Дети провинциального лета роман-1987 часть 1

ДЕТИ
ПРОВИНЦИАЛЬНОГО
ЛЕТА
ИРОНИЧНО-БЫТОПИСАТЕЛЬСКИЙ РОМАН В 3-х ЧАСТЯХ
ИЗ ЖИЗНИ 15-ЛЕТНЕГО ПОДРОСТКА
ОБРАЗЦА 1987-го ГОДА
Ласковое, лучистое, озорное… Это сколько же эпитетов понапридумано ему человечеством за всю ошеломляющую венценосную историю своего существования!.. Милое, щедрое, яркое… Сперва оно щенком лисицы, рыжим-рыжим! выглядывало откуда-то из-за тёмной осиновой рощи, из-за невысоких, тесно нагромождённых крыш, из-за угольных насыпей, очень уж мрачновато смотрящихся в сочетании с небесной лазурью; затем неукоснительно, строго по заданной траектории принялось отдаляться всё выше и выше от абстрактной в условиях населённого пункта линии горизонта, пока не вспыхнуло, наконец, над местностью ослепительным живейшим кругом...
Радуйтесь! Любуйтесь! Восхищайтесь! Ликуйте и рукоплещите! Вот оно: главное действующее лицо на протяжении бессчётного количества времён; единственное, чей авторитет устойчив и неоспорим самым бесконечным образом, а нравственная и моральная репутация столь же бесконечно безупречна и не подлежит каким бы то ни было критическим переосмыслениям:
 
С   О   Л   Н   Ц   Е
 

Восемь утра.
В некоем городе А. именно в эти часы отдельные, частные пробуждения перерастали и сливались в одно всеобщее. И оживление в домах начинало принимать хотя и не бурно, по своей провинциальности, но всё же кипящий характер. И новый день принимался за свои дела-заботы, принимался за свою жизнь.
Ещё пустовали дворы. Воздух не был забит выхлопными газами; а дорожная пыль, свалявшись за ночь, чинно возлежала у бордюров; тогда как автомобилисты, эти «ранние пташки», уже торопились поднять её заново: открывая настежь ворота гаражей и выводя оттуда свои «лошадиные силы». Рявкающее, отрывистое чихание заводимых второпях моторов с особенной отчётливостью, метко и беспощадно стреляло в эти часы по всему окрестному спокойствию.
И как раз, будто бы вторя этим рваным будоражащим звукам, загудели водопроводные трубы в квартирах: пошла вода, подававшаяся в городе строго по определённому графику: с 8-ми до 12-ти, утром и вечером. Домохозяйки взялись за приготовление завтрака. Отдельные громыхания тарелок, сковородок, кастрюль на кухнях очень скоро, очень дружненько, словно бы по мановению невидимой дирижёрской палочки, переходили в повсеместное жарочно-шкварочное стаккато.
Всё это, вся эта какофония провинциального утра, представляло большие неудобства для того, кто привык утречком подольше понежиться в постели, в теплоте и сладкой дрёме.
…Правда, я в то утро и не раздумывал вовсе: задерживаться ли мне или не задерживаться под одеялом, «залёживаться» или нет. Будучи к половине девятого уже на ногах, я, выйдя из подъезда и обогнув четырёхэтажную тень своего дома, - на стене фасада которого висела скромненькая табличка, вывешенная жэковскими работниками: ОБРАЗЦОВЫЙ ДОМ,  - я пересёк пространство близлежащего пустыря и вышел на асфальтированную пешеходную дорожку. Мимо, вдоль тенистого кирпичного забора ЦГБ , проходили редкие прохожие.
В день начала описываемой истории (точная дата которого – 29 июня 1987-го года) я шёл по направлению к школе.   
Грандиозный случай! Я иду в школу - и попутно, с превеликим удивлением, замечаю про себя, что впервые, пожалуй, за все учебные годы у меня не возникает абсолютно никаких намерений как-то любым способом увильнуть в сторону, прогулять, «сачкануть», прошлындать по городу руки-в-брюки. Явление, бесспорно, поразительное. Да что там говорить! Факт, по сути, беспрецедентный: я иду в школу – ничуть этим не тяготясь и нисколько не пасуя перед сей строгой ученической обязанностью; я иду в школу – и над моей головой в это время не сгущаются тучи, и не давит бремя невыученных уроков и невыполненных поручений; я иду в школу – и на моём лице сияет вдохновенная улыбка!
А причина моего радостного, возбуждённого настроения была довольно-таки проста: уже позади остались: экзамены, сельскохозяйственная практика... а кроме всего прочего – восемь классов той незабвенно-незабываемой нудистики, которую бесплатно  гарантировала каждому советскому человеку его Конституция.
Впереди же… Так, что там у нас впереди по плану? Ах, да… Выпускная линейка, - где нас, три параллельных класса, выстроят в шеренгу, - после чего наши классные руководительницы, наши классные «Мариванны», и дорогие, разлюбезные по такому поводу учителя примутся за поздравления. Одних будут поздравлять с долгожданным (наконец-то!) окончанием школы и получением свидетельства о неполном среднем образовании; тех же, кто «намылился» идти в девятый класс, будут поздравлять с успешным завершением ещё одного учебного года и началом очередных длительных летних каникул.
Ясно заранее: всё обойдётся без фанфар, кратко и статично: нам вручат «корочки» с итоговыми оценками, произнесут затверженный и обычный в таких случаях наборчик напутственных речей. И, сразу же вслед за тем, мы, великовозрастные лоботрясы, разбредёмся в разные стороны, кто куда, «дорогой по жизни». Стоило утюжиться, чистить зубы, умываться, приводить в порядок взлохмаченные после спанья волосы. Больно много делов-то – бумажка с аттестационными отметками! Да в любое время можно было зайти и забрать её в учительской.
Я, скорее всего, так и поступил бы, да так и прокемарил бы, по крайней мере, до пол-одиннадцатого; и чёрта-с-два дождались бы меня на линейке, если б не имелась ещё одна, сверхважная, сверхвеская, причина, собственно которая-то и вытащила меня пораньше из постели и, заставив одеться, как и положено, во всё чистенькое, свеженькое, нарядненькое, погнала за своевременным получением аттестационной бумажки.
Вот из-за этой-то причины я и семенил теперь торопливо вдоль больничного забора, - боясь, как бы не опоздать, не прийти к «шапочному разбору», (хотя «шапочный разбор» - это ещё куда ни шло: это ещё вполне приемлемы был вариант). И вот почему я переживал сейчас тот вдохновенный порыв, то сладостное, но и малость тревожное возбуждение, так приятно и так волнительно щекочущее нервишки, и всем своим естеством чувствовал, как закипает и бурлит во мне весь мой ребяческий азарт, должный предшественник и верный путеводитель намеченной в скором будущем интриги…
Решив чуточку сократить путь, сразу же как кончился больничный забор, я свернул налево и побрёл напрямик, через футбольный газон школьного стадиона. Следует заметить, я здорово рисковал и совсем недавно, в обычный будничный учебный день, вряд ли бы решился пройти здесь, если бы даже и торопился. По головке бы меня за это не погладили; а Драп, определённо, надрал бы мне уши. Драп – это наш директор школы. Само прозвище, как можно догадаться, имело этакий двузначный оттенок: во-первых, драп – это такой плотный тёмно-серый материал, сшитое пальто из которого носил директор в период зимних холодов; а во-вторых, драп – это ещё и корень от того самого «драпака», которого обычно «задают», когда чувствуют за собой холодок, тоже отнюдь не из приятных.
Драп! – для нас, учащихся средней школы №11, это звучало как предупредительный возглас, как клич разбегающейся шпаны: нечто вроде «атас!» или «шухер!».
Драп! – и все без исключения, даже круглые отличники с их примерным поведением , - даже они тут же начинали чувствовать за собой какие-либо «грешки», тут же опускали глаза, старались говорить вполголоса и передвигаться едва ли не на цыпочках; а то и вовсе – спешили ретироваться как можно побыстрей и как можно подальше от местонахождения гнусоватенькой директорской физиономии.
Как и любой чрезмерно уважающий себя диктатор-надзиратель, Драп со всей искренностью полагал, что для всех, имеющих честь находиться в его подчинении, он не просто начальствующая персона, но и – образец для подражания. Желая показать себя человеком невероятно цивилизованным, он установил, что ходить или, что хуже, бегать по газонам – злостно и целенаправленно вытаптывая при этом одуванчики да прочую зелень-траву – могут лишь футболисты да скотина всякая, в том числе и двуногая; он, лично, на работу всегда шагал в обход, по асфальтированной дорожке; а потому, и все его подчинённые должны были поступать так же. Подобное же предписание для учеников ленивых, любящих подольше поспать, представляло огромные неудобства. Пешеходная дорожка, огибая стадион, давала немалый крюк; и вечно опаздывающим «соням», чтобы вовремя поспеть к первому звонку, приходилось срезать стометровку и шуровать через футбольный газон, - нарушая тем самым установленное директорской прихотью правило.
Очень часто опаздывающих нарушителей подстерегали из-за угла дежурные  по школе старшеклассники, нередко во главе с самим директором. И тогда, как уж повелось, - не успевает опоздавший приблизиться к ним, как ему уже, в нетерпении потирая ручки и ехидненько ухмыляясь, готовится какая-нибудь унизительная экзекуция: а ну-ка ставь портфельчик на приступки и – на выбор: либо бегом вокруг школы три круга; либо иди бери у техничек веник: и пока не подметёшь весь школьный двор – на уроки не допускаешься.
…Но сегодня, как верно я угадал, никто не стал ко мне придираться. Драп, присутствовавший на линейке, лишь искоса взглянул на меня со своей неизменной, кисловато-укоряющей полуухмылочкой: мол, в такой-то торжественный день, ещё и опаздывать!
Я тихонечко, не привлекая к себе никакого особого внимания со стороны учительского корпуса, стал в строй, во вторую шеренгу, уперевшись в затылок низкорослому Серёге Шипилову.
«Ба! – воскликнул я про себя. – Ты-то как раз мне и нужен!»
Линейка тем временем уже подходила к концу. Завуч дочитывала свою нудную проповедь. Сбоку от неё стояла наша «классная» , держа в руке кипу аттестационных свидетельств.
Волнуясь, - но при этом желая сразу же приступить к делу, ради которого, собственно-то, и объявился здесь, - я осторожненько, как у нас говорится – «слегонца», толкнул Шипила в спину:
- Ну что, едем?
- Куда? – обернул Шипил свою белобрысую, щедро надушенную духами старшей сестры, сильно при этом недоумённую «репу».
- Как «куда»? Договаривались же. Что: так быстро и забыл? В Одессу.
- О, ещё один одессит у нас будет! – вклинился в не свой разговор Гриня, ещё один наш одноклассничек, долговязый и нескладный.
Я пропустил его восклицание мимо ушей: ясно тем самым давая понять, что его это дело никак не касается.
- А кто ещё поедет? – спросил Шипил, когда я высматривал в толпе Саню с Димьяном.
В этот же момент раздались со всех сторон дружные аплодисменты, началась раздача аттестационных свидетельств, толпа расстроилась.
- Санёк! – подозвал я ещё одного товарища.
- Подожди, - Санёк, заглядывая в свой аттестат, перекинулся несколькими словами с классной руководительницей, с девчонками: видно, хотел поделиться «успехами»; после чего уже подошёл к нам: ко мне и к Шипилу.
- Ну что, в Одессу едем?
- В Одессу? А когда?
- Первого.
- Так рано? – возразил Шипил.
- Почему «рано»? Первого у меня как раз путёвка начинается.
- Какая ещё путёвка?
- В Ленинград, - ответил я за миг перед тем, как два моих товарища остановились и стали как вкопанные.
- Не по-онял… - проговорил Шипил
- Не по-онял… - повторил Санёк.
- Ты куда-то собрался: в Одессу или в Ленинград?! – в один голос воскликнули они, явно озадаченные мной: хотя я и раньше имел у себя в классе репутацию «странного человека».
- Не, ну как вы не понимаете… - пришлось объяснять мне им. – Это мне пришлось наплести своим, мамуле с бабулей, что первого числа, первого июля, мы едем по путевке в Ленинград: всем классом, с учителями, с классной руководительницей.
- Ну ты даёшь! – воскликнул Санёк.
- А на гада ты это сделал? – произнёс Шипил, будто бы ещё больше озадачиваясь.
- Ну а так меня вообще могли бы не отпустить!
- А «башки» тебе дадут? – спросил Шипил.
- Уже дали, - я похлопал себя по нагрудному карману. – Тут шестьдесят – стоимость моей путёвочки. Ещё «полтыш» обещали накинуть – на мелкие расходы. Вещицу, там, какую-нибудь купить, сувениры, мороженое…
- Что-то мне неохота ехать, - зевнул Шипил.
- Почему?
- Неохота, и всё. Если б ты не согнал своим…
- Так что из того? – вступился за меня Санёк. – Согнал так согнал. Его дело. Ты говори: хочешь ехать или нет?
- Ладно, пойдёмте, - сказал Шипил с явной неопределённостью. – Я со своими родоками ещё об этом переговорю. И тебе ж, Саня, тоже с матерью надо поговорить. Или ты уже так, без спросу, собрался?
Подойдя к подъезду пятиэтажного панельного дома, где жил Шипил, мы остановились. Шипил достал из кармана батину «астру».
- Курить будете?
- Я пас, - отказался Санёк. – Я ж тебе говорил: вчера у деда был в деревне. А там с пацанами местными самогончика малость перебрали. А после этого знаешь как курить гадово - в горле дерёт.
- А ты? – протянул мне Шипил распечатанную пачку.
- Я тоже.
- Что, тоже «перебрал»? – усмехнулся Шипил.
- Да нет. Но тоже в горле дерёт. После ангины. Я ангиной недавно переболел.
- А что, разве летом ангиной болеют? – недоверчиво переспросил Шипил.
Я лишь пожал плечами: мол, бывает.
- Ну, ладно, - выбросил Шипил наполовину недокуренную сигарету. – Пойду переоденусь. А заодно и со своими стариками перебазарю. Серый, пошли со мной.
- Нет, Серый, - остановил меня Санёк, - лучше, пошли со мной. Мою мамку труднее будет уговорить. Ты хоть расскажешь ей: что к чему. А то она вообще может не поверить мне, скажет: это ты нарочно всё выдумал, чтобы одному или с друзьями на время куда-то замыться.
«По сути, так оно и есть», - подумалось при этом мне.
- А где тогда встречаемся? – спросил Шипил.
- Ну, я потом переоденусь, - ответил ему Санёк, - и мы опять подойдём сюда.
- Ото, Серый, пойдём лучше со мной: а то он, знаешь сколько, переодеваться будет! Ему до дома полчаса идти, а потом он переодеваться будет столько же.
Серый был, что называется, нарасхват.
- А вообще-то, ладно, иди с ним, - согласился Шипил. – Минут через двадцать чтоб только подошли. Ах, мама, мама, мама! Ну где моя панама? – пропел он, скрываясь в подъезде.
- Шипи-ил! – слегка обиженным тоном протянула в его сторону проходившая мимо Оля Захарова, когда тот уже успел скрыться в подъезде.
Оля, наша одноклассница, уже успела, вернувшись с линейки, побывать дома, сменить парадную школьную форму на лёгкое летнее платьице с бретельками, завязанными узелком на голеньких плечиках, и напялить на голову модную панамку-грибок, которая-то и стала случайным объектом постоянных песенных «подковырок» нашего обломщика Шипила.
- Что, Оль, загорать идёшь? – поинтересовался у неё Санёк. – Меня не возьмёшь с собой?
- Приходи, - как-то скучно, будто нагинаясь за чем-то уроненным, пригласила она. – Мы на крыше с девчонками загораем: я, а со мной ещё – Ленка Плотникова, Наташка Музюкина, Сэма.
Отличница, - а следовательно, девочка, знающая и умеющая как поважничать, - Оля была большой любительницей произносить шикарные кинематографические словечки, подцепленные из реплик героев голливудских или французских фильмов. «Не гримасничай!», «не паясничай!» - часто одёргивала она своих баловливых ровесников, когда те начинали при ней в классе корчить рожи и прикалываться на всю катушку. Неудивительно поэтому, что свою подружку Светку Самусенко она звала и вовсе уж по-американски – «Сэмой» .
- Да, «приходи»! – с сомнением отнёсся Санёк к её приглашению. – Я что вам: Карлссон, который живёт на крыше? Пропеллера на мне нет – по воздуху летать; а дверь на чердак вы запираете! Стучись к вам потом – не достучишься!
Санёк давно заигрывал с Олей, безуспешно пытаясь добиться от неё ответного расположения. Да что там он! Помимо него у Оли «женихов» хватало. Длинноволосая русалка, любительница аэробики и итальянской эстрады, одна из первых красавиц в школе, с уже к 14-ти годам аккуратненько оформленной фигуркой и отчётливо выдвинутыми, округлившимися грудками-мячиками, - и до того заметно и впечатляюще, что стоило появиться ей в спортзале, перед началом занятий по физкультуре, в тренировочном трико, выпукло облегающем её приятные формы, - как даже физрук наш, сорокалетний мужик, на своём веку повидавший уже, как говорится, такие ещё виды, - даже он тут же начинал вдруг казаться чересчур неловким, каким-то неуверенным и зажатым в своих движениях, робким и застенчивым пацаном; и неустанно затем, в течение 45-ти минут, пока длился урок, бросал в её сторону жаркие, плотоядные взгляды-«косяки». Масса других, не менее примечательных, поклонников постоянно окружала Олю: старшеклассники, плечистые крепыши из внутришкольного комсомольского актива, самые
«модные», самые «выделистые». Естественно, что Оле, с её «выходными данными», выбор на этот счёт достался безмерно богатый; а потому она лишь мимоходом, без какого-либо страстно особенного любопытства, словно мелочную услугу – учебник, к примеру, одолжить или карандаш – оказывала внимание ребятам помельче, поскромнее: вроде Сани или «того же» меня.
…Свернув в проулок, сразу же за углом пятиэтажки, через несколько минут мы уже открывали калитку небольшого частного домика, где Саня с матерью и младшим его братом снимали у одной престарелой бабки «времянку» из двух комнатушек.
- Олю не уломал?         
  - А, - махнул рукой Санёк. – Главное сейчас – уломать мою мать на эту поездку любыми возможными средствами.
«Это верно», - подумал я.
Мы вошли в дом. Остановились в тёмной прихожке.
- Что-то тихо. Мать с братаном, чи небось, к деду с утра ещё уехали – огород копать?
Не успел он вымолвить, как напротив, в глубине спаленки, раздался шорох тапочек по полу и послышался глуховатый женский голос:
- Да здесь мы. Придремнули немного.
Щёлкнули включателем; и в тёмной, даже днём, комнатушке зажёгся свет. В другой комнате, соединявшей прихожку со спаленкой, появилась Санина мать, небольшого роста, но полненькая женщина, и, следом же за ней, выпорхнул его братишка, шустренький, коротко стриженый пацанёнок лет 9-11-ти.
- Ну, как: табеля вам выдали?.. Здрасьте! ( Это ко мне ).
Я ответил кивком головы; а Санёк тем временем достал из кармана табель с итоговыми оценками, «в срочном порядке» предъявляя его своей мамочке.
- Всё-тки Тамара поставила тебе «пару» за третью четверть, - заметила та, поднося листок ближе к свету.
- Поста-авила, змеюка! – недовольно вздохнул Санёк.
- А почему ты мне сказал, что у тебя годовая по физике «четыре» - а тут «трояк» стоит!?
- А я и сам не знаю, - вытянул рожу Санёк.
- Он не знает… - пробурчала его мать, - а кто ж тогда, за тебя, должен знать?
Постепенно она разобралась с табелем своего сына; впрочем, не постеснялась заглянуть и в мой. Увидев там «двойку» по труду в той же самой, злополучной третьей четверти, немного припозорила, - на что я оправданно заявил, что тогда поломал руку, катаясь зимой со снежных горок, и на уроки труда попросту не являлся: вот поэтому трудовику, видно, больше нечего было поставить для аттестации.
Но вот, наконец, Санёк перевёл разговор на главную тему.
- Мам, - уже переодеваясь, не без осторожности в голосе, обратился он к ней. – Вот Сергей со своей матерью в Одессу едут отдыхать. И меня с Шипилом приглашают. Ты как на это посмотришь? Отпустишь?
- А у вас что, Сергей, родственники там живут, или как?
- Д-да, родственники… дом свой имеют.
- И что, твоя мать согласна взять, впридачу ко всему, ещё и этих двух оболтусов?
Честно признаться, я перед тем капельку опешил: так как Санёк заблаговременно не предупредил меня о том, что в «легенде», придуманной им для своей родительницы, моя мать, якобы едущая с нами, будет выступать гарантией того, что с нами за всё время отдыха ничего плохого не случится. К тому же, когда присутствуешь при том, как твой товарищ нагло врёт… то есть, прошу прошения, НЕПРАВИЛЬНО ИНФОРМИРУЕТ старших… то всегда, почему-то, испытываешь гораздо больше смущения, нежели когда проделываешь это же сам. Обязательно чья-то ложь покажется гораздо более неудобоваримой, чем своя собственная, родная.
Однако отступать, как говорится, было некуда.
- Она не против. Наоборот: бери, говорит, с собой друзей – тебе с ними веселей будет.
- Веселей-то веселей, но места вам там всем хватит?
- Если б не хватало, нас бы и не брали, - вышел из спальни Санёк, переодевшись.
- А сколько ж, тогда, тебе денег туда потребуется?
- Ну… сколько? – призадумался Санёк, прикидывая в уме. – Рублей семьдесят.
- Семьдесят? А не мало – семьдесят? Это ж на питание, на проезд по городу. Что вас там, задарма, за красивые глазки кормить и возить по городу будут?
- Ну так давай ему все сто! – вставил малой брат Сани, сидевший в углу на маленьком детсадовском стульчике и до этого лишь молча наблюдавший за всеми.
- В общем, посмотрим, - подытожила ихняя мать. – Вы когда собираетесь? Первого? Мне тогда ещё надо будет с твоей матерью, Сергей, переговорить обо всём этом.
- Значит, отпускаешь? – засиял Санёк.
- Но ведь мы же собирались втроём на Цимлянское водохранилище этим летом съездить, - выставила его мать последний аргумент, уже не имеющий никакой практической силы.
- А мы когда собирались? – возразил Санёк. – Лишь в конце июля. Я до этого успею приехать. Мы там, в Одессе, побудем неделю-две, не больше.
- Хорошо, хорошо.
…Через несколько минут мы снова были у подъезда пятиэтажного дома, где нас поджидал Шипил.
- Ну, что я тебе говорил, Серый, - кивнул тот в сторону Сани, - переодевался почти час. Я засёк время.
- Да ладно тебе, Шипил, - отмахнулся от его упрёков Саня. – Мы сейчас всё так классно устроили, такое дело провернули!
- Какое «такое дело»?
- Мать его уломали, - оповестил я его.
- А, тоже мне – дело! Я своим как зашёл, так сразу и же брякнул, так сразу же и выложил: что, мол-может, с приятелями со своими школьными в Одессу махну на пару недель; и они мигом же спросили: сколько тебе денег нужно на эту поездку?
- А! Ну так тебе страшно повезло! – в один голос воскликнули мы с Саней. – Родоки у тебя понимающие.
- Короче, - резанул Шипил, - нам же надо ещё библиотеки все городские обойти: отметить, что за нами никаких книг не числится. Вам дали формуляры? Вот пойдём, по дороге как раз и покалякаем.
…Незаметно полгорода оказалось пройдено; и чем дольше мы шли и говорили, тем больше я и Санёк убеждались, что Шипил с нами не поедет.
- Вот какого ты, Серый, нагнал своим про Ленинград, про первое число… Первого числа рано. Тем более, я не могу первого. Первого мы с Керей собирались в одно село махнуть.
- На мотоцикле? – живо поинтересовался Санёк, выдвинувшись корпусом чуть вперёд.
- На собачьих упряжках! – огрызнулся Шипил. – На чём же ещё, как не на мотоцикле?
- Без прав?
- А кто тебе права выдаст, если шестнадцати ещё не исполнилось?
- А легавые вас там нигде, по дороге, не перехватят?
- Какие, в пень, легавые! Мы же в Поляну едем. А там анархия полная. Легавые! Там уже, поди небось, забыли, как они выглядят, эти легавые. Там в последний раз живых ментов, наверно, году в сорок пятом только и видели: зашли туда – братскую могилу на память после себя оставили. А ты говоришь – легавые!.. Так что, нет, Серый, первого – это не по теме, - снова перескочил Шипил на наш основной разговор. – Может-давай, второго, а?
- Поезд по нечётным числам туда только ходит.
- Ну тогда, третьего.
- Я же уже сказал своим, что первого у меня путёвка начинается. Что мне теперь, до третьего скрываться где-то?
- Вот видишь, вот видишь! Вот на гада ты это сделал?
- Ну а так меня вообще хрен бы отпустили!
Мы подошли к киоску «Союзпечати», на витрине которого «валялись» сигареты «интер».
- У тебя, кажись, башки есть, - обратился Шипил к Сане, - купи «интер».
Санёк снова что-то промямлил насчёт того, что накануне сильно «перебрал», и сигареты так и не купил. А Шипил, тем временем, уже начал приклёпываться ко мне.
- Серый, займи трояк. Сегодня у пацана одного день рождения, он меня пригласил, а подарок купить не за что.
- У меня нет трояка. Только чирик.
- Так давай зайдём в магазин, разменяем.
- Вообще, Шипил, ты, конечно, не обижайся, но считай, что этих денег у меня с собой нет.
- Шипил, так ты думаешь ехать? – снова подключился к нам Санёк.
- Первого?
- Первого.
- Не по теме как-то.
- Говори точно.
- И что, мы там, в Одессе, с бабушками будем жить?
- С какими бабушками?
- Ну, ты же сам говорил, будто у тебя там бабушка… или кто там у тебя?
- Какая тебе разница – с бабушками, не с бабушками. Тебе что? Лишь бы переночевать где было. А днём мы будем или на море пропадать, или по городу лазить.
- Нет, первого – всё равно не по теме.
- Вот чёрт! Как на язык что-то прицепится, - пробурчал Санёк, - «не по теме», «не по теме».
- Не знаю. И к тому же, Серый согнал своим.
- Ну и что? – опять вступился за меня Санёк. – Для тебя, лично, какое это имеет значение? Согнал так согнал. Говори: едешь или нет?
- Говорю же: не знаю!
В этот момент громыхавший пустым кузовом «ЗиЛок», ехавший мимо, обогнав нас, резко затормозил. Из кабины высунулся парень в выцветшей майке. «Здорово!» - махнул он рукой. «Здорово!» - отозвался Шипил, узнавший в нём своего соседа по дому. «Со смены?» - «Ага». – «Меня не подбросишь?» - «Залезай». Напоследок пообещав ещё раз «всё хорошенько обдумать», Шипил запрыгнул в кабину к своему соседу-дружку и, сделав нам на прощанье ручкой, газанул прочь-восвояси.
- Этот точно теперь не поедет, - констатировал Санёк, впрочем, без особой грусти.
- Да. Похоже на то.
- Слушай, а може, прямо сейчас и на станцию смотаемся: билеты возьмём?
- Зачем? Когда поедем, в тот же день и возьмём.
- Тогда и билетов, може уже, не будет: раскупят.
- Будет. Если здесь не будет, так в Д-во обязательно будут. Нам, главное, до Д-во на дизеле добраться, а оттуда уже – на пассажирском. Там, в Д-во, билеты компоссируют, места в плацкартном дают.
- Нет, давай всё-тки съездим – чтоб уж точно всё разузнать.
Я поддался его уговорам; и мы в тот день прокатились-таки на станцию, где из уст кассирши получили подтверждение тому, о чём я говорил.
…Вернувшись со станции, мы присели на лавочке возле одного дома: переработать всю информацию, полученную нами за день; но нам не дала этого сделать какая-то полоумная старушенция, вышедшая с мусорным ведром из подъезда. Остановившись перед нами, она начала распинаться о том, что, вот мол, мы, чужие, сидим на ихней лавочке, - да и вообще, неизвестно кто такие и что возле ихнего дома собираемся делать и т.д., и т.п. Выслушав от неё краткую лекцию о непримиримом антагонизме между понятиями «твоё» и «моё», «ваше» и «наше» - и не став с ней спорить по принципиальным вопросам, мы поднялись и повалили дальше, по НАШЕМУ направлению.
По дороге мы договорились с Саней, что назавтра он заглянет ко мне в пять часов вечера, чтобы окончательно уже выяснить насчёт моей «путёвки в Ленинград» и всего, что с этим могло быть связано.
- Слушай, - задержал я его, когда мы уже расходились каждый в свою сторону, - а Димьян? Про Димьяна-то мы забыли: его на линейке не было почему-то. Его-то как: возьмём с собой?
Санёк на несколько секунд «как бы задумался», а затем отрицательно покачал головой.
- Нет, Серый, я, лично, не советую. Ты же его не хуже меня знаешь. Его вообще опасно с собой брать куда бы то ни было, а тем более – в Одессу. Он там точно что-нибудь да выкинет – а нам тогда всем троим отвечать придётся. Тебе охота? Мне нет.
- Ну и чёрт с ним! – согласился я, махнув рукой.
- Правильно, - отозвался Санёк, будто бы с облегчением.
Так, с лёгкостью для самих себя отказавшись от ещё одного участника предполагаемого путешествия, мы отправились каждый к себе домой.

А собственно, с Димьяна-то всё и началось.
Вернёмся чуточку назад. В один из светлых, погожих, истинно майских воскресных деньков я, от нечего делать, наскучившись сидеть в квартире в четырёх стенах, забрёл на наш городской ставок. Где же ещё, как не там, можно было с такой стопроцентовой уверенностью «нарваться» на своих дружков-одноклассников!
Большую часть своего свободного времени Санёк с Димьяном проводили именно здесь, упражняясь в нехитрых молодецких забавах. А забавы эти, в большинстве своём, носили, чего уж там таить, открыто хулиганский характер.
Особняком тут следует выделить такое вопиюще-безобразное действие, которое сами они называли «бомбодристанием» . Для этой цели подыскивался крепкий и упругий осиновый прут,
не длинный, но и не слишком коротковатый, - на один конец которого насаживался комок из увлажнённой, хорошо поддающейся глины, - и… остальное уже, как говорится, дело техники. При помощи такого ловкого приспособления – главное, уметь правильно и прицельно замахнуться – можно было швыряться на довольно-таки приличные расстояния. А самому, при этом, важно тут же, не мешкая, успеть спрятаться в роще в кустах. Вся суть прикола и весь смысл хулиганского удовольствия заключались в том, чтобы, сидя в кустах, наблюдать за тем замешательством, в какое приводила честных, законопослушных граждан, проходивших мимо противоположным берегом, невесть каким сверхъестественным образом сыпавшаяся на их непокрытые головы «кара господня».
Огромный опыт набивших, в буквальном смысле, руку на этом деле Сани с Димьяном позволил им впоследствии на экзамене по физподготовке занять первые места в одном из видов многоборья – метании мяча. Причём у Димьяна это, кажется, была первая и единственная оценка «отлично» за всю его шухарную и отчаянную «жизню».
…А вот у меня мастерства пока что не хватало. Мои комки зачастую срывались, соскакивали за спину; потому-то, на первых порах, мне постоянно приходилось довольствоваться ролью слабосильного ученика.
- Ты резче, резче её выпрямляй! Вот так, - подсказывал Димьян, молниеносно выбрасывая руку вперёд с зажатой в неё палкой-металкой.
Несколько тренировочных прикидок с целью приобретения навыков, и – вот вам результат моей природной ловкости! – я на равных мог состязаться с обоими «рекордсменами».
- Приготовились! – скомандовал Димьян. – Три-четыре, пли!
Три упругие хворостины моментально рассекли собой воздух. Три полусухих глиняных катышка мгновенно взмыли в пространство. Секундную долю спустя, описав в полёте параболу и распавшись на мелкие осколки, «снаряды» прорезали на другой стороне ставка густую листву дикорастущих фруктовых деревьев – и хлёстким, сочным шлепком опустились на землю.
А там, под деревцами, располагалась как раз компания соображающих: там «соображали на троих». Они только что разлили по бумажным стаканчикам, намереваясь немедля «чокнуться» и «пропустить», - как стремительный падающий звук ненароком отвлёк их от наметившегося «невмеруприятия». Переглянувшись сначала между собой, алкаши стали настороженно озираться вокруг, будто бы принюхиваясь к чему-то.
Мы же, надёжно замаскированные, как нам казалось, ветвистым кустарником, следя за ихней реакцией, просто-напросто угорали от столь незатейливой потехи… Но вот, блин, незадача: кто-то из нас, по-моему Димьян, высунул из-за кустов по неосмотрительности свой крупновыдающийся «чайник» - и нас тут же заметили. Не смотри что алкаши, морды пропитые:
глаз, поди тоже, имеют намётанный.
- Эй вы, шалуны! Что, детство в попке заиграло?! Покидаться захотелось?!
Димьяну, с приподнятым кверху толстомясым «очком», пришлось выползти из укрытия.
- Э-э! – выпрямился он во весь свой нешуточный рост. – А вы, какого-этого, там пристроились?!
Здеся вам шо – распивочный пункт?! Трезвость – норма жизни!
- Умник нашёлся! – отозвались с того берега алкаши.
- Ща милицию позовём! – грозился им с нашего берега Димьян. – Мы из кружка… Санёк, куда нас Раиса, учиха по истории, записывала?
- «Юные правоведы».
- Мы из клуба правоведов, юных друзей Павлика Морозова! А-ну бегом собрались отсюда! Бегом, я кому говорю! – орал Димьян, нарочно придавая своему, и без того достаточно зычному, голоску ещё больше басистости.
В ответ алкаши начали бурчать что-то нечленораздельное и, судя по их насупленному виду, крайне нелюбезное.
Ха! Рассчитывали нас на испуг взять. Не на тех напали! Димьян, наш предводитель, парень не промах – как прямиком, так и переносиком. Его, попробуй, прижми горбом к стенке – сам же потом, весь сверху донизу, в мелу окажешься.
Тем более, что на этот раз правота была отчасти на нашей стороне: по недавно вошедшему в силу правительственному указу, этих хануриков за распитие спиртных напитков в общественном месте, да ещё в воскресный день, можно бы было запросто привлечь к административной ответственности. И в этой связи, Димьян высказал было идейку, «шоб оторваться на них по-серьёзному».
Однако «отрываться по-серьёзному» мы всё же не стали, - пожалев сии испитые души, уже крепко подызмученные «сухим законом», несмотря на всю недавность его принятия.
Вместо этого, мы взялись высматривать для себя новый «объект».
На открытом бугорке, чуть поодаль от оставленных нами в покое выпивох, лежала на подстилке одна «мадама» в купальнике. Вытянув руки по швам, накрыв газеткой верхнюю часть лица и предоставив, таким образом, беспрепятственно воздействовать ультрафиолету на свои жировые, рельефные формы, - она загорала в полуотстранённой, сонливой, прямо-таки выставочной позе… Димьян отчаянно принялся разрывать землю у обрывистого бережка, добираясь до слоя с глиной; мы спешно насаживали шарики.
- Три-четыре, пли!
…Мадама шевельнулась; убрав газетку, лениво приподнялась; прищуриваясь, вяло осмотрелась. В мелкобегущих волнах ставка, подобно рыболовной сети с нанизанными на неё бриллиантами, переливалось ярчайшее полуденное солнце, - своим степенным и беспечным отражением являло безмятежную, до приторности сладкую картинку… Видя, что ничего экстремального вокруг не происходит, (а эти, заставившие насторожиться толчки, где-то рядом сотрясшие землю, - мало ли чем можно объяснить: фрукты спелые попадали… мало ли чего может почудиться сквозь дремотную негу), мадама не без удовлетворения потянулась и, размягчаясь, обратно улеглась, положив газетку на лицо…
- Три-четыре, пли!
…Мадама вскинулась, моментально приняв полусидячее положение; заволновалась, занервничала; приставив ладонь козырьком ко лбу, с пущей внимательностью стала озираться кругом… Высокая трава, иссушенная зноем, - ни шороха в ней, ни звука. Небесная голубизна, расплавленная в глазах. Природа недвижна, безвольна, утомлена жарой… Но откуда же эти странные шлепки?
Распластавшись по новой, мадама предварительно поёрзала спиной по подстилке в нежайшей истоме…
- Три-четыре, пли!
…События, раз за разом, приобретали всё более чрезвычайный и многозначительный оборот. Обсыпанная «штукатуркой» непонятного происхождения и ошарашенная сим таинственным для неё явлением, мадама, лихорадочно порывшись в целлофановом кульке, лежавшем сбоку, достала оттуда платье, в трепете и в испуге прижала к груди… Внизу, возле берега, слабо и приглушённо зашелестел камыш; с мутного, илистого дна ставка всплыла одинокая лягушка, выставив на поверхность тёмно-зелёные, как и вся сама, глаза-перископы… Мадама поднялась и, не выпуская из рук платья, передвинула подстилку на три метра подальше от воды. Обтрусилась. Снова улеглась…
- Пли!!!
…Мадама, в панике, схватилась с места… Чьи же это, всё-таки, идиотские шуточки?
Мадама отважилась на то, чтобы снова улечься – как ни в чём не бывало; однако на этот раз, уже с видом, твёрдо выражавшим намерение разгадать загадочное явление…
Нам самим уже, признаться честно, хотелось перед ней «расколоться»: хотелось послушать, что и как будет верещать та бабёнка, когда увидит, кто по ней стрелял.
- Она, чи шо, чи в натуре не может сообразить, откуда солнышко припекает? – в открытую пошёл раззадоренный Димьян, бравируя, нахально и безо всякой опаски «высвечиваясь» перед «объектом».
- Пли!!!
…Не дождались!
Мадама побежала куда-то за гаражи, в детсад – наверно подумала, малыши-акселератики бунт там устроили. Но там, оказывается, для детишек выходной был, воскресенье; а сторож – человек пожилой и благоразумный, и безобразными выходками заниматься не стал бы и не станет.
В общем, мадама так и не смогла докумекать, что арт-обстрел ведётся с параллельного берега. Разочаровавшись в своих догадках и находясь в полном отчаянии, она стала загорать стоя, - чтобы, при случае, быть готовой либо дать отпор невидимому агрессору, либо просто «караул!» прокричать.
…Наконец и нам самим надоело забавляться подобным образом; мы решили передохнуть и, побросав в сторону осиновые прутья, повалились на траву на лужайке, неподалеку от моста. Громадное чугунное чудовище соединяло один берег ставка с другим; впрочем, настил его был давно и окончательно выдран жителями близлежащих окрестностей, деревянные доски использованы в их хозяйственных нуждах; и по мосту можно было переходить лишь по оставшейся арматурине, с величайшей осторожностью при этом, обеими руками придерживаясь за перила.
- Говорят, его вообще скоро по частям распиляют – на металлолом, - сказал Димьян.
- Где ты об этом слышал? – проговорил Санёк.
- Где-где… слышал. А жаль, да?.. Достопримечательность! Местная историческая достопримечательность!.. Железный динозавр! Динозавр железного рока! – и Димьян, не вставая с земли, подобрал камешек и запустил им в сторону моста. Тупо звякнув о ржавое чугунное покрытие, камешек упал в воду.
Надкусывая пожелтевшими от никотинового налёта зубами выдернутый из почвы стебелёк-травинку, Димьян стал щурить на солнце круглую свою, как месяц полоумный .., мордяку и, с как-то по-особенному глуповато и смешно, как у никулинского киноперсонажа Балбеса, выраженной беззаботностью, стал напевать при этом… вы только послушайте!
- В рот-я-бу-, в-рот-я-бу-, в рот я бу-лочку ложу! - и, перекинувшись с одного локтя на другой: - Папе-сде-, папе-сде-, папе сде-лали спинажак!
Вдруг он молниеносно привскочил и рывком, резким борцовским приёмом обхватив Саню за шею, повалил его на траву – тот, как говорится, не успел опомниться.
- Ах ты, морда рыжая! Щас я все твои конопашки возьму пинцетиком повыдёргиваю!
- Да прекрати ты, Димьян! Прекращай! Хорош!
Врасплох застигнутый зловредной хитростью дружка, Санёк, в крайне невыгодной для себя позиции, со сдавленным горлом, отбивался теперь как мог; тогда как Димьян, чтобы показать, насколько нешуточна та угроза, о которой он, по-джентльменски, объявил заранее, свободной рукой сломал пополам сучок – и ну погнал им водить перед самым Саниным носом.
Неизвестно, сколько бы продолжалась пытка, будь на месте Сани какой-нибудь маломощный доходяга. А так – стоило Димьяну лишь чуть-чуть, на пару мгновений, ослабить зажим – как его «подопечный», не прозевав случая, рванулся всем туловищем вбок. Димьян, покачнувшись и вмиг потеряв равновесие, грузно перевалился через Саню и, кажись, при падении столкнулся с ним лбом. Вдвоём, крепко вцепившись друг в друга, покатились они по лужайке. Потревоженные, испуганно запорхали над ними пёстрые весенние бабочки.
Санёк имел теперь куда более выгодное положение, чем в предыдущем случае; но Димьян, за счёт своей увесистой семидесятикилограммовой туши, очень скоро, почти тут же – вернул своё: положив Саню ничком на обе лопатки.
- Ну хватит, Димьян! Хорош! Хорош, говорю! Замахал совсем! – задыхался Санёк, силясь вырваться и – никак: уж очень прочно, на этот раз, был прижат к земле.
- Говори: сдаёшься? Сдаёшься или нет, говори! – хрипло рычал Димьян над его ухом.
Открыто и «публично» признаваться в поражении Саньку, конечно же, не хотелось, несмотря на явный нокаут. Впрочем, Димьян не особо-то и настаивал: почти тут же ( добряк-пацан! ) сменил гнев на милость, слез с поверженного им Санька, позволил приподнять тому спину и усесться рядышком, вытянуть ноги, - всё ещё продолжая, однако же, тяжёлой, богатырской рукой славно поработавшего мясника висеть на Санином, тоже не сказать чтобы щуплом, плече.
Я, ещё до этого присевший на корточки и наблюдавший поблизости за тем, как они, перекатываясь туда-сюда по лужайке, мутузили друг друга, - готов был теперь рассмеяться: Санёк, с залитыми краской щеками, румяно-рыжий, измотанно и затравленно высовывавшийся из-под мышки Димьяна; а тот, в свою очередь, выставив наружу «потняки» , без носков, в драных кедах, весь взлохмаченный, с раздувшейся и пыхтящей, как паровоз, физиономией, - со стороны они чем-то напоминали ёжика-шустряка и медвежонка-увальня из мультфильма «Трям, здравствуйте!».
- Ну-ну! Ещё скажи, что больно, Санёк. Поплачь ещё, поплачь – оно легче станет.
Санёк, хотя и не плакал ( мужик! мужик, как-никак! ), был однако же, глубоко и несправедливо обижен.
- Конечно: когда исподтишка… Так любой дурак завалить может. И вообще… Замахал ты, Димьян, со своей простотой! Замахал, говорю! Убери руку! Убери руку, я сказал!
Димьян, вообще-то, часто отрывался на Санька. Нередко такое бывает даже между очень хорошими не-разлей-друзьями, одинаково крепкими по физическому развитию и приблизительно равными по умственным способностям: кому-то одному из них нет-нет – да и возьмётся нечаянно, да и захочется «почувствовать власть», «захватить пьедестал», «взять первенство»; тогда как другого – незамедлительно переставить на ранг ниже: на место «верного оруженосца Санчо Пансы».
Так и здесь. Атаман от природы, Димьян, с его неудержимым азартом на всяческие шухарные проделки и непререкаемым хулиганским авторитетом, мог без особого труда вербовать себе «услужников» и «сподручных» среди «молодняка» и среди всех, кто, будучи послабее здоровьем, угоднически и с заискиванием робел перед ним и кого сам Димьян презрительно-цедящим тоном, хотя и не без оттенка своеобразной покровительской ласки, именовал «салагами» или же «сопляками». С Саньком же получался промах. Санёк ни в какую не желал входить в подчинение, в разряд «сопляков» и «салаг»; никак не хотел становиться «Санчо Пансой», несмотря на то, что и являлся, в некотором роде, тёзкой знаменитого персонажа Сервантеса; а потому, требовал по отношению к себе всяческого равноправия. И всё грозился, всё обещался – открытыми, дерзкими намёками ( разумеется, уже тогда, когда Димьяна не было поблизости ), что рано или поздно терпение у него лопнет: и тогда – берегись, Димьян! будешь знать, как на Санька отрываться! тогда-то, уж точно, Санёк наберётся, наконец, смелости да от всей души – как врежет тебе в ухо! а то, чего доброго, и в лобешник - не постесняется! – разом, за все твои прежние «отрывы» и наскоки против него.
Но время шло. Санёк что-то не очень спешил набираться смелости. И терпение у него что-то никак не лопалось: из пластиковой резины, не иначе наверно, оно у него было. Димьян, как и раньше, продолжал лезть к нему со своими «отрывами». А в целом, они как были, так и оставались, теми ещё, закадычными корешами. Одним словом, корешили: и всё тут.
Димьян, отстранившись от Санька, повалился обратно на траву, заложил руки за голову.
- Слышь, Серый, так а вы с матерью, что, насовсем уже сюда переехали?  – как то ни с того ни с сего, из досужего любопытства оборотился он ко мне.
- Так вы уже и все вещи сюда перевезли, да?
Я, полусидя-полулёжа, прислонившись спиной к дереву, на оба его приведённых вопроса бросил односложное «угу».
- «Контейнером перевозили?» - «Нет, так. Багажом» - «Так это, кажись-мне-кажется, заморишься перевозить – если багажом. Ну, там: тряпки, посуда: это ещё можно. А мебель? Мебель, ведь, на горбу не потащишь?» - «Да у нас там из мебели своего-то почти и не было ничего. А что и было, так родственникам пооставляли» - «А! Так у вас там родственники ещё остались?» - «Ну да. Бабулина сестра родная с семьёй: с мужем и с дочкой». – «Так а я не пойму что-то никак, - подключился к нашему разговору Санёк, слегка отошедший от тех нежностей, какими надоедал ему Димьян несколько минут назад, - родился-то ты где: тут или в Одессе?» - «Тут, - с ноткой мучительности в голосе, словно бы желая оспорить у судьбы сей неоспоримый и тяжело довлеющий надо мной факт, выдавил я. – Там жили просто». – «А! Жили просто!.. Ото, не гад было делать – назад возвращаться! Жили бы и дальше – так же просто. А то у нас тут и ловить нечего. А из-за чего вернулись-то?» - «А скажи, Серый, тебя оно колышет? – парировал заместо меня Димьян. – Мало ли в жизни чего, обстоятельств разных» - «А всё-тки?» - «Банк грабанул – в ссылку сослали», - всегда в таких случаях отшучивался я.
Санёк с Димьяном, иронически переглянувшись, хохотнули: я был тихоней, я был «загнанным»; и хотя в тихом болоте, известно, черти водятся, и хотя все знают, как порою хочется иметь деньжат , - всё же такого яркого и, не скрою, лестного по своей фантазии прецедента в качестве отдельного эпизода из биографии – ждать от меня ни в прошлом, ни в будущем им не приходилось.
Вообще-то говоря, я не был предрасположен к затеянному Димьяном разговору: во-первых потому, что затрагивалось им непосредственно частное, семейное: то, чего обсуждать с друзьями я не имел охоты. Ибо мой, если хотите, принцип: семейные дела, лучше всего, обсуждать с семьёй; с друзьями же, желательнее всего, говорить о дружеском. Ну, и во-вторых… хотя неизвестно: может быть, и здесь – частное? Если вкратце попробовать объяснить: для большинства моих сверстников-земляков, прежде никогда до этого не бывавших в Одессе, все представления об этом великолепном южном городе сводились, в основном, к одному и тому же примитиву, раз и навсегда усвоенному из магнитофонных кассет с записями разухабистых, крикливых песенок : одна из двух негласных столиц преступного мира… околоуголовная «романтика»… подпольные синдикаты… урки-фраера… жулики-бандиты… воры-налётчики… марухи-шмары… по городу нельзя пройтись без НАСТОЯЩЕГО  пистолета… «Одесса-мама, Ростов-отец. Кто против джаза – тому капец!»
Вот эта-то однотипность их представлений также меня, не раз, приводила в смущение: ведь для меня Одесса!..
- А не хило бы было – хоть на недельку – съездить Одессу посмотреть,  - проговорил Димьян, на сей раз, вроде бы, ни к кому персонально не обращаясь.
- Поехали! – проговорил я.
- Ага. А там нас как раз и ухлопают где-нибудь в тёмном переулке, - поперёдно выразил свои опасения Санёк.
- Та не ложи в штаны! – тут же громко откликнулся я. – Это у вас такие представления: если Одесса, так значит, всё… кругом одни бандиты, ховайся кто может! На каждом углу – убийства, грабежи, подмётки на ходу режут… в газетах – траурные колонки на всех четырёх  страницах… Одесса, на самом деле, культурный город!
- Культурный? Хе-хе, - Санёк с Димьяном переглянулись с прежней иронией: мол, нашёл чего сказать: культурный! Они много были наслышаны о том, что Одесса – город «блатной» и город «блатных»; но чтобы культурный!.. 
- Не, а если серьёзно? – вовсю уже загорался идеей Димьян. – Давайте как-то организуемся, мужики! С твоими родычами, Серый, можно будет договориться? Разместиться где найдётся там у них? Вот если, допустим, мы втроём поедем?
- Найдётся. У них там свой дом, сад, кухня летняя, веранда. Переночевать есть где.
- А море близко?
- Да минут двадцать-тридцать, примерно, ходьбы.
- Ну, так и в натуре, давайте съездим!
Честно признаться, за последнее время перед тем мне и самому не раз приходила в голову подобная же мысль; и я поджидал лишь удобного случая, чтобы как-нибудь подкинуть её своим товарищам. Димьян, чёрт, взял опередил меня!
- Ну так что, мужики? Решаем конкретно! Значит, собираемся – и едем: я; ты, Серый… Санёк, а ты как?
- Поедем, чё уж там!
- Слушай, - тут же перебил Димьян. – А мы там, и вправду, ни от кого не нахватаем?
- Чего?
- Чего-чего. Звездюлей, звездюлин, звездюликов.
Ну вот, снова начались эти дурацкие опасения!
- …там же, поди небось, свои кенты кругом, своя малина, все друг друга знают. А тут мы приедем – будем как эти… «бедные крестьяне».
- Ну, если возникать много не будешь… - заметил было Санёк.
- Мы же там ни на кого отвязываться не будем… - в тон ему дополнил я. – Самое главное, об Одессе плохо не отзываться – даже если не понравится что-то. Одесситы не любят, когда об их городе кто-то плохо отзывается, особенно приезжие. Могут тогда в двадцать четыре часа из города выставить, - полушутя-полусерьёзно добавил я.
- Не, не! – поспешил заверить всех Димьян. – Я, тогда наоборот, везде буду говорить: о, вот это мне нравится! о, вот это хорошо! о, вот это классно! а вот это – так вообще за…..!
- Во-во! – оперативно перебил его Санёк. – А если матом выражать свои чувства начнёшь – не то что в двадцать четыре часа – из вагона не дадут сойти, сразу же обратно домой отправят: к мамке на перевоспитание! Сказано же: культурный город!
- Ладно, ладно, не буду, - изображая из себя покорную овечку, послушался его на этот раз Димьян. – Значит, договорились. Мотнём на недельку-две. Билет туда сколько стоит?
- На поезде, в плацкартном – чирик .
- Чирик? – недоверчиво переспросил Санёк. – Так то ж, наверно, детский!
- Куда-захотел!? Детский – тот стоит всего два-пейсят.
- А сколько ж, тогда вообще, нужно «бабок» туда будет взять – если на недельку-другую?
- Ну, если так, особо, деньгами не разбрасываться, из дорогих шмоток ничего не покупать – по стольнику на рыло, я думаю, хватит: на питание, на развлечения. Точно: хватит!
- Ну тогда, всё классно! – хлопнул в ладоши Димьян. – Сто «колов» у своих родоков я, уж как-нибудь, выспрошу. Договорились, значит? Сразу же после экзаменов.
- После практики, - поправил Санёк.
- Ах да, ещё эта практика долбаная! В колхоз будем ездить – редиску собирать. Значит, после практики? Само шо класс будет: июль-месяц, середина лета!
После того, как мы с Саней кивком головы окончательно выразили знак согласия, Димьян снова оборотился ко мне:
- Ты же смотри, чтоб твои мать с бабулей вслед за нами не увязались. Они-то хоть отпустят тебя? Наверно, нет?
- Отпустят. Я постараюсь к тому времени что-нибудь для них придумать. Какую-нибудь отмазку.
- Ты уж постарайся, не подведи! – с ободрительным напутствием заключили Санёк с Димьяном. – А то мы-то соберёмся, а тебя-то дули отпустят – мы и обломаемся. Что-нибудь подходящее для них придумай!
…Плодом моих недолгих «раздумий» и стала пресловутая «путёвка в Ленинград».
Позднее, как уже известно, к нашему тройственному сговору присоединился четвёртый – Шипил.  Этот дружбанчик кричал громче всех, что ему всё равно, где спать ночью: на веранде, в помещении или в саду на раскладушке, на открытом воздухе – лишь бы под одесским небом и лишь бы его взяли с собой. Ну вот, мы его и взяли… в условном качестве.
В дополнение же к сказанному о Димьяне: Санёк поостерёгся брать его с собой, ссылаясь на убеждённость в том, что тот непременно в нашей поездке «что-нибудь да выкинет», «что-нибудь да натворит». Да, действительно, перечень всех «заслуг» Димьяна перед родиной был по-бурному масштабен и велик; и слава обо всех его «подвигах» простиралась далеко за пределы школы, где он имел несчастье  учиться, и района, где проживал. Тут было: и битьё стёкол в роддоме ; и привоз его домой вдребезги пьяным в два часа ночи на милицейском «бобике» ; и недельные шатания с ночёвками по чёрт знает каким подвалам и теплотрассам; и прочая и прочая, не менее увлекательная «романтика». Недаром за все грехи в чём-либо провинившегося класса больше всех доставалось ему, как зачинателю и заводиле. Поговаривали, будто бы он состоит на учёте «где-то аж на самом верху», чуть ли не в самом стольном граде Киеве: в какой-то там не то областной, не то республиканской комиссии по делам несовершеннолетних.
Но мне показалось, - и не показалось, а так оно и есть! – что Санёк попросту слукавил и вовсе не из-за того не захотел видеть Димьяна в своей компании попутчиком, - а именно из-за тех «отрывов», которыми тот ему столь часто досаждал, и той подчинительной роли, которая, вполне вероятно, могла бы быть ему навязана – поедь Димьян с нами. Лично я не склонен был думать, что Димьян способен совершить что-либо сверхужасное: что-то такое, за что потом могут «посадить»; ну а так, мелкие пакости – кто же на них не горазд, особенно «по молодости, по глупости».
Однако, как бы то ни было, от Димьяна мы «отказались», «открестились». Причём, с нашей стороны, я так думаю, всё было честно: на линейку он не соизволил явиться ( а мы-то ведь договаривались перед этим окончательно всё выяснить, относительно поездки, встретившись на линейке ), дома его застать практически невозможно; спрашивается: где его искать? по каким подвалам и подворотням? В общем, если у Сани была своя причина, чтоб не брать его с собой, то у меня – своё оправдание.
На том и порешили.
И после добровольного отказа Шипила, остались вдвоём.
Итак: я и Санёк.

30 июня

                Как я рад, как я рад,
                что поеду…

На следующий день в назначенное время, в пять часов, Санёк не пришёл. Не пришёл он и в шесть, и в семь. Напряжение нарастало. «Труба! Наверно, и этот передумал ехать», - размысливал я про него, намереваясь уже было сказать своей матери, что поездка отменяется и вещи можно не собирать.
Но вспомнив, однако же, поговорку о том, что «добрые вести не лежат на месте», и решившись в точности всё разузнать, - в половине восьмого я отправился по знакомому адресу. Там, на скамеечке возле калитки, сидели три бабульки – «ходячие энциклопедии», «местное информбюро». От них-то я и узнал, что «Сашко с матір’ю ще з ранку поїхали до діда та й, чогось, досі поки ще не поверталися» .
«Что ж, - мысленно взбадривал я своё упавшее до этого настроение, по дороге к железнодорожной станции, рассчитывая там их встретить, - ничего пока не потеряно, будем надеяться».
Я пришёл на станцию. До прихода вечернего дизеля оставалось минут двадцать. Посадочная платформа пустовала. Из одноэтажного домика станции вышел человек в железнодорожной форме и со свёрнутым жёлтым флажком в левой руке, осмотрелся по сторонам. Невдалеке, сбоку от рельсового полотна, я заприметил плохо оборудованную гаревую площадку и двух малых, игравших там с мячом. Я подошёл к ним: «А ну-ка, дай ударить!» Первый неохотно откатил мне мяч; а тот, что стоял в воротах, испуганно пролепетал: «Только не сильно!» Бил я под острым углом – стараясь лихо подкрутить мяч под перекладину, но – хотя и с близкого расстояния – не попал даже в створ ворот. Моя затея – блеснуть мастерством левого крайнего форварда – с треском провалилась. Опозорившись перед «молодёжью» и не став испытывать дальше судьбу, я снова побрёл к платформе. Дождался, наконец, поезда; но среди выходивших из вагонов так и не обнаружил ни Сани, ни его матери. С огорчённым видом поплёлся я обратно домой, мысленно опять же успокаивая себя тем, что, в конце концов, железная дорога – не единственный источник сообщения в наших краях, и Санёк с матерью могли вернуться и на автобусе.
Вечер уже опускался серым покрывалом над местностью. Я счёл нужным поторопиться: я боялся и беспокоился ещё и за то, что мои домашние могут заподозрить «шось неладное», учуять подвох и, если Саня зайдёт, подробно расспросить его обо всей этой «поездке по путёвке»; а я, как нарочно, забыл накануне тщательно его «проинструктировать» на сей счёт.
Сердце моё замирало, когда я поднимался по ступенькам на второй этаж и подходил к двери своей квартиры. Я предуготовлялся: вряд ли меня ожидает сейчас хорошее известие. Но – не раз замечено – бывает так: живёшь себе, живёшь, о радостном помышляешь, а оно вдруг – бац! – печальная весть! Такое горе подчас убийственно и переживается как бы с двойной нагрузкой. Но зато бывает и наоборот: когда ничего хорошего уже не ждёшь, а оно тут – хоп! – выпадает радостное событие или долгожданная весть издалека. Такая радость – двойная радость!
Я вошёл в прихожую, зажёг свет; тут же появилась моя бабуля:
- К тебе товарищ школьный приходил. Это ты его столько времени прождал?
- Да. Его.
Я весь затрепетал от волнения: ну, что?
- Он сказал – завтра зайдёт за тобой. Чтобы ты был готов к семи часам: позавтракал и собрал сумку.
Ура! Вот она: моя двойная, тройная, пятерная, удесятерённая радость!
- А ты куда, это, ушился? Он аж три раза приходил.
- А я к нему ходил.
- Разминулись, выходит.
Дальнейший вечер прошёл в сборах. О боже, сколько же ненужных «тряпок» уложила в сумку моя заботливая мамуля!
- Вот этот плащик я ложу тебе – в Ленинграде дожди частые, это свитер – там и летом бывает прохладно, может пригодиться… это фуражка, это носки тёплые, это… так, не забыть бы чего…
Мне в эти минуты хотелось смеяться. И я смеялся: правда, делая вид, что мой смех с предстоящей поездкой ни в коей мере не соотносится. А если и соотносится, то в совершенно ином значении:
- Хоть без вас две недельки побуду. А то осточертело уже – постоянно ваши морали, ваши поучения выслушивать! Да и вы тут без меня – тоже хоть отдохнёте.
Бабуля с озабоченным, переживательным видом махнула рукой:
- Какой там отдых! Мы беспокоиться о тебе будем, переживать. Выдумал ещё – отдых он нам!
- Было бы о чём беспокоиться, было бы о чём переживать! Всем классом ведь едем, с учителями, с классной руководительницей! – заверял я, не переставая пребывать в своём смешливо-воодушевлённом настроении.
- Может, всё-таки, не поедешь: у тебя же ангина ещё до конца не прошла.
- Какая ангина! – взрывался я. – Чуть-чуть горло приболело. Анги-ина!
- Надо будет, тогда, тебе лекарства в дорогу положить: аспирин, или цитрамон, или кофицил, отхаркивающие таблетки – будешь пить потихоньку.
- Ладно, - соглашался я. – А то сразу – не пое-едешь! Деньги вместе со всеми за путёвку заплатил? Заплатил! Как это так – не поеду?
- Ну, деньги можно и вернуть. Пойти и забрать назад.
- Кто хочет, пусть идёт и забирает. А я не хочу, - пробурчал я, зная о том, что никакие деньги потребовать назад невозможно: в этот момент они преспокойненько себе лежали в укромном местечке. – Да, - вспомнил я, - мне ведь ещё рублей пятьдесят нужно: на мелкие расходы.
Бабуля отвернула угол матраса, достала оттуда свёрнутый вчетверо платок, развязала узелок:
- Вот, - жалостно всхлипнула она, - приберегала себе… эн-зэ… на всякий случай… у меня сердце больное… ты знаешь…
- Да ладно тебе, ба! Ещё всех нас переживёшь!
- Вот: половину отдаю, а половину оставляю.
- Хорошо, хорошо.
«Сто десять рублей, - прикинул я в уме. – Нормально обойдётся. На пару недель вполне должно хватить».
Уже перед тем, как ложиться спать, мать, собрав вещи мне в сумку, спросила:
- А что то за мальчик к тебе сегодня приходил? Что-то я его раньше ни разу с тобой не видела? Он из твоего класса? Лицо у него такое приятное, не наглое: не то, что у некоторых.
Каких это «некоторых» мать имела в виду, она не уточнила; но я так понял, что Димьяна ( кого ж ещё! )
- «Позовите Сергея, пожалуйста». Я говорю: «Его сейчас нет дома. Может, что передать?» А он вежливо так, добродушно: «Скажите, что Санёк заходил». Санёк!
- Мне он тоже из нашего класса из пацанов больше всех нравится, - признался я, как будто речь шла о какой-нибудь полюбившейся девчонке.
- Да? Ну так и дружи с ним, и не теряй дружбы. Да и там, в поездке, старайтесь постоянно держаться друг друга.
- Да уж постараемся, - заверил я. И тут же снова прыснул со смеху: вспомнив о том, что держаться-то, по сути, мне больше и не за кого будет.
…Заснул я уже под самое утро.
Какой может быть сон в такую ночь: ночь перед отъездом!

1 июля

В половине седьмого я уже был на ногах, за ночь так и не выспавшись как следует; и сразу же переложил деньги из засекреченного уголка, в тумбочке под телевизором, в потайной, изнаночный карман брюк. Затем, напялив на себя рубашку, джинсы и кроссовки, чтобы быть готовым вовремя отчалить, - я выбежал на улицу прогуляться с собакой, которую мать, всегда с жалостью относившаяся к бездомным «тварям бессловесным», подобрала где-то накануне. Прогулка закончилась тем, что приблудная диковатая полудворняжка-полуболонка куда-то сбежала, и поиски её не увенчались у меня успехом. Надо было возвращаться домой, скоро уж должен был подойти Саня. Мама очень переживала, что я потерял собаку; но что поделать, если я такой: раззява безалаберный!
Допивая на ходу чай и дожёвывая бутерброд, я, после того как прозвенел звонок, пошёл открывать дверь. На пороге стоял Саня. Одет он был в летнюю кофту кофейно-жёлтого цвета с широкими рукавами, удачно подделанную кооператорами под модный велюр, с эмблемкой и с надписью на левом боку YOUNG CLUB; в джинсы, также умело подделанные под «фирму»; и на ногах – пара ставших привычной молодёжной обувью кроссовок. Внешне и со стороны всё выглядело довольно-таки не хило: если учесть, что Санёк перед этим много побеспокоился: там ведь, в Одессе, одеваются, небось, шикарно: не в пример нам, «бедным крестьянам».
- Здорово!
- Здорово! Ты скоро?
- Щас, только чай допью.
После обязательного семейного обычая – «присядем на дорожку» - я вышел из подъезда в сопровождении матери. Санёк поджидал меня возле дома на скамеечке. Увидев в моих руках плотно набитую дорожно-спортивную клетчатую сумку да вдобавок целлофановый пакет, также полный доверху, Санёк вытянул лицо:
- Зачем столько сумок?
- Как это – «столько»? Всего две: в пакете хавчик , в сумке тряпьё разное. В Ленинград ведь едем: кто знает, какая там погода, - подмигнул я ему.
- А! ну погнали…
Он подхватил свою лёгкую, как пушинка, синюю продолговатую сумку; и мы уже хотели направиться к остановке, как тут моя неотстающая мамуля вызвалась было проводить нас до автобуса… Целый месяц пред тем я так настойчиво уговаривал их - своих трудносговорчивых мамулю и бабулю, - чтобы отпустили меня летними каникулами в эту поездку «по путёвке»; и вот, когда все организационные вопросы были проведены на столь блестящем уровне, прогореть на какой-нибудь «чистой случайности»… Внутри у меня всё дрожало и трепетало.
- Да ладно, чего ради ты пойдёшь… - стараясь не нервничать, пробурчал я. – Позорить меня перед всем классом. Чтобы все подкалывали потом: маменькин сыночек!
- Ну впрямь – позорить!
- Иди, иди, мы сами как-нибудь…
- Вы ж, тогда, в дороге не отлучайтесь далеко друг от друга… и за вещами присматривайте! – чуть не плача, напутствовала мать.
- Ладно, ладно.
- Мы же там не одни будем, - многозначительно произнёс Санёк.
Его фраза оказалась безусловно нужной: доверившись Саниной многозначительности, мать от нас отвязалась.
Мы быстро, со всей имеющейся в наличии прытью, потопали к автобусной остановке. Не знаю, как Санёк, а я в тот момент чувствовал себя спешно подготовленным к операции разведчиком, заброшенным в тыл врага, в самое логовище противника, где каждое своё последующее действие, каждый свой последующий шаг необходимо просчитывать до миллиметра, иначе в любую минуту рискуешь быть разоблачённым и схваченным.
Только спустя пять минут, когда мы подошли к остановке, я сдавленно, но облегчённо проговорил:
- Ну вот… кажись, отделались.
На что Санёк тут же ответил:
- Пока ещё нет. Теперь от моей надо будет отделаться. Она сказала, что будет с работы идти – с хлебозавода, с ночной смены – и зайдёт, как раз, на станцию. Обещалась хлеба, булок на дорогу принести; а заодно, и с твоей матерью обо всём перебазарить.
- Да, это хреново.
У меня сразу же – бух! – упало воодушевлённое настроение, обретённое в результате преодоления основного препятствия.
- Тебе придётся сказать, что твоя мать выехала сегодня рано утром, в шесть часов, автобусом до Д-во… ну, чтобы там билеты заранее оформить…
- Придётся… - нехотя согласился я, отлично понимая, что вряд ли такая байка устроит Санину мать и всё закончится тем, что она помашет нам ручкой и скажет: «Счастливого пути!»
И чем ближе мы подъезжали к станции, тем больше во мне нарастало убеждение, что встретиться с Саниной матерью сейчас, в такую минуту, когда все «опасности» считай что позади, было бы крайне нежелательно.
Сойдя с автобуса, мы сходу помчались к железнодорожной кассе – лишний раз удостовериться: нельзя ли прямо от нас оформить два плацкартных билета до Одессы. На что кассирша нам ещё раз ответила, что билеты нужно заказывать отсюда как минимум за неделю; а теперь только – ехать на дизеле до Д-во: и там, возможно, что-нибудь будет, какие-нибудь места: в плацкартном или в общем вагоне.
- Что я тебе говорил? – заключил я, обернувшись к Сане.
- А если и там не будет? – грызли его сомнения.
- Да нет, в Д-во обязательно билеты будут: не в плацкартный, так в общий. Всегда так  было – сколько ни ездили раньше: здесь нет, а там есть. Там же станция крупная, узловая. Да и поезд ворошиловградский как раз через неё проходит, долго стоит там, минут двадцать: так что там обязательно должны быть… Слышь, Санёк, - переключился я на то, что волновало меня гораздо больше, чем приобретение билетов, - давай до следующей станции пешком пройдёмся. Тут недалеко, минут двадцать, примерно, ходьбы; а дизель ещё не скоро, аж через час, подойдёт. А то мне что-то неохота с твоей матерью встречаться, базарить.
- По правде говоря, мне тоже, - согласился он и подхватил опущенную сумку. – Ну что ж, покатили…
И вот мы, в действительности, как завзятые беглецы: по шпалам, по шпалам… боясь оглянуться назад, боясь оглянуться и обнаружить посланную вслед и настигающую нас погоню… боясь, как бы наш побег не прервался самым досадным образом… От нашей станции А. и до следующей – станции с разбойничье-турецким названием: Карахаш. Первый отрезок нашего пути. Пешеходный отрезок. Мерно постукивали подошвы наших кроссовок о шпалы. Шибало в нос запахом смолы и угля, просыпанного из грузовых вагонов и разбросанного между рельсов.
- Так а если и в Д-во билеты не возьмём, что тогда? – всё переживал Санёк.
- Возьмём! – успокаивал я его. – А если даже и не возьмём, так с Д-во электричка ходит до Я*****. Пересядем на неё. Через два часа будем в Я*****. А оттуда ещё два поезда идут до Одессы: я*****-ский и ростовский через неё проходит. Или уже, в конце концов, какими-нибудь транзитными будем добираться. Обратного пути у нас нет! – провозглашённо заявил я.
- А ты сигареты взял? А то покурить нечего будет.
- А как же! – я достал из кармана нераспечатанную пачку «опала», как некий символ мальчишеской раскрепощённости.
- Давай закурим, что ли? – предложил Санёк, желая хоть как-то перебороть всю нервозность создавшейся обстановки.
Я сорвал целлофановую обёртку с пачки, раскрыл, угостил Саню, чиркнул спичкой.
- Ну Шипил и козёл! – неожиданно вырвалось у меня.
- Не козёл, а трепло просто, - спокойно поправил меня Саня.
- Потом, небось, ещё не раз пожалеет, что не поехал с нами!
Санёк вздохнул.
«Ты сначала сам уедь!» - прочёл я в его вздохе.
В ту минуту мне показалось, что Санёк был бы даже обрадован, случись на нашем пути какая-либо заминка, то или иное препятствие. Тревога одолевала его. Два разноречивых чувства боролись между собой: с одной стороны, ему, конечно же, не терпелось доказать, что он способен на самостоятельность, и на пару недель уйти от мамочкиных объятий; а с другой стороны – в гости к незнакомым людям, в незнакомый край: ещё неизвестно, как там примут… ну, и всё такое прочее.
Мы прошкандыбали мимо переезда с приподнятыми шлагбаумами – наших, по старинке выражаясь, «городских ворот». Слева от нас потянулась посадка; справа – рудоремонтный завод, или «рударик», как у нас ласково его называют.
Перебрасываясь отвлекающими от беспокойных мыслей репликами, мы скоро подошли к Карахашу. Касса станции была пока закрыта.
- Я, между прочим, вчера здесь целый час тебя прождал: думал, ты на дизеле приедешь. Ты почему в назначенное время не подошёл?
- Меня дед отпускать не хотел: до семи часов огород вскапывали, - объяснил Санёк причину задержки. – Только когда весь уже вскопали, сказал: «Ладно, чёрт с тобой – дуй в свою Одессу!» С матерью восемьдесят рублей дали. Как думаешь, хватит?
- Хватит… Слушай, - опять затормошила меня тревога, - а если твоя мать подойдёт и – как посмотрит, что нас там нет – ей, часом, не придёт в голову одна остроумная мыслишка: взять и проехаться одну остановку – проверить: а может, мы отсюда, с этой станции уезжаем?
- Такую пакость она вполне может устроить, - с уверенностью заявил Санёк.
В это время к платформе подошёл дизель. Он следовал к А., к нашей тупиковой станции и к своей конечной остановке. Через полчаса он должен вернуться, подобрать нас, вместе с другими ожидающими пассажирами; и дальше нам предстоит покачаться около двух часов в пригородном вагоне. Если только не случится одно катастрофическое обстоятельство, а именно:
Саниной матери, чтобы проверить кое-какие свои догадки, вздумается сесть в вагон и, не поленившись проехать одну остановку, она доедет до Карахаша – вот тут-то она нас и «присекёт».
Мы вошли в помещение станции, где открылась билетная касса. На свой страх и риск, - ещё не уверенные до конца в том, удастся ли нам смыться или нет, - купили два билета до Д-во. Затем, поставив сумки на лавку, стали ждать. Санёк что-то рыскал в своей сумке, приговаривая при этом:
- Вот чёрт, неужели забыл?
Наконец он вытащил оттуда кожаный футлярчик – в каких обычно пенсионеры держат очки – и извлёк из него вилку, ложку и нож, всё вместе и каждый предмет в отдельности насаженные, благодаря имеющимся отверстиям, на открывалку.
- Это специально для дороги. Классно придумано. Мать даже давать не хотела. «Потеряешь», говорила. Ни гада – упросил!
Он любовно осмотрел дорожный наборчик и положил обратно в сумку.
- Пора выходить, наверно.
- Пора, - как-то обречённо произнёс я.
Подхватив свой багаж, мы вышли на платформу. Дизель всё не возвращался. Чтобы как-то подавить в себе накопившуюся и продолжающую накапливаться нервозность, я достал сигареты и снова закурил. Санёк от сигареты отказался, со скорбно-напряжённым вниманием всматриваясь в сторону, откуда должен был показаться дизель.
Минуты тянулись долго. Наконец красный силуэт с мерно дымящей трубой завиднелся вдали из-за поворота. Дизель медленно, черепашьими темпами подкатывал к станции. Секунд через сорок, пыхтя, подошёл к платформе с ожидавшими его пассажирами. С сочным «пшиком» раскрылись автоматические двери. В этот же момент - как будто бы из-под колёс, а на самом деле, откуда из-за спин – вынырнул наш общий одноклассник Гриня .
- Привет! Вы куда, в Одессу?
- Ну а куда же, - хмуро отозвался Санёк.
- А чё такие невесёлые?
- Мы ещё не знаем: може, его мать здесь, в этом вагоне… щас как выловит нас… На гада ты туда пошёл? Давай пока здесь, возле выхода, остановимся!
Но Санёк, не слушая меня, прошёл почти в середину вагона и уселся рядом с двумя неплохими девчатами . За  ним на параллельное сидение опустились и мы с Гриней.
Поезд медленно отправился вдоль короткой платформы.
Я исподлобья, ссутулясь и чуть ли не в коленях пряча голову, в боязни столкнуться глазами с каким-нибудь знакомым лицом, с беглым нетерпением осмотрел салон. Так: сидячие места все заняты, но из знакомых лиц, вроде бы, никого. Я метнул взгляд по проходу, в сторону противоположной двери, трепеща от мысли, что вот-вот обе дверные половинки разъедутся и… придётся нам с Саней давать его матери кое-какие, неблагополучные для нас, разъяснения.
- А вы, девушки, далеко едете?
Санёк то ли действительно «страдал» от переизбытка хладнокровия, но… Я ему удивлялся! В такой, до предела напряжённой, ситуации – ещё и успевать заигрывать с девушками! Увольте.
Девушки же мило заулыбались и на его вопрос промяукали что-то не очень внятное.
«А тебе не всё ли равно?» - наверно, так следовало понимать их ответ.
- В попутчики нас не возьмёте?
Я выпрямил спину, заулыбался. Заулыбался также и Гриня; а затем – мы уже проехали одну остановку – он обернулся назад и сказал:
- Вон там, возле входа, места освободились: пойдёмте туда пересядем.
Мы взяли сумки, - причём Санёк сделал это так неохотно, - ему хотелось поболтать с девушками, - что больно было на него смотреть.
- Кажись, пронесло, - с новым облегчением проговорил я, когда мы пересели на освободившиеся места, ближе к выходу, - твоей мамани, вроде, не видно.
- А что такое? – не понял Гриня.
- Да вот в Одессу собрались – ты же уже знаешь – а этот побоялся, что его одного, без взрослых, не отпустят – ну, возьми да и скажи своим родокам, что, мол, в Ленинград по путёвке едем: вместе с классом, с учителями – учителя за нами следить будут, и всё такое… ну, ты знаешь… - Санёк перевёл дух, после чего продолжил: - А я своей мамане, в общем-то, правду сказал – нагнал только, что, мол, и его, Серого, мать с нами поедет: ну, тоже, само собой, следить за нами будет, и всё такое… ну, ты понимаешь… А я сегодня утром рано встал… малой вчера у деда в деревне остался… а мать на работе… с ночной смены с хлебозавода должна была идти и подойти как раз на станцию – с его матерью перебазарить обо всём… ну, знаешь: все эти бабские разговоры – что да как, во всех деталях и подробностях… А мы с той станции удрали и прошлись «пешкарусом» сюда, на Карахаш. Так, потом, думали: моя маманя заподозрит что-то неладное – и проедется одну остановку, чтобы проверить: а она вполне могла такую пакость совершить – но, похоже, пронесло… Однако, представь, у меня до сих пор «очко рыпит»   … Надо будет – как приедем – письмо написать: чтобы не волновались, зря не переживали… - устами Сани заговорил заботливый сын.
- Точно: напишешь, что на поезд билетов не оказалось и мы на автобусе уехали в Ворошиловград, а оттуда – улетели в Одессу самолётом.
- Да. Видно, так и придётся сделать. Ну а ты куда? – обратился Санёк к Грине.
- Да до бабки в Колпаково. Хм… - хмыкнул затем Гриня. – Так ты, значит, Санёк, в Одессу; а ты, Серый, в Ленинград, по путёвке… А между прочим – кто-то говорил – в гороно  выделяли на нашу школу путёвки на лето: только в Карпаты, а не в Ленинград. Прикидуете, пацаны, а нам даже не сообщили. Поди небось, учителя затихарили и тайком, между собой да между друзьями или родственниками, по блату распределили!.. – и Гриня досадливо покосился в окно. – А мы вот
с Лёхой Охримом десятого на Кременчугское водохранилище собираемся. Там рыбы, говорят, до чёрта.
- Какие рыбы: большие, здоровые? – живо заинтересовался Санёк. Рыбная ловля – крючочки, поплавочки, мормышки – была одна из его любимейших тем для разговоров и, естественно, одно из любимейших занятий.
- Разные, - ответил Гриня. – Лещи большущие: по сантиметров сорок, говорят, иногда попадаются.
- А я, вот, как из Одессы приеду, с матерью и с братаном на Цимлянское рванём: там тоже места есть классные, и тоже рыбы полно.
Спустя минут пятнадцать-двадцать, через несколько остановок, Гриня сошёл.
- Скоро сорок седьмой километр будем проезжать, - уведомил меня спустя ещё минуты три Саня. - Там мой дед неподалеку живёт. Его хату даже можно будет из окна вдалеке увидеть. Я тебе наши места покажу – где с местными чуваками обычно лазим.
Под полом натуженно работали двигатели-тарахтелки. Дизель, то замедляя, то убыстряя ход, катил мимо небольших цветущих сёл; мимо широких, по самый горизонт, лугов; мимо зелёных посадок, обласканных сверху яркими, слепящими лучами поднимающегося по небосклону солнца.
Прошло ещё минут десять.
- Остановочный пункт «Сорок седьмой километр». Выход с правой стороны, - затрещал из динамика голос машиниста.
- Вот сейчас! – всколыхнулся Санёк. – Пойдём в тамбур: оттуда с обеих сторон будем смотреть.
- …Гляди, гляди! – надрывался он, когда мы вышли в тамбур. – Вон с того пригорка мы обстреливали камнями проходящие товарняки. А с этой стороны  - вон, видишь, где полуразрушенная хибара стоит – там, за ней, куча большая навалена: колхозники всякий хлам туда свозят. Свалка, в общем. Туда обычно на мотоциклах, на велосипедах чуваки отовсюду приезжают - детали целые ищут. А с этой стороны, - (мы снова перешли на левую сторону по ходу поезда), - сейчас ставок покажется: «озеро Байкал» местные называют.
Я посмотрел: местный «байкал» если и отличался от обыкновенной лужи, то ненамного.
- Тут мы обычно с пацанами освежаемся – после того как все окрестности излазим. Под тем деревом, в тенёчке, мы бухаем – если удаётся чего-сь надыбать: пива, там, или самогону. А дедова хата во-он аж где – за тем кладбищем.
Санёк всё тараторил и тараторил, строя из себя многоопытного «гида». А я, - вместо того, чтобы с интересом наблюдать за мелькавшими в окне «достопримечательностями», - больше следил за его физиономией. Физиономия его резко изменилась. Утреннее напряжение спало. Лицевые мышцы разгладились. Прежний мальчишеский азарт румянцем заиграл на щеках. Рыжеватые волосы, начёс на лбу - при падающих на них лучах – отсвечивались янтарным блеском. Радостно забегали веснушки на носу. «Бледность губ» сменилась искрящейся полуулыбкой. Мы благополучно «ушли от погони». Никто не стал нас «преследовать». И вот оно: свидание со свободой, близкое и долгожданное!
- С чего ты тащишься?! – изумлённый, обернулся он ко мне, хотя сам в ту минуту едва ли не «тащился».

Половина одиннадцатого.
- Остановочный пункт «Третий километр», - объявил голос из динамика. – Следующая – конечная: станция Д-во.
- Подъезжаем, - следом объявил я, берясь за ручки сумок.
- Сейчас сразу же к кассам пойдём, - поторапливался Санёк.
Чего не скажешь о дизеле, - который, не доезжая до конечной, остановился, пропуская встречный поезд.
Три минуты… пять… десять.
- Долго мы будем ещё стоять? – самая повторяемая пассажирами реплика.
И только малышня, которой  в вагоне было предостаточно, никуда не торопилась. Щебечущей гурьбой столпившись у окна, ребятишки с удивлённым восторгом рассматривали стоявший на запасном пути «фашистский поезд» - чёрный, сгоревший, весь обугленный вагон.
Встречный быстро, буквально за несколько секунд, просвистел мимо. Наш пополз дальше. И на медленном ходу подойдя ко второй платформе, остановился. Пшикнули двери. Отовсюду высыпали пассажиры. С сумками, чемоданами, детьми. На первом пути стоял пассажирский состав; и нам, вместе со всеми, пришлось обходить его.
- На Одессу в двенадцать пойдёт? – ещё раз спросил у меня Санёк.
- В пять минут первого.
В здании вокзала, как и обычно, было полно народу, расположившихся на лавках, поставив рядом с собой пузатые дорожные сумки, и терпеливо ожидающих часа прибытия своего поезда; не меньше было и у билетных касс. Еле пробравшись сквозь строй очередей, мы спросили у кассирши, можно ли прямо сейчас оформить два плацкартных билета на триста девяносто седьмой .
- Вторая касса, - ответила она нам.
Не успели мы обернуться и отойти от окошечка, как парень, стоявший сзади, обратился к нам:
- Тоже в Одессу едете? По пути, значит?
Мы с Саней посмотрели на него. Чувак был наших лет, с модным – «под английского мальчика» - начёсом, закрывавшим половину его симпатичного, но какого-то вялого, точно «обкуренного», лица; одет он был в фирменные, слегка потёртые джинсы и тёмно-серую кофту с подкатанными на кистях рукавами и обут в не новые, покрытые слоем пылюки и, по той причине, не совсем «интеллигентно» выглядевшие туфли. Сумку, тоже не новую и тоже отнюдь не современно смотрящуюся, с закрученными синей изолентой ручками, он держал на локтевом изгибе, на дамский манер.
Мы втроём подошли туда, куда нам «посоветовали», и… отошли обратно. Эти непрестанные шуточки работников сферы обслуживания – окошечко оказалось зашторенным с обратной стороны: вторая касса была закрыта на перерыв и открывалась лишь в двенадцать часов ровно, то есть за пять минут до отхода поезда. А за пять минут – можно успеть взять билеты?
- Ну что ж, - решил пацан. – До двенадцати ещё целый час как ждать. Давайте пока в город сходим. Не знаете, тут столовая есть где-то поблизости? А то с утра, считай, не ел ничего.
И он помотал к выходу. Санёк – за ним следом. Я – за ними. Ни пацан, ни Санёк абсолютно не приняли во внимание, пропустили мимо ушей объявление, сделанное в этот момент дикторшей по станции:
- До отправления пассажирского поезда номер ( неразборчиво ) сообщением Ворошиловград – Киев остаётся пять минут. Во всех кассах продажа билетов на этот поезд прекращается.
Ничего не скажешь – парадоксы! Сами объявляют о прекращении продажи билетов за пять минут до отхода поезда – и сами же отсылают во вторую кассу, где продажа билетов как раз-то и начинается за пять минут до отхода поезда! Это опять толпа, опять нервотрёпка!
Саню и его нового знакомого это обстоятельство мало беспокоило. Они очень быстро нашли между собой общий язык, - тем более, что чувак, как сам он о себе сообщил, оказался родом из тех мест, где живёт Санин дед. Мне же, честно говоря, совсем не хотелось иметь в своей компании лишнего человека, чужака, и я не прочь бы был каким-либо образом от него отделаться, так как я вообще трудно схожусь с людьми и обычно в таких случаях бываю скучен. Санёк же, наоборот, был только рад встретить «земляка» и теперь увлечённо и беспрерывно болтал с ним.
- А вы в Одессу как – поступать куда-то едете?
- Нет, просто так. Отдохнуть.
- А! А я вот в мореходку поступать собрался.
Через подземный переход мы вышли в город, где тут же отыскали столовку. Возле входа, на вынесенных лотках-столиках, торговали булочками, пирожными, соками, сигаретами. Взяв про запас пачку «родопи», - больше болгарских сигарет никаких не было, - мы вошли в вестибюль, а затем и в зал столовой. Меня, «как засватанного», усадили за стол, обложив сумками; а сами новоиспечённые друзья-приятели направились к стеллажам раздачи, с расставленными на них холодными закусками, - направились заказывать обед.
Сидя за столом и вертя в пальцах солонку, я о чём-то думал – одно из любимейших моих занятий, занятий философски настроенного бездельника. Кажется, я думал о том, что вот я, «вольноотпущенный», «отданный самому себе», нахожусь сейчас почти в семидесяти (вдумайтесь в эту цифру!), в семидесяти километрах от дома, от родных! Аж не верится!
Из состояния раздумья вывел меня наш новый знакомый, принесший на подносе по тарелке борща и макарон с бифштексом и три стакана той мутно-коричневой бурды, что во всех общепитовских меню имела название и пропечатывалась как «чай». Поставив принесённое на стол, он отнёс поднос на место и подошёл уже вместе с Саней, в руках у которого находился другой поднос с двумя обеденными порциями и вилками-ложками.
Сбегав по очереди к умывальнику помыть руки, мы расселись за столом и начали обедать.
Наш новый друг старался, как и я, следовать правилу, которому учили в детстве: «Когда я ем, я глух и нем». Санёк же сыпал постоянными своими расспросами, и тогда чуваку, отстраняясь от тарелки с борщом и кивком головы отбрасывая к правому уху свой роскошный начёс, нехотя приходилось отвечать. Санины расспросы сводились, в основном, к воспоминанию родных краёв и тех «точек», которые привлекают наибольший интерес тамошних местных ребят.
- Вы возле «кучи» с пацанами часто бываете?
- Бываем, - лениво пережёвывая пищу, ответил пацан.
- Вот скажи ему, - Санёк кивнул на меня, - что собой представляет наша свалка и что на ней можно найти.
- Да почти всё, что хочешь, - скупо ответил пацан и снова уткнулся в свою тарелку.
Я улыбнулся иронично-доверяющей улыбкой.
…Пообедав, мы снова вышли к вокзалу. До двенадцати оставалось ещё добрых полчаса. Неподалеку от здания вокзала, рядом с помещением диспетчерской службы, в тени деревьев мы отыскали свободную лавочку, бухнулись на неё: необходимо было «завязать жирок», посидеть отдохнуть после принятия пищи.
Санёк достал пачку «родопи», намереваясь её распечатать; но я воспротивился:
- Зачем? У нас ведь «опал» ещё есть недокуренный. Оставь на потом.
Он спрятал «родопи» в карман, а я достал свой «опал». Мы закурили. Закурил и пацан. У него оказалась своя пачка «родопи». Мы с Саней вопросительно переглянулись: у столовой, на лотках, он ничего не покупал, откуда же у него взялись эти болгарские сигареты? Не дожидаясь очередного Саниного вопроса, чувак пояснил:
- У меня брат старший часто в разные города ездит. Ну, и много вещей на продажу привозит… дефицит, там, разный… тряпьё всякое заграничное… Ну, и меня ж сигаретами заодно снабжает… - и он, с ленцой в движении, снял с глаз итальянские солнцезащитные очки, надетые при выходе из столовой. На что Санёк тут же отреагировал:
- В Одессе надо будет очки себе классные купить.
- Там разные можно найти, на любой вкус, - заверил его тот. – На Привозе или на «толчке». Или на самой Дерибасовской даже: моряки из загранки привозят, ходят и сами предлагают. «Лисички» - знаешь, эти, самые модные сейчас, в каких брейк танцуют.
- Я хотел бы себе зеркальные.
- А они там все зеркальные.
- А цены?
- Цены там – от десяти до двадцати пяти.
Санёк аж присвистнул: что-нибудь поскромнее бы!
Помолчав, чувак снова заговорил:
- У меня в Одессе дядька живёт. Так я на первых порах думаю у него остановиться. Я сначала в мурманскую мореходку хотел поступать – в Мурманске у меня тоже родственники живут – но потом решил, всё же, в одесскую. Тут ближе к дому всё-таки… Ну, а вы – восемь классов закончили – куда теперь думаете податься? Дальше – в девятый класс?
- Не. Я, лично, в «бурсу» , на автослесаря, - ответил Санёк. – А ты, Серый?
- Да я не решил ещё пока. Може, в девятый; може… не знаю, короче. Там, ближе к осени,  видно будет.
- В мореходку, вон-как-он, не хочешь?
- Може, и хотел бы. Да меня не примут, наверно. Из-за зрения: левый глаз «ноль-три».
- А ты, как думаешь, пройдёшь? – спросил Саня у пацана.
- Должен, вроде бы.
- А там же ещё вступительные экзамены, наверно, надо будет сдавать: по русскому, по математике… конкурс проходить.
- Ну, с этим у меня – всё в порядке. За это я даже не боюсь, не переживаю. У меня в аттестате всего две четвёрки.
- А остальные что – тройки?
- Нет, почему…
- Пятёрки? – с недоверчивым прищуром взглянул на него Санёк.
Пацан утвердительно кивнул головой, следом за ним покачал головой и Саня.
- Да, Серый, - как бы «укоризненно» посмотрел он на меня, - вишь, как люди учатся!
- Да-а! – как бы «потрясённо» протянул я, хотя и сам некогда являлся хорошистом и даже  отличником.
- Сколько там времени, Серый?
- Без десяти, - глянул я на часы.
- Пора идти.
Мы встали со скамейки и пошли к кассам. В эту минуту, как раз, на первую платформу стремительно ворвался пассажирский, на бортовой табличке которого мы увидели:
ВОРОШИЛОВГРАД – ОДЕССА
…У касс народу не уменьшалось.
- Три билета до Одессы, пожалуйста!
- Третья касса, - снова «съюморили» работники сервиса.
- Так нам же сказали – во второй… - попытался было возразить Санёк, тогда как пацан уже успел юркнуть к окошку третьей кассы. Пассажиры пропустили его без очереди: ввиду того, что поезд, фактически уже, отправлялся. 
Туда же, в гущу третьей кассы, ринулся и Санёк. Я остался в стороне: стеречь сумки.
Через минуту из общей толпы выделился наш попутный приятель. В руках он держал только что купленный билет и, едва не подпрыгнув от такой везухи, побежал со всех ног на перрон. Всё же – буквально на несколько мгновений – мне удалось его притормозить:
- Ну что: есть билеты?
- Один только был. В общий, - только и успел бросить он на ходу.
Тут же из толпы выбрался и Санёк. С подавленным видом сообщил он «ужасающую» новость:
- Нет билетов.
- Как «нет»?
Мы  смотрели друг на друга, как не понимающие того, что сейчас вокруг нас происходило.
- Один всего был. В общий вагон. Пацан тот забрал.
Минута молчания… (В память о не приобретённых нами билетах!)
Нас обтекала, тискала, толкала толпа.
- Ладно, - первым смирился я. – Теперь придётся до Я***** электричку ждать. А оттуда уже точно должны уехать. Слушай, а давай спросим: може, отсюда можно сразу взять билеты на я*****-ский?
- Ставь сумки.
Санёк подошёл к окошку первой кассы – касса была предварительной, и очереди возле неё не было – и где-то с минуту переговаривался с кассиршей. Отойдя, он со вздохом оповестил:
- И тут нет.
- Ничего! – не унывал я. – В Я***** обязательно возьмём. Там должны билеты быть: поскольку там поезд формируется… А пока, давай сумки в камеру хранения поставим и по городу пошастаем.
- А электричка во сколько идёт?
- В 15:35.
- А, ну тогда - идём.
Мы положили сумки в ячейку автоматической камеры хранения. Набрали код, бросили в щель пятнадцулик, захлопнули дверцу, дёрнули на себя – закрыто, не открывается. Руки наши освободились. Впереди три часа ожидания. Из огромных вокзальных окон мы могли наблюдать, как вдоль платформы медленно начал движение пассажирский состав под аккомпанемент дикторши:
- Пассажирский поезд номер 397 сообщением Ворошиловград – Одесса отправляется от первой платформы! Будьте осторожны! Пассажирский поезд номер 397 сообщением Ворошиловград – Одесса отправляется от первой платформы! Счастливого вам пути, товарищи пассажиры!
Последнее пожелание, разумеется, не в наш адрес.
Зато теперь, я надеюсь, в нашей скромненькой компании не будет чужака.
Мы прошлись по залу ожидания, вдоль занятых и свободных лавок-сидений; тут я ненадолго отделился от Сани, чтобы просмотреть и уточнить расписание. Оглянувшись, я увидел его сидящим рядом с теми двумя девушками, которые ехали вместе с нами в одном вагоне на утреннем дизеле. Одна из них только что отошла от кассы – радостная оттого, что легко и без мороки удалось взять билеты на нужный им поезд, - поцеловала в щёчку подругу.
- А меня? – хотел было подмазаться Санёк.
- Скажите, девушки: а тебя-то за что? Ты у нас, пока что, безбилетный. – (Это я подошёл).
Девушки были, наверно, чуть постарше нас, лет семнадцати. Одна миловидная, с кругленькой мордашечкой, со скуластенькими щёчками и коротковатой, мальчишеской стрижкой; другая – несколько построже в лице, с каким-то «продолговатым» взглядом, с причёской «под маму» и требовательными манерами старшей сестры. А может, они и, в действительности, были сёстрами? Одеты обе – как обычно одеваются девушки «в дорогу»: джинсовые брюки, блузка, белые носочки, туфельки. С одной сумкой на двоих.
- Ну что, - толкнул я Саню в бок, - в город идём?
- Подожди, - отвечал он, поглядывая на девушек оценивающим, но таким серьёзным взглядом, что я не мог не рассмеяться.
- Чё ты тащишься?! – резко обернулся ко мне Санёк. – Вот странный человек!
- Пойдём, пойдём, - потянул я его за рукав. – А то скоро все магазины на перерыв закроются.
Не слишком охотно повинуясь, Санёк поднялся с места; мы направились к выходу. Девушки мило заулыбались нам вслед.

Утро – а летнее, солнечное в особенности – в небольших провинциальных городках растянуто и продолжительно. Потом оно как-то незаметно переходит в полдень, жаркий, горячий, знойный и изнурительный. Люди ищут убежище от назойливых, всюду проникающих лучей солнца, находящегося в зените; ищут тени – по скверам, под куцыми деревцами, под навесом автобусной остановки – и нигде не находят. Жизнь замирает? Ничего подобного! Она лишь сгущается, - концентрируясь возле лотков с кондитерскими изделиями и соками, возле бочонков с квасом.
…Неторопливо брели мы с Саней, - ненадолго задерживаясь около всякой кулинарной всячины, разложенной на лотках возле общепитовских точек, и останавливаясь возле бочонков с квасом, где терпеливо выжидали очередь, пропускали по бокалу, - и шли дальше. Поочерёдно мы заходили в магазины: то в продовольственный, то в «Культтовары», то в «Электротовары», то в «Грампластинки», то в обувной, даже в «Игрушки» заглянули, а потом и до универмага дошли.
В универмаге работали вертушки под потолком. Веяло приятной прохладой.
- А спортивный магазин где-нибудь тут есть, не знаешь? – спросил Саня, как только мы вышли из универмага.
- Спортивный? – переспросил я.
- Да. Хочу посмотреть – может, там для рыбалки что-нибудь есть: какие-нибудь снасти, какие-нибудь рыболовные принадлежности… Я-то «резинку» свою взял – на всякий случай: если что – попробую на неё половить. В Одессе хоть рыба какая-нибудь водится?
- Рыба? В основном, бычки, а так…
- Я вот что думаю, - перебил меня Санёк. – Если у нас, всё-таки, не получится сегодня достать билеты на Одессу – мож-быть, тогда куда-нибудь в другое место рванём? Назад – как ты говоришь - пути нет, так ведь?
- Да. Так-то оно так. Придётся, видно, так и сделать, - взмахнул руками я. – Да! Точно. Если уж, в крайнем случае, и в Я***** билетов не окажется – поедем на Азовское море. Между прочим, та электричка, на которой мы поедем, она аж до Жданова идёт. Так что – можно и так сделать. Только вот – где жить?
- Найдём! – в Сане заговорил всеодолевающий оптимизм. – А ведь точно: Жданов же на Азовском расположен. Махнём туда – если с билетами до Одессы на сегодня ничего не получится.
Мы свернули налево и пошли вниз по улице, вдоль которой располагались частные домики с цветущими летними дворами, направились в сторону местного базарчика – туда, где, как нам указали прохожие, находилось не один, «а целых два» спортивных магазина.
И вот мы возле одного из них, - закрыт на обеденный перерыв.
Другой, на территории рынка, был открыт, и в нём продавалось множество различных рыболовных снастей и сопутствующих принадлежностей; но Сане, видимо, ничего из этого не подходило: он ничем особо не заинтересовался, лишь бегло осмотрел всё то, что имелось на витрине.
…Послеполуденный базарчик был малолюден. Редкие продавцы и единичные покупатели. Некоторые продавцы уже собирались «сворачивать лавочку»: убирали лотки, укладывали свой товар в широкие корзины. Мы с Саней, никуда не торопясь, прошлись вдоль полупустых рыночных рядов. Вишня, клубника, ранние овощи. Я и Саня не прочь бы были и полакомиться, - однако необходимо было соблюдать строжайшую экономию: чтобы часом или (что, наверно, одно и то же) в одночасье не расфуфырить все свои деньги ещё до того, как приедем «на место».
Поэтому пока мы ограничились одним большим стаканом семечек за 20 копеек: на двоих. Затем, свесив ноги и занявшись маслобоем, мы уселись на прогретом солнцем бетонном прилавке. Меня почему-то, ни с того ни с сего, пробрал смех при виде мирных, умилительных колхозничков, торгующих выращенными собственноручно плодами огородничества и садоводства. Санёк, похоже успевший привыкнуть к тому, что на меня «частенько-бывает-находит», перестал щёлкать семечками, полез в карман и достал оттуда пачку «родопи». С невозмутимым видом распечатал её. К соседнему прилавку под навесом как раз подогнал дядя на мотороллере, в кузове которого (я имею в виду мотороллер, а не дядю) находились бидоны из-под привозного-разливного молока. Дядя слез с седла, подошёл к тёте, торгующей клубникой, и начал, эмоционально жестикулируя, о чём-то с ней объясняться. Это ещё больше меня развеселило.
- Наверно, просит бабку, чтоб по дешёвке уступила, за полцены, - прокомментировал я, давясь со смеху. – Брагу из клубники будет делать – уже и бидоны приготовил!
А дядя, тем временем уже переговоривший с тётей, обратно заводил мотор.
- Дядя, продай нам свою хонду – а то нам до Одессы добраться не на чем! – бросил в его сторону я. Но дядя, оглушённый грохотом своего бульдозера, всё равно ничего не расслышал.
- Клубнички хочется, - выразил желание я. – Давай, Санёк, бабку грабанём, что ли?
Санёк кулаком больно двинул мне в плечо.
- Я за такие мысли лупцевать тебя буду!
- Да я пошутил.
- Тем более. Я таких шуток – чтоб ты это знал наперёд – на дух не перевариваю!
И тут же добавил:
- У вас – что у тебя, что у Димьяна – одинаковые мысли: одинаково дурацкие!
- Не, а зря мы Димьяна с собой не прихватили, - решил немного «попугать» я Саню такой, уже несбыточной, вероятностью.
- Во-во… дурак вечно ищет себе подобных.
- Вот бы повеселились с ним!
- Ага. Повеселился бы ты с ним… до первого милицейского отделения.
Санёк докурил сигарету, мы спрыгнули с бетонного прилавка и вышли за ворота рынка.
Мимо, как раз, проходила тройка разухабистых парней, накачанных пивом. Один из них, на три шага отстав от друзей, спросил у нас:
- Пацаны, а не знаете, где тут зоопарк?
Мы лишь удивлённо пожали плечами; а он тогда, сделав отмашку рукой, побежал вслед за приятелями, уже окликавшими его.
- Какой, ещё тут, зоопарк? – спросил Саня.
- А чёрт его знает, - также недоумевал я. – По-моему – сколько раз проездом тут был – раньше тут никакого зоопарка не было.
- А-ну, пошли глянем!
И мы направились в ту  сторону, куда поперёд нас зашагала тройка парней.
…Вскоре, буквально через несколько минут, нашему взору открылась площадь, заставленная по кругу десятком вагончиков и посредине которой находился огромный шатёр из разноцветных шелковистых полотен. Слева находился зверинец, справа размещались вагончики с игровыми автоматами, а в центре – как и было уже сказано в предыдущем предложении – разноцветный шатёр, откуда разносился специфический шум отрывисто рявкающих моторов.
Я и Саня покрутились возле шатра, пытаясь заглянуть в щёлочку вовнутрь, но толком так ничего и не смогли разглядеть. Лишь короткое, как молния, и зигзагообразное мельтешение теней под неистовое, давящее на перепонки грохотание.
Пришлось довериться афише, гласившей над входом:
АТТРАКЦИОН
ГОНКИ ПО ВЕРТИКАЛИ
ЕЗДА ПО КРУГУ
«МЁРТВАЯ ПЕТЛЯ»
Начало сеансов: каждый час с 11 до 19
Цена билета: 30 коп.
Пока продолжался очередной сеанс, мы решили заглянуть в вагончики с игровыми автоматами. Санёк остановился около «Меткого стрелка».
- У тебя пятнадцать копеек есть?
- Не-а.
Я подошёл к разменной кассе, разменял рубль. Кинув пятнашку в пасть автомата, Саня начал палить по мишеням - но палить как-то странно: после каждого произведённого им выстрела, ствол ружья резко, на 45 градусов отскакивал вбок.
- Чё ты так дёргаешься?! – не стерпел я сделать ему замечание.
- У нас в городе, в Доме быта, я таким вот приёмом – одним выстрелом – три мишени, сразу за раз, тушил. Прикинь. – Спокойно объяснил Санёк, продолжая отдёргивать руку с ружьём, словно от удара током, и снова прицеливаясь. - А тут… вот дрянь какая-то! Вот зараза! Не получается.
В досаде он бросил ружьё, промазав десять раз подряд из десяти; оставшиеся десять выстрелов производил я, делая это куда более метко и удачно, хотя рассчитывать на призовую игру – на дополнительные двадцать выстрелов – уже не приходилось: из-за Саниных промахов.
Выйдя из вагончика с игровыми автоматами, мы снова подошли ко входу в шатёр. Сеанс закончился, моторы выключили свою хард-роковую музыку. Зрители постепенно стекались на очередной сеанс; но артисты не спешили, давая пока передохнуть и себе, и своим железным коням.
- Пойдём пока в зоопарк, - предложил я Сане.
Мы купили входные билеты, истратив очередные 30 копеек, и, преодолев контроль, вошли в зоопарк.
- Ки-исы! – расплылся в умилительной улыбке Санёк.
Первое, что он увидел от входа, было семейство кошачьих и амурский тигр в отдельной клетке. Полосатый хищник без особого энтузиазма разгуливал по явно тесной, для его широченной стати, клетке и, будто бы разминаясь, раскачивал шеей из стороны в сторону.
Санёк предпочёл смотреть на зверьё бегом, торопясь не прозевать очередной сеанс мототрюков; я же задерживался ещё на табличке с описанием характерных мест обитания животного и с перечислением его любимых блюд.
И когда я, пройдясь по периметру четырёхугольника, образованного вагончиками с клетками, вышел оттуда, Санёк уже поджидал меня у входа в шатёр.
Зрители потихоньку собирались. Но артисты всё ещё не спешили начинать. Внутри шатра была установлена огромная стальная сфера. Сверху от купола пробивался под косым проекционным углом лучик солнца – источник освещения. Под ногами зрителей шелестела примятая травка – земляной пол.
И вот началось. Кто-то, посредством микрофона, принялся объявлять название номера и фамилии артистов, собирающихся выполнять трюк; но микрофонный голос был тут же заглушён рокотом заводимых моторов . С противоположной зрителям стороны шатра открылся туннельчик – и во внутрь стальной сферы въехали по помосту два мотоциклиста-каскадёра в ярких «дутых» комбинезонах и полуфантастических шлемах-«гермаках», обклеенных, обрисованных синими и красными звёздочками, циферками, кабалистическими знаками. Захлопнулся туннельчик на другой стороне – сферу «загерметизировали». Сначала, как и обещалось в афише, были гонки по вертикали. Каскадёры на предельных скоростях, с оглушительным треском гонялись друг за другом на своих мотоциклах – невообразимо как удерживаясь параллельно плоскости земной поверхности. Следующий каскадёр, сменивший выступавших, начал мотаться на мотоцикле по кругу вообще как ему вздумается: то виртуозными восьмёрками, то волнообразными рывками, то взлетая по внутреннему скату стальной сферы, то снова падая к её основанию. Гвоздём же программы был аттракцион «Мёртвая петля». Выступавший трюкач разогнал свой мотоцикл – и с бешеной скоростью поднялся до самого купола. Присутствующие зрители не успели ахнуть: трюкач, не имея никакой страховки, на какую-то долю мгновения завис вместе с мотоциклом вверх тормашками: в абсолютно невесомом, космическом состоянии. Затем – всё с той же невероятной скоростью – промчался вниз. И так – несколько раз – не подчиняясь ни центростремительной силе, ни земному притяжению.
- А моторы у них от «Минскача» , - проговорил мне на ухо Санёк , не спуская глаз с исполнителей трюков.
Отработанные газы, выброшенные из мотоциклов, стояли в воздухе. Луч солнца, пробивавшийся сквозь купол, помрачнел, потемнел, заслонённый струящимся чёрным паром.
- Благодарим за внимание. Сеанс окончен. – (Единственные слова, которые мы расслышали).
Зрители не спеша покидали шатёр, напоследок не забывая поаплодировать артистам.
- Интересно бы узнать: а сколько они в месяц «бабок» своими трюками заколачивают? – вслух поинтересовался Санёк, когда мы уже снова брели по направлению к вокзалу.
В гастрономе, попавшемся нам на пути, мы взяли две бутылки безалкогольного напитка «Бахмаро».
- Може, мало – две бутылки? – поинтересовался моим мнением Санёк.
- Пока хватит. Вот если б пиво по дороге где попалось…

Нырнув в подземный переход и вынырнув по обратную сторону грузового железнодорожного полотна, мы, в который раз за сегодня, очутились на завсегда людном вокзальном перроне станции Д-во. От нечего делать, стали глазеть на витрины продовольственных киосков.
- Это что за сигареты? Таких не видел ещё не разу, - спросил Санёк, указывая на чёрно-желтую пачку.
- Грузинские какие-то. «М-к-т-ва-ри», - прочёл я название, по буквам и по слогам.
- «Мы твари»! – сходу «перевёл» Санёк.
…Вокзал жил своей обычной, будничной и, в то же время, в своей пестрящейся суете, вечно праздничной жизнью. Повсюду сновали спешащие пассажиры; те, которым спешить было рано, поставив на пол чемоданы или дорожные сумки, терпеливо отсиживались на лавках или простаивали возле касс.
Я подошёл к справочному автомату; просто так, без определённой цели, нажал на первую попавшуюся под руку клавишу. Зашелестели веером обёрнутые в целлофан информационные странички. «ПЕРЕВОЗКА ПОКОЙНИКОВ» - прочёл я заглавие, когда механизм остановился. Вот блин! Только и мечтал узнать, как этих несчастных транспортируют!.. Я нажал другую, верхнюю клавишу. Узнав не нужную нам информацию о прибытиях-отправлениях не нужных нам поездов, огляделся. Саню я увидел сидящим рядом всё с теми же девушками из утреннего дизеля.
Я снова впал в таскливое  состояние. Подойдя к нему, я, тихо посмеиваясь, шепнул:
- Санёк, ну что, ну как: не можешь раскрутить, не даются?
- Ты дурак, Серый! – резко осадил Санёк мой смешок. – Что у тебя за мысли такие вульгарные!? Как будто нельзя просто так, по-дружески поговорить с попутчиками.
- С попутчицами, - поправил я его.
- Ну, с попутчицами.
- А ты хоть спросил: а куда девушки едут?.. Девушки, вы куда едете? В Киев? Так киевский, вроде бы, уже прошёл… А! вы на хмельницком – он тоже через Киев идёт?.. Вишь, Санёк: девушкам на Киев. Так что, тут порожняк: нам не по пути. Девушкам на Киев, а нам пока – неизвестно куда. На кудыкину гору.    
- Ты бы, лучше, сбегал к кассе – спросил лишний раз: може, у них, всё-тки, найдётся пара билетов на я*****-ский поезд?..
- Зачем? Ты ведь сам уже подходил, спрашивал – тебе что ответили?..
- Ну, то я ходил, а теперь ты возьми сходи. Може, мне не дали, так тебе дадут.
- Ага. Догонят и ещё дадут! Я что – Герой войны или труда? Или депутат Верховного Совета? Или какой-нибудь заслуженный деятель?
- Сходи, Серый, сходи: у тебя лёгкая рука! – настойчиво и, вместе с тем, как бы вкрадчиво и проникновенно заглядывая мне в лицо, уговаривал Санёк.
С чего он вдруг взял, что у меня лёгкая рука?
- Ну ладно, - решил я согласиться. И нехотя побрёл к предварительной кассе.
И, как видно, прав оказался Санёк насчёт лёгкой руки! Или просто день был такой: многообещающий, многообнадёживающий. И после того, как я спросил у скучающей за окошком кассирши про билеты, она хоть и не дала мне сразу их, но, во всяком случае, у нас появилась надежда.
- У меня есть два билета до Одессы, в общий вагон. Люди заказывали два дня назад, да что-то не идут за ними. Ты вот что: подойди сюда в двадцать минут четвёртого. Если к этому времени те люди не придут, не заберут свои билеты – я тогда их вам отдам.
С невозмутимым видом сообщил я Сане приятную новость. Он воспринял её также крайне спокойно, без малейших эмоций.
Так мы просидели ещё некоторое время на том же месте, рядом с девушками. Девушки неслышно переговаривались о чём-то о своём и нас как будто бы не замечали.
- Пойдём покурим, - предложил мне Санёк.
- Пойдём.
Мы вышли из здания, взобрались на железнодорожный мост, надземный переход; и оттуда, облокотившись на чугунные перила и покуривая, стали наблюдать за приходящими и отходящими составами пассажирских поездов, перемещением манёвренных тепловозов, вспышками электросварочных работ в ремонтном депо. Наше внимание привлёк подошедший к пригородной платформе дизель, из которого высыпала спешащая, запаренная толпа народу.
- Вот на этом-то дизеле они, небось, и приехали: «наши билеты», - высказал я своё пессимистическое предположение.
- Ну а ты как думал, - ещё более подбавил пессимизма Санёк, делая угрюмое выражение лица.
- Ты что, - глянул я в этот же момент на него, - только до половины сигарету докурил? Я – так уже всю.
- Ну ты же так куришь, как будто первый раз в жизни сигарету в руках держишь, - буркнул он.

Мы снова оказались поглощены вокзальной лихорадкой.
15:17 – показывали электронные часы над кассами.
- Ну, иди, - подгонял меня Санёк в нетерпении.
- Ещё три минуты.
- Иди, иди. А то не успеешь спохватиться - другие подойдут и заберут.
«Если уже не забрали», - мысленно предположил я, а вслух сказал:
- Сходи ты, а?
- Серый, это у тебя всё-тки лёгкая рука! – ещё раз посчитал нужным напомнить Санёк.
- Пошли вместе, - наконец условились мы.
С тягостным, удручённым видом, не слишком надеясь на благоприятный исход, вдвоём подошли мы к кассе.
- Ну как: остались билеты до Одессы? – нерешительно спросил я.
- Да, да, - подняла на нас голову кассирша. – Общий вагон только – я говорила?
- Это ничего. Общий так общий. Санёк, давай деньги.
Не понимаю, как это мы сумели сохранять спокойствие на лицах и не прыгать до потолка от такой удачи!
- Отдыхать едете? – доброжелательно поинтересовалась кассирша.
- Ага, - в один голос ответили мы.
Она достала из ячейки бланки двух билетов; надписала на них шариковой ручкой вагон, номер поезда, дату и часы отправления; мы расплатились и отошли.
- Ты хоть спасибо сказал? – упрекнул меня Санёк.
- Вроде бы сказал. – ( А я уже и не помнил ).
Электричка уже стояла на первом пути. Взяв вещи из камеры хранения, я сразу же хотел идти садиться в вагон, но Санёк предложил напоследок пройтись по вокзалу.
Подойдя к тому месту, где сидели наши утренние подруги из дизеля, Санёк остановился и сел. Следом за ним опустился на лавку и я. Девушки тоже уже собирались. Их поезд должен был отправляться приблизительно в то же время, что и наша электричка. Санёк что-то ляпнул им, не очень оригинальное: кажется, пожелал им доброго и скорого пути; девушки одарили нас на прощание лучезарными улыбками, встали, взяли свою сумку – одна с одной стороны, другая с другой – и оставили нас. Кто бы видел Санино лицо в ту минуту! Даже то, что у нас на руках имелись теперь билеты, не облегчало его сожаления по поводу расставания с девушками, с нашими землячками.
- Ты билеты, случайно, не потерял от горя? – спросил я его.
- На месте, - ответил он, расстёгивая «змейку» на наколенном кармане своих джинсов. – Я все важные бумажки сюда кладу.
- Ну и молодец, - похвалил я, отвешивая ему полупоклон, вставая с лавки и берясь за ручки своих сумок. – Пора и нам, уже кажись, поднимать якоря. «Бахмаро» ты куда положил?
- В твой пакет.
- В свою сумку, чё, не мог положить? Или боишься пупок от тяжести надорвать?
- В мою сумку, просто, не влезло бы.

Народу в электричке было не многовато; но люди всё подходили и подходили, занимали места. Мы выбрали себе место на левой стороне по ходу поезда и поставили сумки на жёсткие вагонные лавки.
- А жалко, тем девкам с нами не по пути. Классные девочки: правда, Санёк? Кстати, их поезд рядом стоит, на второй платформе. Может, пойдёшь ещё раз попрощаешься? – подтрунивал я над своим товарищем, задевая за живое.
- Обломайся, Серый, приткнись! – с пасмурным видом осадил меня Санёк.
На соседних лавках в это же время размещались другие девушки, внешне ничуть не хуже первых и примерно такого же возраста. Одеты стандартно: джинсовые женские брючата «бананного» типа, летние блузки, белые носочки, туфельки. Проблема в том, что было их четверо: что, разумеется, никак не вписывалось в наши возможности: вот если бы сюда Димьяна с Шипилом – тогда другое дело: тогда б мы с ними «поравнялись». Девчата как-то бойко с первых же минут себя повели, своим живым поведением обращая на себя моё внимание; а мне всегда нравились девчата разговорчивые и весёлые.
- Эй, подруга, ты куда продвинулась?! – Девчонки, давайте уже здесь остановимся, а? – Эй, кума! Ставь сумку!.. Сюда, сюда… Опускай, ничего страшного: не испачкается, пол чистый!.. – Ой, да не кричите вы так сильно - на вас и так все смотрят! – Не, ну вы в самом деле – как первый раз на людях!.. – Ой, девчонки, мороженое фруктовое откуда-то несут! Я тоже хочу! Пойду сбегаю! – Вдвоём, вот с ней, сбегайте. И на нас тогда - не забудьте – возьмите. – Хорошо, хорошо. – Только ж, смотрите не опоздайте! Электричка вот-вот уже, с минуты на минуту должна будет отправляться! Не затеряйтесь где-то! – Да мы стоп-кран сорвём, если что: правда, кума? – Да они и сами – не дурнее паровоза! – Слушай, а куда ты ту книжку засунула?..
- Санёк, - толкнул я своего, слегка задремавшего у окна, товарища, - я пойду перекурю. А ты тут смотри не скучай: можешь, вон, пока познакомиться.
На моё предложение Санёк прореагировал крайне сдержанно и без малейшего энтузиазма – отвернувшись к окну.
Я вышел в тамбур, достал из заднего кармана джинсов уже изрядно помятую пачку «опала», чиркнул спичкой. Приятно затянуться – после стольких треволнений и… написать о том, как «приятно затянуться», - вызвав тем самым бурю негодования в стане ярых борцов за антиникотиновый образ жизни.
15:35 – показывали вокзальные часы.
«Должны уже отправляться», - заключил я, бросая под платформу окурок.
Я вошёл в вагон; следом же за мной захлопнулась наружная автоматическая дверь. Электричка, постепенно беря разгон, покатилась вдоль перрона.
- Ну и вот… Так на чём мы там остановились?.. – вернулся я на свою лавку, разыгрывая при этом прерванный разговор. – Ах, да! Поздравляю, Санёк! – похлопал я его по плечу, усаживаясь на своё место. – Теперь-то, уж точно, смылись окончательно. Теперь, вот уж, действительно – назад пути нет!
- Не говори, - понуро отозвался тот. – У меня до сих пор очко рыпеть не перестало .
- А чё – тебе разве не весело? Смылись же. Билеты на руках.
- Нашёл время - веселиться! Тут настроение такое… мерзопакостное. Надо будет обязательно – как только приедем – срочно же телеграмму мамке послать: чтоб зря за меня не волновались, не переживали, - устами Сани вновь заговорил заботливый сын.
- Ничё, ничё, Санёк! Всё страшное уже позади! – с широкой, но, опять же, несколько издевательской улыбкой взбадривал я его.
- А тебе – так постоянно: чуть что – сразу весело! – едва ли не возмущённо, но несколько наигранно вскинулся он. – Приморил ты своей весёлостью! Тебе кликуху надо дать – Весёлый!
Да, как это ни плачевно констатировать – но на Саню опять хандра напала: в какой уж раз за этот день. Он сидел задом по ходу движения электропоезда и, с понурой и скучной созерцательностью уставившись в окно, наблюдал за мелькающими в нём лесопосадками, дикорастущими фруктовыми садами, тихими полустанками с выставленными рядом с домиками железнодорожников пчелиными ульями. Что же касается меня, то со мной началось твориться то, что можно бы назвать одним словом – смехоэйфория. Меня смешило буквально всё: на что бы или на кого бы ни бросил я свой взгляд – предметы, лица, в вагоне ли, за окном – всё приводило меня в весёлое возбуждение и в хохочущий восторг, всё вызывало безудержный смех.
Естественно, не оказались в этом отношении обойдёнными и девушки, разместившиеся по соседству на параллельных нам лавках по правую сторону. Одна из девушек – в очках ( между прочим, ей шедших ) – сидела, углубившись в чтение брошюры «В помощь поступающим в ВУЗы» и время от времени смакуя фруктовое мороженое, которое она держала в левой руке. Три её подруги – также с порцией мороженого каждая – о чём-то переговаривались или спорили, оживлённо перебивая друг дружку.
Мой смех – пусть и не столь внушительный, по сравнению, скажем, с громоподобным хохотом оставленного нами Димьяна; но всё же, по-видимому, обладавший изрядной долей заразительности – вскоре обнаружился перед ними. Не сразу, правда. Поскольку поначалу я ещё кое-как пытался себя сдерживать: отворачивался к окну, «прыскал в кулачок» и т.д., и т.п. Девушки же - бросая в мою сторону молчаливые и осторожно-внимательные взгляды психиатра-диагноста и сперва не понимая причины моего смеха – очень скоро, почти тут же, сообразили, что мой смех – это нечто, не поддающееся какому бы то ни было логическому пояснению. И – пусть это не покажется кому-то странным – сами, заливаясь во весь рот, поддержали мою инициативу…
Девушки смеялись теперь даже тогда, когда я останавливался и пытался принять на лице такое же серьёзное, как у Сани, выражение. С натуги у меня ни черта не получалось, и через считанные секунды я продолжал хохотать с удвоенной энергией.
- Чё ты тащишься?! – поворачивал Санёк ко мне свою серьёзную и понурую, как у старого измученного пса, голову. – Тебе дыню не мешало бы набить за это! Вот дурносмех!
А девушки тем временем начали своеобразную атаку: две из них пересели к нам с Саней, на нашу левую сторону, и, ничего не говоря и не вступая с нами в разговор, продолжали смеяться. Между нами установилась как бы новая форма общения: мы не перекинулись с девушками ни единой фразой, ни единым словечком, да и вообще – как будто бы даже не замечали присутствия друг друга; а, между тем, смех у нас был общий. Когда я говорю «общий», я, разумеется, не вписываю сюда Санька, - который лишь мозолил себе глаза, обозревая мелькавшие в окне окрестности, и был, по-прежнему, чем-то как будто безвыходно озабочен и озадачен, и до того серьёзен, что сам, помимо своей воли, возбуждал и вызывал у других смех: ибо всякая чрезмерная и напускная серьёзность того смеха достойна.
- Серый, хватит тебе уже тащиться! Где твоя мужская гордость?! Бабы смеются – и он туда же, вместе с ними! Тьфу!
Слова и поведение моего товарища оказывали на меня лишь противное воздействие: лишь смешили меня всё больше и больше. Санёк так глубоко ушёл в свою хмурь, что вовсе и не заметил даже, что «бабы» тут, в общем-то даже, и ни при чём: что инициатива столь смущающего его смеха целиком и полностью лежала на моей стороне.
Однако мне всё же удалось не только несколько приумерить свой смех, но и вовсе заглушить его на некоторое время. И я искоса стал наблюдать за тем, как поведут себя девушки, когда заметят, что я «выключился из игры».
Та из них, которая сидела теперь почти что рядом со мной, на одной лавке, тоже малость умерила свои гомерические аппетиты, скинула туфельки с ног ( интересно, это какой-то намёк или они ей просто трут пятки? ). Две другие её подруги продолжали посмеиваться, но уже не так воодушевлённо и беспрерывно; а четвёртая всё читала свою брошюру, слегка покачиваясь в такт движению электрички, и тоже продолжала посмеиваться между делом.
Немного унявшись, я решил выйти в тамбур, чтобы окончательно прийти в себя и попытаться сосредоточиться на чём-нибудь глубокомысленном, способном отвлечь меня от этого дурацкого, полуидиотического смеха. Словом, выйти просвежиться. Немного утихомирились и девушки. Сидевшая рядом приняла свои джинсовые ножки, избавив меня таким образом от лишних хлопот – переступать через них. Девушка посмотрела на меня – уже безо всякого смеха – из-под своей рыжеватой чёлки; я посмотрел на неё. «А она ничего!..» - отметил я.
В тамбуре я чуточку отошёл от своего неуёмно-смешливого, сверхвесёлого настроения; вдохнул свежего сигаретного дымка; затем взглянул на схему движений электропоездов. Оказывается, мы проехали уже более половины пути. Вот что значит «ехать навеселе»: и не в каком-то там аллегорически-алкоголическом – в буквальном смысле слова!
Бросив окурок, я вошёл обратно в вагон, перешагнул через джинсовые ножки, откинулся на лавке и принял задумчивый вид. Моё достаточно крепкое самолюбие здорово задели Санины слова про мужскую гордость: поэтому некоторое время я себя сдерживал. Но, повторяю, только некоторое время. Как только у девушек начался новый приступ смеха, я не утерпел. Девушки – в том числе и та, видать самая из них умная, с брошюркой и в очках, - хохотали теперь чуть ли не до упаду, до колик в животе, до мелкой истерики. И при этом, в просветах между своим хохотом, приговаривали почему-то, словно бы выдавливая из себя:
- Советский Союз!.. хи-ха-ха!.. Советский Союз! Советский Союз! Хи-хи-хи! Хи-хи-хи!
Самая умная чуть брошюрку из рук не выронила, настолько увлеклась, поддерживая подруг.
Я, тоже уже, никак не мог себя сдерживать. Меня заново начинало распирать от смеха.
- Советский Союз – ой, как смешно! Ой, ну и смешно же! Га-га-га!!! – закатился я.
Санёк был уже не просто не возмутим – он был раздражён: и это чувствовалось. Типичная комическая ситуация: грустный человек попадает в общество весельчаков, для которого они – хуже всякой пытки, а он для них – самая что ни есть, в свою очередь, подходящая жертва. Видя с такой беспробудной тоской, что благоразумия от меня не добиться – сколько ни призывай держать в сохранности и непорочности свою твердолобую мужскую гордость, - Санёк, наконец, решается на то, чтобы обратиться непосредственно к девушкам.
Повернувшись  к ним лицом, он произнёс:
- Девушки, ну может хватит уже смеяться!? Насмеялись, и так уж, вдоволь!
Сделал он это с таким твердокаменным, истинно философским, но, при всём при том, с таким капельку плаксивым видом, - что я заржал ещё громче, ещё голосистее.
После этих его слов, после его философски-плаксивого вида, я почувствовал, что от хохота уже начинаю сползать с лавки; я заржал на весь вагон, привлекая к себе внимание остальных, мирно сидящих пассажиров. Точно так же и девушки: слова Сани, это его философски-плаксивое обращение к ним, развеселили их ещё больше.
Стараясь всё же, хоть как-то, приостановить свой не желающий приостанавливаться смех, я отворачивался к окну, чтобы не видеть смеющиеся лица девчат. Но и это не помогало. Я закрывал лицо ладонями обеих рук – но тут же опять взрывался безудержным смехом:
- Ха-ха-ха!!! Хо-хо-хо!!!
«Смешинка в рот попала», - как говорили про меня в детстве, когда я так же неудержимо и ни с того ни с сего начинал вдруг смеяться. «Выпал на ха-ха», «пробило на ха-ха», - как сказал бы кто теперь из ровесников.
- Ха-ха-ха!!! Хо-хо-хо!!!
- Серый! Люди смотрят! Смех без причины – признак дурачины! – лишний раз посчитал нужным напомнить Санёк. – Угомонись ты, в конце-то концов! – уговаривал он «по-доброму».
…Однако угомониться я смог лишь тогда, когда девушки, к моему величайшему сожалению, сошли с электрички. Пообщавшись, таким образом, на самом интернациональном и понятном, хотя и абсолютно «немом» языке, языке смеха и улыбок, и при этом так и не обмолвившись ни единым словом, если не считать сделанного Саней замечания, мы расстались. Девушки вышли незадолго перед тем, как уже нужно было готовиться к выходу нам. Кажется, они сошли в Макеевке. До Я***** оставалось проехать две остановки.
Насмеявшись вдоволь и слегка удручённый тем, что удовольствия так скоро завершились ( а шестьдесят километров дороги с поклонами каждому столбу и около полутора часа времени неутомимого, безостановочного смеха показались мне одним пятиминутным пролётом ), я снял тыльную крышку со своих стареньких наручных часов и стал разбирать их по деталям.
- Смотри не угробь часы, - тут же прореагировал на это Санёк. – Нам по ним ещё ого-го сколько времени измерять придётся. Свои-то электронные я не взял: батарейка в них села, мать в починку обещалась отнести.
Я собрал часы, прикрепил к дужкам браслетку, нацепил обратно себе на руку. Стрелки показывали половину шестого. Поезд из Я***** в Одессу отправлялся в 18:20.
- Остановка Я*****-Горка, - объявил динамик голосом машиниста.
- Что, уже Я*****? – хором забеспокоились плохо расслышавшие пассажиры, а вместе с ними – и Санёк.
- Он сказал «Я*****-Горка», следующая – «Я*****-Западная», а уже за ней – наша, «Я*****-Пассажирская», - спокойно проинформировал я.
- А! понятно.
- Уши по утрам надо динамитом прочищать!
- Динамитом? Может, лучше – серной кислотой?
- Можно и так.

А вот, наконец, и Я*****-Пассажирская. Станция с широченными, убегающими вдаль перронами: такой широченности перронов не встретишь даже порой на крупных столичных станциях.
- Электропоезд Д-во-Жданов прибыл на второй путь, - объявила дикторша по вокзальному радио; а затем, после паузы, продолжила: - Начинается посадка на пассажирский поезд номер 197 сообщением Я***** - Одесса. Поезд находится на пятом пути. Нумерация вагонов с головы поезда.
- Это наш, - сообщил я Сане, как только мы слезли с электрички, - идём на пятый путь.
Дойдя по наземным пешеходным переходам до четвёртого пути, Санёк приостановился.
- Откуда-то пиво несут. Неплохо бы было и нам на дорогу затариться. А-ну, подожди здесь – я сбегаю узнаю.
- А тебе дадут – молодому?
- Не дадут – кого-нибудь из мужиков упрошу.
- Тогда валяй. Деньги есть?
- Есть.
И через пару секунд он скрылся за составом, стоявшим на третьем пути. В этот же момент я увидел двух подвыпивших проводников, идущих с той стороны, куда только что шмыгнул мой товарищ, и несущих с собой большущую дорожную сумку, полную бутылок: бутылок, понятное дело, не с минеральной водичкой, а кое с чем покрепче.
- Спрячься пока с сумкой вон за ту будку, - посоветовал один другому, - а то начальник поезда, как вдруг если, увидит – разгон даст. Вот чёрт… смотрит. Куда-куда?.. Сюда, в нашу сторону. О, кажется, отвернулся. Ну, пошли давай бегом!
И они впопыхах, берясь за ручки сумки, направились к своему вагону, стоявшему в составе скорого Киев – Адлер на четвёртом пути.
Минут через десять появился и Саня с четырьмя бутылками того же самого, небезалкогольного, напитка.
- Свободно дали?
- Ага, дадут они тебе! Пришлось дядьку одного уламывать.
- Ложи в пакет, и пойдём быстрей, а то посадка уже началась. Все места лежачие могут позанимать.
Уложив бутылки, мы прошли через сквозной тамбур стоявшего на четвёртом пути состава и оказались как раз возле своего вагона. Уже вовсю шла посадка, кучками толпились пассажиры у входных площадок; и нам необходимо было поторапливаться: иначе потом бы спать ночью пришлось в не предоставляющем удобств, вертикальном положении.
Проводница, худощавая, маленького роста женщина лет сорока с небольшим, с короткими волосами, настроенная к пассажирам чрезвычайно заботливо и доброжелательно ( не то что некоторые её коллеги, постоянно критикуемые печатью за недостаток культуры обслуживания ), взяв у нас из рук билеты, сказала:
- Идите занимайте места, ребята. Вам ведь далеко, до самой Одессы, ехать.
Общий вагон. Кто из наших советских людей не знаком с этим, одним из многочисленных, образцом передового социалистического общежития!.. Впрочем, нам с Саней, отхватившим билеты буквально в последний момент, грех было жаловаться.
Санёк, пацан побоевитей меня, сразу отыскал для себя лежачее место на второй боковой полке; я же ничего, кроме третьей, со сложенными на ней матрасами, не нашёл.
Проводница как раз шла по проходу, пробираясь между спинами пассажиров, укладывающих под сидения свой багаж.
- Ну как, ребята, нашли для себя места? – она, как уже отмечалось, была настроена весьма доброжелательно.
- Только одно.
- А там что, - она показала рукой в конец вагона, - всё занято?
- Говорят – занято. А на третьей полке можно будет спать?
- А почему же нельзя? – благодушно улыбнулась она. – Конечно, можно.
Вот, кажется, нашлась лежанка и для меня. Высоко, но деваться некуда. Не торопясь пока лезть наверх, мы с Саней уселись на нижних боковых местах за столиком.
- А не похавать ли нам? – предложил я. И тут же принялся доставать из целлофанового пакета бутылки с напитком, хлеб, сухую копчёную колбасу. Достал также пластиковую коробочку из-под майонеза: хотел похвастаться своим «фирменным блюдом» - сладкой колбаской, уложенной в ту коробочку.
- Серый, спрячь, не позорься! – перебил мои намерения Санёк. – Не успел войти – уже жрать собрался! Успеешь!
- Ты дурак, Санёк! Это же общий вагон. Сейчас придут, столик опустят – нам тогда вообще негде похавать будет!
- Спрячь, я сказал! – Санёк был неумолим.
И действительно, прошли считанные минуты, и столик пришлось раскладывать: к нам подсели ещё двое человек. Я укоризненно – «ну, что я тебе говорил!» - посмотрел на Саню. Тот потупил глаза.
В параллельном с нами шестиместном купе то и дело сыпались возмущения в адрес работников железной дороги вообще и местных кассиров в частности. Подавляющая часть этих возмущений изливалась нервной женщиной лет тридцати, едущей с двумя детьми. Одному, мальчику с приятным беленьким личиком, было годика три; другому – лет шесть. Этот старший был поразительно похож на чёртика с какой-то, виденной мной ранее, сказочной картинки: разве что сажей вымазать, рожки и хвостик приделать – вылитый чертёнок мог бы получиться! В мамку, видать, больше удался – поскольку та на внешность была не лучше: вытянутое лицо с продолговатым подбородком, впалые щёки, глубоко посаженные глазки, растрёпанные в дорожной спешке волосы. Гневная и разгорячённая, яростно осыпала она железнодорожных кассиров набором всевозможных упрёков и нареканий.
Сидевший напротив неё пожилой мужчина с орденскими планками на нагрудном кармане старого, потёртого пиджачка вступил в разговор:
- Да что тут говорить – только зря возмущаться!.. – махнул он рукой. – Вот я, участник войны, с утра у ветеранской кассы простоял – с самого раннего утра! – и ничего. Пусто. Хоть бы что-то, хотя бы одно-единственное место. Уже был согласен: пусть возле туалета – лишь бы в плацкартном. Ни-че-го! Мест нет. И всё. И весь разговор.
- А я мать-одиночка! У меня двое детей! Нам до самой Одессы ехать! Целую ночь и затем ещё полдня! Где я своих детей на ночь уложу?! Нет, ну меня это просто бесит! Бесит просто! Самое что интересное – ведь полно, полно в других вагонах свободных мест! Полно, я говорю! Если взять сейчас пройтись – полно свободных мест! Хоть в плацкартных, хоть в купейных вагонах – полно! Полно, я вам говорю! А как начнёшь им вслух это высказывать, начнёшь свои претензии на эти места предъявлять – так у них «забронировано»! Забронировано! Это те, которые за месяц раньше заказывали, те на полдороге сядут и будут остаток пути ехать со всеми удобствами! А те, которым целую ночь ехать, те вынуждены здесь, в общем вагоне, в этой душегубке, мучаться! Ведь полно же у них, полно свободных мест! Вы пойдите, пойдите посмотрите – полно! Плацкартные, купейные – наполовину пустые вагоны! Ух, гады! Взять бы сейчас пойти и самовольно позанимать! Пусть тогда милицию, начальника поезда – кого хотят, того и вызывают! Я мать-одиночка и должна вот это – своих детей в такой душноте целую ночь парить! И сама сидеть, не ложась, целую ночь париться!.. – всё изливалась и изливалась эта мать-истеричка, едва ли не захлёбываясь от своих возмущений.
- Полно ведь! Что в плацкартных, что в купейных – полно свободных мест! Возьмите да пройдитесь – полно кругом свободных мест!..
- А что вы так, без толку, возмущаетесь, - вдруг отозвался со своего сидения Санёк. – «Возьмите да пройдитесь». Вот возьмите сами и пройдитесь – и там претензии свои предъявляйте. И там свой голос повышайте – если вас здесь что-то не устраивает.
Я толканул его в бок: зачем встревает в чужие, во «взрослые» разговоры, сидел бы тихо и не рыпался. Мамаша-одиночка, на капельку приостановив поток своих возмущений, метнула в его сторону пренебрежительный взгляд, словно бы хотела сказать: «тоже ещё, какой-то малолетка – делового из себя строит!»
…Ну вот и поехали! Тронулись!..  В вагоне, несмотря на столпотворение, - тишина, как на космодроме перед пуском ракеты: как будто не по железной дороге отправляемся, а в звёздные просторы Галактики. И все стеснённые, обиженные; но уже никто не галдит, не возмущается… Я всё никак не мог поверить, что еду в дальнее путешествие «без охраны»: без бабуси с мамусей, без их постоянного контроля, без их неустанного надзора, без их неусыпной опеки. Напротив меня, - в том же самом шестиместном купе, где и мамаша с детьми и пожилой мужчина, ветеран войны, - сидел парень моих лет в не модных, не «солидных» отечественных джинсах. Неужели я еду не как он: сидя рядом со своей матерью ( или бабушкой? ), пожилой женщиной, которой он ежечасно, ежеминутно должен давать подробные отчёты – если ему вдруг вздумается выйти куда-нибудь: или в туалет, или в тамбур, или на больших остановках подышать свежим воздухом. Нет, что бы там ни было, а мне не верилось!
Туф-туф, туф-туф – бежал вагон, постукивая колёсами. Мы с Саней сидели, тесно прижав… или – вернее будет сказать – нас тесно прижимали, к боковым купейным перегородкам, две пожилые широкозадые тёти. Я подался слегка вперёд туловищем, высвободив из неудобного положения верхние конечности; подтянул джинсы, чтобы на коленках не вытягивались; посмотрел себе под ноги: шов на кроссовках – порядком изношенных и подшитых вчера вечером матерью при помощи шила и шёлковых ниток – успел разойтись: это придётся теперь, как приедем, обратно их подзашивать… ладно, обойдётся. Я выпрямил осанку.
Поезд тем временем подходил к Донецку, к первой остановке на пути нашего следования, к столице нашего края. По общим предположениям, в Донецке должно было набраться в вагон ещё не менее десятка-два пассажиров. И при этой мысли всех: и стоявших, и сидевших – кидало в «дополнительный» жар: если учесть, что кондиционеры то ли не работали, то ли по конструкции ( образец передового социалистического общежития! ) не были предусмотрены вообще.
…Донецк. Стоянка поезда десять минут. Просвежиться, вдохнуть чистого, не спёртого воздушка никто не выходит: все боятся потерять занятые сидячие места. Сидим. Хорошо сидим! Люди заходят.
- Вы, ребята, залезайте на полки, а на ваших местах другие сядут, - советует нам кто-то, - вам ведь всё равно далеко, аж до самой Одессы, ехать.
- Ляжем, ляжем! Ещё успеем! Не переживайте! – чуть ли не огрызается в ответ Санёк, поддавшись общему нервному настроению.
- Гм, - вместо ответного выпада слышим мы от того же самого «кого-то».
Поезд медленно отходит от станции. Едем дальше. Снова едем. С нижних сидячих мест на верхние полки нас уже пока никто не гонит, хотя многие и стоят в проходе. Вежливые! Другие бы давно уж согнали.
- Я схожу в тамбур, покурю, - предупредил я Саню.
Он кивнул головой, соглашаясь.
Пробравшись в тамбур - сквозь нестройную галерею туловищ, рук и ног, и стоявших на полу сумок, - я обнаружил там изрядное количество курильщиков, не боявшихся, как видно, потерять свои «забитые» при посадке сидячие места. Среди этой толпы я разглядел пожалуй один-единственный пятачок, где можно было притулиться к стенке и стоять с сигаретой в зубах, не страшась при этом обшмалить случайно соседа.
Хлопнула дверь – из неё вынырнул очередной любитель покурить, который, видимо, забыл захватить спички: так как он, повернувшись ко мне, знаком попросил дать огонька. Я, раскачиваясь в такт движению поезда, сунул ему под нос зажжённый конец сигареты; тот подкурил. Снова открылась дверь. Стоявшим в тамбуре пришлось в который раз потесниться.
«Вот я стою и преспокойненько себе покуриваю, - думал я. – Один – в компании взрослых мужиков, которые не гонят меня, как сопляка, отсюда, но, наоборот, просят, как у равного, дать им подкурить, - я прямо-таки возгордился приобретённой здесь, в тамбуре, значимостью своей особы. – А разве такое могло быть возможным, если бы рядом сейчас находились где-нибудь мои мамуля с бабулей?!»
Но тут же и тревожные мысли, как-то мало-помалу, начинали овладевать мной:
«А если они всё разузнают? Да-да, пойдут в школу и разузнают. В чём – в чём, а в дотошности им не откажешь. Что никакой путёвки в Ленинград нет. Что всё это – чистый мой вымысел. Что тогда? От-чёрт, ещё нервный срыв, расстройство психики из-за меня получат! Родненькая детина, сама, без опеки старших, уехала неизвестно куда, неизвестно с кем!.. – что ни говори, а чёрствым и бездушным, не заботящимся о спокойствии близких, я тоже никогда не был. – Что, разве не мог сказать правду: мол, еду с другом? В конце концов, к родственникам ведь еду – не к кому-нибудь: что, разве не отпустили бы? Не, не отпустили бы. Одного – пусть даже и с товарищем: двух пацанов – всё равно не отпустили бы. Сами бы вслед увязались. Это нужно знать такой феномен природы, как мои мамуля с бабулей! Так что классную я всё-таки «легенду» для них придумал – классно с этой моей «путёвочкой» всё так обошлось! И как это они мой отъезд так нечаянно проворонили! Как это вдруг не вздумали выяснить всё «от и до»! Ха-ха! – я чуть было не рассмеялся вслух. – Однако, как бы там ни было, а надо будет перед сном тот листок с молитвой достать перечитать…»
Бросив окурок, я побрёл обратно к своему месту. На удивление, его никто не успел занять: настолько узок был просвет между тётенькой и боковой перегородкой, что вряд ли кто-нибудь, кроме меня, худощавого подростка, мог бы в него втиснуться.
Через полчаса встал со своего места Санёк.
- Теперь я пойду покурю.
- Я с тобой, - схватился было я опять, чувствуя, что сладковато-горький привкус табака за полчаса уже успел улетучиться изо рта.
- Сиди сторожи моё место, - скомандовал Санёк. – Смотри, чтоб никто не занял.
Однако, как только он отошёл, на его сидение плюхнулась сухощавая молодка, какого-то колхозного вида. Когда Санёк вернулся, она покорно встала, не проронив ни слова. Надо же какая воспитанность! Городская если бы и уступила, то, наверняка бы, с боем: советуя при том в следующий раз места на кладбище занимать, или же – что похлеще – «на параше».
…А ещё через полчаса мы забрались наверх и, облюбовав каждый свою лежанку, принялись уплетать взятые из дому съестные припасы, запивая их напитком «Бахмаро», ( пиво мы решили оставить на завтра ).
- А-ну, кинь мне свой нож, - попросил я Саню. – Да, ножичек, конечно, острый, - заметил я, трогая пальцем лезвие, которым разрезать продукты было бы весьма и весьма затруднительно, но каковое можно бы было, и не без успеха, использовать в провокационных целях против родителей. ( «Смотрите! Если не купите мне такую-то или такую-то вещь, я у вас на глазах порежу себе вены!» )
- Ну это же, гады, так делают! – воскликнул Санёк.
Мы допивали «Бахмаро».
- Сейчас пойдём ещё раз перекурим, и можно будет после этого спать заваливаться, - выразил наши обоюдные желания Санёк.
Я дотягивал с донышка бутылки последние капли напитка; с высоты третьей полки глядя на улыбающуюся Санину физиономию, снова рассмеялся, чуть не выронив при этом пустую бутылку из рук.
- Опять!? – воскликнул Санёк, но на этот раз – как бы с пониманием. – С чего это ты всё время тащишься?! Прямо как удав по пачке дуста! Никак не можешь насмеяться! Тогда, в электричке… теперь вот… А вообще-то, всё правильно: в Одессу ведь едем; а Одесса – город весёлый: и настроение, поэтому, должно быть весёлое. Да, Серый? Ты это своим смехом хочешь сказать?
- Да. Именно это.
- Слушай, а мы реки какие-нибудь будем проезжать?
- Днепр. Только ночью. Часа в три. Дрыхнуть будем.
- Жаль. Я страсть как люблю вниз смотреть, когда поезд по мосту проезжает. Внизу лодки плавают, мужички сидят рыбу удят. Красота-а! – и на его лице снова расплылась всё та же блаженная улыбка: улыбка ёжика из мультфильма «Трям, здравствуйте!»
- А! я забыл. Ещё Буг будем днём проезжать.
- Западный Буг?
- Южный. Южный Буг. За Николаевом сразу.
…За окном чернела ночь. В вагоне же горел тусклый и никому не нужный свет - не нужный потому, как одни уже дремали: кто сидя, кто полулёжа, и редко кто полностью лёжа ( к последним – хвала и благодарение Небесам! – принадлежали и мы с Саней ); ну а иные просто разговаривали полушёпотом: а разговаривать, как известно, можно и в темноте. К ночи толпа рассеялась, и в проходах уже не стояли.
Санёк, почти полностью раздетый, в одних плавках, дрых на своей второй боковой полке, время от времени переворачиваясь с одного бока на другой. Я же слез с третьей полки шестиместного купе и прошёл по опустевшему, но по-прежнему «спотыкальному» - из-за своей тесноты и вагонной качки – коридору в туалет. Закрыл за собой дверь, глянул в зеркало. Где-то было сказано, что ничто так не заражает оптимизмом, как открытый взгляд в зеркало на свою физиономию, какой бы унылой она ни была при этом. Но мою-то физиономию унылой никак назвать было нельзя: усталый, но довольный взгляд; живые, жадные  глаза; непослушные прямые волосы; открытая и неизменная улыбка. Затем, пошатываясь в такт вагонной качке, я достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо тетрадный листок с «Живыми помощами», переписанными откуда-то матерью и постоянно носимыми теперь мной, как защита и охорона от всех бед и напастей. Развернув листок, я здесь же, прямо над рукомойником, начал читать… Разноголосые трепетные чувства теснились во мне, пока я проделывал это: мне было некоторым образом и смешно, то есть мне казались смешными прочитываемые слова ( «Живый в помощи Вышняго в крови Бога Небеснаго… да избавит тя от сети ловчей… да осенит тя… да не убоишься ужаса в ночи и стрелы летящия днесь… на аспида и василиска наступиши… и попреши ногою льва и змия…» ); и тут же другое, противоположное чувство словно бы пресекало этот мой внутренний смешок: нет, над этим нельзя смеяться: эти староцерковные слова, они заключают в себе какую-то скрытую, но оберегающую меня силу. А кроме того ещё, и боязнь внешнего характера допекала меня ( хотя я плотно защёлкнул задвижку и даже, для проверки, подёргал дверью ): воспитанный советской школой, исключающей всякое религиозное влияние, я испытывал ещё и вот какую боязнь: я опасался того, что вот-вот сейчас кто-нибудь да обнаружит, кто-нибудь да раскроет, что я в «общественном месте» занимаюсь «всякими предрассудками». Было такое ощущение, будто я, укрывшись от «общества», занимаюсь сейчас чем-то если уж не уголовно-наказуемым, то недозволенно-предосудительным – это уж точно. Поэтому я торопливо прочитал до конца; но, прочитав, почувствовал невероятную лёгкость на душе и уверенность в том, что впереди меня ожидает только хорошее, а дома, за весь период моего отсутствия, также ничего плохого не случится. Аминь! Трижды: аминь, аминь, аминь!
Качался вагон, стук-постук колёсами; со сквозящей прохладой смотрела в приоткрытое окно туалета тёмная-тёмная ночь; тусклым желтяком светилась лампочка над рукомойником. Я сложил листочек и запрятал его обратно в нагрудный карман. Затем вернулся в своё купе и залез наверх. Санёк, распластавшись на своей полке, продолжал дудеть в обе сопелки. Ужасная июльская духота стояла в вагоне. Даже ночь не принесла ожидаемой прохлады. На третьей полке была настоящая жаровня: раскалённая за день солнцем крыша вагона до сих пор не остыла. Дабы не испечься, мне пришлось приспосабливаться. Есть такое выражение: «Накрыться мокрым полотенцем». Обычно его применяют в переносном значении: мол, накрыться – и с концами. Однако на этот раз мне было не до переносных значений: духота стояла невозможная, поэтому пришлось использовать этот способ само что ни на есть буквально и практически. Пришлось ещё раз слезть с верхней полки, сходить в туалет и намочить водой полотенце, чтобы затем укрыться им с головы до пояса; нижняя же часть тела более терпимо переносила временные трудности. Я долго возился, встряхивая полотенце через каждые пять минут уже после того как намочил, чтобы охлаждать его. «А классно придумано, - гордился я своей смекалкой. – Саньку бы ни за что не пришло в голову».
Перед сном я пересчитал оставшиеся деньги. Вытащив из сумки из-под головы бумажный свёрточек, я раскрыл его и «нашёл» там 95 рублей. «Не густо, - подумал я. – Трояк у меня в заднем кармане – значит, всего 98 рублей. Что ж, не густо. А, хватит! Всё равно ведь, едем только отдыхать – дорогого покупать ничего не будем». Я свернул деньги в тот же самый, достаточно подыстрёпанный бумажный свёрток, запрятал его в прежнее место, у себя под головой. Затем вспомнил весь круговорот сегодняшнего дня; и лишний раз был поражён: насколько же удачно он для нас сложился. Ну ещё бы! Начиная с нашего «бегства» и кончая двумя – как раз двумя, ни больше ни меньше! – билетами, которые как будто бы кто-то нарочно «подбросил» нам: словно как в той сказке: «по щучьему велению, по моему хотению»! И надо же было тем людям, заказывавшим билеты, не прийти за ними! Заказать заказали – а не пришли! Может быть, это и не люди были вовсе, а какие-то добрые ангелы-волшебники, помогающие людям: может быть, это они заранее постарались и заказали для нас билеты!..
Весь находясь в самом распрекрасном своём настроении  и в самом добром своём расположении духа, с верой во всякие сказочные чудеса и добрые волшебства, ещё и в наши дни нередко случающиеся с людьми, - я, упираясь головой в потолок вагона, снял с себя рубашку и, оставшись в джинсах, лёг и набросил на верхнюю часть туловища и на лицо мокрый, прохладный покров.
Стало как-то тихо – то ли вокруг, то ли у меня на душе, - если, конечно, не принимать во внимание монотонный перестук колёс да гулкое перекатывание пустой бутылки из-под напитка под боком…

Вот так и закончился первый день нашего путешествия. Кому-то он мог бы показаться самым обычным днём. Для меня же… Удивительный день!
Удивительнейший день!
Я, впервые кажется, почувствовал и понял, что значит прожить один день как целую жизнь.
…А поезд всё шёл и шёл, - как будто бы боясь того, что его нагонят мои, не вовремя спохватившиеся, «родоки»-домашние.
Туф-туф, туф-туф… Ту-дых, ту-дых… Туф-туф, туф-туф… Ту-дых, ту-дых…
Поезд мчится вперёд и вперёд,
И ты его никак не остановишь…
Начинался новый день.
Это непередаваемое, это блаженнейшее состояние – когда засыпаешь, но, засыпая, знаешь, что поезд в это же время, прорезая лобовым прожектором ночную мглу, несёт тебя к Заветной Цели!..

2 июля

Проснувшись поутру, я удивился будничности и обычности той дорожной обстановки, что меня окружала. А между тем, вся эта скученность пассажиров по купе и их неторопливые частые перемещения в сторону тамбуров и обратно, и проносящиеся мимо в окне бескрайние южноукраинские степи были как бы продолжением того праздника, который начался у меня со вчерашнего дня. Ровно сутки, как я «на свободе»: вдали от родимого дома и его попечительских ласок! И как тут было не разделить эту радость с другом! Видя же, однако, что Санёк ещё спит, я тоже собрался было заново улечься поудобней и подремать ещё чуток.
Но только я прикрыл глаза, как услышал снизу:
- Серый! Серый! Ты, ещё до сих пор, спишь? А-ну вставай! Давай поднимайся! 
В Одессу мы должны были прибыть только в половине пятого вечера, так что проблема сбора своих вещей нас пока не могла волновать; но у Сани, видно, тоже было праздничное настроение на душе, потому-то он и торопил меня с подъёмом.
Когда я слез со своей полки, я не на шутку переполошился: исчезли мои кроссовки.
«Интересно, - подумал я, - кто мог позариться на это моё рваньё? Или это Санёк, с целью подшутить, уже успел их куда-то запрятать?» В школе мы – все пацаны – часто так друг друга разыгрывали: «воровали» друг у друга портфели-«дипломаты», после чего их можно было обнаружить в самых неожиданных местах: то в учительской; то возле директорского кабинета; то в спортзале, где они были покрыты матами .
Но последнее предположение у меня тут же и отпало: так как Санёк сам не мог найти никак свои кроссовки.
«Ну и дела!» - совсем уж всерьёз обеспокоился я. В Одессе – как сойдём с поезда – только и будут кругом говорить: что это, тут ещё, за босяки всякие, какие-то алёши пешковы к нам понаприезжали!
Однако через несколько минут мы обнаружили свою обувь в соседнем купе. Неосмотрительно оставленную нами на ночь на полу, её, по всей видимости, ночным приливом пассажиров туда и отнесло.
Умывшись и проделав прочие негромкие дела, связанные с личной гигиеной, мы принялись набивать желудки той поедухой, что осталась от вчерашнего позднего ужина.
- Скоро Херсон будет. Там поезд минут пятнадцать простоит, - объявил я, после того как остатки сухой колбасы, копчёного сала, осыпанного красным молотым перцем, и пара яиц, сваренных вкрутую, перекочевали ко мне в рот и отправились в своё дальнейшее суточное путешествие по пищеварительному тракту. – Выйдем на стоянке?
Санёк, пережёвывая пищу, подал согласительный знак.
- Пиво, тогда, не будем пока открывать, - решил он. – Выйдем и, може, там на перроне где ситра раздобудем попьём. Надо, тогда, деньги с собой взять. И булочек, може, заодно где купим. Надо наши хлебные запасы пополнить.
Теперь уже я кивком головы ответил ему, что также согласен полностью.
…В Херсоне, как и было условлено, мы вышли из вагона, сразу же побежав в ближайший вокзальный буфет, расположенный на перроне.
- А ситра у вас нет? – спросил Санёк.
- Ситра? – как-то неожиданно брезгливо поморщилась буфетчица. – Нет. Только соки.
Мы испили по стакану берёзового сока.
- Пошли быстрей, - поторапливал я Саню, - возле вагона постоим хоть покурим на свежем воздухе.
Но покурить на свежем воздухе на этот раз нам не удалось, как и не удалось отыскать булочек; как только мы подошли к своему вагоне, дикторша трескучим голосом через динамик объявила по станции:
- Пассажиры, будьте осторожны! Пассажирский поезд номер 197 Ясиноватая – Одесса отправляется от первой платформы. Будьте осторожны!
- Пошли в тамбуре покурим, - предложил Санёк, запрыгивая на подножку.
В закрытом, дальнем от купе проводников тамбуре на этот раз никого из курильщиков, кроме нас, не оказалось.
- Ну как, ночью не жарко спалось? – спросил я, подкуривая сигарету.
- Да нет, я же разделся. А ты – так одетый спал, стеснялся брюки снять.
- А я полотенце водой смочил и укрылся им. Так что мне тоже классно спалось. Ну а ты – бессовестный!.. – шутливо поддевал я своего товарища. – Взял да и разделся. Ты бы ещё и плавки снял – тогда б вообще отлично спалось!.. Да ещё б девочку с нижней полки к себе наверх пригласил – составить компанию!.. А, Санёк? Классная девочка – с нижней полки?
Санёк ничего не ответил, лишь сосредоточенно затянулся.
Как только поезд отправился дальше, тут же к нам присоединился ещё один любитель покурить с утра пораньше.  В этот же момент ещё раз хлопнула дверь, и в её проеме показалась выглядывающая светловолосая головка девицы лет приблизительно-около восемнадцати-двадцати ( из породы тех рано вызревших девиц, за чью серьёзность и претензию на наставительность по отношению к своим сверстникам, я обычно прозывал про себя «дамами» ). Тут же дверь обратно захлопнулась, и выглядывавшая головка светловолосой «дамы» исчезла. Тут же в дверь нырнул и покуривший Санёк.
«Наверно не иначе, как пошёл её цеплять», - пребывая всё в тех же шаловливых мыслях, предположил я.
Но, видимо, эта «красотка-Зина» также была не в Санином вкусе: он и с ней, как и с теми хохотушками из электрички, так и не пожелал заговорить и познакомиться. Как только я бросил окурок и открыл дверь, соединяющую тамбур с предтуалетным пятачком, я увидел, что «дама» стояла одна, дожидаясь своей очереди, в халатике и с полотенцем и мыльницей в руках.
- Такой маленький, а уже куришь! – задела меня она.
- Да сиди ты там! – на ходу бросил я, сразу не найдя как-то более подходящих слов – в смысле того, чтобы с чувством собственного достоинства обломать её. «Вот чума!» - мысленно обозвал я её, жалея при этом, что только мысленно, а не вслух: вслух я так и не решился. Недостаточность облома я компенсировал ей тем, что резко и громко хлопнул и громыхнул за собой дверью, ведущей в купейный коридор.
Наш вагон не сказать чтобы заметно поредел: постепенно приближаясь к конечному отрезку пути, он по-прежнему сохранял за собой все количественные, равно как и качественные признаки своей «общей» категории. Правда теперь, его атмосфера источала некую домашнюю расслабленность и умиротворённость. Пассажиры – «на старте» так яростно возмущавшиеся злостным и хамским поведением железнодорожных кассиров – после душной, но быстро пролетевшей ночи окончательно примирились с существующим положением: ведь ехать-то, теперь-то, осталось всего ничего, каких-то полдня; а многим – это тем, которым не до конца, а до какой-либо из оставшихся промежуточных станций, - и того меньше.
Успевшие позавтракать, поочерёдно уступая место возле узкого расшатанного столика, обитатели нашего купе жмурились от утреннего солнца, занявшегося курсировать по обычному своему маршруту, перпендикулярно линии движения поезда. Двое пацанят, «чертёнок» с «ангелочком», оживлённо и шумно возились в уголке, играя «в кулачки». Ночью они спали раздельно: ихняя мамаша старшего уложила на второй полке, сверху над собой; а младшего – рядышком под своим боком, на нижней. И затем, постоянно в течение ночи, следила: то за одним – чтобы, сонный, ненароком при резких толчках или торможении не свалился сверху; то за другим – чтобы, таким же аналогично-случайным образом, не стукнулся светленькой головкой об перегородку или об выступающие свинцовые уголки столика. Сама же она, «чёртова мамочка», хоть и не выспалась за ночь, тревожимая неустанными своими материнскими заботами, - сделав поутру свой дамский туалет и приведя тем самым себя в порядок, - приобрела значительно более миловидный и неагрессивный внешний вид: в противоположность тому, какой имела вчера при посадке. Паренёк наших лет с блаженненьким круглым личиком, едущий со своей мамой ( или бабушкой? или тётей? ), перебрался пока на верхнюю полку – ту, что ночью была занята «чертёнком», - и, лёжа на спине в своих немодных, несолидных ширпотрёпанных отечественных джинсах и заложив одну руку за голову, а другую вытянув вдоль туловища, проделывал одно из двух: либо о чём-то размышлял, либо попросту «давил умняка» - лишь делая вид, будто бы о чём-то размышляет. Его мама ( или всё-таки бабушка? или всё же тётя? ) складывала в это время со столика остатки завтрака. Одна из габаритных тёть – прижимавших нас с Саней вчера на нижних боковых местах – сойдя на одной из оставленных нами позади промежуточных станций, «сменилась» дядей – обычного командировочного типа, с застёгивающимся лямкой и щёлкающим замочком кожаным портфелем, который ( я имею в виду дядю, а не портфель ) и храпел теперь на другой второй купейной полке, как раз подо мной, ( портфель, естественно, под голову, заместо подушки ). А другая габаритная тётя, сочувственно отнесясь к сельской молодёжи, так и просидела, прислонившись к перегородке, на своём боковом месте целую ночь и уступив больше доброй половины нижней раскладывающейся полки сухощавой молодке колхозного типа, - которая, в свою очередь, свернувшись калачиком, как сестрица-Алёнушка со сказочной картинки, в такой-то вот крайне неудобной диспозиции, но при том – со сладким и томным выражением на сонном лице, так и промаялась до утра. Широкогрудый дядечка-ветеран – он, кажется, тоже не сомкнул глаз за всю ночь, лишь сидя прокунял над столиком – завидев проходившую мимо по коридору проводницу, искренне и от души поблагодарил её за хорошее, заботливое и доброжелательное обслуживание; и лишь одно он выразил «к сожалению»: то, что не было чаю.
- Чаю? А вы очень хотите? – остановилась та около нашего купе. – Понимаете, я бы дала – дала бы с удовольствием. Но людей много, начнут все просить, а стаканов у меня мало: на общий вагон – и так мало стаканов выдают. Одним дашь – так другие станут обижаться: почему мне не налили?.. Ну, вы понимаете, да?
- Да ладно уж, это ничего. Как-нибудь перебьёмся и без чаю. Уже до приезда в Одессу придётся потерпеть, раз оно так, - произнёс пожилой ветеран, с одышливой тяжеловатостью переводя взгляд к окну.
Скинув обувь и залезая на свою верхотуру, я поинтересовался у Сани:
- Ты видел – халява возле туалета стояла?
- Ну, допустим. Допустим, видел, - хмуро ответил он.
- Классная?
- Так себе. Третий-сорт-не-брак.
- Так почему же не познакомился?
- А чё ты мне это предлагаешь – иди сам и знакомься. Или ты баб боишься – настолько, что боишься даже подойти к ним?
- Не, Санёк, а всё-тки зря, зря ты не познакомился, - приставал я. – Затащил бы в туалет… хм-гм… зашли бы вместе в туалет… хи-хи…
- Серый, приткни там куда-нибудь у себя наверху свои детские мысли!
- …зашли бы вместе в туалет, хо-хо-хо… а дальше – а дальше твоё поведение там бы тебе и подсказало, как надо себя вести и что нужно делать дальше… а, Санёк?
- Ты карты не взял? – спросил тот, так и не желая останавливаться на предложенной мной теме.
- У-у, - отрицательно замотал я головой.
- Зря. А то бы могли сейчас в «секу» перекинуться. Или в «переводного дурачка». Надо будет, тогда, в Одессе себе купить. А тут, не знаешь, «немые» по вагонам не ходят, с голыми бабами карты не продают?
- А ты такие себе хочешь купить, хе-хе? Ещё ни разу не видел – сколько ездил. Календарики, правда, как-то раз ходили продавали, а вот карты – ни разу ещё не видел.
- А по сколько они стоят, не знаешь?
- По рублю, кажись.
- Что, одна карта? Я ж тебя про карты, а не про календарики спрашиваю.
- А, ты за карты – откуда ж я знаю: одна колода - рублей десять, наверно, не меньше.
- Да, наверно.
Заработала вагонная радиоточка. Зазвучали песни, популярные года три-четыре назад перед тем и уже успевшие достаточно поднадоесть.
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе
Видна.
Как сын грустит о матери,
Как сын грустит о матери,
Грустим мы о Земле –
Она одна.
Я удовлетворил его просьбу, клацнув два раза вправо волдырчатым переключателем под пористой обшивкой потолка вагона. Динамик заиграл громче.
Эта песня мало меня волновала: в своё время наслушался на пластинке, с проигрывателя. Санёк же слушал со своим «фирменным», блаженным видом: сын грустил о матери!
И снится нам не рокот космодрома,
Не эта ледяная синева.
А снится нам трава, трава у дома,
Зелёная, зелёная трава.
…В одиннадцать утра мы прибыли в Николаев, где простояли двадцать три минуты. Разумеется, мы не могли не воспользоваться столь длительной стоянкой, чтобы не выйти и не покурить на воздухе. Продовольственных киосков - на крайнем от вокзала крытом перроне, куда подогнали наш состав, - не было; поэтому все пассажиры были избавлены на этот раз от удовольствия постоять в очереди за дорожными «тормозками» - продуктовыми наборчиками в целлофановых кулёчках. Не успели мы сделать первую затяжку, как меня снова и, как это и обычно, ни с того ни сего начал разбирать мой эйфорически-неуёмный смех. Мы с Саней начали подкалывать один другого.
- Вон, видишь – твоя халява стоит! – показал мне Санёк на какую-то уродину, ( чем раззадорил мой смех ещё больше ).
- Я не хочу показывать тебе твою! – хохотал я, отыскивая в толпе вышедших на стоянке пассажиров кого-нибудь ещё пострашнее. – Твоя – вон! – я показал на старуху.
Санёк ударил меня кулаком в плечо; но «тащиться» от этого я не перестал.
- Санёк, Санёк! Гляди – вон твоя халява! – показывал я теперь, продолжая хохотать до упаду, на какого-то чахлого, худорлявого мужичка с папиросиной во рту, отошедшего к краю перрона и присевшего на корточки.
- Ты, козёл, не тычь хоть пальцем! – одёрнул меня Санёк. – А то скажут – ну и дурак с нами в этом вагоне едет!
- Это про тебя так скажут?! Ха-ха-ха!!!
- Да! А заодно и про меня могут так сказать: раз с дураком едет – значит, и сам дурак!
- Санёк, а хочешь, на рельсы сброшу!? – с шутливой угрозой и с шутливо-угрожающей гримаской на лице приступил я к нему.
- Припухни, Серый!
- Не, ну хочешь?! – всё так же шутливо-угрожающе придвинулся я, делая вид, будто собираюсь теснить его к самому краю высокого перрона.
- Ой, куда тебе! Ты же дохлый! – даже и не подвинулся с места от моей угрозы Санёк.
- А ты – бык, что ли?!
Обменявшись ещё пару раз такого рода любезностями, мы сели в отправлявшийся далее поезд. Оставалось нам провести в пути ещё где-то около пяти часов. Многовато, но и не так уж много – по сравнению с «пройденным этапом».
…В эти часы у меня случился один эпизод, показавшийся мне уже тогда несколько неожиданно, но достаточно любопытным и который мне в своём теперешнем повествовании захотелось выделить несколько особо:
ВУНДЕРКИНД
Я стоял в заднем тамбуре уже минут, наверно, пятнадцать.
Поскольку полдень был в самом разгаре и солнце, достигнув зенитной отметки, жарило вовсю, в вагоне опять сделалось нещадно, нестерпимо душно; здесь же, в тамбуре, несмотря на обилие табачного дыма, испускаемого бесперебойными курильщиками, всё же было и попрохладнее, и попроветреннее. Санёк, не захотев составить мне компанию, находился в это время на своём месте в вагоне.
Поезд гнал, что называется, на всех парах, - словно бы состязался в стремительности своего бега с самой степью, раскинувшейся по обеим сторонам железнодорожного полотна. Но всё вхолостую: степь, за счёт своей бескрайности, постоянно шла впереди, от станции до станции выигрывая все дистанции . И состав тогда как бы выдыхался и сбавлял обороты: сдаюсь, мол, нет уж больше ни сил ни мочи! – и бессильно-бешеный перестук его колёс переходил в более строгую, упорядоченно-минорную тональность и ритмичность.
Обласканный беспечно-резвым ветерком, сочившимся сквозь щели наружных дверей закрытого тамбура, тупо и разморенно глазел я в окно и лениво пытался высмотреть хоть какой-то намёк на приближение к очередному населённому пункту со станцией и когда же, наконец, если не закончится, то хотя бы прервётся всё это жёлтое степное однообразие, оторочиваемое лишь блекло-голубым полдневным небосводом да – изредка – куценькими лесопосадками, прямо перепендикулярно протянутыми от железнодорожного полотна к горизонту.
Я глазел в окно, - на всё это жёлтое солнечно-степное однообразие, лишь однажды заслонённое стремительно пронёсшимся товарняком, - и уже полез было рукой в карман, за очередной порцией никотина, - когда, робко растворив дверь со стороны предтуалетного пятачка, вышел в тамбур и стал напротив меня молодой, так сказать, человек.
Его я оглядел, поначалу, с тем пренебрежительным превосходством, с каковым физически более развитые подростки обычно и встречают своих тщедушных на вид ровесников: роста он был на добрый десяток, а то и на все полтора десятка сантиметров ниже меня; и вдобавок, с очень-очень-очень детским выражением лица – то есть, даже не лица, а личика. Однако закурить при нём я почему-то вдруг застеснялся: как иногда взрослые люди стесняются закурить в присутствии детей. И мне при этом подумалось, что и он, возможно, стесняется закурить в компании взрослых мужиков.
Так мы и простояли, молча, несколько минут, поглядывая то в окно, то один на другого; пока чувачок не спросил – не без некоторой робости, но, как-то в то же время, и не без некоторой твёрдости и серьёзности:
- А ты тоже в Одессу едешь?
- Ага, - нехотя откликнулся я на его приглашение завести разговор.
Беседы с незнакомыми людьми, пусть даже и ровесниками, - напрашивающимися в собеседники, - я уже где-то, кажется, ранее говорил об этом – всегда меня немножечко угнетали, особенно в своей начальной стадии.
- Поступать куда-то? – задал тот свой следующий робко-твёрдо-серьёзный вопрос.
- Нет, просто так. Отдохнуть.
Почему-то, - после его второго вопроса, после тона, каким сопровождался этот вопрос, да и под всем взглядом этого чувачка, - я застеснялся ещё больше. Однако теперь я стеснялся его уже не как ребёнка, а, наоборот, как старшего: и причём как старшего – строго и наставительно, требовательно и взыскательно ко мне настроенного. Я даже поспешил снять свою руку с металлической перекладинки на окне, заменявшей мне подлокотник, и опустить в правый карман своих джинсовых брюк, - стараясь тем самым прикрыть выпиравшуюся оттуда пачку сигарет: я стеснялся обнаружить перед этим лиловым и серьёзным мальчиком свою вредную привычку.
- А я вот еду поступать, - в прежнем своём тоне произнёс этот лиловый и серьёзный мальчик-гномик.
Поступать? Мне не послышалось? Поступа-ать?.. Сколько ж, Филиппок, тебе лет? Лет двенадцать-тринадцать? Или все четырнадцать?.. Куды ж ты - так рано и такой молодой – поступать намылился? Из дома, что ль, удрал? Романтика, что ли, поманила? Ну ладно, чёрт с тобой, ну ладно, допустим, поверю: восемь классов, допустим, ты закончил. Куда теперь? В «бурсу», в технарь, в мореманы?
- В мореходку, наверно?
А про себя я только усмехнулся: с таким-то – разом и серьёзным и детским – личиком, только и осталось – что в моряки: вразвалочку ходить! Моряк-с-печки-бряк!
- Что? – чувачок, обозревавший в этот момент продолжающееся тянуться степное пространство, повернул ко мне свои круглые, кроличьи глазки.
- В мореходную школу, наверно, едешь поступать?
- Нет.
- А куда же?
- В университет. Мечникова. – Скромненько этак, но прямо и гордо поглядев мне в глаза, назвал он учебное заведение, куда направлялся для поступления.
В университе-ет? Я едва не присвистнул, мои шары округлились до максимальных размеров: неужели этот салапед, этот щуплик-гномик окончил среднюю школу, все десять классов, что сейчас в университет метит поступить?
Вслух, однако же, я больше ничего так и не смог ему сказать: меня он так удивил, что я почти тут же отправился в своё купе, забыв даже перекурить.
Дойдя до своего купе, я тут же рассказал про свою любопытную, как мне тогда ещё показалось, встречу Сане. Санёк в это время, свесив ноги с полки, откупоривал об металлический ободок бутылку с пивом и, хлебнув из неё, после того как пробка отскочила на пол, сомнительно и иронично произнёс:
- Это, наверно, того чувака кто-то нарочно подослал – спросить «а сколько ты денег с собой везёшь?» Но в самый решающий момент у него руки затряслись – и он дал мазы: свернул тему, перескочил на другое.
- А! ха-ха. Наверно.
…Остаток дороги мы провели валяясь на полках и попивая своё пиво, по две бутылки на рыло.
- Ты бы хоть этикетку сорвал, - сделал я замечание Сане, который так свободно демонстрировал перед всеми бутылку, как будто в ней было что-либо безалкогольное.
- А что тут такого? – непонятливо посмотрел на меня Санёк.
- Что-что… ещё придерётся кто-нибудь!
- Кому какое дело?
- И то правда.
Я опять начинал веселиться, хлестая из горлышка невкусный, тепловатый «Ячменный колос».
Пацан моих лет в немодных, несолидных ширпотрёпанных отечественных джинсах, лежащий на второй полке шестиместного купе, - молящими, как мне казалось, глазами смотрел на меня. В этих глазах я как будто бы читал:
«Хоть глоточек бы сейчас пивка! Хоть глоточек бы сейчас свободы!»
«А, сиди со своей мамочкой, или бабушкой, или кто-она-там-тебе! – мысленно как бы завёл я с ним диалог, причём с каким-то неожиданно открывшимся во мне, хмельным злорадством. – Вот так же и я когда-то, много раз, ехал: и ко мне в тех поездках вот так же мать придиралась – чтобы я снял брюки, чтобы мои ноженьки не запарились, и чтобы я снял рубашечку с маечкой и остался в одних трусиках. Сымай, сымай! Кого тут стесняться?! Вон гляди, мужчины взрослые – и те на своих полках в одних трусах едут: жара, лето! Снимай, снимай – чтобы не жарко было! И некого тут стесняться!»
А вслух, уже обращаясь к Саньку, я говорил:
- Санёк, ну ты и невоспитанный! Не мог уложить рядом с собой на ночь девочку. Бедная девочка всю ночь скорченная промаялась – а ты!.. – указывал я на молодую колхозницу; но, стараясь это делать так, чтобы она не замечала. – Как не совестно тебе, Санёк! Разве тебя в школе не учили – уступать девочкам лучшие места?!
- Приткнись, Серый!
- Зря, Санёк, зря-я!
Я последовал Саниному примеру – сам уже выставляя свою бутылку на всеобщее обозрение. Мне казалось и странным и интересным, - как будто бы я какое радостное открытие сделал! – что никто не замечал ( или не хотел замечать? ) того, как великовозрастные детки – иначе, официальным языком говоря, «лица, не достигшие 21-го года», которым не разрешено было отпускать спиртосодержащие напитки, - спокойненько себе этак, распивают их, да ещё где: в общественном месте!.. А вдруг эти детки – чего не хватало – напьются да и буянить начнут, «фулюганить»!..
- Нет, зря ты всё-таки не положил ночью девочку рядом с собой! – надоедал я Сане. – Зря, Санёк, зря-я!.. Сначала бы - пригре-ел бы!.. Потом бы – поцалува-ал!.. Потом бы – ха-ха-ха!.. Такая девочка хорошая, а ты совсем не хочешь обращать на неё внимания! Такая девочка классная – ну где ещё потом такую встретишь!? А, Санёк? Где, я тебя спрашиваю, потом ещё такую встре…
- Серый, я тебе точно щас в дыню дам, я тебе отвечаю! – и Санёк швырнул мне в лицо полотенцем.
Я, словив на лету эту скомканную тряпицу с чернильным штампиком в уголке, звучно в неё сморканулся .
- Чё ты там расшмурыгался? – уже смягчённо, проговорил Санёк. – Чё, такой сопливый?
- Санёк! Подержи сопли – я платок достану! – не унимался я со своими подколками.
- Я щас тебе такое достану! – в ответ огрызнулся тот.
- Что ты мне достанешь? Дубликат бесценного груза?
- Ладно, Серый, хорош дурачиться! На, вот лучше, сделай хоть одно в своей жизни полезное дело – отнеси и выкинь кулёк с объедками. Тебе всё равно по пути. Если донесёшь, конечно. А то, може, и силёнок не хватит, - не упустил Санёк случая ответно подколоть меня: в плане недостаточной развитости моей мускулатуры.
Я тем временем, собираясь направиться в туалет, слез на низ и зашнуровывал кроссовки.
- Объедки вместе с кульком, что ли, выкинуть?
- Ну, а как же.
- Дурак! Целлофановый кулёк, не прорван нигде – ещё пригодится!
- И ты, что, его мыть собираешься? Он же в сале, в жиру весь!
- А, и л-ладно, чёрт с ним, - тут же согласился я.
И через минуту всё содержимое кулька, а также и сам кулёк были в контейнере-тумбе для мусорных отходов напротив туалета.
…Было около трёх часов пополудни – когда мы принялись собирать постели, сворачивать матрасы и сами собираться и готовиться к выходу.
- Так, уже подъезжаем, - повторяла всем проводница, принимая скомканные после спанья комплекты постельного белья.
Санёк никак не мог найти вафельное полотенце, выданное ему проводницей в комплекте с наволочкой, простынёй и пододеяльником, - что грозило нам штрафом в 5 рублей.
- Ну ты и лопух! – обозвал я его. – Вот оно где – у меня под матрасом! Ты ж как кинул его мне – так тут же про него и забыл!.. Ну и лопух! Ну и лопу-ух!
Ну вот, теперь всё в порядке: никаких долгов у нас перед МПС  не имеется; и мы через час будем в Одессе.
- Сиди тихо! – всё время одёргивал причёсанный, прилизанный «чертёнок», наряженный в чистые, свежие шортики с маечкой, своего младшего, неугомонно разошедшегося братишку, который, также принаряженный во всё беленькое и свеженькое, нисколько не обращая внимания на замечания старшего, «жижикал» игрушечным автомобильчиком по нижней полке, пока ихняя «чёртова мамочка» отлучилась в уборную – самой следовало, перед прибытием на конечную и выходом на перрон, принарядиться и привести в порядок причёску.

Итак, наш поезд постепенно приближается к Одессе; а моё повествование, как мне думается, нуждается теперь в небольшой, но важной остановке: чтобы у тебя, мой дорогой читатель , не возникла перед глазами в дальнейшем, по ходу чтения, огромная куча всевозможных неясностей и прочих вопросов. В частности, мне думается, небезынтересно будет узнать некоторые биографические подробности касательно моих родственников, к каким мы теперь направляемся, а также и кое-какие подробности обо мне и моём семейном круге. И если описанию внешности я до сих пор подвергал в своей авторской прихоти больше Саню, чем себя , - то теперь я напишу больше о своей семейке и о своих родственничках: так как имею об этом, естественно, куда более информации, чем то же самое о своём товарище.
…Приблизительно около четверти века тому назад , в начале 1960-х, одна из двух младших родных сестёр моей бабушки, самая младшая, ( всего же их в семье было шестеро детей: три брата и три сестры ), будучи уже вполне зрелой и самостоятельной тридцатилетней девушкой, отправилась в Одессу: отправилась – как это, несколько возвышенно, принято говорить – «на поиски личного счастья». Это «личное счастье» явилось ей в лице тогда ещё молодого - но уже женатого и имеющего двух малолетних дочерей – человека. Вскоре у молодого человека последовал развод с его первой женой; а частный дом, наследство его умерших родителей, был разделён судебным порядком на две части: одну отдали первой жене с двумя дочерьми, вторую –
большую половину дома – новообразованной семейной паре. Кстати здесь же будет и сказать, - молодой человек хотя и женился по-новой, но имя его второй избранницы досталось ему всё то же: его вторую жену, также как и первую, звали Мария. ( Хотя их он, меж тем, в разговорах с кем бы то ни было всё же считал нужным различать: чтобы у людей, слушая о его семейных делах, не возникало путаницы: первую он обычно звал Манькой или Муськой, а вторую – Машкой или Маруськой. ) Вскоре же у новообразованной семейной пары родилась дочь Таня. А многочисленные родственники второй жены, регулярно ставшие наезжать к ним на лето, ненароком могли услышать, кроме гостеприимных родственных привечаний, ещё и другое, то и дело нёсшееся из-за забора, «с Манькиной стороны»: «Понаехали тут кацапы на мою голову!!!»
…Приблизительно около восьми лет тому назад , в самом конце 1970-х, моя мама, успев к тому времени произвести меня на свет  и развестись с отцом , и имея перед собой соблазнительный пример своей тётки, - также, не литературно говоря , «рванула» в Одессу. Кроме тех же пресловутых «поисков счастья», имелась ещё и другая причина, из-за которой она туда и отправилась: я рос болезненным, подверженным частым простудам ребёнком, и мама решила, что смена климатических условий, близость к морскому побережью, чистый и мягкий воздух курортного места благотворно скажутся на укреплении моего здоровья в частности и организма в целом. Ей удалось устроиться на работу горничной в доме отдыха «Маяк». И причём, устроилась она без обязательной в таких случаях прописки – говоря иначе, сухим бюрократическим языком, «без соблюдения паспортного режима» - лишь благодаря имевшемуся «блату»: её родная тётка и моя двоюродная бабушка – о которой вкратце было рассказано в вышеприведённом абзаце и которая тоже первое время по приезде в Одессу проработала в этом же доме отдыха посудомойкой в столовой, пока и не встретила на танцах своего дядю Васю, - она хорошо знала тамошнюю директрису, Нину Владимировну Протопопову, или «Ниночку» ( как простодушно и со всей искренностью – в чём не было ничего натужно панибратского или намеренно подхалимского – прозывали между собой эту пожилую и уважаемую женщину все её подчинённые ). А она-то, Нина Владимировна, и приняла, в свою очередь, мою мать на работу; помогла и с жильём: выделила скромненькое, в 6 квадратных метров, «служебное помещение»: в спальном корпусе для отдыхающих – где можно было находиться постоянно, и дневать и ночевать; наслаждаться близостью моря и курортными пейзажами побережья; и при всём при том – постоянно быть на своём рабочем месте. В общем… хотя и 6 квадратных метров… но… курортный город, «по блату», без прописки… чего ж вам более, друзья?! чего ж вы ещё хотите?! – как говорится, и на том спасибо!..
В Одессе мы прожили пять лет. Со второго и по шестой класс я учился в местной школе. Мы жили в трёх километрах от своих единственных родичей, которые имелись у нас в этом замечательном южном городе. За эти пять лет я, разумеется, не раз бывал у них в гостях, да и просто так забегал – к бабе Маше: так я звал сестру моей бабушки, которая, ко всему ещё, была моей крёстной; к дяде Васе: так уж повелось, что с детства я называл его именно «дядей», хотя по родству он мне приходился как бы двоюродным дедом; и к Тане: моей двоюродной тёте, которую мне и тётей-то всегда смешно было называть, потому что она всего-то на пять лет старше меня, и потому-то была единственная из всех двоюродных сестёр моей матери, с которой я мог быть более или менее откровенен в том своём возрасте и в тех своих вопросах, когда наблюдается особенно повышенное любопытство ко всему, что касается взаимоотношений двух полов.
…Но хорошие времена в Одессе для нас с матерью прошли, когда скоропостижно скончалась старая директриса дома отдыха. На её место был назначен новый директор, оказавшийся не столь благосклонно настроенным к «приезжим людям». Как только он вступил в должность, так тут же начались разбирательства, направленные против не имеющих прописки работников. Моя мать, к своей оплошности не позаботившаяся за пять лет проживания о том, чтобы заиметь одесскую прописку, вскоре была лишена и места работы, и места проживания. Не вовремя спохватившись, она принялась добиваться временной прописки, для того чтобы трудоустроиться на прежнее место работы. У бабы Маши мать не прописывали, потому что, по словам всё той же бюрократии, «квадратура не позволяет». Три месяца мы прожили у своих родственников считай что «квартирантами»; но это продолжалось только до тех пор, пока мать и баба Маша не устроили между собой скандал на какой-то мелкой бытовой почве, о чём мне здесь даже не хотелось бы и говорить. А между тем, этот мелкий бытовой скандал очень скоро перерос в крупную родственную ссору. Моя родная бабушка, баба Нина, не смогла сдержать нейтралитет и стала на сторону дочери, а не на сторону сестры. Мы втроём ушли от бабы Маши и ещё некоторое время жили на квартире у чужих людей. Мать ещё некоторое время хлопотала о прописке, бегала по различным профсоюзным инстанциям; но в конце концов, так ничего и не добившись, наша троица – я, мама и бабушка – вынуждены были покинуть поднасиженное место и уехать жить обратно в свой родной «город А». Впрочем, родной он только для меня: так как мать у меня сибирячка, родилась в Иркутской области; а бабушка – как и все её братья и сёстры – родом с Тамбовщины.
На прощанье мы втроём бросили бабе Маше: «Ты для нас умерла!»
Так вот – так вот и не сумевши и не смогши тогда обосноваться в Одессе – я и мои родительница с прародительницей очутились вновь в своём шахтёрском провинциальном городишке, где за бабушкой всё это время оставалась отдельная однокомнатная квартира в государственном доме.
Ко времени нашего обратного переезда я уже был предельно разболтанным и недисциплинированным мальчиком. Не знаю уж, что так повлияло на меня, что привело к столь резкому изменению всего моего поведения: постоянные ли переезды с места на место, родственные ли скандалы и ссоры, неприятности ли у матери по работе, или же всё вместе взятое. В начальных классах – как уже ранее говорилось – я был отличником, и у меня по сей день хранятся похвальные грамоты «За отличные успехи в учёбе и примерное поведение», какие получал до четвёртого класса. Но вот с четвёртого-то класса меня и «потянуло на свободу»: у меня стала обнаруживаться одна ненормальность, очень странная и очень непохвальная в нашем коллективистском обществе склонность – склонность к бродяжничеству, к частым одиночным скитаниям. Я стал прогуливать школьные занятия. Я стал прогуливать, что называется, «по-чёрному». Утром я, как и положено, собирал учебники и тетради в портфель-«дипломат»; шёл на остановку, садился на трамвай и… проезжал мимо школы. На следующий день необходимо было как-то оправдываться за пропущенный день занятий. А в который раз отбрёхиваться каким-либо плоским и банальным оправданием – типа «болела голова» или «к зубному врачу ходил» - было как-то стыдно и неохота. Однако приходилось снова собирать свой «дипломат»; я снова шёл на остановку, садился на трамвай и… снова проезжал мимо школы. И так продолжалось из дня в день, изо дня в день, - до тех пор, пока классная руководительница не посылала кого-нибудь из моих одноклассников ко мне домой - узнать, что там со мной случилось, почему я так долго не посещаю занятий. Вот тут-то все мои длительные прогулы и открывались – одним разом. Кстати тут будет сказать – это было также одной из причин, из-за которой я оказался у себя на своей малой родине: один мой такой большой загул простили, после второго вызывали вместе с матерью к завучу, после третьего на педсовете был поставлен вопрос о переводе меня в спецшколу для трудновоспитуемых; ну а после четвёртого – уже не вопрос – уже прямая угроза такого характера была поставлена передо мной. Но тут как раз приехала в Одессу моя бабуля и решила, что заберёт меня с собой: у нас, дескать, город маленький и прогуливать мне будет негде.
Вот ещё и по этой причине я вновь очутился в своём родном «городе А» и стал учиться в местной школе.
Кстати опять же скажу – когда мы только переехали и бабуля понесла туда мои документы вместе с просьбой о моём зачислении, директор школы, уже упомянутый в начале повествования Драп, схватился за голову, учителя были в панике: «Из Одессы?! Да он у вас наглый, поди, и задиристый! Да он всех наших детей тут с панталыку сбивать начнёт! Будет заставлять всех их по струнке перед ним ходить! Такого шороху здесь понаделает! Только и будет – что дисциплину нам нарушать! Не хватало нам ещё чего!..» и так далее, в том же духе. Так и не хотели меня принимать, до тех пор пока не вмешались из гороно. Как из этого видно, взрослые и солидные люди, местные педагоги, тоже не шибко широкое имели у себя представление: раз Одесса – значит, сплошь и рядом приблатнённая публика, только и жди от неё каких-либо антиобщественных действий и противоправных поступков. Что же касается самих «детей», моих новых соучеников, то они – как вскользь я, кажется, уже где-то ранее заметил – тоже ожидали увидеть в лице новичка этакого «модного» и «наблатыканного», нахального и развязного «одессита». Но тут их постигло целое разочарование: вместо того, кого они ожидали увидеть, они увидели тихого и скромного, вежливого и предупредительного хлопчика-хорошиста. Учителя же успокоились. Но ненадолго: этот «тихий и скромный, вежливый и предупредительный» постепенно, кирпичик за кирпичиком, стал разрушать перед ними столь приглянувшийся им поначалу образчик своего поведения: хоть и не стал хамски и хулигански, дерзко и нахально себя вести, но стал и здесь – по-крупному «сачковать», на целые недели «задвигать» учёбу и всячески от неё отлынивать, - равно как и от любых других внутриклассных обязанностей и поручений, как-то: дежурство по классу, мойка полов и парт, поливка цветов, работа над стенгазетой, подготовка материалов к двадцатиминутному уроку политинформации, ну и прочая и прочая навязываемая тягомотина. И так вот постепенно и получилось - что к концу восьмого, выпускного, класса я, что называется, «скатился»: скатился до «троек», почти по всем предметам, и частых, регулярных «неудов» по поведению.
Но это было уже потом; а пока же – заново переехав к себе на родину, переведясь учиться в местную школу и отправляясь на свой первый в ней урок – я, самым естественным образом, испытывал некоторую неловкость, какую и испытываешь обычно перед встречей с не знакомой пока ещё для себя обстановкой и незнакомыми людьми. Мною, конечно же, ожидался повышенный к себе интерес; а поскольку я жутко стеснительный, то и побаивался, смогу ли я оправдать этот интерес и непринуждённо повести себя среди своих новых одноклассников. И несколько неожиданно так вышло и довольно подбодрило меня то, что уже на этом-то самом первом уроке я увидел одну давно знакомую мне рожу. Как только прозвенел звонок и все расселись за парты, за дверью кабинета послышался топот и гвалт, - и следом за тем в неё ввалилась тройка ребят в грязющих сапогах ( на дворе стояла поздняя осень ). На строгий вопрос училки: «Почему опаздываете?» - моментом последовало басистое, дерзяще громкое оправдание: «А шо – а шо если нас дежурные не пускали без сменной обуви!..» Этот дерзяще-оправдывающийся басок сходу переключил на себя всё внимание класса, до этого сосредоточенное на мне, новичке. Обернувшись на него вместе со всеми, я и увидел ту самую, знакомую мне ещё с дошкольных времён рожу. Это был Димка, мой сосед по дому и давний дружок. Дошколятами мы, вместе с ним и его младшим братишкой Сашкой, игрались во дворе; часто бродяжничали, излазили весь наш город и его окрестности: бывало так, что с раннего утра замоемся и до позднего вечера пропадаем – а родители наши где нас только не ищут, весь город оббегают в наших поисках, в милицию однажды даже обращались с просьбой нас отыскать. Димка уже тогда, кажется, называл сам себя «парень отчаянной жизни». Он и был, что называется, «парень отчаянной жизни». С той поры он приобрёл значительный авторитет среди своих ровесников, ( если, конечно, это можно назвать «значительным авторитетом» ). И все они звали его теперь куда более уважительно: не Димка, а - Димьян. Что же касается школьных учителей, то он для них был сущим наказанием; и они частенько повторяли и приговаривали про него и при нём одну и ту же фразу – что он, дескать, «очень далеко пойдёт…» - и тут же добавляя при этом: «…если вовремя милиция не остановит».
Сразу же после того урока Димка, также узнавший меня, подошёл ко мне, протянул руку поздоровкаться и предложил показать мне мою новую школу. Когда мы на перемене лазили по школе, это заметила моя новая классная руководительница и позже потом, отозвав меня в сторону, предупредила, чтоб я держался подальше от Димки и от таких, как он. «У нас есть достаточно много ребят получше и поумнее, вот с ними и дружи».
Но очень-таки скоро многие из этих-то самых ребят «получше и поумнее», - разочаровавшись в своих ожиданиях увидеть нахального и продувного «одессита» и быстро раскусив, что я вовсе никакой не «блатной», и даже не «приблатнённый», и даже не «наблатыканный», а, напротив, довольно-таки смирный, молчаливый и несколько даже «подзашуганный» хлопец-интеллигент; быстренько обнаружив всю мою незадиристость и доброту, - стали этой добротой, что называется, пользоваться. И пользоваться, имеется в виду, в самом нехорошем, уничижительном смысле. Отличники и хорошисты, заметив, что ни в успеваемости, ни в прилежности, ни в исполнительности я никак не спешу среди них первенствовать, стали всячески выказывать передо мной своё зазнайство и пренебрежение; а середняки и троечники, разгадав, что ни по нахальству, ни по драчливости я тоже не могу быть среди них в авторитете, - стали выказывать своё физическое превосходство. В компаниях и группках и тех и тех я стал постоянно чувствовать себя отчуждённым и, что называется, «не вполне своим». То там то там регулярно стали нестись в мой адрес колкие усмешки и подшучивания, зачастую неуместные, несуразные и, чаще всего, попросту глупые; и, во всём этом, постоянно присутствовало стремление как-нибудь мимоходом унизить, в чём-нибудь да обдурить, выставить в каком-нибудь оскорбительном для меня виде – этаким полнейшим лопухом или, по их собственным определениям, «сусликом», или «слабаком», или «сосиской», или же и вовсе – «крестом» . И если попервах в восклицании моих новых одноклассников «о, наш одессит!» мне слышалось что-то подчёркнуто уважительное, то впоследствии – всё больше и больше как бы ехидничающее, язвительное.
И лишь со стороны тройки Санёк – Димьян – Шипил я не испытывал всего того зазнайства и пренебрежения. Лишь эти трое сохраняли ко мне более или менее уважительное отношение. Лишь они были наиболее доброжелательны ко мне, - даже несмотря на то, что физически были сильнее и крепче меня ( но, пожалуй, за исключением Шипила, с которым по физическим данным мы были примерно равны ). Димьян – так тот вообще частенько даже «вписывался»  за меня: если кому-либо вдруг вздумывалось в его присутствии лезть на меня со своими «отрывами».
Про себя я прозывал их «мушкетёрами»: кроме того, что их было трое, для каждого из них вполне подошла бы определённая «мушкетёрская» роль: Санёк – Д’Артаньян ( литературный Д’Артаньян, как известно из романа, ничего для себя иного в жизни не представлял, кроме как карьеры военного человека; а Санёк во всех анкетах, какие все мы – одноклассники и одноклассницы – заводили себе в общих тетрадях и давали заполнять друг другу, в графе «Ваша любимая профессия» всегда писал – «военный» ); Шипилу вполне бы подошла роль Арамиса ( за нежный цвет лица и умение изысканно поиздеваться над окружающими ); Портос – тут сомнений быть никаких не может – это Димьян ( во-первых, толстый; во-вторых, болтливый; в-третьих, забияка – словом, чем не Портос? ). Ну а роль Атоса я уже в мыслях своих отводил сам для себя: так как это мой любимый литературный герой и в его внешности и в его характере – каким его описывает Дюма-отец – есть много, что называется, «моего»; а в его поступках и поведении – много такого, чему я всегда, вольно-невольно, стремился подражать.
Но это всё так, к слову.
Итак, наиболее мне удалось сблизиться в дружбе именно с этими тремя: Санёк, Димьян, Шипил. И поскольку они частенько надоедали мне своими расспросами «об одесской жизни», то мне и не могла не прийти однажды в голову такая «сумасшедшая» и «грандиозная» мысль: а почему бы нам не организоваться, не собраться вчетвером да и не мотнуть туда как-нибудь на летних каникулах?
«Это было бы неплохо, - принялся рассуждать я, - только вот где остановиться? Разве что сделать какую-нибудь палатку на поляне возле корпуса, где раньше работала мать и где мы жили?»
Мой план скрасила ещё та весть, которую мать привезла из своей очередной поездки в Одессу: мир между бабой Машей и нами наконец-то был налажен.
А вскоре после этой, подоспела весть и другая: как-то под Новый год я вытащил из своего почтового ящика конверт, надписанный почерком Тани, моей двоюродной одесской тёти, которую мне всегда смешно было называть тётей. В конверте находились поздравительная открытка и письмо с приглашением приезжать погостить нынешним летом.
«Значит, можно будет обойтись и без палатки, остановимся у моих родственников», - следом же за тем, отказался я от своей столь романтической затеи с палаткой.
…Однако чем ближе мы подъезжали с Саней к Одессе, тем больше на мою голову наплывали сомнительные думы.
«Хотя мать и успела помириться, но… Как-то они теперь меня встретят? Ведь всё же три года были в ссоре».
Да, три года! За эти три года Таня, моя тётя-одесситка, которую мне всегда было смешно назвать тётей , успела выйти замуж и стать матерью своей дочери. Её мужа прошлой осенью призвали в армию, - о чём среди прочего говорилось в её письме. Я позволю себе привести пару крохотных выдержек из него: «…Юру  забрали в армию, в Узбекистан, служит он в разведбате. Вика  болела гриппом, но уже выздоравливает…» Несколько слов в том письме было и о дяде Васе: «…Папа по-прежнему пьёт, иногда устраивает разбой …»
…Ну, и несколько слов о семьях, в которых я и мой товарищ и попутчик обитали. Как можно уже было заметить, рос я без отца, впрочем как и Санёк. В общем, наши семьи были похожи: как количеством человек, так, в чём-то, и своей историей. Разница состояла лишь в том, что у меня, вместо брата, который имелся у Санька, но которого не было у меня, была бабушка; но мне, как можно догадаться, легче от этого не было.
Мне бы хотелось добавить ещё несколько слов о наших семьях; но я так и не додумался: а что же это будут за слова. Поэтому я и отправляюсь дальше в своём повествовании…

…Поезд спокойно, в медлительном темпе, подкатывал к Одессе: к Одессе-Главной, так будет точней. Уже проехали остановочные пункты Одесса-Поездная и Одесса-Малая. Вот-вот подойдём к перрону.
- Что-то моря я так и не вижу. Что-то, смотрю, морем тут и не пахнет, - заметил Санёк, пробираясь с сумкой в тамбур и готовясь к выходу.
- И не увидишь, и не унюхаешь. Тут железная дорога так проложена – вкругаля от моря.
- Сейчас сразу на море сходим или до твоих родычей – обо всём договориться?
- Лучше, наверно, к ним.
- Я тоже так думаю. Договоримся обо всём, вещи поставим – чтобы руки освободились. И, чтобы, самим уже тогда быть полностью свободными…