В Богородском у тети Лели

            Фабрика "Красная Талка", - ткацко-прядильная, как и большинство фабрик этого "города невест", находилась на окраине Иванова. С 42 по 44 год прошлого века там директорствовал мой отец, и мы жили в одноэтажном деревянном домике на территории фабрики.
 
            Я говорю "находилась" не потому, что фабрики не стало, - просто я не уверен, что там сейчас окраина: город-то рос, а я там не был с тех пор чуть ли не полвека, если не считать двух коротких приездов в город, во время которых я был занят делами командировочными, а на фабрике так и не побывал, о чем сейчас жалею.
 
            Собственно, рассказать я хотел не о фабрике, а о тогдашнем селе Богородском,  в которое можно было добраться от фабрики пешком, - стоило только перейти речку Талку, да еще сколько-то пройти лесом. В этом селе жила сестра отца - Ольга Петровна, а для меня тетя Леля. Тетя Леля была завхозом в детдоме, который был неподалеку, там же - в Богородском. Когда мы жили на фабрике, то летом часто ходили  к ней в гости, а когда отца перевели в Москву, меня отправляли в Богородское из Москвы на лето или на зимние каникулы. 
 
            Тетя Леля занимала половину рубленого дома - со своим крыльцом и верандой. В доме вкусно пахло сосной и уютом. Каждое утро тетя Леля уходила на работу, когда я еще спал.  Проснувшись, я находил на веранде, где была моя постель, кружку топленого в русской печи молока с великолепной пенкой.
 
            Целый день я был предоставлен сам себе. Моим другом был соседский мальчишка, мой ровесник, Женька Козлов. Обычно мы отправлялись на речку, что протекала здесь же, под горой, и купались на запруде возле старой мельницы, или шли в лес, который начинался сразу за околицей. Иногда наши экспедиции в лес возглавлял Женькин брат Валентин, который был года на три старше нас. Он научил нас делать необыкновенно красивые палки из молодых сосенок, или из верхушек сосен побольше.
 
            Технология изготовления была довольно сложной, но результат неизменно казался нам шедевром. Надо сказать, что потом, спустя лет десять, я встречал такие палки  на юге. Их продавали местные умельцы, но потом то ли мода прошла, то ли умельцы перевелись, но таких палок я уже не видел.
 
            Палка делалась так: у сосенки срезалась верхняя часть длиной метра полтора, - сразу под одним из разветвлений, где веточки расходятся правильным венчиком. Затем отрезалась полуметровая верхушка и ветки - все, кроме развилки у основания. Ветки на этой развилке обрезались так, что оставлялись пеньки сантиметра по три. Кора не снималась, что было очень важно для последующей обработки и украшения изделия. По этой коре наносился желаемый узор: кончиком ножа снимались квадратики, полоски и змейки коры, - в меру вкуса и фантазии мастера.
 
            А затем совершалась самая интересная, так сказать предзаключительная операция - палка обжигалась на костре, так, чтобы почернели участки со снятой корой, собственно сам орнамент. И наконец - правильно! - снималась вся обожженная кора, и при этом происходило главное чудо: по белому полю под снятой корой ярко выделялся нанесенный нами черный орнамент.
 
            Еще мы лазили под руководством Валентина на большие сосны. Это оказалось не таким уж трудным делом,  вид сверху был просто захватывающим. Еще мы жевали засохшую сосновую смолу. Сначала она была горькой, но мы упорно продолжали жевать ее, постоянно сплевывая слюну, зато потом сухая смола превращалась в подобие теперешней жевательной резинки со свежим сосновым ароматом.
 
            Иногда тетя Леля брала меня с собой в свой детский дом, вернее - в парк на его территории. Парк казался мне большим и каким-то таинственным. Там на кустах, в белых соцветиях, сидели жуки-бронзовики, цветы пахли как-то неприятно, и я считал, что этот неприятный запах исходит от жуков, хотя потом я узнал, что жуки тут ни при чем, все дело в цветах.
 
            Вечером деревенская молодежь гуляла  с гармошкой, и наибольшее впечатление на меня производили парни, ребята лет пятнадцати-шестнадцати из дома напротив: днем они трудились во дворе или на огороде, одетые в какое-то тряпье или раздетые до пояса, а вечером выходили  на гулянку -  в великолепных, как мне тогда казалось, костюмах, в начищенных до немыслимого блеска сапогах, в которые были заправлены брюки с напуском,  и в белоснежных рубашках с отложными воротниками.
 
            Зимой были другие занятия, - катание на лыжах, коньках и санках. Катиться с горы по оврагу к реке можно было почти от крыльца, и тут я открыл новый способ управления санками: я садился на них, поставив ноги в коньках по бокам от санок, мчался вниз, подруливая коньками, и получалось так здорово, что мои санки проезжали дальше, чем у других мальчишек, которые подруливали пятками валенок.

            Где-то неподалеку от села располагалась  войсковая часть. Ее существование обнаруживалось зимой. Вдоль по реке, по заснеженному льду, появлялась могучая разъезженная лыжня. Когда я становился на нее, ширина ее из-за раскатанности была для меня и моих ровесников непомерно широкой.
 
            Помню замечательные ощущения, когда, вернувшись с мороза, я раздевался, засовывал заледенелые варежки в "горнушки", - такие специальные "норки" в стенке русской печи, а сам забирался на печь, на постеленные там старые лоскутные одеяла.
 
            А еще в банный день в эту печь - после того, как ее протопили и выгребли золу, -  мы по очереди забирались. Это был русский вариант финской сауны, где можно было хорошо прогреться.
 
            В Богородское я ездил лет до 10, пока не стал проводить лето в пионерских лагерях в Подмосковье.
 
            Тетя Леля умерла в 1950 году - у нее обнаружился рак пищевода. Последний месяц перед смертью она провела у нас, в московской квартире. Сделали ей операцию, но без толку: разрезали, посмотрели и зашили. А вскоре умер отец, пережив сестру всего на два, кажется, месяца.
 
             Когда он лежал в больнице с обширным инфарктом, который не сразу распознали, мы скрывали от него, что тетю Лелю мы уже похоронили. Он, конечно, знал, что она была совсем плоха, и, может быть, догадывался, что мы не хотим его тревожить, скрывая известие о ее смерти.
 
            Вечная ей память, мы все ее любили.