Депрессия - это гнев без энтузиазма

        - Кот просит жрать, жена - любви, начальник - нормы ежедневной. Вот почему такой я нервный!- сказал он своему жуткому незнакомцу в зеркале.Пора,дружище,пора что-то делать и он стал нервно собираться в командировку. Жена, игриво улыбаясь:
— Будешь мне верный? Ну поцелуй меня. . .
— Я менеджер, а не ясновидящий, крошка моя,и после пяти лет совместной жизни такие оргии?!
Дорогие мои!Умейте так хлопнуть дверью, чтобы никто не слышал.....
 Отель "Счастливый рассвет" понравился ему тем, чем не понравился бы многим, - полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил этот отель  и  сказал,  что он - в центре; и вот, уже Азария взял номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на  доску  с ключами,  он  понял,  что отель почти пустой. К каждому ключу был прикреплен большой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман. Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и списка телефонов, за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и это хоть немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышу соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежо, окно побольше, но и там взгляд упирался в стену, а кусочек неба над ней казался неуместным. Мебель ему понравилась - много ящиков, полок и, что особенно редко, много вешалок. Управляющий - высокий, тощий, лысый - носил очки в золотой оправе и, как все местные, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этаже очень тихо, занят только один номер, соседний, и  обитательница  его  поздно возвращается  со службы. На другой день Азария столкнулся с ней в лифте; он узнал ее по номерку, который она держала в  руке,  словно  огромную  монету. Портье взял ключи у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил о письмах. Азария успел заметить, что она еще молода, невзрачна и плохо одета, как многие здешние женщины. Он рассчитал, что контракт с поставщиками  займет примерно неделю. Под вечер он развесил вещи, разложил бумаги, принял ванну и пошел побродить, а потом отправился в контору. До самой ночи велись переговоры, скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином в частном доме. В отель его привезли во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и в те первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночи его потревожил детский плач. Уходя, он поболтал с портье (тот говорил с немецким акцентом) и, справляясь об автобусных маршрутах и названьях улиц, рассеянно оглядывал холл, в который выходил его номер. В простенке, между его дверью и соседней, стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход в небольшую гостиную, уставленную, как и везде, креслами и журнальными столиками. Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель и на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета или чиркала спичка. Совещания кончились к вечеру.  Азария  прогулялся по улице, а потом поужинал в кафе на площади Независимости. Все шло хорошо, и, быть может, возвращение домой было ближе, чем ему казалось раньше. Он купил газету, пачку тонких черных сигар и пошел к себе. В кино у самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще ему не хотелось никуда идти. Управляющий поздоровался с ним и спросил, не нужен ли еще один комплект белья. Они поболтали, покурили и простились. Прежде чем лечь, Азария   прибрал бумаги, которые взял с собой, и лениво просмотрел газету. В гостинице было нестерпимо тихо; редкие трамваи на улице  разрывали тишину на миг, а потом она делалась еще плотнее.  Спокойно и все же нетерпеливо он швырнул газету в корзинку и разделся, рассеянно глядя в зеркало. Зеркальный шкаф, довольно старый, заслонял дверь, ведущую в соседний  номер.  Увидев  эту  дверь,   Азария  удивился  - раньше он ее не заметил. Он  понял,  что  здание  не  предназначалось  для  отеля:  скромные гостиницы  часто  располагаются  в прежних конторах и квартирах. Да и всюду, где он останавливался (а ездил он много), обнаруживалась запертая дверь,  то ничем не закрытая, то загороженная шкафом, столом или вешалкой, двусмысленно и  стыдливо,  словно  женщина, прикрывающая рукой грудь или живот. И все же, скрывай не скрывай, дверь была здесь, выступала над шкафом. Когда-то  в  нее входили,  закрывали ее, хлопали ею, давали ей жизнь, и сейчас не исчезнувшую из ее непохожих на стену створок. Он представил себе,  что  за  нею  - другой шкаф, и соседка тоже думает об этой двери. Он не устал, но заснул крепко и проспал часа три, когда его разбудило странное чувство, словно случилось что-то дурное, какая-то неприятность. Он зажег лампу, увидел, что на часах - половина третьего, и погасил ее снова. И тогда в соседнем номере заплакал младенец. Сперва он не совсем понял, даже обрадовался - значит, и вчера его мучил детский плач. Все ясно, он не ошибся, можно снова заснуть. Но тут явилась другая мысль; Азария   медленно сел и прислушался, не зажигая  света. Да, плач шел оттуда, из-за двери. Он проходил сквозь дверь вот здесь, в ногах кровати. Как же так? Там не может быть ребенка; управляющий сказал твердо, что женщина - одна и весь день на службе. Быть может, она взяла его на ночь у родственницы или подруги... А вчера? Теперь он знал, что слышал и тогда этот плач, не похожий ни на что другое: сбивчивый, слабый, жалобный, прерываемый то хныканьем, то стоном, словно ребенок чем-то болен. Наверное, ему несколько месяцев - новорожденные плачут громче, кричат и заходятся.  Азария  почему-то представил себе, что это - непременно мальчик, хилый, больной, сморщенный, который еле шевелится от слабости. Вот это и плачет по ночам, стыдливо жалуется, хнычет, не привлекая вниманья. Не будь этой двери, никто бы и не знал о ребенке - стены этим жалобным звукам не одолеть. За завтраком, куря сигару, он еще о нем подумал. Дурные ночи мешают дневным делам, а плач будил его два раза. Второй раз было хуже: женский голос - очень тихий, нарочито четкий - мешал еще сильнее; Ребенок умолкал на минуту, а после короткий стон сменялся горькой жалобой.  И  снова шептала  женщина  непонятные слова, заклинала по-матерински своего младенца, измученного телесной или душевной болью, жизнью или страхом смерти. "Все это очень мило, но управляющий меня надул", - подумал Азария  , выходя. Ложь сердила его, и он того не скрыл. Управляющий, однако, удивился.
- Ребенок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами - одинокая дама, я ведь говорил.
 Азария  ответил не сразу. Одно из двух: или управляющий глупо лжет, или здешняя акустика сыграла с ним дурацкую шутку. Собеседник глядел чуть искоса, словно и его все это раздражало. "Наверное, считает, что я из робости не решаюсь потребовать, чтобы меня перевели в другой номер", - подумал он. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда  все  наотрез отрицают. Он пожал плечами и спросил газету.
- Наверное, приснилось, - сказал он. Ему было не приятно, что пришлось говорить это и вообще объясняться.
В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали его довольно вяло, так что он легко сослался на усталость и уехал в отель. Подписать контракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил. В вестибюле было так тихо, что, сам того не замечая, он пошел на цыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал почерк жены. Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над ним кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем, и звуки будут много глуше. В этот час, как и прежде, стояла тишина. Отель уснул, спали и вещи и люди. Но растревоженному  Азарии  казалось, что все - не так, что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчанья. Его невысказанный страх передается,  наверное,  и  дому  и  людям, и они тоже не спят, притаившись в своих номерах. Как это глупо, однако! Когда ребенок заплакал часа в три, он вздрогнул,но почти не удивился.  Привстав на   кровати,  он  подумал,  не  позвать  ли  сторожа  -  пускай  свидетель подтвердит, что тут не заснешь.  Плакал  ребенок  тихо,  еле  слышно,  порой затихал  ненадолго, но  Азария  знал, что крик скоро начнется снова. Медленно проползали десять - двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк срывался в пронзительный плач. Он закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену - пускай она там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни в него - не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский голос, настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач.  Она  баюкала, утешала,  и  он  все  же представил себе, как она сидит у кроватки, или качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он не мог  себе представить,  словно заверения управляющего пересилили свидетельства чувств. Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и  Азарии  стало казаться,  что  это  -  фарс,  розыгрыш,  нелепая дикая игра. Он вспомнил о бездетных  женщинах,  тайком  возившихся  с  куклами,  россказни  о   мнимом материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она кричит  сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами, ведь ей не надо притворяться - горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в равнодушии рассвета. Он зажег лампу - спать он не мог - и подумал: что же делать? Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой достачи? Все казалось теперь противным -  и  тишина,  и  баюканье,  и  плач. Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой и  невыносимой ложью. Постучать в стену - мало. Он еще не совсем проснулся, хотя и не спал как следует, и вдруг  заметил,  что  двигает  шкаф,  медленно обнажая пыльную дверь. Босой, в пижаме, он приник к дверям - всем телом, как сороконожка, - и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот, невидимый  младенец.  Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, за дверью, замолчали - должно быть, надолго. А  за  миг  до  того  он  услышал шарканье   шлепанцев   и   короткий  женский  крик,  предвещавший  бурю,  но оборвавшийся, словно тугая струна. В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозь сон, он услышал его голос и еще один - женский, и кто-то двигал вещи за стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два  больших  чемодана.  Управляющий был явно растерян.
- Как спалось? - по долгу службы спросил он, с трудом скрывая безразличие.  Азария  пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
- Сегодня будет спокойней, - сказал управляющий, глядя на вещи, - ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и  Азария  подбодрил его взглядом.
- Жила тут, жила, и вот - едет. Женщин не поймешь.
- Да, - сказал  Азария . - Их понять трудно.
На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал все о том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это из-за него, уехала соседка, в припадке страха, стыда или злости. "Жила тут, жила..." Больная, наверное, но - безобидная. Ему, а не ей надо было уехать. Поговорить, извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошел назад, остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь не так. И вообще, пора идти на деловое свидание - нехорошо, если им придется ждать. Бог с ней, пускай себя дурачит. Просто истеричка. Найдет другой отель, будет там баюкать своего воображаемого младенца. Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему еще нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался - взглянул на доску и увидел, что соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за  своим барьером,  он  вошел  в  номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в  порядок. Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый - и не спал: он ворочался в постели, тишина давила его - та самая, которой он добился так хитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысль подсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача не хватало, и когда, чуть позже, он услышал слабый, знакомый звук за заколоченной дверью, он понял - сквозь страх, сквозь желание бежать, - что женщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал наконец, а они - заснули.
Вот женщинам хорошо: как только они чувствуют, что начинают выходить из себя, тут же надо возвращаться. Потому, что потом они уже и сами себя не догоняют....А что делать мужчинам? Маленькая хитрость -  если аккуратно обрезать концы истрёпанных нервов, то какое-то время удасться сохранить достаточное самообладание. А надо?