в плену

  В   П Л Е Н У



Летчик пикирующего бомбардировщика Пе-2 Наум Борисов вёл звено из трех экипажей в качестве ведущего, что для него было делом привычным. Объектом на этот раз, поздней осенью 1942 года, был участок железнодорожного полотна недалеко от города Шахты, в немецком тылу. На участке по причине непонятной аварии остановился фашистский эшелон с бронетехникой и горючим, следующий со стороны Ростова. В качестве прикрытия, звенья Наума сопровождали три истребителя ЛаГГ-3, по одному на каждый бомбардировщик. Для такого лакомого кусочка, которым был эшелон, можно было и по больше техники для прикрытия найти, но операция подготовлена в спешном порядке по горячим данным последней разведки. Была ли это диверсией партизан, обычный сход локомотива, в сводке не указывалось, но случай подвернулся удобный, чтобы вывести из строя фашистскую технику в сорока километрах от линии фронта. Эшелон пока охранялся двумя зенитными установками, расположенные на самих платформах, но за это время могли подтянуть и дополнительные силы. Первоначально, видимо до подготовки истребителей, фашисты подняли в воздух самолет-разведчик «раму» «Фокке-Вульф-139», который пролетал в этом районе несколько раз. Он мог передать о появлении советских самолетов, чтобы поднять «мессершмиты».  Немцы могли держать их в ближайшем аэродроме, чтобы не привлекать внимание своими облетами к  застывшей и удобной мишени для атак русских самолетов. На двух мощных грузовиках подвозили обрубки деревьев и маскировали эшелон, чтобы не было видно с воздуха. Как бы там не было, упускать такой случай не хотелось, и нужно было спешить.
Штурмана Лёху Анисимова Наум знал давно и доверял ему полностью. Воевали вместе давненько, и Леха нравился ему тем, что становился таким спокойным в момент бомбометания. Сначала это же качество его раздражало, но позже приноровились и стали единым целым. При своем полном спокойствии при бомбометании с горизонтального полета или пикирования, он очень быстро находил необходимую наводку и выводил самолет на нужный угол прицеливания. В этот момент Наум слушал его команды , а не доверял своей интуиции. Это тоже далось не сразу. Как летчик ведущего экипажа, он был старше всех по должности и ему подчинялись всё звено из трех самолетов. Однако при подходе к «объекту» эта субординация не соблюдалась. Они со штурманом, по командам последнего, становились как одно целое и старались за пару заходов сбросить весь «груз» прицельно.  При этом у них не было никакой возможности пользоваться бортовыми пулеметами. В этом отношении, в момент бомбометания они полностью прикрывались стрелком-радистом  Пашей Бикбулатовым. Имя этого башкирского паренька было совсем другим, но все звали Пашкой, и он привык к этому. Парнем он был молодым, но дельным.  Паша служил недавно и ходил в звании сержанта, но вроде не замечал этого, ко всем обращался на «ты». Исключение не составлял даже командир эскадрильи, хотя другие с ним все говорили на «вы».  У него не счету уже есть сбитый истребитель, хотя такое бывало редко, чтобы бомбардировщики сбивали «мессера». Бывало, конечно, но не так, чтобы в первый свой вылет. Сейчас оба других самолета исполняли роль ведомого, хотя имели те же задачи, но повторяли действия Наума и старались держаться на хвосте. При нормальном стечении обстоятельств они тоже имели большую самостоятельность, но был всегда риск внезапного появления «мессеров».  Немецкие асы старались напасть на истребители прикрытия даже меньшим составом и отсечь их от бомбардировщиков, чтобы в первую очередь не дать разбомбить объект прицельно. На бомбардировщиков набрасывались большее количество истребителей, чтобы  «разогнать» от цели и уничтожить по отдельности.   Особо усердствовали немецкие истребители «Ме-109» и  «Ме-110».  Они превосходили наших истребителей по многим показателям, и приходилось держать «нос по ветру».


С лета 1942 года за выход к кавказским нефтяным промыслам шли интенсивные бои. Фашист тихо, но упорно шел вперед. Однако с наступление осени драться стало тяжелее. Командующего группы армии «Юг» фельдмаршала Листа эта ранняя осень совершенно не радовала. Как один из грамотных военачальников он прекрасно понимал, что война, скорее всего, будет проиграна. Широка Россия,  и потуги немецких войск,  во всех направлениях,  напоролись на невиданное во всей Европе сопротивление. На Севере одной блокадой Ленинграда хвалиться уже не было сил. Дальше продвинуться тоже получалось плохо. Сосед между ними, группа «Центр» получила по зубам под Москвой, а рядом командующий Паулюс заперт в такое кольцо, что ему уже ничем не поможешь. Гитлер метал молнии и обрушился на свой генералитет. Освобождены от должностей командующие всех групп «Центр», «Север» и «Юг» фельдмаршалы фон Бока, Лееба и Рундштедт. Не избежал наказания и любимец фюрера Гудериан за то, что не сумел взять Тулу и отступил. Знал фельдмаршал и чувствовал всей кожей, что впереди соседям, кто воюет севернее его, подходит ещё один русский боец - Зима.   Эта будет последней зимой на их земле. Первую зиму они едва пережили и очень часто повторяли: «Вот наступит весна и русским придется туго». Однако весна наступила и прошла, прошло и лето, а впереди снова зима.  И придется ему, как южному соседу принять на себя усиленные удары. Пожалуй, как говорят русские, пора собирать пожитки. Ростову пока нечего не угрожало, но это «пока»  было столь не надежной, впрочем, как и все – «пока».



Штурман Анисимов вывел бомбардировщики с тыла немцев, следуя для начала по линии фронта к Югу, а далее  повернув строго на Запад и удар оказался неожиданным для зениток. Особого вреда с такого положения они не могли нанести. Несколько прямых попаданий подняли зарево от факелов над цистернами с горючим. Поднимался густой черный дым, который тоже мог служить прикрытием для отхода. «Набитая» для подобных ударов рука штурмана не подвела, а два других самолета, пока не было угрозы, пикировали над платформами с танками, как  было намечено заранее.  Танки горели. Некоторая техника сползала с насыпи от искореженной платформы ударной волной, срывая башни , выставив на советских летчиков свои гусеницы.  Удар получился очень даже удачным, но в горячности порыва ведомый Духонин подпустил внезапно появившегося «мессера», который повторял его движения, чуть отставая и находясь повыше с солнечной стороны, шел уже выпуская очередь и было видно, что с такого положения не промахнется. Истребители, как наши, так и фашистские  кружились вокруг друг друга. Показалось даже, что немецкие машины не особо старались. Эшелону помочь они не могли и видели это. Кроме того, их оказалось всего четыре Ме-109, которые вплотную переключились к нашим  истребителям. Их устраивало то, что мы уходим и один из нас сбит. Духонинский самолет, выпуская длинный дымный хвост, устремился по прямой в сторону линии фронта, но было уже понятно, что ему недотянуть.  От самолета отделились только два парашюта. На земле движений никаких не наблюдалось,  и Наум принял решение спикировать и подобрать их. Было это рискованно, но возможно. 
Не получилось. Хотя местность позволяла  сесть и подняться без особой трудности, Наум увидел, как вдруг внизу появился немецкий истребитель, который не решился напасть на двойку бомбардировщиков с прикрытием, но не спеша пошел на бреющем, и хладнокровно расстреливал наших парашютистов. Спасать было некого, но оказалось, что пытаясь спасти экипаж Духонина, они отклонились от курса, за что были наказаны и попали под обстрел единственного замаскированного зенитного орудия, охраняющего какой-то небольшой объект. Кабину стало заполнять дымом,  и Алексей проговорил :
- Приехали, командир. Горит масляный бак, сейчас огонь перекинется сюда и  нам не дотянуть. Попробуем сесть вон на том участке, может, удастся в пешем порядке до своих добраться.
Сесть им удалось, слегка повредив одно крыло, но беда одна не ходит. Уйти далеко от охраняемого объекта не получилось, и по ним стали бить минометы. Били точно,  и уже четвертым выстрелом ранило осколком Алексея. Рана была на шеи, откуда хлестало кровь. Спасти его не получилось бы. Алексей долго не мучился, а к тому же в их сторону ехала автомашина полная фашистских автоматчиков.  «Похоронить и то не получается»,- с горестью подумал Наум.



Шли вторые сутки как они находились в плену, и Наума вызвали впервые из непонятной ему комнаты без окон с едва пробивающимся светом со стороны узкой ниши над дверью без стекла. Пол был деревянным из узких длинных досок окрашенных по-домашнему светло-коричневой краской, но истоптанный и исчерканный черной резиной обуви. Высокий немецкий солдат с винтовкой с примкнутым штыком вывел его и повел по узкому коридору с окрашенными в зеленоватый цвет стенами и ввел в кабинет с единственным зарешеченным окном. На улице было или ещё не совсем светло, или не совсем темно. После всего случившегося, Наум никак не мог сосредоточиться и понять, что можно предпринимать в таком положении. Единственно о чем они успели переговорить с Пашей – это то, что просто будут молчать, ибо первое слово обязательное потянет за собой и остальные. Окно  выходило во двор, окруженный  забором из свежих досок. Прохожих не было видно, а потому он так и не смог отгадать – утро это раннее или вечереет. 
За единственным столом в углу помещения сидел такой же худощавый немецкий офицер с сильно выдающимся кадыком. Этим он напоминал какого-то зверя или даже птицу. Рядом с ним стояла обыкновенная школьная парта с графинчиком и телефоном. Тут Наум заметил на противоположной стене доску со следами высохшего мела. «Эта бывшая школа»,- догадался он.
Вопросы, которые переводил вошедший следом мужчина в галифе и гражданском пиджаке, особой секретной информации не требовали. Немца интересовали пока его анкетные данные и дальность расположения их части от линии фронта. «Наверное, это такие наводящие вопросы, развязывающие язык, - подумал Наум, - чтобы после продолжить и углубиться в частности».  Пока вопросы касались таких данных, которые можно  установить любой разведкой. Даже обыкновенные «рамы» могли произвести облет  линии фронта и прифронтовой территории. Аэрофотосъемки немецкой работы ему приходилось видеть.  Работали они на совесть.  При всем желании, Наум не мог бы добавить этому что-либо, кроме мелких частностей.
Били его тоже как-то нехотя и неспешно с остановками, хотя несколько ударов сапогом попали в бок и, похоже, сломали пару ребер. В животе стояла тупая боль, переходящая во что-то саднящее. «Пади, лопнул какой-нибудь орган».  Обратно он шел сам, хотя частенько приходилось упираться о стенку, чтобы не упасть.  Ложиться на долгожданный пол в углу не получалось,  каждое движение отдавалось болью ребер. Паша прислонил его полусидящего, и хотел было наложить тугую повязку из одежды, чтобы умерить боль, но его самого повели на допрос. Он обернулся у двери с улыбкой, махнул рукой, попрощавшись на всякий случай.
Привели Пашу сильно избитого. Лицо состояло из одних кровоподтеков синюшно-красного цвета, правый глаз едва выглядывал через узенькую щелочку, а левый заплыл и в этом кровяном сгустке было непонятно – цел ли он или уже вытек совсем. Несмотря на это, он старался держаться молодцом и даже пытался улыбнуться, но это было невозможно. Каждая мимика давалась с трудом. Все же Паша был уверен, что на улице вечереет и скоро наступит ночь.
- Может хоть поспать дадут, а если бы было утро,  пожалуй,  вызвали бы ещё раз, чтобы отвести свою фашистскую душонку. Больно бьют гады,  и главное молча. Наш бы при этом приговаривал матом, - засмеялся он, - ой, блин как больно-то. Нельзя мне смеяться.
Примерно через полтора-два часа к ним волоком затащили сильно избитого инвалида, мужчину около пятидесяти пяти лет. Вместо левой ноги у него был деревянный протез под вид перевернутой бутылки грубой топорной работы. Говорить он не мог, но вскоре пришел в сознание и начал стонать изредка и протяжно.
- Господи, добили бы уж сразу, - простонал он  вдруг внятно, - совсем мочи нет. Помру я, пади, не мучали бы уж больше.
Вошедший следом другой солдат с красным конусным ведерком из пожарного инвентаря окатил его водой и молча вышел. Мужчина как-то встрепенулся, не понимая происходящее, но постепенно задышал ровно и даже, кажется, задремал. Пришел он в себя часа через четыре, а может и два, а то и три. Время протекало вне их сознания, и было утрачено это понятие в его обычном понимании. Они даже не совсем понимали, в каком состоянии пребывают: то вроде засыпали, то начинали стонать  от неосторожного телодвижения.  Теперь не спали все, и им было интересно знать, где находятся, далеко ли до фронта и кто их сосед, которого приволокли немцы последним.

Богдан Стасюк жил в Крыму и работал в одной из шахт долины Бабуган-яйлы.
- Не слышали такого? Это рядом с горой Кискин-таш. Шахты в наших краях старые и уже готовились к закрытию, как у нас говорят «гуляли» уже. Вот нас и придавило шестерых. Мне, надо сказать, повезло, а тех доставали веревками из-под такого слоя земли, что их согнуло пополам и чуть не разорвало, пока вытаскивали.   Я тоже был в болевом шоке и очнулся уже без одной ноги в больнице. Боль адскую я тоже почувствовал, но слова Богу, потерял сознание. И как только сердце от такой боли не лопнуло. Удивительно.
Из его длинного с остановками рассказа выходило следующее.
Богдан перед самой войной выехал к сестре отца, проживающей в одной из деревень недалеко от  города Ростова, но поезд попал под бомбежку, и оставшиеся в живых пассажиры добирались пешком. От деревни тоже мало что осталось, и пришлось ему остаться здесь в городе Шахты. В одно время у него была неплохая работа помощника киномеханика, с которым они ездили по деревням с одними и теми же фильмами в алюминиевых восьмиугольных коробочках по две больших бобины с узкой пленкой.  Рядом с ними были и маленькие круглые кассеты с киножурналами, где сняты рассказы о пионерской здравнице, о коннице буденовцев, соколах Ворошилова или песни в исполнении Утесова и Руслановой. Когда пришли немцы, то они стали крутить свои фильмы,  киномеханик у них тоже был свой. В этом здании, где они содержатся сейчас, была школа, а теперь расположена комендатура.  Отсюда его однажды чуть было не отправили в Германию, хотя смеялись и тыкали ножом ради смеха по деревянной ноге, но выяснив, что он бывший шахтер оставили. Муж тети ранее так же проживавший в Крыму по соседству с их поселком тоже был шахтером, но позже переехали под Ростов.
В то время в Шахты пригнали саперный немецкий батальон, который должен был восстанавливать Артем-ГРЭС и несколько шахт.  Им нужны были рабочие, а тем более шахтеры специалисты.  Работа по восстановлению шахт шла плохо, и вот по последнему вредительству диверсию их небольшой группы списать на несчастный случай не удалось. Несколько человек расстреляли на месте и бросили в шахты, а из него трясли явки и имена связных подполья. Им всё казалось, что проклятые большевики,  пользуясь инвалидностью оставили его для партизанской работы, надеясь что не вызовет подозрение.
- Не верят мне фашисты и , скажу я вам, было бы не обидно умереть, если бы это было так. Жаль, что действительно не партизан. Не напрасной была бы смертушка.

Через несколько часов их вывели, погрузили в автомашину и повезли. Мужчины, на всякий случай, попрощались друг с другом, ведь их могли прямиком привезти тоже к одной из старых шахт  и «привести к исполнению».
Согласно «Инструкции по борьбе с партизанами на Востоке» к уничтожению подпадали все, кто подозревался хотя бы в сочувствии к ним. Эта Инструкция была наклеена везде, где только можно.
Когда заехали во двор, обнесенный невысокой кирпичной стеной, стало ясно, что пока не расстреляют. Здание напоминало небольшое отделение милиции, и внутри действительно оказалась настоящая камера, но просторная с длинными на всю ширину помещения нарами. Здесь их впервые за эти трое суток накормили баландой. Было непонятно, для чего они нужны немцам. За это время и на фронте обстановка должна была измениться, и они уже никакой полезной информацией не располагают. Такая неясность угнетало.
- Вам  завтра Вермахт окажет большую честь умереть смертью героя на главной площади города, вы будете повешены, - смеялся дежурный надзиратель, - будет киносъемка, и вы попадете в историю. Будет у вас и ужин, мы немцы – нация великодушная.
Ужина, однако, не было, наверное, пожалели, хотя такого великодушия никто и не хотел. Каждый думал о своем, и главной общей темой была – как держать себя в момент казни, чтобы не радовать врага? Если будет много народу,  пожалуй, будет легче. Совесть, как и надежда, у настоящего человека умирала тоже последней.
- А, может, стоит выплакаться здесь? Как думаешь, Паша? Ничего ведь постыдного нет пустить слезу перед товарищами, чем бздеть перед такой нечестью? Как ты думаешь?
- Да, я думал тоже об этом, но не получается что-то. Разве, что попробовать вспомнить очень дорогое, что действительно вышибло бы слезу, - Паша говорил как-то чеканя слова, почти без акцента. У него открывался и второй глаз. - Целый, однако. На последок буду смотреть на небо обоими глазами.
Стасюк Богдан молчал отвернувшись к стенке, и мешать ему не хотелось. Пусть человек попрощается мысленно со всеми кого любит  и по кому будет скучать даже  мертвым.
На другой день их вывели и усадили в кузов грузовика с двумя фашистскими автоматчиками и выехали из Шахт, как пояснил Богдан, в сторону Ростова. Через некоторое время, когда уже начался лесной массив, прогремел взрыв, автомашина подпрыгнула как на ухабе и остановилась, накренившись в одну сторону. Оба немецких автоматчика выпрыгнули через борт и стали подгонять их  : «Шнейль, шнейль».  Впереди автомашины от взрыва образовалась большая воронка, лобовое стекло было разбито, а водитель с офицером застыли в неестественных позах.
Оба немецких автоматчика, увидев бегущих к ним со стороны леса партизан, пустились наутек.  Про пленных словно и забыли. Пристрелить тоже не додумались, наверное, от испуга, что  могут и догнать, а тогда нужно будет ответить за убийство пленных.


Однако пленники не успели порадоваться освобождению, увидели еще одну автомашину едущую следом, с автоматчиками и с мотоциклом сопровождения впереди неё.  Мотоциклист понял, что партизаны напали на их грузовик,  и открыл огонь с дальнего расстояния по ним в сторону леса.  Партизаны, видимо не ожидавшие такой помощи, скрылись обратно среди деревьев. Фашист в коляске выпустил еще одну длинную очередь из крупнокалиберного пулемета, и автомашина снова набирала обороты. Нужно было бежать, пока они не опомнились, и расстояние было приличное.  Наум, привыкший воевать под прикрытием,  сообразил быстро и побежал, обойдя аварийную автомашину, под её прикрытием вперед по курсу. Со второй машины их было не видно, они бежали по дороге, а немцы еще не совсем понимали, кого вез грузовик, на которого пытались напасть партизаны.  Уже пробежав большое расстояние, пленные повернули в сторону леса и поползли по высокой траве.
Немцы остановились и стали совещаться. Четверо автоматчиков, выстроившись в ряд,   дали ещё одну очередь по кустам, где исчезли партизаны. На этом их работы закончилась. Никого преследовать не собирались. На войне каждый выполнял свой приказ. Наум знал, что даже особо отличившиеся асы выходили на свободную охоту тоже только с разрешения высокого начальства. Немцы могли иметь не менее важный приказ.
Когда до леса осталось всего несколько метров мужчины поднялись на ноги и пустились бегом. Похоже, их даже и не заметили. Выяснилось, что Богдан, несмотря на свою инвалидность,  может бежать не так уж и плохо, а ползать умеет гораздо быстрее их. Только вот партизан в лесу тоже не было. 
- Ничего удивительного, - проговорил Паша, -  они же не нас выручать шли. Про нас им даже неизвестно.  Видимо увидели еще одну машину, подумали, что придется сражаться против автоматчиков из двух автомашин, и решили отменить операцию.
- А ,может, это  и  к лучшему,- отозвался Наум, - партизаны мужики свои, но у них нет бомбардировщиков. Надо пробираться к линии фронта. Придем к своим и нам дадут нового «петлякова». Так называли  по-свойски самолет Пе-2.
Шутка улыбок со стороны Паши не вызвала, он  думал об этом же. Расстояние не такое уж большое, за двое суток можно дойти. Правда они слабоваты и голодны, но ночи были холодные и они прошли хорошее расстояние, чтобы согреться.  Богдан вел их уверенно, поскольку объездил эти места вместе с киномехаником. Однако канонады и звуков выстрелов все еще не было слышно. С одной стороны затишье указывало, что нет опасности, но любой фронтовик знал, что тишина ничему хорошему не приведет.  Значит, обострены чувства осторожности и поиска. Было гораздо удобнее и привычнее, когда бухало, взрывалось, и по небу неслись трассы пуль.  Но только  стоило наступить долгой тишине, солдаты  говорили вполне тревожно и серьезно:
- Тихо что-то. Ни к добру это.


Говорят, что беда одна не ходит, а ещё есть поговорка, что если начало почина было неудачным то, вопреки нормальному прогнозу, всё пойдет на перекос.  По всем показателям и уровню подготовки, они должны были разгромить этот эшелон и вернуться в эскадрилью без потерь. А вышло, что потеряли два самолета и экипажа. Пусть они сожгли несколько цистерн горючего, уничтожили около восьми танков, но эта была не та удача, на которую они рассчитывали. Наум считал, что они не стоили членов тех экипажей. Особенно перед глазами стоял   и не хотел уходить образ штурмана Лехи Анисимова.  Непростительная и невосполнимая потеря.
Был случай, когда они летели бомбить танковую колонну врага так же под охраной истребителей и лоб в лоб повстречались с немецкими «юнкерсами», идущих бомбить наши передовые позиции под прикрытием своих «мессеров». Тогда бой был неравным, ряды сбились в кучу. Хотя по три истребителя поднялись повыше бомбардировщиков и «выясняли отношения», покидать их совсем не могли. Два наших истребителя и четыре немецких остались возле своих бомбардировщиков, и началось такое кружение, что молодой и неопытный Паша, в своем первом бою находясь в бомбардировщике,  умудрился сбить истребитель.  Тогда их тоже подбили, но именно усилиями  Лехи Анисимова удалось дотянуть  и опрокинуть самолет на подбитое крыло на своей территории. И вообще теперь казалось, что именно он всегда приносил удачу. «Плохо без него будет»,- сделал вывод Наум.
Несчастье долго ждать не заставило. Нужно же было такому случиться, что в глухом лесу, вдали от фронта напороться, надо полагать, на единственную мину, оставшуюся неизвестно после кого. Расскажешь кому - не поверят. Но, видимо, на войне действуют совсем другие правила. Наум с Пашей остались невредимы, не считая маленькой царапины Пашиного правого бедра, а Богдану досталось сильно.  Думать о переходе через фронт с таким раненным было нереально. Единственную ногу почти до конца оторвало, раздробило всю кость и на протезе торчали впившиеся осколки.  Богдан понял, что умирает, но взгляд его был совсем другой. Ему перетягивали бедро ремнем, чтобы остановить кровь, а он смотрел волком, и никак нельзя было понять, чего он хочет.  Конечно, все понимали, что от быстрой потери всей крови, которая так обильно хлестала, он бы и умер быстрее и меньше мучался. Он бы почувствовал слабое головокружение, терял силу и отошел бы не позже двух часов, самое большее. Но смотреть, как обильно она течет и ничего не делать,  они не могли. Кровь остановлена и теперь он будет умирать долго, поскольку через некоторое время нужно освобождать «жгут», а после затягивать снова, чтобы кровь не перестала курсировать и выполнять свою живительную роль. Они затащили Богдана в глубокую яму, оставшуюся ни то от старой шахты, ни те от бывшего блиндажа.   Возможно, что это был КП наших войск при отступлении, а Богдан мог  подорваться на нашей же мине. Война.
Он начал говорить о чем-то непонятном безостановочно и буквально заставлял их слушать свой рассказ, матерясь и выкрикивая слова угрозы. Рассказ вверг Наума с Пашей в шок. Тому что рассказывал Стасюк невозможно было поверить, но они слушали не особо веря ушам своим и зная в то же время, что умирающий такого выдумывать не стал бы.


Офицер абвера Рудель числился служащим полевой жандармерии, хотя был оперработником службы Канариса в прифронтовой полосе. Он в последнее время наведывался в город Шахты частенько и хорошо подружился к начальником комендатуры  майором Марвицем. Марвицу тоже было в этом городе скучно. Постоянные требования формировать  все новые и новые команды для отправки в Германию жителей города, расквартировка вновь прибывших  частей занимали очень много времени.  Кроме всего этого у него были еще «тысячу и одно обязанностей».  Слушая его бесконечные жалобы, Рудель интересовался пленными, которые до отправления в гестапо или в другое место содержались в его распоряжении и заносились в два различных списка по своей принадлежности.


Шеф Руделя, глава местного отделения Хельцер был отозван в Берлин и наконец-то передал ему своего агента «Ивана», которого ценил и связь поддерживал только сам. Теперь у Штейнберга руки развязаны и в голове рождались различные планы внедрения агента в партизанский отряд.  Передача  «Источника»  происходило в конспиративной квартире, которым служила лаборатория фотографа Баранова. Сам фотограф отправлен на рынок и оба фашиста прибыли туда в гражданских одеждах и проникли своим ключом через задние двери.  Агент подошел во - время, уселся под красными фонарями и слушал шефа молча.  Места встречи оставлены те же, сигналы, подаваемые для экстренных встреч, так же не изменили. Изменили только псевдоним агента. Вместо Ивана», он стал «Вороновым». Это удовлетворяло всех троих.  Кличка «Иван» ,видимо,  придуман кем-либо из преподавателей Варшавской разведшколы, а может и приклеился с легкой руки кого-нибудь курсанта.
- Что-то тупое американское, - проговорил Хельцер, - видимо из учебников по оперативной работе. Где-то читал, вроде. Сам хотел поменять, да все некогда было.
«Воронов» был почти единственным агентом в городе Шахты, которого можно было использовать для особых целей. Никакому резиденту он не подчинялся, и Хельцер возил его с собой вместе со своим адъютантом, но скрытно,  согласно тайной директиве. Однако «Воронов»  годился только для прифронтовой работы и в Берлине он не нужен.
Филиппенко Богдан Тарасович 1989 года рождения попал в Варшавскую разведшколу, который напрямую подчинялся к штабу «Валли», из лагеря военнопленных под Винницей. В мирное время он жил, нещадно эксплуатируя земляков, и часто гостил у своих братьев, которые оба проживали на территории Польши, держали мастерские по выделке кожи и небольшую обувную фабрику. Сдался он сам с оружием, как изъявивший желание «бить москалей, пока ни одного не останется».  Он уже отмечен фашистами за усердие медалью Рейха за первую операцию, когда «работал»  в качестве нищего на большой железнодорожной станции.  Владея с удивительной памятью , он был незаменимым разведчиком и передавал о всех эшелонах с вооружением и живой силой, сам же был и радистом на коротковолновой рации, которая хранилась в развалинах часовни возле кладбища. На кладбище он «подкармливался» сердобольными родственниками представившихся, как инвалид.   
Крым и вся новая легенда  Стасюка  была придумана самим Руделем. Такой агент как никто подходил для претворения в жизнь его грандиозной операции.  По документам гестапо,  такой человек был на самом деле, приехал к родственникам из Крыма ,  но расстрелян и брошен в одну из шахт. Он был хромым, но проходил, если переводить, как одноногий.  «СМЕРША» тут нет», - улыбнулся Рудель своей удаче. Так была начата новая серая кожаная папка с имперским орлом, куда легли первые два листа, заполненные его каллиграфическим почерком: «Дело агентурной разработки» и «План внедрения агента «Воронова».
На огромной территории близлежащих районов действовал неуловимый партизанский отряд «Гроза» с командиром Филатовым. Они поддерживаемые населением и подпольем, контролировали полосу Батайск-Ростов-Новочеркасск-Шахты, совершали диверсии, спасали молодежь от отправки в Германию, взрывали значимые объекты и уничтожали живую силу.  В случае приближения советских войск, партизаны доставят непоправимые сложности и полный разлад в тылу. Иметь своего человека в отряде и пропихнуть его поближе к большевистскому штабу при помощи летчиков – вот чего собирался добиться Рудель.  Все было осуществимо, «побег» он готовил тщательно, но вторая автомашина не предусматривалась , хотя и помогла объяснить спешный  побег группы диверсантов.



Теперь этот матерый враг умирал, мучался, и прикончить его как собаку, было бы оправдано. Пусть бы замолчал совсем. Его оскорбления и старание выговориться сменили просьба не покидать его или придушить.  Он уже через стоны начинал шептать, что раскрыл вредительство шахтеров, куда был подослан, по данным проговорившейся подруги одного из них. Что по его сообщению расстреляно множество москалей. Временами он  орал и ревел от жалости к себе, но снова сыпал угрозы. Он неистовствовал и готов был забрать с собой весь белый свет. Понятие жалости даже такому сословию, как дети и старики, у него отсутствовало. Никто не имел право жить, когда его на земле не станет. Придушить гада , пожалуй, следовало, но даже это казалось летчикам непристойным. Они молча отвернулись и отбежали некоторое расстояние, словно пытаясь стряхнуть с себя это поганое чувство былого знакомства с этим.
Ничем они врагу не пособничали, но понимали, что помешала этому всего лишь случайная мина,  а они здоровались с ним, обнимались и вполне могли услужить и вывести к паризанам, а потому переплывая Северный Донец, булькались и так тщательно   отмывали себя, словно от большого греха.


Уже в феврале месяце 1943 года летели шли бомбить фрицев дальше за город Шахты. Новый штурман лейтенант Розанов не заметил, как пролетая над этой местностью ведущий звена Наум Борисов переглянулись с неунывающим стрелком-радистом Пашей. Прикрытием их тройки шли шесть истребителей МиГ-3.  А для жителей России летело сообщение совинформбюро : « Сегодня войсками генерал-лейтенанта Цветаева освобожден город Шахты».