,  все элементы моего левого глаза стали на место. После отъезда живого посланника войны  жизнь постепенно вошла в прежний режим. Брат ходил в школу в первую смену, я командовал младшими. Мой младший брат становился необыкновенно красивым, и уже чем-то внешне стал напоминать мне,  умершую недавно, сестрёнку.  Чёрненький, с кудряшками на голове, кольцо в кольцо, он получил от нас прозвище  «Пушкин», но был, «по-военному», худенький, уже начинал ходить и что-то лопотать. С приходом зимы у нас появилась, не помню откуда, пара коньков, одна на двоих, кажется, они оказались в «холодной» половине дома. Теперь я катался в первой половине дня, пока старший брат был в школе, он после школы, а в выходные дни каждому из нас полагался один конёк. Коньки к обуви крепились специальным образом, чтобы не перетирался валенок (мы имели одну пару валенок  на двоих, берегли их, носили аккуратно),  они привязывались и  скреплялись бамбуковой палочкой. Кататься на таких коньках было не просто, мы постоянно спотыкались, часто падали, их заострённая носовая часть мешала нам (по-моему, их называли «ласточки» или «спотыкачки», а может, я ошибаюсь),  а хотелось, как это делали взрослые ребята, вцепиться прицепкой, сделанной из проволоки, в борт проходящей машины и  ехать с её скоростью. Умение вцепиться на ходу  использовалось, когда шли  машины, груженные жмыхом (это  были прессованные плитки отходов от подсолнечника, размером метр на метр, и шли на корм свиньям, почему-то в нашей детской среде назывался «колоб»). Он составлял  ценную пищевую добавку в наш ежедневный скудный рацион. От него губы и руки наши были  постоянно жёлтыми. На днях одна из телевизионных программ России своим документальным сюжетом напомнила мне фрагмент из военного детства. Она показала интервью с прекрасным актёром Л. Дуровым, который смачно рассказывал, чем приходилось питаться московским детям (моего поколения) в годы войны, и речь в нём шла, именно, о хорошо знакомом продукте, о «жмыхе-колобе».   Наш дом располагался у крутого поворота дороги, и  машины здесь вынуждены были, притормаживая, сбавлять скорость. В такой момент мы пытались воспользоваться своим преимуществом.  Иногда  удавалось, и плитка летела с кузова, её хватало на всех и надолго. Такой финал становился пределом торжества и детского удовольствия. Но были случаи, когда водитель успевал резко затормозить машину, выскочить из кабины и схватить кого-то, хотя бы одного. И тогда он один расплачивался за всех. И прощай коньки. Так что риск, остаться без коньков, был большой, было ясно,            других коньков уже  не будет.  Было ещё одно  занятие, которое, с приходом зимы, мы не имели права пропустить. Я уже писал выше, не далеко от нашего дома, в «Берёзовске», где-то под землей (говорили, что там были рудники) работали немецкие военнопленные. Ежедневно, два раза в день, утром и вечером, их провозили мимо нас  в открытых грузовых машинах - «полуторках» с высокими надстроенными бортами кузова. В кабине, рядом с водителем, находился наш солдат, второй, с автоматом ППШ, сидел на крыше кабины, лицом к военнопленным, от которых его отделяла прозрачная деревянная решётка. Пленные стояли в кузове, и были для нас прекрасной безответной мишенью.  Мы заранее готовили крепкие снежные комья, и, одновременно, дружно, с криком «Бей фашистов!», открывали перекрестный залповый огонь. Снежные  снаряды летели из всех дворов, с обеих сторон, мимо которых шли машины. Они старались быстрее миновать нас, немцы только отворачивались. Своими действиями мы выражали солидарность  бойцам Красной Армии и, одновременно, личную обиду, так как ещё и завидовали им, немцы были хорошо одеты, в теплых полушубках, многие из них имели меховые шапки-ушанки, к тому же, поговаривали, что им дают настоящий белый хлеб. Иногда в машинах ехали пленные женщины, но для нас это значения не имело. Однажды, в момент очередной атаки я так увлёкся   ходом «сражения», что свалился с забора, и упал на оторвавшуюся жердь нашего забора. Её ржавый гвоздь пробил мою обувь, а, заодно, и ногу. В результате, мне пришлось заплатить за детскую глупость двумя неделями  постельного режима с температурой до 40, выручили «красный стрептоцид» (помню ещё) и  ихтиоловая мазь, только так удалось избежать общего заражения.
         1943-й год подходил к концу, осенью удалось собрать  какой-то  урожай. В основном, это была картошка, немного овощей, засушили крапиву и ботву моркови, свёклы. Заготовили немного малины (сахара, конечно, не было) и грибов. Мы, как могли, принимали участие в создании зимних  запасов,   помогали   мамам,   но  пользы  от  нашей помощи, думаю, было немного. Так заканчивался очередной год войны, в корне изменивший наш образ жизни,  принесший столько потерь, невзгод и трудностей, которых могло бы с лихвой хватить на всё детство. Шла страшная война и, слава богу, постепенно приближалось её победное завершение.  А нам, вместе с нашими родными и близкими, предстояло пережить ещё полтора года ежедневных, совсем недетских, тревог, лишений и  страданий. К тому же, уральская зима постоянно напоминала, что багаж, отправленный из Хабаровска, и тёплые вещи в нём,  могли бы очень пригодиться. Наконец,  перед новым годом мы  получили извещение о его приходе, и мама поехала в Свердловск на товарную станцию железнодорожного вокзала. Увидев и узнав свои ящики, она решила проверить их, ей  показалось, что в некоторых местах нарушена упаковка. Сомнения  подтвердились, вместо долгожданных  вещей  в обоих контейнерах оказался обычный строительный мусор и  кирпичи. Страховых возмещений не существовало, всё списывалось на «войну», как  форс-мажор, и, таким образом, мы в одночасье  стали голыми, босыми и абсолютно нищими, пропали даже посуда и мелкие вещи. В детском сервизе, подаренном ещё сестрёнке к её первому дню рождения, мама всегда хранила своё обручальное кольцо, оно «ушло» вместе с сервизом. Не стало игрушек, из которых я, конечно, вырос, но нашим младшим они бы пригодились. Сейчас я хорошо понимаю состояние матери, ведь кое-что из вещей можно было продать в обмен на некоторые продукты, купить которые было необходимо, но не на что. Люди в это время, но, особенно, дети, страдали от отсутствия витаминов. У меня все ноги были покрыты нарывами, к ночи приходилось, снимая чулки-носки, срывать их, отмачивая водой. Лечить было не чем, постоянно в продаже были только йод и «зелёнка», любое лекарственное средство являлось дефицитом.
          Война к нам стала «подходить» и с другой стороны. Недалеко от нашего дома находился большой танкодром, здесь формировались  дивизии Уральского танкового корпуса. Танки шли с заводов, испытывались, грузились на платформы и уходили на фронт, было много военных танкистов. На полигоне проводились стрельбы, кругом валялось много «болванок»  и снарядов, в том числе и неразорвавшихся. Мальчишки всюду лазили и нередко находили их, использовали для вытапливания свинца, который шёл на «жёстки» и «грузило» для удочек. Были случаи взрывов снарядов прямо в руках с соответствующими последствиями, и они были не единичными. Кроме того, мы находили неиспользованные ракетницы (почему-то запомнились зелёного цвета), укладывали их в  связки, как гранаты, залезали на деревья, поджигали и бросали, любуясь красивым зрелищем. Не далеко от дома можно было найти «живой» танк, видимо, не прошедший какие-то испытания, мы  открывали его, и, залезая вовнутрь, изображали себя танкистами. Однажды я чуть не лишился ноги, прищемило люком, отделался серьёзными ушибами и царапинами. Танки постоянно сновали мимо нашего дома, два или три раза за зиму, не вписавшись в поворот, на скорости, они своими стволами въезжали в окна, слава богу, «холодной» половины нашего дома. Иногда, с разрешения водителя нам удавалось прокатиться, удерживаясь за ручки на башне танка. Между прочим, в 1944 году между городом и селом ходило бесплатное «танк-такси», вокруг его башни приваривалось сидение, по всему кругу, кажется, на 5-7 мест. Помню, как наша бабушка, однажды,  прикатила из города на таком транспорте.
        Таким был для нас 1943 год. Кстати, в течение года мне удалось успешно справиться с «корью» и «свинкой», которые принесли немало хлопот маме, а, с другой стороны, хорошо, что это произошло своевременно и избавило меня от неприятностей в дальнейшем. Мы, дети войны, были свидетелями, а  иногда и активными  участниками событий, происходящих в селе.               
         1944 год ничего хорошего в нашу жизнь не принёс. Он мало, чем отличался от предыдущего, за исключением того, что мы становились старше и уже стали интересоваться событиями   фронта. Почти в каждом доме была чёрная тарелка-репродуктор (в простонародье, просто «громкоговоритель»). Никто вокруг не сомневался в скорой победе, очень ждали её и связывали это  событие, главным образом, с возвращением  отцов. Всё чаще в село стали приходить «похоронки», почту ждали, а вскрывать конверт или «треугольник» было тревожно. Что-то ели, во что-то одевались, как-то держались,   кто, как умел. Но ждали, ждали и ждали. В 1944 году стала поступать американская помощь, мама иногда привозила откуда-то четырехсот граммовые баночки (порой, килограммовые) американской «тушенки» и таблетки сахарина, вместо сахара.  В доме появилась кое-какая детская одежда, нам она очень пригодилась, я с удовольствием носил штаны с передником под горло из вельвета (комбинезончик), какие-то детские рубашки. Особенно плохо было с обувью, в продаже её просто не было. Но если зимой были валенки (любого размера), то уже с ранней весны и до глубокой осени мы бегали босиком, так  ходили и  взрослые. Когда осенью 44-го года пришла и моя пора, идти в школу,  помню, как гордо шёл, хотя и босиком. Малыши испытывали трудности и невзгоды, но ничего не понимали, ведь всё лежало на материнских  плечах. Для нашей семьи это была первая уральская зима, с большим трудом перебивались без зимних вещей, которые пропали. Маме иногда удавалось кое-что е приобретать на рынке в Свердловске на те  скудные крохи денег, которые у неё оставались  после покупок продуктов (продуктов, очень громко сказано). В  общем, проталкивали зиму.    С    приходом     весны  наверно,   становилось веселее    (не помню,   как   это   было   тогда,  но так бывало, наверно,  всегда и со всеми).
Где-то в марте мы с мамой поехали в город, на рынок за мелким картофелем для посадки, как-то дотащили («мы пахали») его к шлагбауму,  до  условной  пограничной черты города, и стали ждать попутной машины в сторону села. Помню, ждали не долго, даже не успели замёрзнуть. Шла машина с высоким кузовом, покрытая тентом. Мама подняла руку, машина остановилась. В кабине, рядом с нашим (советским) водителем, сидел немецкий офицер, молодой, в форме, но без погон. Он вышел из кабины, вытянулся, отдал честь, попытался что-то выяснить. Мама знала несколько слов из еврейского языка, и, жестикулируя, сумела объяснить, куда нам нужно. Он, видимо действительно, хотел понять мамину просьбу. Потому и понял, после чего подошёл к заднему борту машины, и отдал необходимую команду находящимся там немецким военнопленным солдатам (как потом оказалось). К нам спустились двое, уже  не молодых солдата, взяли у нас мешок с картофелем. Офицер  посадил меня с мамой в кабину, сам вместе с солдатами (и нашим мешком) залез в кузов, и мы тронулись. С таким комфортом мы в последний раз ездили только до войны. Вскоре машина остановилась напротив ворот нашего дома (мама показала, где остановиться). Те же солдаты занесли мешок  в дом, а офицер откланялся (отдал честь) и сел в кабину. Машина ушла, а мама ещё долго стояла, оставаясь  в недоумении, и не могла оценить происшедшее. Перед нашими глазами фашисты (тогда все немцы для нас были фашистами, без всякого разбора), принесшие столько горя нашей стране, ведут себя, как цивилизованные люди. Меня тогда это событие тоже удивило и поразило, я не один раз потом, с пеной  у  рта,  доказывал  ребятам, что этот факт, действительно, имел место,  хотя и выглядел малоправдоподобным. Я даже думал, что меня побьют однажды за выдуманную историю, у многих в семьях были погибшие, но обошлось. Мне в дальнейшем приходилось, не раз и не два, общаться с военнопленными (и немцами, и японцами), и я ещё тогда, будучи  ребёнком, резко поменял своё мнение в этом вопросе, но ни с кем  не пытался даже делиться, а, тем более, обсуждать. Конечно, я многого не понимал в силу своего возраста, но эта история  прочно засела мне в детскую память. Между прочим, я пишу эти        строки,       проживая     в    немецкой          Баварии, в бывшем   центре  немецкого фашизма.
        Тогда, в 1944 году, нас продолжали  подстерегать на каждом шагу испытания, причём, там, где их никто из нас не ждал, и первым оказалось очень печальное. Мамы наши по-прежнему много работали, а мы (детвора), оставаясь одни, продолжали сами  «хозяйничать». Весной 44-го года в село  вернулось  несколько фронтовиков. Я помню, что в этих домах по нескольку дней играли гармошки (кто-то играл и на губной, трофейной), пелись тоскливые русские песни. Возвращались-то полные инвалиды, были и без ног, и на костылях, и без рук, но, как все считали вокруг, в том числе, и их родные, главное, что живые. Вскоре пришло отрезвление,  новый статус вернувшихся героев, статус инвалида и, фактически, беспомощного  мужчины, стал проявляться чуть позже и постепенно начал превращать большинство из них,  героев войны и освободителей,  в абсолютное «ничто». Они не обладали даже правом, работать и, одновременно, получать свою  копеечную пенсию по инвалидности.  Долечиваться было не на что, многие стали постепенно спиваться, к «окопным» 100 граммам война успела приучить всех, даже тех, кто до войны, вообще не брал в рот спиртного.  И умирали, молодые, не дожившие, порой, до 40 лет, от ран, в том числе, и от душевных. Прежде чем  устанавливать памятники из бронзы не всегда заслуженным полководцам, и солдатам войны, но из бетона, этих людей следовало лечить и реабилитировать, а от них родина отвернулась, решила избавиться, освободиться естественным путём. Сегодня, спустя  67 лет со дня победы, так и не решён в стране  жилищный вопрос для тех, немногих, как-то доживших до этих дней. Тогда же беда не обошла и нашу семью. 
         В сентябре я готовился, идти в школу, и мама решила, в конце весны 44-го  года, свозить нас к своим родным в город Пласт челябинской области. Там в это время проживали её, совсем старенькие, родственники, они были эвакуированы из Нижнего Новгорода (тогда г. Горький). Погостить  планировали 2 недели, а, затем, по дороге, на недельку, заехать в Челябинск, где также продолжали проживать её остальные близкие и родные, а, к тому же, это была моя родина. Уже на обратном пути, непосредственно, перед отъездом из Челябинска в Шарташ, мы, одетые в дальнюю дорогу,  сели за  стол, попить чай перед отъездом.  В это время, совсем недавно начавший самостоятельно ходить, мой полуторагодовалый братик ручкой схватился за  шнур от электрочайника, который по обыкновению  стоял на широком подоконнике, чай только что вскипел. Ребёнок потянул шнур и  опрокинул чайник  на себя. Всё произошло  внезапно и мгновенно, окружающие даже сразу и не сообразили, что случилось. Однако было поздно, «крутой» кипяток успел сделать своё дело, он буквально сварил всё тело ребёнка от личика до пояса. Ситуация усугубилась тем, что на нём был уже одет в дорогу вязаный шерстяной костюмчик, который пришлось немедленно снимать. Костюмчик  тянул за собой кожицу, от чего боль, конечно, только многократно усиливалась. Мама схватила ребёнка, прижала к себе и обожгла   себе ноги (но поняла это позже),  а другие взрослые бросились к телефону, срочно нужен был врач. Семейный врач (по фамилии Гитлинг, светлая ему память) прибыл быстро, осмотрел пострадавшего и принял решение спасать ребёнка дома. К тому же и мама была категорически против госпитализации, ведь всего два года назад в больнице умерла дочь и она продолжала винить в этом  врачей. Ребёнку была выделена отдельная маленькая, но светлая,  комната. Врач сделал всё необходимое в той ситуации, наложил на обожженные места мазевые повязки,  кроме личика (там оказались только точечные ожоги), уложил его и, как помню, сказал: «на всё воля божья». Брат пролежал около двух месяцев под постоянным контролем и при большом внимании со стороны Гитлинга, и, конечно, при мамином круглосуточном уходе. И не только выжил, но и пошел на поправку. К нему пришёл аппетит взрослого человека, он съедал всё, что получал,  много и без разбора. Конечно, его кормили  «за счёт» взрослых, но организм отреагировал адекватно,  на всю последующую жизнь осталось лишь напоминание – характерные  рубцы обожженного тела. Мы возвратились в Шарташ, там  проходило его дальнейшее долечивание и продолжалось оно долгие годы, но дома всегда помнили Гитлинга. Его замечательные руки и отношение (он, кажется, был не хирургом, а просто, врачом  от бога) сделали своё доброе дело. Ну и, конечно, ангел - хранитель, был начеку. Очень жаль, что я пишу о Бореньке сейчас, когда его нет с нами уже почти десять  лет. Конечно, болезнь повлияла на  детский организм, ослабив его, и, в дальнейшем, Боря  молча ощущал это в течение всей жизни, но тогда его излечение стало большой семейной радостью и нашей общей победой. Так заканчивался остаток лета 44-го года. Мама решила не сообщать отцу о трагедии с Борей, помочь он ничем не мог, а волнений у него хватало своих, шла война. Вскоре отец был переведён в 57 полк 12-ой стрелковой дивизии, которая вскоре возвратилась на Дальний Восток. Война на восточном фронте  уверенно продвигалась к успешному завершению. Войска, пришедшие с востока в 43 году, среди которых был и отец, освобождающиеся на западе, возвращались на отдых с доукомплектованием, и, в дальнейшем, уходили на восток, где уже  начиналась подготовка к войне с Японией. Эшелоны с войсками «проскочили»  через железнодорожные вокзалы Свердловска и Шарташа, мимо нас, мы об этом даже и не знали, и, конечно, нам не удалось повидаться. Отец проезжал тогда в одном из составов, это стало известно позже, от него, когда закончилась и эта, к счастью непродолжительная, но не менее опасная, война и на планете, наконец, наступил долгожданный мир.
       Осенью 44-го я пошёл в школу. Помню, осень на Урале была тёплая, а школа  не очень далеко от дома.  Брат уже начал учиться во втором классе, и их перевели во вторую смену. Таким образом, я пошёл утром самостоятельно, мама была на работе. Одет был в вельветовый комбинезон американского производства, полученный по ленд-лизу, в белой рубашке и босиком. При себе следовало иметь карандаш и тетрадь. Карандаши когда-то привёз с фронта дядя, причём немецкие, у меня был  подаренный им экземпляр, я его сохранил, но осталось от него немного. Роль тетради с успехом выполняла столистовая амбарная книга. Она была, конечно, вся заполнена бухгалтерскими записями, но между строчками можно было писать. Не каждый в классе мог похвастаться таким набором.
Школа мне понравилась. Она размещалась в двухэтажном здании  на самом берегу красивого озера с одноимённым названием села. Кстати, это было единственное кирпичное здание в селе, не считая церкви, приспособленной под клуб, на берегу того же озера. Прямо от входных дверей школы шла дорожка к каменистому берегу, там всегда были привязаны чьи-то лодки, вода в озере была чистая и прозрачная. Через дорогу, напротив входа в школу, росли огромные, как мне тогда казалось, тополи, а рядом располагался дом Правления колхоза, где мы когда-то знакомились с верблюдами. Наш класс размещался на втором этаже, посадили меня у окна с видом на озеро. Мою первую учительницу звали Янина Антоновна, это была молодая и красивая женщина, полька по национальности, эвакуированная откуда-то. Она снимала комнату у селян, и жила недалеко от нас, в доме рядом с почтовым отделением. Учёба проходила в нормальном режиме, мне было легко, я с 4-х лет знал буквы и уже начинал читать. Первые 2-3 месяца мы писали карандашами, аккуратно выводили каждую букву.  Учительница внимательно следила за каждым из нас, как мы справляемся с заданиями. Учебники выдавались бесплатно, но один комплект на двоих. Поэтому домашние задания делали по очереди. В конце учебного года книги  следовало вернуть, причём, в хорошем состоянии. Детей в классе было немного, мальчики и девочки, человек 15-18, не более, одеты все были бедновато, но никто на это не обращал внимание.  Важно, что учились, а не отставали от программы, как многие мои сверстники в те годы, проживавшие в других районах страны. К сожалению, никто из ребят класса не запомнился, хотя я учился с ними почти два учебных года, до февраля 46-го. Всё, что необходимо было для учебного процесса, выдавала школа, но хранилось  в шкафах класса. Когда началась зима, на уроке физкультуры  каждому выдали лыжи с палками, которые были больших размеров, катались прямо на замёрзшем озере. Со второго полугодия писать начали ручками с пером, их берегли, потому что выдавались бесплатно, но на какой-то, не помню, срок. Чернила находились в  классном шкафу, чернильница «непроливашка» была стационарно накрепко закреплена на каждой парте. Обязанностью дежурного по классу было следить, чтобы чернильницы у всех были заправлены заранее, разливали чернила из большой бутылки. Тяжело и неудобно, но руки старались не пачкать,  мыть их было негде. Мы быстро приспособились, кто-то  первым изготовил свою «авторучку», для чего взял тонкую медную проволоку, намотал на тонкой иголке, сделав из неё  пружинку, прикрепил к перу. Так, при опускании ручки с таким доработанным пером в чернильницу,  пружинка заполнялась, и порции чернил хватало на слово и больше. Изобретение, конечно, было недетское, но подхватили его все. Я и потом, когда становился старше, пользовался таким приёмом. Тогда же, во втором полугодии, на уроках военного дела мы начали изучать   станковый пулемёт с помощью  макета, изготовленного из толстой фанеры. Почти каждый из нас, мальчишек, неоднократно видел его «живым», но это предусматривала учебная программа. 
К этому времени наша тётя окончила свердловский медицинский институт, и теперь у  бабушки появилась возможность, чаще бывать у нас, в Шарташе, хотя, если она и занималась теперь с нами, то, по-прежнему, с большой неохотой.  Мимо нашего дома продолжали сновать танки, не раз заставляли думать, что, в один прекрасный день, они разнесут дом, и мы окажемся на улице. Однажды осенью нас кто-то угостил финиками, мы никогда до этого их не видели, тем более, не пробовали. Я был в восторге от них, и решил посадить несколько косточек в палисаднике, мечтая вырастить свою финиковую рощу.  Ухаживал, поливал,  следил за  появлением ростков, но, скорее всего, в чём-то нарушил агрономическую технологию, так что, до нашего отъезда, они так и не взошли. Спустя 45 лет, после многолетнего перерыва, мне удалось побывать в Шарташе, но на месте нашего дома я не увидел ни самого дома, ни финиковой рощи, рядом с ним. Их не было.
Перезимовав с 44-го  на 45-й год, мы ждали одного, победы. В нашем представлении побеждённая Германия должна была перестать существовать,  а немцы, как нация, мы считали, исчезнуть. Я отчётливо помню эти детские категоричные рассуждения о переделе мира и расплате с фашистами. Накануне победы, в марте-апреле 45-го наша, общая любимица и кормилица, коза Белка (светлая ей память) подавилась картофелиной, положение оказалось безвыходным, пришлось  приостановить её мучения, заколоть и пустить на мясо и шерсть. Весь апрель мы круглосуточно держали репродуктор во включённом состоянии, ждали новостей. Как мы узнали от отца после войны, в июле 1945-го, перед самым началом  боевых действий против Японии,  он был переведён в 261 отдельный  МСБ 345 стрелковой дивизии, в составе которой,   в августе того же года, и встретил окончание 2-й Мировой.
          9-го мая утром прозвучал долгожданный сигнал. Мама в тот день была выходная, с  утра занялась стиркой нашего скромного белья, а днём, часов в 12, из нашего репродуктора мы услышали  сообщение о капитуляции Германии и окончании войны. Ждали, но не верилось, что это произойдёт. Все вокруг вышли из своих домов и с радостью, до безумия, кричали и плакали. К вечеру машины, как всегда, в обычном порядке перевозили пленных в сторону города, и немцы, завидев нас, кричавших,  на наши крики отвечали одобрительными приветствиями и взмахами  рук (мы, конечно, не понимали, почему). Они теперь были абсолютно уверены, что смогут  живыми вернуться домой, к семьям. Торжества в селе продолжались долго, проходили они и в школе. В июне в село начали возвращаться победители, первыми приехали пожилые солдаты и сержанты, мы знали о каждом, но ждали отцов.
       В конце сентября мы получили письмо от отца, из госпиталя. Он сообщал, что был тяжело контужен и ранен, но небезнадёжно, и шёл уже на поправку. Оказывается, однажды, уже перед самым окончанием войны с японцами, он со своим медсанбатом на машине менял позицию. Дорога, с многочисленными подъёмами и спусками, проходила между сопок и, вдруг на одном из крутых поворотов из укрытия выскочил смертник-камикадзе и бросился под машину. Всё произошло мгновенно, взрыв. Из всего личного состава в живых остался отец (его нашли через 4 часа после трагедии, в кювете и без сознания) и, недалеко от остатков машины и исковерканных останков, тяжело раненная медсестра, погибло более десяти человек. Вот Вам и ангел-хранитель, жалко, что не сохранил остальных,  войне с Японией оставалось несколько дней.
Так, по моим воспоминаниям, заканчивался 1945 год. Уже вернулись старший и один из средних братьев отца, ещё один окончил войну в Вене и ещё оставался там, от моего отца получена весть, что ждёт решения о дальнейшем продолжении службы. Оставалось пока лишь в силе давнее сообщение о гибели младшего, Володи.  Позднее, поиск, предпринятый старшим братом, оказался успешным, удалось установить фактическое место его гибели, сегодня  имя Володи в числе других погибших героев, ушедших на фронт из села, выбито золотыми буквами на обелиске у школы в Шарташе, где он учился. Я выше упоминал многодетную семью Шулевых, так, до дня нашего отъезда из села, почти все дети возвратились. Хотя не обошлось, среди них были и инвалиды. А их, единственную в  семье, дочь и бывшую на фронте, я встретил, когда посещал Шарташ в 90-х годах, их дом продолжал стоять на месте, но братьев уже давно не было в живых. Вопрос об их общем количестве так и остался не заданным.
На этом, своё военное детство считаю оконченным, перехожу к описанию послевоенных  событий. В своём повествовании будет часто указываться  Пермь, город, очень дорогой мне, где захоронены на Северном еврейском кладбище мои родители и бабушка со всеми нашими дорогими родственниками того поколения на Южном кладбище, в Мотовилихинском районе города. В период с 1940 по 1957 год город имел название Молотов, но в тексте в последующих главах везде я использую его историческое название.

                Март 2011 г.