Ф. А. Абрамов и деревенская проза

Если подбирать определение рассказам Федора Алексеевича Абрамова, то лучше всего, пожалуй, подойдет классификация Василия Шукшина: рассказ-судьба, рассказ-характер, рассказ-случай. Писатель архангельского севера, удивительного русского «края Ойкумены» - Пинежья, за которым начинается уже Северный Ледовитый океан, рассказывает о своих земляках, рассказывает так, как будто ставит им памятники: что ни рассказ, то памятник – прочтешь и никогда не забудешь!

В Питер за сарафаном.

Один из таких памятников – рассказ «В Питер за сарафаном», воспоминание старушки Филипьевны о молодых своих годах, когда она, молодая и глупая, позавидовала подаренному ее подружке сарафану, привезенному из далекого Питера, и решилась сама пойти за таким же. В этом рассказе много не просто удивительного, мало ли какие фортели выкидывают чудаки рода человеческого, в нем есть такое, что приоткрывает завесу над природой того самого, пресловутого, загадочного…, правильно догадались, русского характера, правда, с северной «придурью». Ведь не то удивительно, что глупая молоденькая девчушка (пятнадцати лет от роду), пошла за полторы тысячи верст за обычным сарафаном. Это еще можно понять, потому что в сарафане виделся ей не просто кусок ситца, а ее счастье, любовь, семья, вся жизнь, ведь она свято уверовала, что именно из-за сарафана столько кавалеров у ее подружки-дурнушки! А удивительно то, что отец благословил дочь на это безумие:
«А тата-покойничек, из солдатов был, крутой на руку. Икону с божницы схватил: «Моя, говорит, девка! Иди, Олька. Люди же, говорит, ходят»… «иди, говорит, Олька, ищи свое счастье».
Разве это не то самое - русское, безумное: Иванушкою-дурачком да за Жар-птицей сказочной, Мишею Ломоносовым да за наукою, Васею Тредиаковским да за поэзией!
Горький знал это, когда говорил: «Безумству храбрых поем мы песню!». Много можно говорить о выразительных средствах этого рассказа, то хроникально краткого, то живописно подробного, об удивительном северном языке, о тонком параллелизме образов бесконечного прошлого и отжившего настоящего. Из всего этого ясно виден вывод: этот ранний рассказ (1961 г.) написан настоящим мастером. Не могу напоследок удержаться от одной пространной цитаты, в какой-то мере подтверждающей сказанное выше.
  «Припав к окну, я долго провожал глазами ковыляющую по песчаной дороге маленькую, одинокую в этот час на деревенской улице старушонку…Пусто, совсем пусто стало на улице. Пахло лесным дымом, чадом, от песчаной дороги несло зноем пустыни, и только еле приметная цепочка следов, проложенная от крыльца к соседнему дому и всё ещё дымящаяся пылью, указывала на то, что тут недавно прошел человек.
Вот так же когда-то, думал я, проложила свой след на Питер безвестная пинежская девчушка. Давно смыт тот след дождями и временем.  Скоро смоет время и самое Филипьевну. Но хождение ее, как сказка, останется в памяти людей.
Да, хорошо это – оставить по себе хоть крохотную сказку, помогающую жить людям».
Этот рассказ – в классификации Шукшина рассказ-случай, в нём главным рассказчиком, мыслителем, мерилом является судьба человека. Следующий рассказ – «Собачья гордость» - это рассказ-характер.

Собачья гордость.

Выловил мужик, Егор Тыркасов, из воды щенка, одного из утопленного соседом выводка, назвал Утопышем. Да еще в щенках заметил в нем немалую отвагу и силу.
«Дарья, - говорю жёнке-то,- да ведь он настоящий медвежатник будет». И воспитал так, что «пойду бывало, в лес – уж если зверь есть, не уйдет. Башкой к тебе или грудиной поставит – вот до чего умный пес был!» А потом по пьяному делу поставил капкан на медведя, а сам за водкой пошел. А пес по его следу, да в капкан. «Увидел я пса в капкане, зашатался, упал на снег, заныл. Ползу к нему навстречу… «Ешь, говорю, меня, сукина сына, Топко…А он знаешь, что сделал?. Руку стал мне лизать…Заплакал я тут. Вижу – и у него из глаз слезы. Что, говорю, я наделал, друг, с тобой? А он и в самом деле первый друг мне был. Сколько раз из беды выручал, от верной смерти спасал!... Что – нога зажила, а не собака. Раньше на людей кидался, а тут сидит у крыльца, морду задерет кверху и все о чем-то думает». Завел новую собаку, да Утопыш её загрыз: «Как это, чужая собака с ее хозяином на охоту пойдет! Не знаю, денег мне жалко стало – пятьсот рублей за песика уплатил, или обида взяла, только я ударил Утопыша ногой. Опрокинулся пес, потом встал на ноги, похромыкал от меня. А через две недели подох… Это я так думаю, через гордость свою подох… Как умер, дак я уж больше собаки не заводил. И с охотой распрощался».
Как вы заметили, все вышеизложенное – почти сплошная цитата. Рассказ и так короток, а пересказывать своими словами – длиннее получится. Что называется: лучше не скажешь! Может он, герой рассказа, все это и выдумал, точнее додумал, наделил собаку своей совестью. Да ведь в том-то и дело, что наделил. Ведь это значит, что наш русский человек к собаке лучше относится, чем мы к людям. А мы что – не русские? Да ведь сами видите, что такие, да не такие.
Так что рассказ этот не менее удивительный, потому что только русский характер способен так поменять свою жизнь, «съесть» себя из-за того, чего не воротишь, переживать из-за «ерунды». В кавычках, потому что ерунда это только с точки зрения стороннего наблюдателя русского характера, а не его обладателя. А для нас это понятное и естественное дело (понятное, но не легкое и доступное), от которого и происходит русская совесть, русское самопожертвование, русский характер.

Сосновые дети.

Следующий рассказ – это уже рассказ-судьба. Он пронзительный и счастливый. О судьбе человека, начавшего с воровства и тюрьмы, а закончившего лесником, да не просто лесником, а настоящим хранителем леса – лесным защитником, поэтом лесного царства.
Никто из мужиков не любит Гошку Чарнасова: живет на отшибе, лишнее деревце срубить не даст, а сам с ума сходит: то сосны сажает, то кедры разводит … Лучше всего об это скажет его жена:
«Он меня этими кедрачами и взял… Разве я за такого гопника пошла бы? Из лагеря вернулся, никто глядеть на него не хотел – старый да страшный. А я что – против него совсем девчонкой была.» Дальше рассказывает, как разглядела за этим «гопником» настоящую живую, любящую душу, готовую ухаживать за соснами, как за собственными детьми. Да так и получилось, потому что своего ребенка она не доносила из-за тяжелой лесной работы, и остались они бездетными, и все равно счастливыми…
« Вот мои дети! Наташа плачет, убивается, а я говорю: не плачь; кто чего родит – одни ребятишек с руками да ногами, а мы, говорю, с тобой сосновых народим. Сосновые-то еще крепче. На века».
Вот это характер! Способность без остатка отдать себя делу и не искать никаких отдушин, отпусков: разве от жизни нужен отпуск? Разве от счастья нужен отдых? Правда, позавидуешь такой внутренней цельности, завершенности, умению жить счастливо.
Герои Абрамова чем-то похожи на шукшинских чудиков, по крайней мере они так же не умеют жить.  Но они все же принципиально другие. Они деревенские, они, в отличие от шукшинских, деревни своей не теряли, они живут землей, лесом, рекой, им города задаром не нужно. Их боль совсем другого порядка, она от цельности, а не от раздвоенности, как у шукшинских героев.