2-16. Мамина школа

   
    Как ни странно, мое пребывание в родильном доме оставило самые хорошие воспоминания. Есть только два вида боли, которые, как не вызванные болезнью, могут  восприниматься положительно - это мышечная боль после спортивных нагрузок и родовая боль. У последней, при всей ее нестерпимости, есть и еще одно достоинство: она утихает сразу же, как прекращается схватка, и очень быстро забывается. Наперекор всем запугиваниям моего лечащего врача по поводу моей поздней беременности, я управилась за шесть часов, четыре из которых провела на ногах, прогуливаясь по больничному коридору, чтобы как-то отвлечься.

   Каждый раз я убеждаюсь, что надо выполнять установленные правила, какими бы занудливыми и строгими они нам ни казались. И это касается всего: и исполнения рекомендаций врачей,и выполнения требований преподавателя во время обучения, и  исполнения своих общественных, производственных и гражданских обязанностей. Очень многие люди часто иронизируют по поводу моей «правильности», гордясь своей непредсказуемостью,  неподчинением и оригинальностью. Жизнь всегда убедительно доказывала мне, что судьба в конечном итоге воздает трудолюбивым и исполнительным и смеется над «гениальными» лентяями, не привыкшими следовать даже своим собственным намерениям.

   Многие знакомые мне талантливые свободолюбцы давно растеряли свои знания и способности, не доведя до конца начатое образование или споткнувшись о первые же отрицательные стороны приобретенной ими специальности. Да, усердно выполнять положенное очень скучно. Но в каком деле нет своей доли рутины и тяжелого, неблагодарного труда? Теперь все эти непризнанные гении  любят повторять, что они не нашли себя и потому их судьба не сложилась.

    Думаю, что все зависит от человека. Судьба посылает нам всем разные возможности, и нам дано право выбора своего пути. Сделав свой выбор, надо ему следовать, не изобретая собственных, «облегченных» правил, тогда и не будет повода  сетовать на судьбу.

    Итак, я стала мамой, изрядно огорчавшейся, что родила Машу, а не Мишу, как собиралась. Все остальные мои родные моих огорчений не разделяли. 

   В письмах в роддом и мама, и Валера порознь выражали свою  бурную радость по поводу дочери, но, мама, между делом, заметила, что Валера, вместо того, чтобы готовить комнату к нашему возвращению, вплотную занялся ремонтом своего магнитофона, разложив все его детали на столе. Это было очень на него похоже. Муж, как всегда, писал в родильный дом только о самом себе: о своем  магнитофоне и о том, что ему удалось найти и притащить в наш дом осциллограф и генератор, а еще о том, как и кому он «поставил» по поводу рождения нашей дочери, и  как, по его мнению,  моей маме следует мыть пол в прихожей, а мне - вести себя в родильном доме. Во всех делах Валера почему-то считал себя знатоком и любил дарить свой опыт другим. Мне, находящейся в эти дни в странном состоянии то ли эйфории, то ли бесконечной физической слабости, очень хотелось услышать от мужа совсем другого - слов любви и благодарности за проделанное мною нелегкое дело. Но их не было. Даже цветы в палату мне переслала почему-то мама, а не он... В этом был весь Валера:  мягкий и нежный в получении знаков внимания к себе от других,но крайне скупой и закрытый в собственных проявлениях нежности: на удивление толстокожий, не понимающий настроения и чувств другого человека…

   С Машей в родильном доме было все в порядке, но у меня долго держалась высокая температура, отчего нас выписали  домой  только на 13-ый день. К дочке Валера проявил гораздо больше нежности, чем я ожидала: он называл ее Мусей и даже не побрезговал несколько раз отнести ее грязные пеленки в ванну, чем страшно поразил увидевшую это его мамочку, бестактно высказавшую свое удивление этим в его присутствии: «Надо же, Георгий Александрович никогда мне в этом не помогал!» Я так и не поняла, что звучало в ее словах - одобрение или осуждение Валеры. К счастью, после рождения внучки она нанесла нам только несколько визитов вежливости (жили  мы  в одном дворе), все прочее попечение о ребенке стало исключительно моими да бабушкиными заботами, к которым по вечерам, приходя с работы, подключалась и моя мама.

   Вернувшись из больницы я, презрев все советы доктора Спока о свободном воспитании ребенка,  продолжила игру «по правилам», заданную роддомом и книгами советских авторов: я кормила дочку точно по будильнику, всегда в одно и то же время, даже, если она не просила есть и спала. Многие «теоретики» мой подход осуждали и подстраивались под своего малыша – «как заплачет, так и покормлю!» Мой опыт только подтвердил полезность режима. Дочка к нему быстро привыкла, и я могла рационально распределять свое время в промежутках между ее сном и кормежкой. Спала, да и вела себя Машенька гораздо лучше меня: мы почти не слышали ее плача и не брали ее на руки для укачивания, зато я слишком серьезно и трепетно относилась к своим новым обязанностям. Я постоянно пребывала в нервном напряжении: спала урывками и ночью, спросонья, вместо Маши совала рожок с водой Валере. Я была более беспокойной и взвинченной, чем дочка. К ней я относилась как к порученной мне очень важной работе, боясь чего-либо упустить, и, как ни странно, в первые месяцы ее жизни любила своего мужа больше, чем дочь. Машенька мне просто нравилась своим внешним видом, характером, не капризностью. Как и ее отец, она была малоешкой и постоянно отставала в прибавке веса. Этот беленький и здоровый ребенок был полностью лишен  всяческих детских припухлостей, жирных складок и толстых щек, которые  поражали меня в других детях. Наша всегда отличалась от всех детей своей миниатюрностью и легкостью.

    Валера с рождением дочери не отказался ни от одного из своих увлечений: он продолжал все также заниматься перепродажей дисков, магнитофонными записями, ремонтом магнитофонов и моделированием автомобилей, - словом, оставаясь на словах очень нежным отцом, на деле всячески избегал брать на себя какие-либо домашние обязанности - в доме хватало женщин. И их действительно хватало: мы все втроем с удовольствием нянчились с малюткой, и Валеру вполне устраивало сложившееся распределение обязанностей. Он даже не стал менее привередливым в еде и часто  демонстрировал свою брезгливость, если при нем говорили о том, что Маша испачкалась. Он предпочитал не видеть ее, сидящей на горшке, и кривился, если ему приходилось иногда выносить  этот горшок.  Эта «интеллигентность», привитая ему его мамой, почему-то называвшей естественные потребности ребенка по-французски, обижала и отдаляла его от меня. Валера был «голубой кровью», а я - простолюдинкой, созданной природой для стирки грязного белья и мытья горшков - не более. Все это не могло не сказываться и на моем настроении, и на здоровье: устававшая и всегда не выспавшаяся, я не находила в муже понимания и заботы обо мне, страдала от его «вежливого» эгоизма.

   Во время грудного кормления я по-прежнему строго контролировала свое питание, ограничивая себя во многом, чего мне жутко хотелось съесть, но было опасно передать Маше вместе с молоком. Как оказалось, грудное вскармливание - задача не менее сложная и даже не менее болезненная, чем беременность.

   Когда моей Машеньке было всего три недели от роду, мне неожиданно позвонили мои бывшие одноклассники и пригласили в ресторан «Метрополь», где собрался весь наш класс по случаю десятилетия после окончания школы. Домашние отпустили меня на вечер, обязав сцедить молоко для вечернего кормления. Пришли почти все, причем многие из наших девочек были такими же кормящими мамами, как и я. Таня пошла в ресторан с  Валериным братом Сашей, представив его бывшим одноклассникам в качестве своего мужа. На мой взгляд, с ее стороны это был глупый поступок: и ее замужество еще было вилами на воде писано, и никто из наших даже собственных супругов с собой не взял, не то, что будущих. Таня все больше поражала меня своим поведением. 

  На встречу пришел и А.П.  Он недавно женился, и  его сыну Андрею недавно исполнилось  3 месяца. В разгар вечера он подошел ко мне и пригласил на танец. Со мной танцевал взрослый мужчина с холодноватыми серыми глазами, четко показывающий мне, что отлично помнит наш с ним бессловесный роман, продолжавшийся почти 14 лет, и и то, что этот наш танец не случаен. Но все было уже  позади. Впервые я увидела его совсем другими глазами. А.П. работал инженером на Кировском заводе, но, как некогда и его отец, подался в комсомольские секретари, вступил в партию и перешел в «освобожденные». На мой вопрос,  зачем это ему это нужно,  он абсолютно твердо сказал, что это поможет ему в дальнейшей карьере: поработав в комсомоле год, он пойдет в начальники. В этом когда-то  удивительном, умном и немного не от мира сего мальчике с пристальными серыми глазами я узнала типичного представителя наших партийных комитетчиков без определенной профессии - будущую номенклатуру, умеющую только руководить и устраиваться, и вдруг поняла, что много лет придумывала себе этого человека. Тот, с которым я танцевала, был мне не интересен. Но расставаться с выдуманным образом  было грустно.

   Маша практически не болела. Хорошо помню тот день, когда у меня окончательно закончилось молоко, и мне, впервые за много времени  стало можно есть и пить все, что хотелось. Вместо радости я вдруг почувствовала грусть: дочка окончательно отделилась от моего тела и стала независимой. Но теперь вместо  физического единения  между нами все больше укреплялось единение эмоциональное - с каждым днем Машенька делалась мне все роднее, нужнее и ближе – важнее, чем муж.

  Наши отношения с Валерой временами портились. Теперь я, срываясь, иногда кричала на него, чего он никак не мог мне простить:  в его доме это было не принято, а оскорбление делом и внутренним отношением – было не доказуемо. Мне позволялось быть ленивой и заниматься домашней работой меньше и даже хуже, чем я это делала, но вот грубить ему, тем более повышая голос, было никак нельзя. В этом наши семьи разительно отличались: мы все крайне вспыльчивы, не выдержаны на язык, но зато способны на жертвенность и самоотверженный труд. Ольга Ивановна во всем, в чем я ее наблюдала, только «производила впечатление». Она много говорила о своем непосильном труде и страданиях, но в делах это было мало заметно. Правда, в то время она сильно хворала - жаловалась на сердце и, возможно, во многом сама укорачивала себе жизнь, излишне полюбив жаловаться.

   Наши размолвки с Валерой я сильно переживала - несмотря на все, я любила его и понимала, что веду себя несдержанно и что ему нелегко и непривычно в нашей семье, столь не похожей на его семью. Мне не хватало элементарной женской хитрости, умения лаской добиваться от мужчины того, что мне нужно. Возможно, я все еще слишком уважала его, да и вообще - мужчин, чтобы опуститься до игры с ними: мне казалось, что мужчина должен сам понимать происходящее и судить не только по словам. Увы. Как я поняла много позже, все мужчины - капризные, эгоистичные дети, которым многое необходимо давать понять только с помощью хитрости. Мне на эти хитрости не хватало ни сил, ни желания.  Дочка постепенно  переходила со второго плана на первый – я все больше любила ее и уже мечтала о времени, когда она подрастет, и мы сможем с ней вместе ходить в театр, на выставки, читать и обсуждать книги, разговаривать о жизни. Всего этого совершенно не было в нашей совместной жизни с Валерой.

   К своему немалому удивлению, я довольно быстро усвоила все, что необходимо уметь молодой маме: все, что касалось Маши, я делала сама. Бабушка готовила на всю семью и иногда проглаживала пеленки, мама помогала со стиркой и купанием. Все, что я делала, было освоено мной только по книгам: советами и помощью подруг я не  пользовалась. У нас не было никаких родных, обычно передающих по наследству массу детских вещей, игрушек, и свой личный опыт. Мою «Мамину школу» я проходила экстерном.

   Только по торжественным дням и в качестве гостя в наш дом приходила моя свекровь,  принося что-нибудь в подарок Маше, но обязательно красиво обставляла свой приход. Разложив на кровати шерстяное платьице, купленное для Маши, она неприменно фотографировалась с ним  на память для истории. Во дворе она погуляла со спящей в  коляске Машей всего дважды. Здоровье у нее действительно было плохое, но это не помешало ей тогда одеть на прогулку свое новое зимнее пальто и сфотографироваться в нем возле коляски для снимка в семейном альбоме. Эта  показуха была мне не понятна. Я абсолютно уверена, что как бы ни болела моя мама, она не усидела бы и дня, чтобы по-свойски не прибежать к своей первой, и единственной внучке, живущей  в соседнем доме и каждый день гулявшей во дворе, в котором  часто прогуливалась Ольга Ивановна. Я не ссорилась со своей свекровью, но не воспринимала ее близким человеком. Валерин отец, Машин родной дедушка, вообще за всю свою долгую жизнь был в нашем доме дважды - на свадьбе и вскоре после нее - по нашему приглашению на званый обед. Второй дед - мой отец, ничем от первого не отличался. Чтобы я об  этом сильно  жалела, сказать не могу: в любом деле по мне - лучше никак, чем как-нибудь...

    Несмотря на все эти мелкие и досадные неприятности, этот первый год моей семейной жизни вспоминается, как самый счастливый. Все самые близкие мне люди были живы и здоровы, а с появлением Машеньки в нашу семью пришло и новое счастье. Не задолго до нашего первого в семейной жизни Нового года мы с Валерой побывали на праздновании  преподавателей в Доме Техники, где  мой муж продолжал подрабатывать по вечерам. Я с радостью обнаружила, что Валерины коллеги его ценят и уважают. Они всё знали о нашей дочке (Валера хвалился ею перед коллегами?!)и даже подарили нам пушистую рыжую лису, сделанную руками школьников. Во время танцев мы с Валерой все время были вдвоем. Многие удивлялись, что я - жена Валеры: «Шутишь, наверное! С женой во время танцев не целуются и не выглядят такими счастливыми!» - говорили они. Мне было очень приятно это слышать.  Временами мы действительно жили с ним очень хорошо.

               
                (продолжение следует)