Глава 5 из книги По страницам моей памяти продолже

                Глава пятая.
Послевоенное детство. Снова Дальний Восток.    Мордовский Гулаг. Временное        проживание  в Перми
Описываю события первых послевоенных лет. Станция «Известковая»,  мордовский   ГУЛАГ  (станция  Потьма).
         Вторая мировая война успешно завершилась, весь мир вздохнул спокойно, осенью я пошел во второй класс шарташской школы.  Теперь текущие перемены  нашей жизни внешне стали менее заметны, к тому же они сместились в сторону пришедшего   ясного понимания, что мир наступил  навсегда. Такое долгожданное понятие «мир» стало теперь  ассоциироваться  с человеческим  спокойствием. За долгие четыре года войны люди отвыкли от этого состояния. А от нас, детей, куда-то безвозвратно уходило героическое время, со своими детскими забавами, страстями и событиями, время, которого нам будет долго не хватать. Во всяком случае, пока мы, просто, не повзрослеем окончательно.
В январе 46-го  261 отдельный медсанбат, где уже полгода служил отец, был передан в распоряжение Ургальского строительства лагерей японских военнопленных №4, территориально расположенного на станции «Известковая» Дальневосточного края. Получив это известие, мы с этого момента начинаем ежедневно ждать его  приезда за нами.
Вскоре, где-то в средине января 46-го, раздался долгожданный стук в окно, и, наконец, после трёхлетней разлуки, семья снова в сборе. Мама, как и раньше, в течение нескольких дней рассчиталась на работе, попрощалась с сотрудниками и собрала вещи. Последнее мероприятие ей легко удалось,  весь наш скромный скарб легко умещался в двух небольших чемоданах, с чем приехали, с тем и возвращались. Я простился со школой и Яниной Антоновной. В последних числах января мы, уже вчетвером, отправились в путешествие, вновь, но в обратном направлении, с Урала  на Дальний  Восток, как когда-то до войны. Знакомая дорога, те же незабываемые впечатления, снова тоннели и красавец-Байкал. Мало, что изменилось вокруг, но мы уже были другими.
На станции «Известковая»  нас встречали новые сослуживцы отца и, прямо с вокзала перевезли к месту нашего будущего проживания. Комната отцу была выделена ещё до его отъезда за нами, но  побывать в ней ему не пришлось, не успел, так что знакомились сообща.
Это была большая и светлая комната с огромным балконом в коммунальной трёхкомнатной квартире на втором этаже двухэтажного деревянного дома. Дом был выстроен из брёвен лиственницы и отдавал какой-то необыкновенной свежестью. Хорошо запомнилось знакомство в тот же день с нашей новой соседкой, Зиной, медсестрой, у нас даже сохранилось в семейном альбоме её фото в военной форме.  В комнате нас ожидала самая необходимая, «КЭЧевская», мебель, так знакомая по прежним местам проживания. У меня сохранились в памяти многочисленные переводы отца за время его многолетней службы, довоенные и послевоенные. Не было случая, чтобы мы хоть однажды на новом месте жили в какой-то «времянке», всегда всё было сразу и надолго. Такое отношение  к офицеру и его семье создавало дополнительную привлекательность кадровой военной профессии и службе. Но, к сожалению, такая ситуация быстро пошла на убыль, а к моменту моей офицерской деятельности её вообще не стало. Получение жилья постепенно превратилось в элемент откровенного торга с командованием.
Все дома посёлка стояли вдоль одной широкой улицы, однотипные, по обеим её сторонам, по пять-шесть с каждой. Наш дом был крайним в своём ряду, он находился на самом высоком и сухом месте,  с балкона открывался обзор с необыкновенным видом  на сопки и всю местность вокруг. А смотреть было, на что. Сам посёлок находился в горном районе, среди сопок, и  состоял из двух территорий, верхней и нижней его частей. Их соединяла многорядная  широкая деревянная лестница-трап, с перилами и скамейками для отдыха на промежуточных площадках. В нижней части посёлка располагался лагерь японских военнопленных, все административные органы его управления, и, одновременно,  школа-десятилетка, детский сад и поликлиника со стационаром, клуб с библиотекой и музыкальной школой. Верхняя часть была полностью отведена под жилой массив, где и при нас продолжалось активное строительство жилых домов, подобных нашему. Посёлок развивался вправо от нас, так позволял ландшафт местности, для этого были условия и, относительно, дешёвая рабочая сила, пленные. Наш дом замыкал свой ряд, за ним шли бескрайние болота (но не топкие),  заросли дикого винограда и кустов черники, а далее, брусники и клюквы. До приезда сюда такого изобилия и разнообразия ягод мы не видели нигде, и, с удовольствием начали пользоваться этими природными дарами. Забегая вперёд, хочу заметить, что среди продуктов, наиболее доступной стала  «красная» рыба, кета. За время пребывания в «Известковой» мы очень оздоровились, в нашем рационе теперь почти ежедневно в каком-нибудь виде присутствовала свежая рыба, мама разнообразила блюда, и она не надоедала. Полагаю, качеством своих зубов я, в первую очередь,  обязан рыбе Дальнего Востока. Около дома стоял коллективный деревянный сарай на сваях, в котором  каждой семье принадлежала своя ячейка. Там хранились дрова и уголь (отопление было печное), кое-кто держал свиней, кроликов, курочек. У нас, помню, как-то сразу появилась свинка с «редкой» кличкой Машка, кажется, корейской породы, рыжая и очень злая, внешне похожая на крупную ежиху и, когда она злилась, на её холке дыбом вставали грубые волосы, прочные, как иголки. Удивительно свободолюбивая, она предпочитала убегать и любила прятаться от нас, её приходилось всегда долго искать  по вечерам, используя фонарь. Однажды, осенью, после очередного «побега», её пустили под нож, на мясо.
Сообщаю оригинальный факт, случайно, открывшийся в нашем доме, уже при нас. В соседнем с нами подъезде, на втором этаже проживала семья, которая, оказывается, в такой же, как у нас, квартире, в одной из комнат держала корову какой-то малогабаритной породы, причём, не один год. Мы не слышали «мычания», не видели, как к ней поступает сено, не знали, гуляет ли она. И, вообще ничего не знали, хотя жили рядом, почти, через стенку. Только когда, однажды, вдруг обнаружилось «протекание» на первый этаж, факт её проживания стал достоянием соседей и ЖЭКа.  Окружающие реагировали по-разному: одни возмущались и осуждали хозяев, другие  удивлялись и сочувствовали бедному животному, но были и третьи, которые просто смеялись. Однако, равнодушных свидетелей, по-моему, не было. Я не был непосредственным свидетелем,  когда  и как спускали корову на первый этаж, но помню, что история завершилась мирно, и  животное  успешно переместилось  в сарай.
Школа, которую я сразу же по приезду начал посещать, мне очень понравилась. Это было трёхэтажное здание городского типа из белого кирпича,  с пристройкой, в которой  размещался просторный физкультурный зал. Но нигде, вблизи от дома, не было ни реки, ни бассейна, негде было научиться плавать. За всю мою предыдущую жизнь самым подходящим и идеальным местом для обучения плаванию было, конечно, озеро Шарташ, и. до сих пор не могу понять, почему я не воспользовался им, и, в результате, дотянул этот процесс до армии. Классная комната была большой и светлой, детей около двадцати человек. Меня посадили с девочкой и опять у окна, как в Шарташе. Ребята в классе оказались дружными,  мне удалось быстро вписаться в коллектив и с увлечением участвовать во всех мероприятиях. Я не стал отличником, но неплохо учился и успешно окончил второй класс. Однажды произошёл случай, о котором сейчас вспоминать смешно, но, одновременно, стыдно и неприятно. Мы учились уже в третьем классе, впереди меня сидела девочка, не по годам, очень живая и подвижная, с красивыми косичками.  Ей, вероятно,  не хватало общения и часто, во время урока, у неё возникала  необходимость поговорить со мной. Она постоянно отвлекала меня, крутилась и, задевая своими  косами мою чернильницу, не раз сбивала её на пол. Толи это были случайности, то ли она это делала специально, чтобы обратить на себя внимание, не знаю. Я не раз просил не мешать, не помогало. И однажды, в подобной ситуации я схватил  одной  рукой за одну из её кос, а другой взял с парты лезвие, служившее для заточки карандашей, и отрезал часть этой косы, вместе с бантом. Конечно, сразу разразилась истерика, и последовал скандал. По поводу этой «драматической истории» были встречи с родителями, ей сменили причёску, меня пересадили в противоположный угол класса, далеко от неё. Я сам, помню, внутренне сожалел о случившемся, пытался извиниться, но исправить ситуацию уже не мог. Мы не помирились с ней, и не разговаривали  до самого нашего отъезда из  «Известковой» в Мордовию. Между прочим, новая причёска, которую ей сделали родители, в результате, стала даже украшать девочку, она теперь выглядела совсем по-другому, лучше.         
Постепенно уходили грустные воспоминания о событиях военного времени, стихали боли, рубцевались раны, жизнь налаживалась. Отец вёл свои приёмы, мама снова стала работать  воспитательницей в детском  садике, брат Боря был с ней.  С мамой работали интеллигентные и довольно интересные люди, одна старушка (я бывал там и  помню её) была матерью знаменитого режиссёра Раппопорта. От такого общения, вероятно,  маме и пришла в голову  гениальная мысль, проверить мои музыкальные способности (это становилось модным), и, если всё в порядке, отдать в городскую музыкальную школу. Но почему–то забыли поговорить об этом со  мной, а у меня были  совсем  другие планы, и такая перспектива  не очень устраивала. Вскоре мы посетили педагога-специалиста, который осмотрел мои руки, провёл тест и порадовал родителей тем, что слух оказался «абсолютным», а через несколько лет такой «диагноз» подтвердила моя дорогая тётя, жена маминого брата. Моя судьба определилась, меня приняли в первый класс музыкальной  школы для обучения игре на пианино. Я  добросовестно  посетил несколько первых занятий, но после того, как познакомился с «сольфеджио» и «хоровым пением» начались мои регулярные прогулы. После уроков в общеобразовательной школе, через день,  мне приходилось теперь ходить ещё и в музыкальную. Своего инструмента дома не было, домашние задания по музыке  выполнял на фанерке с разрисованной клавиатурой. До школы я не доходил и, как правило, гулял или играл «в деньги», тогда это было увлекательным  и очень азартным детским занятием («об стенку», «в чеку»). Отец частенько выходил на балкон и оттуда, пользуясь домашним театральным биноклем, высматривал, где и с кем я провожу время. А я, не зная, что нахожусь в зоне наблюдения, приходил домой и вынужден был неумело врать, оправдываясь, и, по его требованию, выворачивать карманы с выигранной мелочью.
  До сих пор не могу простить себе, что упустил уникальную возможность получить музыкальное образование, хотя бы элементарное, мне его очень не хватало в дальнейшей жизни, но такой  возможности больше не представилось. Настоящее желание научиться играть на любом из музыкальных инструментов пришло позднее, причём, с годами только нарастало и усиливалось, не угасло оно и сегодня. Однако время и возможности были навсегда упущены.
 О моих прогулах стало известно, дома со мной провели душевную беседу.  Отец пошёл у меня «на поводу»,  мама не настояла, как следовало. В результате, я «быстро получил» незаконченное музыкальное образование, о чём, повторюсь,  сожалею до сих пор. Сегодня я понимаю родителей, моё косоглазие прогрессировало, оно мне уже мешало, и нужно было принимать кардинальные меры. Консультация окулиста подтвердила необходимость операции, но это можно было сделать только в ближайшем от нас, хабаровском военном госпитале. Туда, по настоянию мамы, отец приготовил направление. В это же время, моя двоюродная сестра Эллочка, дочь Фёдора Давыдовича, тоже страдала этим недугом, но её отец был категорически против операционного вмешательства. Он считал, что проблема может быть постепенно и успешно снята очками. Мама, однако, настояла на операции, так как была абсолютно уверена, что очки в таком возрасте предмет опасный, особенно, для детских игр. Кстати, прогноз Фёдора Давыдовича по поводу методики лечения косоглазия, в конкретном случае, не подтвердился. Оперировать меня родители решили летом, чтобы не нарушать учебный год. Видимо, мой  недуг оказался решающим, он заслонил музыкальную программу, и облегчил  мне безболезненный выход из неё,
Как и было спланировано, после окончания учебного года мама командировала нас с отцом в Хабаровск. Но это отдельная история.
Дело в том, что на дворе был 1946 год, и пассажирские поезда восточного направления,  и сами перевозки, ещё не полностью ушли от режима и графика военного времени. Они, по-прежнему,  имели странные расписания и ходили, как им вздумается. Кроме того, роль пассажирских поездов часто выполняли товарные составы, имевшие отличительные, «пятисотые», номера, и  для которых, видимо, твёрдого расписания, вообще, не существовало.
В последние годы в СМИ просочилась информация, что такой «своеобразный» режим работы железнодорожного транспорта был связан с подготовкой Правительства к очередной преступной акции,  насильственной депортации всего еврейского населения страны в районы Дальнего Востока.
 Для пассажиров их графики движения были непредсказуемы, они могли проскочить сотню-другую километров без остановки, затем, не останавливаясь в городе или на узловой станции, вдруг встать в пустом месте и стоять столько, сколько им угодно. Все железнодорожные составы того времени, в том числе и эти, были на паровозной тяге,  их котлы топились углём или дровами. Можно было предполагать, что состав шёл до тех пор, пока на борту было топливо, и стоял, когда оно отсутствовало. Однако, похоже, что знали об этом лишь сами путейцы. Кроме того, вагоны таких составов не были  оборудованы для регулярных перевозок пассажиров, в них теперь везли скот, лошадей, или, в крайнем случае,  допризывников, но в этом случае устанавливались деревянные нары и ставились чугунные печурки. Мы,  как выяснилось позже, взяли билеты, именно, на такой состав. Он был известен под номером 501 (в народе тех лет под названием «пятьсот весёлый»). И он, действительно, не доехав, примерно, десять километров до Хабаровска, неожиданно остановился и продолжал стоять в течение трёх часов. Непредсказуемость его дальнейшего поведения была очевидной и  полной, и отец  принял решение идти пешком по путям до города. Так мы и поступили. Проклиная всё,  тронулись в путь, шли по шпалам и. измученные, только к концу дня добрались до места назначения. Кстати, брошенный  нами состав, так нас и не догнал. Ночевали в госпитале, а утром меня осматривал врач, подполковник медицинской службы. На следующее утро была назначена операция. Мой страх отступал, но оставалось  волнение, поможет ли операция. Подготовка началась за полчаса до неё. Для местного наркоза медсестра принесла бутылочку с новокаином и пипетку. Но по личной инициативе процедуру заморозки моего глаза успешно провёл выздоравливающий солдат, с которым я накануне успел познакомиться и подружиться в палате. Он попросил пришедшую медсестру, разрешить сделать мне наркоз под её контролем. Лекарства  не пожалел, вместо 5-7 капель ввёл не менее 15, приговаривая, что только в этом случае я не буду чувствовать боли. В результате, через 10 минут я уже, действительно, ничего не чувствовал, даже своего глаза.  После окончания процедуры сестра препроводила меня  в операционную, там меня уложили на стол, привязали,  и операция началась.  Простыня с круглым вырезом под левый глаз, закрывающая моё лицо, позволяла правым, как в перископ, из-за угла, подсматривать и наблюдать ход операции. Болей я, действительно, не чувствовал. Операция продолжалась минут 15-20, затем, перевязка и я своими ногами ушёл в палату. Отец всё это время (и пока я спал несколько часов после неё) нервничал за дверью в коридоре, а потом  ночевал в кабинете врача, рядом с моей палатой. Для меня теперь, главное оставалось   позади,  наркоз медленно отходил, и я стал засыпать, правда, по-прежнему, с большим волнением. Утром врач удобно усадил меня в коридоре перед  зеркалом, попросил закрыть глаза и, успокаивая, стал медленно снимать повязку. И только когда она валялась на полу, мне разрешили открыть оба глаза одновременно. Я с большой тревогой и волнением выполнил  команду и отчётливо помню, что обомлел:  положение зрачков обоих глаз стало абсолютно ровным и  симметричным. Теперь я был совершенно уверен, что    больше не «косой». Утром следующего дня  сняли швы и мы, благодарные доктору,  уехали. Помню, как в этот момент мне захотелось, правда, ненадолго, стать хирургом. Подробно описываю процесс, потому что впервые, как никогда ещё, в своей короткой жизни, испытал огромный прилив чувств. И в то же время, разве я мог тогда оценить истинную важность этого события для своей моей последующей жизни. Операция и её результат действительно кардинально отразятся  в дальнейшем на всей моей жизни, включая выбор профессии. Придя в школу после каникул, я почувствовал себя значительно увереннее (в третьем классе, как все, стал «октябрёнком»), дома о музыкальной школе пока не вспоминали.
Жизнь в «Известковой» проходила спокойно и интересно, мне она нравилась. Друзей в районе проживания и в школе (а она была  далековато от дома) было достаточно. Спустя очень много лет, во время моей службы в Североморске, в оперативном Управлении штаба флота,  мы познакомились с капитаном второго ранга Виктором Казадаевым. И как случайно выяснилось, мы с ним когда-то одновременно   жили рядом  в «Известковой», и учились в одной школе. Он был старше меня на два года, тогда мы не были знакомы. Узнав об этом, мы теперь подружились и часто с удовольствием вспоминали события тех лет. Он в семидесятых годах перевёлся из Североморска в Москву и дороги наши, к сожалению, снова разошлись.
В период  нашего проживания в «Известковой», отец работал начальником зубоврачебного кабинета при лагере военнопленных японцев, лечил обслуживающий персонал и пленных. Мы, мальчишки, тоже, как и он,  постоянно общались с пленными. Силами военнопленных, ещё до нашего приезда, был выполнен огромный объём работ в жилой части посёлка по проводке  центрального отопления и канализации. Для этого взрывали в скальных породах траншеи, глубиной, более двух метров, и  уже приступили к прокладке и монтажу оборудования и труб. Работали бригады слаженно, впереди шли взрывники, после них трудились очистители, которые выбрасывали каменный грунт и увозили на общую свалку. Следующими шли прокладчики, они надолго задерживались в траншеях и мы (а всё происходило у нас на глазах) с ними успевали завести знакомство. Бригады по численному составу были большими, до 100 человек в каждой и более. Охранялись  бригады чисто символически, охрана состояла из одного солдата с автоматом ППШ и солдата-собаковода с овчаркой.  Весь рабочий день охранники проводили  на теневом крыльце одного из жилых домов, и отдыхали  по очереди. Случаев побега пленных не бывало, за внутренним порядком  наблюдали японские офицеры, самым суровым наказанием для пленного считалось строгое письмо администрации лагеря  на родину провинившегося. Нередко, после такого наказания, пленного обнаруживали утром со вскрытым животом (харакири). Вообще-то, в понятие «японцы» фактически входили все нации юго-восточных  народов, участвовавшие в войне на стороне Японии и  попавшие в плен. Кроме японцев,  много было корейцев, китайцев, вьетнамцев, филиппинцев и т.д. Сначала мы не видели между ними разницы, но, со временем, постепенно научились различать и  отличать одних от других, все они носили свою армейскую форму японского образца, но без знаков отличия и погон, выделялись только офицеры. Питались они рисом, три раза в день, во время обеда приезжала российская солдатская походная кухня, повар японец. И пленные очень спокойно шли к ней, каждый со своим солдатским котелком, ели без хлеба, чай заваривали сами, собирали для него травы ягод на болоте (брусника, клюква и др.). Я был свидетелем, как они готовили национальные блюда из полевых мышей, лягушек и, даже, ужей. После каждого часа работы следовал короткий перерыв, звонил колокол, это время мы использовали для общения, среди них не видел курильщиков. Они с удовольствием шли на контакт, показывали свои семейные фотографии, знакомили с иероглифами, мастерили из глины и засушивали какие-то игрушки. В Шарташе я не раз видел пленных немцев, теперь сравнивал, и сравнение по всем параметрам было, всё-таки, в пользу европейцев.
Мне нравилась жизнь здесь, и потому казалось, что мы задержимся  надолго  в «Известковой». Потом, даже спустя многие годы, я часто вспоминал это благодатное место.
Где-то в апреле-мае 1947-го в семье ожидалось прибавление, и оно произошло, родилась сестричка. Но судьба нашей семьи словно была обречена, не прожила бедная девочка и месяца, умерла, причины её смерти не знаю. Я даже не помню, успели ли родители дать ей имя. Снова трагедия.
Кроме того, Борю стали беспокоить места недавнего ожога, а у отца начали сказываться последствия контузии, врачи посоветовали, обоим  поменять климат. Это и все последние события вынудили отца написать рапорт на перевод. Но, главным образом, так он решил, воспользоваться обстоятельствами, чтобы покинуть  войска НКВД, совсем и навсегда.  Однако этого не произошло. Где-то звучала фраза, одного из сотрудников этого «популярного» органа тех лет, «...от нас просто так не уходят!». Неслучайно, она оказалась, лихо подхваченной и ставшей характерной для сегодняшних криминальных группировок, которые, немало взяли оттуда. Нам предложили перевод, но внутри системы, сначала выбор пал на  Подмосковье (город Одинцово). Однако накануне отъезда его заменили  мордовской станцией Потьма.  И мы, отчётливо не подозревая, что это такое, стали готовиться к переезду.   Если бы отец мог представить заранее, какая судьба ему уготована (служба и условия работы в Мордовии), ему следовало бы сто раз подумать, и либо не соглашаться и настаивать на другом районе, либо забрать рапорт вообще. Однако он не проявил ни воли, ни характера, не сумел проанализировать последствия такого перевода, и, уж тем более, не был готов бороться, и обрёк семью и себя, в первую очередь,  на многолетние муки.
 И так, в первых числах августа 1947 года, после полуторагодичного пребывания на Дальнем Востоке, мы тронулись в обратный путь, снова через всю Сибирь и Урал на Москву, а затем, в Мордовию, но теперь спешили к началу учебного года. Планировали задержаться в Москве дней на десять. Однако на месте оказалось, что возможности нашего пребывания в Москве ограничены. В первую очередь, временем, но ещё и тем, что наши московские родственники, готовые нас принять, сами проживали в ужасных жилищных условиях. У них была одна 12- метровая комната на четверых в коммунальной квартире, малюсенькая кухня,  спать приходилось под столом (позднее, мой троюродный, но, одновременно, очень родной, брат и друг, Юра Кицис, вспоминал, что боялся спать под столом рядом со мной, почему-то полагая, что я могу его укусить). За время пребывания в Москве мы успели съездить в Одинцово, повидались с бабушками, спасителями и вторыми родителями мамы, затем на улицу «Кузнецкий мост» к тёте Полине (и  её дочери Лене, сестрёнке и моей ровеснице). Но о последней встрече с тётей  Полиной и Леночкой, племянницей Маршака  С.Я., и их дальнейшей трагической судьбе,  подробный рассказ ниже. Так, погостив 3-4 дня в Москве, мы  приняли решение, прервать московский визит, перенести его на следующий год и продолжили свой путь на «Потьму». В последних числах августа мы прибыли к месту назначения.
Станция  «Потьма» встретила нас ночью маленьким вокзалом,  все наши вещи были с собой, в чемоданах. А пока делаю  короткое отступление.
Спустя очень много лет, в конце девяностых, мы с Ириной, после отдыха в санатории,  возвращались поездом из Самары в Москву и ночью, как и когда-то в 1947-м, но  проездом, оказались на  Потьме. Мне это напомнило наш первый приезд. Теперь наш поезд стоял 20-25 минут, у меня было достаточно времени, чтобы выйти из вагона, оглядеться, осмотреть вокзал и привокзальную площадь, подняться на переходной мост над железнодорожным полотном, которого раньше не было и, наконец-то, построенный. Было два часа ночи, но было и, также как и тогда, совсем светло, как днём, от ярко горящих фонарей вокруг зоны.  И всё выглядело так же, как и почти 50  лет назад. Я постоял высоко на мосту над железнодорожным полотном. Но возникшие тяжёлые и грустные воспоминания о прожитом  здесь вынудили, не дождавшись окончания стоянки поезда, ушёл в вагон. Случайное посещение места, где прошли детские годы, после длительного отсутствия, к сожалению, не принесло никакой  радости.
«Потьма» - это обычная железнодорожная станция с одноимённым, «поэтическим»  названием, которое очень точно и ярко демонстрировало её суть. Она «уютно» затерялась среди лесов, в пятистах километрах от Москвы по рязанскому направлению. Территория  в радиусе около 70 километров представляла собой,  с одной стороны, чудесное, в экологическом плане, чистое место с  нетронутым, великолепным природным ландшафтом, здоровым климатом, преимущественно берёзовым,  лесом, с множеством небольших рек и малых речушек, с чистыми песчаными берегами и  богатой растительностью. Однако, с другой стороны, ещё со   времён царизма, государство, официально применяя законные меры насилия, сумело превратить этот край в лагерь-гетто для людей, на долгие годы лишённых всяких общечеловеческих прав, под общим названием «Темниковские лагеря». Причём, за первые десятилетия советской власти это превращение  довели до такой уничтожающей степени совершенства, что  невозможно подобрать слова для описания  образа жизни этих людей за колючей проволокой, настолько  он (этот образ) стал  далёк от человеческого восприятия и понимания. В одночасье  мы оказались в условиях, напоминающих каменный век, ровно настолько  эта природная красота средней полосы России в наших глазах выглядела унылой и нерадостной.  Пребывание в Мордовии – это особый период в жизни моей семьи,  несравнимый, ни по каким показателям, ни с одним, предыдущим (да и последующим тоже), хотя по своей продолжительности оказался достаточно длительным и наполненным грустными событиями. Он не мог не сказаться  на наших личностных качествах, приобретённых здесь в процессе взросления, и, конечно, в значительной степени огрубил наши детские души. Нас теперь постоянно окружало человеческое горе, и мы, уже не всегда замечая его, впоследствии, постепенно переставали ему адекватно  сочувствовать. И так, обо всём по порядку.
Поездом от Москвы,  за 10-11 часов, мы благополучно добрались до места, до станции Потьма.   Тогда, как и в этот раз, рядом с вокзалом стояло несколько деревенских домиков, и нас никто не встречал. На вокзале отец по телефону выяснил, с кем ему следовало связаться, чтобы понять, кто его тут ждёт. Оказалось, что в километре от станции есть другой вокзал,  ведущий к месту нашего непосредственного назначения, туда мы и направились пешком. По дороге, несколько в стороне от неё,  мы  впервые увидели  большой лагерь, это было одно из  лагерных отделений Дубравлага (так тогда называлась данная система лагерей). Он был хорошо освещён светом фонарей и прожекторов, но от него веяло зловещим и леденящим холодом ужаса. Высокий забор по периметру, поверх него колючая проволока,  несколько рядов,  и вышки с часовыми. Всё это напоминало зверинец и создавало вид, страшно угнетающий. Трудно было поверить, что внутри, за забором,  люди. И здесь, среди всего увиденного, нам предстояло жить. Таковы были наши первые, далеко не радостные, впечатления  от увиденного зрелища.   
От этого вокзала, среди густых лесов, пролегало железнодорожное полотно, протяжённостью около 50 километров, до конечной точки «Барашево». По нему два раза в сутки, в соответствии с расписанием, поочерёдно ходили дрезина и состав на паровозной тяге с интригующим названием «теплушка». Состав имел 2-3 пассажирских и один почтовый вагоны, но, в случае необходимости к нему прицеплялись вагоны специального назначения для решения каких-либо хозяйственных вопросов или  перевозки заключённых с одного лагерного отделения на другое. Наша станция назначения оказалось в 15 километрах от «Потьмы», она имела название «Молочница». До сих пор не понимаю, как могло возникнуть её название, откуда оно пришло, молоком там даже не пахло. Она и сейчас существует, имеет поселковый статус и,  даже, значится на географической карте. Далее, от «Молочницы» через каждые 3-4 километра шли населённые пункты, внешне, мало чем  отличающиеся друг от друга,  с зонами и минимумом социальных услуг для обслуживающего персонала.  Все они тогда имели одно общее наименование, «лагерные отделения».
Первой утренней «теплушкой» мы легко добрались до нашего места назначения, «разгрузились», и остались на своих вещах, ожидать отца в здании маленького вокзала, было ещё рановато. Он ушёл представляться своему новому начальству, руководству лагеря. Мы плохо себе представляли, где и как нам предстоит жить дальше. Но нам в какой-то степени  повезло, в одном из домов как раз освободилась небольшая квартира, с отдельным входом. Домик на две семьи стоял в одиночестве, за зоной, в 50   метрах от неё, на самой окраине леса, среди множества больших берёз. Зубного доктора в лагере ждали, в посёлке вообще не было зубного кабинета. Отец согласился въехать в квартиру, выбирать, всё равно, было не из чего, и мы сразу направились её обживать. За  пару недель, пока отец с утра до вечера пропадал на работе, знакомился, готовил рабочий кабинет в зоне, и уже начал вести приём, мама придавала квартире жилой вид, и, в результате, приложив свои старания и умения, неизвестно, откуда взявшиеся, превратила её в «конфетку». Она побелила комнату (около 20 метров), и привела в порядок маленькую кухню. Отопление было печное,  дрова рядом, в лесу и неограниченно. Свободным оказался небольшой участок земли под окнами, родители решили раскопать огородик и вскоре он у нас появился, дрова заготавливали сами. Отец пилил с мамой, колол сам, им впервые пришлось заниматься заготовкой дров (в «Известковой» тоже было печное отопление, но офицерскому составу дрова привозили за какую-то плату, уже колотые), и, теперь, это было совсем непросто. В первое время всё было неуютно, а жить  довольно страшновато. Зона рядом, в ночное время громкие смены часовых и караулов, постоянный лай караульных собак,  пришлось привыкать. В другой квартире дома,  с  противоположной стороны от нас, проживала большая и дружная семья  Некрасовых. Они приехали ещё в войну из воронежской области, спасаясь от бомбёжек, так и остались. С младшим из них, Валентином, мы сразу познакомились и стали дружить, хотя он был на 4 года старше. До начала учебного года оставалось несколько дней, я начал знакомиться с ребятами, ровесников было немного. Постепенно стали привыкать к  месту, и уже, порой, казалось, что живём тут давно.
Лагерь в это время был целиком заполнен немецкими военнопленными, и вскоре за пределами зоны между нами произошло первое знакомство, такое не преследовалось. Время их пленения уже заканчивалось, им оставалось пробыть тут менее полугода. Режим их пребывания  был не  строгим, эсэсовцев среди них не было (или они искусно маскировали своё прошлое).  За пределами зоны  их охрану несли военнопленные румынские офицеры, конечно, без оружия. Было заметно, как они, внутренне ненавидят друг друга, наверно, ещё с войны. Немцы с удовольствием принимали наше общение, каждого из них дома ждала семья, дети. Они охотно показывали нам свои семейные фотографии, пытались учить нас говорить по-немецки, и сами учили русские слова, делали нам из фанеры игрушечные «дергушки», красиво раскрашенные,  нередко мы  делились хлебом с ними, им, видимо, не хватало нормы. Через месяц я знал все буквы немецкого алфавита и много слов, постепенно приходило и понимание их речи. Интерес к этому языку остался у меня навсегда, я и, будучи взрослым, не раз пытался изучать его серьёзно, но, каждый раз  наталкивался на обстоятельства службы, которые не позволяли  довести дело до конца. А потом стало уже окончательно поздно. Моё мнение о немцах после Урала не изменилось, я только утвердился в нём, хотя ничего плохого не могу сказать о японских военнопленных.
Лагерное отделение «Молочница»  в планах руководства  системы Дубравлага представляло важное звено. Внутри зоны планировалось развернуть швейную фабрику для пошива военного (солдатского) обмундирования для Красной армии.  И  это действительно  осуществится, но  позднее, уже при нас, а пока, видимо,  это только витало в умах руководства.
«Молочница», где мне предстояло прожить 7 лет (а Боре с родителями и того более, восемь), представляла собой посёлок с десятком маленьких приземлённых деревянных жилых домиков и 2-3-мя бараками, деревянным зданием Управления лагерем, вокзалом местного значения и огромной типовой зоной, ёмкостью на полторы-две тысячи заключённых.   Как это ни странно, но в посёлке не было магазина, он появился года через два после нашего приезда. Однако я вспоминаю, у вокзала два раза в день собирался маленький рынок, бабушки к приходу «теплушки» выносили семечки, какие-то овощи, цветы. Мордовского населения в посёлке было немного, у всех местных жителей были свои  огороды, у некоторых  низкорослая скотина, козы, за хлебом ходили через лес (7 км) в соседнюю деревню. Но все эти вопросы научились как-то решать, дома у нас  всегда было и мясо, и молоко, и масло. Рыба, правда, речная, но тоже была. Для своего молока родители завели козочку, для мяса с ранней весны  заводили поросёнка, и держали его до осени. В общем, при наличии натурального хозяйства можно было прожить. Позднее, когда появился магазин, он положения  не исправил, купить там можно было солёную кильку (она имела название «камса»), которую привозили в грубых парусиновых мешках, чёрный хлеб, конфеты «горошек» и водку.  Лагерь и его заключённые продовольственную проблему решали сами, с трёх сторон зоны ими были распаханы земли под огороды, там выращивались все необходимые овощи (капуста, картофель, свёкла, морковь, помидоры). Хлеб они выпекали в своей пекарне, мороженую рыбу им привозили, мяса там не бывало (иногда его заменяли консервами). Между прочим, всё время, пока мы находились в Мордовии (на «Молочнице», а потом и на «Явасе»), продовольственная программа так и решалась, в магазинах было пусто. Когда кто-то возвращался из отпусков или командировок, самым желанным подарком,  привозимым с собой, являлись сушки, баранки, печенье, конфеты.
В первый же месяц нашего пребывания в Мордовии родители познакомились с единственной еврейской семьёй в посёлке (Левины Фёдор Григорьевич и Дина Ефимовна), которая тоже была рада нашему появлению. Я их хорошо помню, они проживали рядом, в такой же маленькой квартирке, дружба завязалась, и мы часто бывали друг у друга. Они были старше моих родителей на 5-8 лет, но общих интересов у них оказалось  достаточно для длительного доброго взаимного общения и дружбы, своих детей у них не было. Конечно, это очень скрасило  пребывание моим родителям. Левины были с Украины, из города Шепетовка, учились в школе, где когда-то учился Николай Островский, личность очень популярная в стране. Помню из рассказов, Фёдор Григорьевич, майор, после фронта и тяжёлого ранения оказался здесь случайно, прямо из госпиталя приехал  дослуживать, Дина Ефимовна  приехала к нему позже.
Вскоре, уже при нас, после ремонта в здании Управления, открылись клуб и библиотека, начали демонстрироваться какие-то кинофильмы, жизнь стала заполняться культурным досугом. Общение с Левиными продолжалась до самого  отъезда родителей из посёлка (1955 год), они тоже вскоре уехали на родину, но дружба на этом не прекратилась, родители переписывались с ними ещё много лет. Пишу об этом так подробно, потому что у нас в той обстановке ближе их, ни кого не было. Но в это время в посёлке была ещё одна семья, с которой моих родителей связывали узы, не такого тесного, но и приятного общения, семья полковника медицинской службы Слоева. Глава семьи и его супруга были профессиональными медиками. Их сын Саша был всего на четыре-пять лет старше меня. Он как-то сразу стал для меня образцом во всём, но прежде всего, в  серьёзности. В том своём возрасте он уже  твёрдо знал, кем станет в будущем. Конечно, врачом. Готовился, очень много читал, благо, дома у них была богатая библиотека с тематическим подбором литературы. Домик, в котором они проживали, имел сеновал под крышей и находился в рощице, где потом обустраивался своими жилищами конвойный полк. Я частенько бывал у них. Несмотря на разницу в возрасте, Саша всегда находил темы для разговоров, понятные мне. Мы вместе ухаживали за его разносортными кроликами, которых было у них много, построили ветряную мельницу на крыше и провели от неё свет на сеновал, он рассказывал о своей будущей замечательной профессии, много фантазировал по прочитанным книгам. Совершенно уверен, это был самым светлым парнем на моём пути того возраста, я немало хорошего, с пользой, почерпнул от него. Тогда же снова, во второй раз, после операции над глазом размечтался стать врачом. Очень жаль, что менее чем через год, его отца перевели на Барашево (назначили начальником госпиталя, в котором мне, спустя 2-3 года, удаляли аппендицит). Так мы расстались, но через пять лет я нашёл его, и встреча состоялась, о ней ниже. 
Первыми моими приятелями, кроме Саши Слоева и Вали Некрасова, нашего соседа, стали Ваня Шишканов, Лёлик Девичинский, Володя Калиничев, братья Чигарёвы и Гена Мерзляков. Все они были абсолютно разные, и по характеру, и по развитию, но с каждым из них было интересно. К тому же, других и не было. Ваня и Лёлька были на один год старше, Володя ровесник, а Гена на год младше. У Вани (он был мордвин, из местных) рано не стало родителей, умерли, или погибли (не помню),  и на руках осталась младшая сестрёнка, Таня. Он, в свои 12-13 лет,  вёл себя, как настоящий мужчина. Был очень заботливым отцом сестре, хозяйничал в своём доме и на огороде. Получал небольшую пенсию за родителей, научился фотографировать и немного подрабатывал, а, главное, никогда не жаловался на судьбу и не побирался. Лёлька был средним в большой и дружной семье, прекрасно учился, умница, хорошо рисовал, впоследствии окончил политехнический институт, а его старший брат стал юристом, и дорос до главного прокурора Хабаровского края, его отец был железнодорожником, машинистом паровоза. Отец братьев Чигарёвых погиб на фронте, мама работала в пожарной охране, и одна поднимала и воспитывала ребят. Вообще-то друзьями я их не считал, но мы часто время проводили вместе, они хорошо играли в футбол.  Отец Гены Мерзлякова тоже погиб на фронте, мама была без определённой профессии и образования, но очень приличная и добрая женщина, хорошая мать, работала надзирателем и всё делала, чтобы Гена получил образование и профессию, а он мечтал о море, и, после школы окончил мореходное училище. Я сохранил о них (и о многих других) очень тёплые воспоминания, глубоко  сожалею, что пути наши разошлись, и, по сей день, уверен, дружба между детьми, возникающая только в этом возрасте, является  настоящей,  искренней,  бескорыстной и  может сохраниться на долгие годы.    
Пришёл сентябрь и я приступил к учёбе, в третьей, по счёту, школе. Новая школа, начальная, стоит того, что бы о ней написать подробнее. Во-первых, она была в двух километрах от дома (на «шестом» посёлке, историю возникновения этого числительного названия не помню), ходили пешком по лесной дороге, вдоль железнодорожного полотна, транспорта не было. Во-вторых, роль школьного здания выполняла бревенчатая двухэтажная избушка, дети  учились с первого по четвёртый класс в одной классной комнате, в две смены, благо, детей было немного. Одна классная комната, на втором этаже, и учительница  одна на всех. На первом этаже располагался «учительский кабинет» (там же и кабинет директора) и печь, которая зимой и в другое холодное время обогревала всю школу. Там же находилась раздевалка. Занимались так: в первую смену левый ряд в классе - первоклашки, правый – третьеклассники, во вторую смену левый ряд – второклассники, правый – четвёртый класс. Таким образом, я оказался на правом ряду второй смены. Детей своего класса помню всех, их было немного. Кроме меня, это: Володя Калиничев (его отец работал на железной дороге), Коля Потенко (отец был надзирателем), Люся Нерасславская, Галя Дудникова (её отец, старший лейтенант, инвалид войны, без одного глаза, был оперативным сотрудником),  Лиля Дедова (её родители работали надзирателями), Инна Георгиади (её отец, служил в морской авиации и погиб во время войны на Черноморском флоте, жила с мамой, старшим братом, Геной, и отчимом по фамилии Афанасьев), Гена Макеев (сын директора школы). Сам директор школы, мужчина  высоченного роста, фронтовик, постоянно курил махорку, его пальцы были жёлтыми, а Гена маленький, ниже пояса отца. Хулиганили, конечно, все, но учились с удовольствием, ровно и неплохо. С четвёртого класса было введено два письменных экзамена, математика и русский язык. Четверо, в том числе, и я, окончили учебный год с похвальной грамотой (она у меня хранится). Ходить в школу старались все вместе. С двумя из этого списка (с Володей и Инной) мы окончили десятый класс.
В посёлке, в том же году, начались большие организационно - лагерные преобразования и перемены. Во-первых, где-то незадолго, перед новым годом началась репатриация немецких военнопленных. Нам даже жалко было расставаться с ними. Поехали не все сразу, среди них проводилась тщательная фильтрация.  Детально изучалось досье на каждого, проверялось, какие преступные деяния перед человечеством за ним велись, принимал ли участие в расстрелах мирного населения, не был ли в СС, как вёл себя в плену и т. д. Тех военнопленных, сведения о которых вызывали сомнения, переводили в соответствующую категорию и отправляли в другие лагеря. Перрон  нашего вокзала имел две «ветки» путей,  на одной из них теперь постоянно  находился резервный состав с решётками на окнах и входных дверях.  В средине октября лагерь окончательно опустел. Но, как оказалось, совсем ненадолго, уже через 3-4 дня пришёл первый эшелон с необычным контингентом заключённых, привезли детей в возрасте, не старше 18 лет. Это было, в основном, результат горя войны и послевоенного голода – беспризорники, мелкие воришки, но были  среди них, конечно, и серьёзные преступники, уголовники и рецидивисты, даже «воры в законе». Общее  число заключённых в зоне быстро довели до тысячи человек, но оно продолжало расти. Наружную охрану зоны  на вышках теперь осуществляли наёмные охранники, в основном, из бывших участников войны, и инвалиды, все без оружия. Сопровождение заключённых вне зоны осуществлялось охранниками, вооружёнными   личным оружием (в основном, пистолет ТТ) и с помощью собак-овчарок.  Непродолжительное время пребывания такой, совершенно необычной, категории заключённых изменило облик зоны и жизнь посёлка. Хотя началось всё с происшествия, мы стали непосредственными   очевидцами и свидетелями его.
За месяц до него, в зоне произошёл инцидент за внутренний передел «власти», возникший между отпетыми уголовниками и обыкновенной шпаной,  каждый хотел узаконить в зоне свои порядки. Но была ещё и остальная масса ребят, не принадлежавшая ни к одной из группировок. В результате, «отпетых» здорово потрепали и побили. Чтобы избежать  беспорядков и кровопролития  в будущем, руководство лагеря приняло решение, вывести «побитых» (но не смирившихся, а их оказалось 50-70 человек) за пределы зоны, и временно разместить  на малой территории, ранее предназначенной для  карцера. И вот теперь, за 2-3 дня до октябрьских праздников, поздно вечером (мы были в клубе, смотрели какой-то кинофильм) вдруг неожиданно прогремел тревожный сигнал  «в зоне пожар!». Весь народ  из клуба бросился к зоне, мы, любопытные, бежали в числе первых. Горело два барака. Сваленные в один угол в бараках и  подожжённые подушки, набитые соломой,  вызвали огромный пожар, освещавший теперь всю зону, а заключённые, готовые разнести всё вокруг, огромной и дружной толпой стали напирать на внутренние ворота. Руководству лагеря ничего не оставалось, пришлось вступить в переговоры с бастующими, которые выдвинули провокационные требования, главными из которых было, отпустить всех на свободу на праздничные дни (приближалась очередная годовщина октябрьской революции). Чувствовалась уверенная рука взрослого  опытного организатора, и силы были неравными. Ситуация быстро накалялась и когда стало ясно, что  уговоры не помогают, открыли ворота (сначала первые, затем, внутренние, вторые и третьи). Толпа надзирателей-охранников, совместно с бригадой уголовников, выведенной ранее из зоны, с шумом ворвалась, и началось откровенное и безжалостное бесчинство. Били всех, безо всякого разбора, в ход шли кулаки, палки, железные прутья и, даже, оружие (без патронов, внутри зоны стрелять категорически запрещалось). Пожарники, в это  время, пытались ликвидировать места возгораний. Как выяснилось потом, накануне, в зону кто-то из уголовников занёс водку, удалось споить многих ребят и спровоцировать «массу» на беспорядок. Детские крики и стоны из зоны  разносились все последующие сутки на всю округу, но порядок был восстановлен. Через день  в зону ввели уголовников, ранее удалённых, и, с их помощью, немедленно приступили к кардинальным преобразованиям. Нужно отметить, всё это происходило у нас на глазах, так что и нам, не желая того, преподали урок с элементами «железного воспитания». Через два дня весь состав заключённых детей  разбили на роты, взвода и отделения, как в армии,  командирами стали те самые усмирители бунта. А ещё через 2-3 недели в 20 метрах от нашего дома освободили два барака (за пределами зоны, там когда-то жили румынские офицеры, охранявшие немецких военнопленных), соединили их пристройкой, территорию нового комплекса обнесли высоким забором с колючей проволокой и открыли первую школу-семилетку «Детской трудовой колонии (сокращённо, ДТК) малолетних преступников». Были там дети, не умевшие ни читать, ни писать, никогда не державшие ранее книгу в руках. Администрация лагеря закупила всё необходимое для учебного процесса, мы в своей школе не имели многого из того, что было у них. Теперь все переходы ребята выполняли только строем и с песней, с утра находились в школе, а после обеда  трудились на «своих» огородах, созданных для частичной самоокупаемости колонии. Жизнь ДТК стала налаживаться. Вскоре в колонии создали большую библиотеку и организовали  прекрасную художественную самодеятельность, сложности были с репертуаром, но участвовало в ней много ребят, причём,  любого возраста, некоторых я знал в лицо, а со многими был  знаком. К ребятам, которые своим поведением, учёбой и трудом заслужили право на свидание, стали приезжать родители.  Гостиница в посёлке отсутствовала, потому они вынуждены были останавливаться у местных жителей. У нас неоднократно бывала немолодая женщина из какой-то деревни, её сын, Володя, был мой ровесник (11 лет) и отбывал наказание за воровство (украл с  колхозного поля  8 кочанов капусты), по суду получил срок, 8 лет колонии. Он  подробно рассказывал, как проходило усмирение бунта, ему пришлось прятаться внутри  сруба колодца под крышкой, был найден и избит, отлежал в санчасти. Таковы были советские законы того времени, суровые и безжалостные. Между прочим,  в те годы в уголовном кодексе СССР официально присутствовала  расстрельная статья для детей, кажется, с 14 лет.
Вообще, за полгода колонию стало не узнать, и, несмотря на отдельные текущие мелочи (иногда бывали побеги,  драки и пр., не без этого),  наша жизнь тоже постепенно успокаивалась.
На зимние каникулы у меня представилась возможность побывать в Москве, отец поехал, вероятно,  с целью похлопотать о смене места, но у него опять что-то не сложилось (не умел он добиваться). Кстати, с тех пор и завязалась наша  дружба с Юрой, моим троюродным братом, впоследствии она стала глубже простых родственных связей, сохранившаяся до сих пор.
По возвращении из Москвы я подхватил где-то заразу или инфекцию, а, может, просто  серьёзную простуду,  во всяком случае, рентген  показал двухстороннее воспаление лёгких с сильным затемнением, грозившим туберкулёзом. В те годы такое заболевание было нередким, в двадцати километрах от нашего лагерного отделения находился специализированный  изолятор-лагерь для заключённых, заболевших этим страшным недугом. Лечили меня дома внутренним собачьим жиром (барсучьего не было), три-четыре раза в день я съедал такой бутерброд  и, в придачу, выпивал столовую ложку рыбьего жира. В результате, удалось  заглушить болезнь и избежать осложнений, через месяц был здоров, но навсегда запомнил аромат этих необыкновенных лекарств, особенно, второго.
В том же, 1948-м, году в стране на широкий экран вышли художественные кинофильмы о жизни суворовцев и нахимовцев. Посмотрел их и они вновь напомнили о мечте, непременно стать кадровым военным, а успешное окончание и «Похвальная грамота» за 4 класс,  «подстегнули» меня и окончательно убедили в правильности  выбора только такой, а не иной, профессии,  утвердив детское  решение. Сначала я начал уговаривать родителей, отпустить  в Суворовское училище. Мама была категорически против этой затеи, а отец сделал вид, что согласен, хотя понимал, это совершенно нереально. Так оно и произошло, мне объяснили, что в училище принимаются мальчики только  после окончания 2-го класса и, непременно, сироты, дети родителей, погибших в войну. Так что, к этому времени, как оказалось, я ещё и перерос. Не поверив, сам написал письмо в Москву, лично Председателю Президиума Верховного Совета СССР Николаю Швернику, с просьбой сделать мне исключение. Официальный ответ  пришёл неожиданно   быстро, в нём был отказ с разъяснением правил приёма. Ничего не получилось у меня и с поступлением в Нахимовское училище, те же правила и условия приёма. На этом профессиональный вопрос, сам собой, откладывался. После всего этого предстояло переориентироваться, а силы и время направить на учёбу и физическую подготовку. На первом плане следовало научиться плавать, я, к сожалению, до сих пор не умел. И с этим связано событие, которое могло стоить мне жизни. Недалеко от нашего дома располагалась конная база, а рядом с ней протекал слабый отросток от реки Мокша, там чистили и купали лошадей. Ребята часто ходили туда купаться, вода была проточная и очень чистая, но глубина  у правого и левого берегов существенно  различалась. Однажды, после первого экзамена в школе, наш сосед, Валя Некрасов спросил меня, умею ли я плавать, я гордо ответил, что «да». Вообще-то мне, почему-то, с раннего детства казалось (и была твёрдая уверенность), что человек, как утка, умеет плавать с рождения, не нуждаясь в специальном обучении. Валентин привёл меня на речку, мы сели в лодку, переплыли на глубокую сторону, Он повторил вопрос,  я повторил ответ. Тогда он раскачал лодку, да так, что мы оба оказались в  воде. Лодка, зачерпнув воду, оказалась перевёрнутой и полу затопленной. Моментально выяснилось, что плавать я, всё-таки, действительно не умею, и, беспорядочно барахтаясь, только  глотаю, вперемешку, воду и воздух и уже начинаю уставать. Мне удалось ухватиться за Валентина, и  теперь, хотя он неплохо плавал, мы начали благополучно тонуть вместе. Ребята на берегу хохочут, думают, что мы дурачимся, а мы теряем последние силы. Мой ангел спас нас тогда обоих. Оказалось, мы просто перепутали берега и думали, что тут мелко, хотя глубина этого берега достигала в некоторых местах до 3-х метров. Всё закончилось благополучно, но отбило надолго мою охоту к такому методу обучения. Таким образом, я не научился плавать до прихода в армию. Однако мои испытания на этом не закончились, и, вскоре, ещё одно  подкараулило  меня. Я не раз слышал от мамы, что росту «бедовым». Какое-то глубокое убеждение было в этих её словах. Где-то  в конце того же лета мы с друзьями отправились на поляну, в километре от дома, там обычно местные взрослые праздновали ежегодную пасху. Поляна была большая, мы  иногда на ней играли в лапту.  В центре поляны между двумя высокими берёзами были смонтированы качели,  на самом верху берёз закрепили две длинные жерди, внизу между ними привязали дощечку для сидения. Теперь на неё могли встать двое и, раскачиваясь, высоко взлетать. Амплитуда размаха качелей получалась очень большой. Мы пришли в этот раз с желанием играть в лапту, но, увидев качели, решили покататься. Сначала попробовали двое, получилось, мы с приятелем сменили их. Что-то со мной произошло, возможно, испуг, но через 3-4 качка одна моя рука отцепилась от жерди, и я сорвался. Упал с высоты, примерно, двух метров на выступающие корни деревьев, около пня. Ударился спиной, но боли  почему-то даже не почувствовал. Ребята подскочили, попытались помочь, в общем, я отлежался, но дома решил не говорить. Случай, конечно, забылся, но, как вижу,  не навсегда,  с тех пор к качелям не подхожу, страх какой-то одолевает. После того случая, я успешно переборол в себе этот невероятный страх только дважды в жизни. В первый раз, когда пришлось сесть в кабину на «американских горках» в парке культуры и отдыха им. Горького. Мы тогда втроём сели: я, Ирина и старший сын, Вадим. Ничто не могло меня остановить,  я не мог их отпустить в «полёт» одних. Второй раз, там же в парке, когда  дочери моего друга, Толи Якунина, уже взрослые,  приезжали из Харькова в гости, и мы  их возили в тот же парк на экскурсию.
Новый учебный год (1948-49-й) встречали, в основном, прежним классным составом, но в другом помещении, в здании барачного типа, неплохо переоборудованном из давно пустовавшего гаража. Старая школа нравилась больше, но в посёлок стали приезжать новые семьи, а значит, и дети, она нуждалась в расширении. К нам в класс пришла новая девочка, Люда Жилина, с которой мы учились до окончания школы. Помещений и классов прибавилось, однако стало неуютно. Появились новые предметы и учителя, начали, наконец, учить немецкий язык. Учил я его с удовольствием и продолжал вспоминать уехавших пленных.
К концу года у нас в доме появилась собачка, своя чёрненькая дворняжка с кличкой Каштанка. Она стала нашим общим семейным другом и увлечением.
А в начале 1949 года вновь произошли большие перемены. Во-первых, в соответствии с каким-то правительственным постановлением, отец перестал получать материальное вознаграждение за воинское звание, совершенно обычное для офицерского корпуса,  таким образом, его зарплата уменьшилась на треть. До сих пор не понимаю, зачем он продолжал служить  в такой ужасной обстановке, тем более, после этого новшества.  Наверно, мог бы демобилизоваться и успешно работать в совершенно иных условиях. Видимо, на эту тему родители дискутировали, но мне не известны их доводы и мотивы, и пока он продолжал служить за «копейки», семья жила материально очень тяжело, хотя и выручал огородик. К тому же, мама завела  порядок, держать курочек (всегда свои свежие  яички) и поросёнка. Покупали весной, как на Дальнем Востоке, «молочного», держали  в сарайчике до осени, доводили до 6-7 пудов, кололи к октябрьским праздникам,  практически до весны имели своё мясо и сало. С наступлением осеннего времени приходилось переступать через «жалость» по отношению к животному. К сожалению, в таком вынужденном положении находились все окружающие, иначе было, не выжить, да и сало играло свою укрепляющую роль. Когда наступал день прощания с животным, мама уходила из дома, чтобы не видеть и не слышать, далеко и надолго.
 Во-вторых, из посёлка, неизвестно куда, переводили ДТК. Мы успели привыкнуть к ней, к ребятам. Колония давно перестала доставлять  прежние беспокойства, исправно работала лагерная школа, ребята занимались спортом и радовали своими выступлениями, бригады разъезжали с концертами по всем лагерным отделениям Дубравлага. Теперь их провожал  весь посёлок, и когда к вокзалу подогнали два больших состава, и началась погрузка ребят, многие жители плакали.   У меня тоже были среди них знакомые ребята, прекрасно танцевавшие чечёточные танцы («Степ») и пляски. Сейчас, когда смотрю выступление ВИА «Лесоповал» поэта Танича, перед глазами стоят те ребята, нахожу большое сходство  в тематике песен и манерах исполнения номеров.
Сразу после отъезда ДТК в посёлок прибыл конвойный полк, принимавший участие в Великой отечественной войне, на её  завершающем этапе, в составе войск НКВД. Прибыл народ, обстрелянный и обожжённый войной, офицеры с семьями, старшины, сержанты.  Переменный состав полка (рядовые) состоял, в основном, из солдат, главным образом, 1926-27 годов рождения. Одновременно, после окончания ускоренного курса «молодого бойца», прибыло пополнение  молодых солдат, не обстрелянных войной, призванных уже после её завершения.  Они должны были заменить солдат, призванных в 1945-м, успевших понюхать порох войны. Новый призыв, 1928-го года рождения, фактически первый послевоенный, как показало время, был плохо подготовлен в учебных отрядах к самостоятельному несению службы. К тому же, молодёжь была практически неграмотной и с оружием обращалась неуверенно. И это последнее обстоятельство  сразу же себя проявило, когда  вскоре на соседнем лагерном  отделении, под названием «ДОК»,  произошло происшествие. Бывший военнопленный, немец, из ранее «отфильтрованных», среди «белого» дня совершил дерзкий побег из зоны. Имея на руках пистолет, он с помощью длинного шеста перемахнул через ограждение зоны с колючей проволокой, высотой около четырёх метров, и исчез в густом лесу, примыкавшем к лагерю. Молодой солдат, впервые стоявший в карауле на вышке, увидел, что готовится побег, попытался сделать предупредительный выстрел в воздух (так положено по «инструкции»), случилась осечка. Пока перезаряжал своё «мосинское» оружие, беглец пропал в лесу. Жилую и  производственную зоны немедленно закрыли, усилили караулы, весь личный состав бросили на поиск, беглец, как испарился. Как оказалось позднее, это был профессионал, прошёл когда-то специальную подготовку и имел богатый опыт. Всё вокруг оцепили пикетами. Мы, идя в школу, не раз встречали  секретные засады (по 2-3 солдата) в лесных завалах, нас об этом предупреждали. Через два дня появились первые сведения, что беглец ежедневно в вечернее время посещает кордоны (индивидуальные поселения лесников с семьями), уничтожает собак, пока есть патроны, забирает еду и снова скрывается в лесу. Однако из круга оцепления он выйти так и не смог. Кольцо района поиска начали постепенно сжимать, отрезали выход к речкам, и, через две недели, он вынужден был выйти из леса, полуживой, оборванный, с пустой обоймой к  пистолету, и сдаться властям. Однако, выйдя из лесного укрытия, он тут же наткнулся на местного жителя, мужчину, работавшего на своём огороде, ремонтирующего забор. Мужчина, испуганный видом одичавшего пленника,  постарался немедленно избавиться от него, и, спустя несколько минут, беглец уже оказался в солдатских руках.  В то же время, за 3-4 дня до его добровольной сдачи,  в посёлке случилась беда, связанная непосредственно с этим событием. Два пикета в лесу, услышав подозрительные шорохи в кустах и, по молодости, не разобравшись с ситуацией, с испуга открыли шквальной  огонь из ППШ, как оказалось,  друг по другу, два солдата были убиты, один тяжело ранен.  Этот печальный факт я помню очень хорошо и подробно, потому что последовали шумные похороны погибших, приезжали их родные. И,  теперь, когда беглец добровольно сдался, ему тут же устроили солдатский самосуд, затем, донесли его «тело» до караульного помещения и бросили овчаркам. Ужасно жестоко, но, конечно, исполнителей суда не нашли, а, может, и не искали. Происшествие запомнилось не на один год, хотя побеги случались и после этого. 
Для первичного обустройства прибывший полк своими силами  развернул большие палатки, там на первых порах разместились и семьи офицеров, и личный состав. Недалеко от клуба, в  молодом березняке, рядом с домом, где ещё недавно проживала семья Саши Слоева, моего друга, сразу началось строительство жилого городка. Солдаты, наряду с палатками, приступили к сборке двух - и трёхквартирных домиков. Роща быстро превращалась в красивый военный городок. К осени, когда основные  строительные работы закончились, те же бригады приступили к капитальному ремонту клуба, так что  новый год встречали в отремонтированных помещениях. Жизнь посёлка кардинально менялась.
Сразу после отъезда ДТК помещения  рабочей части зоны начали перестраивать, одни ремонтировать, что-то отстраивать заново, параллельно началось переоснащение помещений под швейную фабрику с завозом соответствующего оборудования. Недели через три после прибытия конвойного полка в посёлок в зону стали завозить, первых после ДТК, заключённых, причём, весь контингент был женский. Первыми привезли пожилых и совсем стареньких женщин, католичек-монашек, их было около ста  человек. Они, одетые в какие-то тёмные одежды, падали на колени перед входными  воротами в зону, молились, кричали, плакали, не хотели идти. Охранники, насильно и с грубым матом, порой натравливая на них собак, поодиночке втаскивали бедных женщин, я был свидетелем этого события,  видел своими глазами. Так, первые вагоны разгружались целые сутки. Со следующего дня заполнение пошло активнее, и вскоре зона была набита до отказа. Народ поступал из западных районов Украины, Белоруссии и Молдавии, везли целыми семьями: девушек и женщин в женские лагеря, мужчин и юношей в мужские, детей в колонии и  приюты.
 Откуда в стране появилось столько преступников со сроками наказания от 10 лет и выше, мы не могли знать, но и сомневаться в этом не было оснований, за каждым из них тянулось соответствующее досье. И в  обстановке такой всеобщей преступности протекало наше детство, мы были детьми той «счастливой» поры, той эпохи. Война закончилась, а нас со всех сторон продолжало окружать горе и страданье. Всё наше детское любопытство заполнялось бедой и горем. Что  могло остаться и сохраниться в наших маленьких душах и глупых головках, ведь нам приходилось всё видеть, жить в этом, а, следовательно, чувствовать и переживать, как и взрослым. Мы привыкли, и спокойно воспринимали лагерную лексику, она уже не смущала нас, мы  наш посёлок, не задумываясь, называли «нашим лагерным отделением», «нашей зоной», тут всё было «нашим». Соответствующее отношение к заключённым, как к врагам народа, нам казалось естественным, потому что безгранично верили в справедливость суда и закона. Однажды, когда я учился в пятом или шестом классе, у меня заболел зуб, и отец хотел посмотреть его в амбулаторных условиях. Вне зоны кабинет был на ремонте, и он взял меня с собой, в зону, с ним пропустили. Я до сих пор помню, какой ужас испытал от этого, первого своего  посещения. Отец держал меня за руку, а я шёл, съёжившись и опустив глаза. На меня смотрели женщины-заключённые с какой-то завистью,  почти у каждой из них, наверно,  где-то остались свои дети (и надолго), которые страдали, не всегда понимая, почему они одиноки. Между прочим, люди тогда могли получить срок от трёх до пяти лет (и более) за опоздание на работу, более чем на 21 минуту, за испорченный или вырванный лист в паспорте и т.д. Государству, вероятно, выгоднее было распоряжаться бесправными и бесплатными рабочими руками, другого объяснения дать не возможно. Мне не раз ещё пришлось бывать с отцом в зоне, но то, что я испытал в первый раз, осталось со мной на долгие годы. Конечно, сегодня мне понятно, преступность была и, наверно, немалая. Но, когда, сразу после смерти «великого» Сталина, прошла «ворошиловская» амнистия (1953 года), на нашем лагерном отделении осталось не более четверти заключённых, на других было то же самое.  Возможно, эта цифра не точно характеризует фактическое состояние преступности в стране тех лет, но более 25-30% от общего числа заключённых, по моему мнению, она не могла составлять, а  50-55% были, скорее всего, вообще  невиновны, я уж не говорю об известной 58-й статье (разные формы измены Родине).
К  очередной годовщине Октября фабрика заработала и выпустила первую продукцию. Я раньше уже писал, заключённые изготавливали полный комплект верхней и нижней солдатской одежды всех размеров. Производство, конечно, было рентабельным, т.к. себестоимость труда ничтожна. Знаю, что тут же работали курсы подготовки специалистов для фабрики.
Приезд конвойного полка во многом изменил нашу жизнь, в посёлке построили стадион, появилась своя футбольная команда, за неё «болели», в её постоянном составе были солдаты срочной службы и старшины, бессменным её капитаном был старшина сверхсрочной службы Виктор Чуватов,  хорошо его помню до сих пор. Хорошие футболисты команды были очень популярны в нашей среде.  Мы, детвора, торчали на их тренировках, сами пытались поиграть. Была и детская команда, я с шестого класса принимал в ней участие. Ребят всё-таки было маловато, играли, чаще всего, в лапту и футбол,  потому водили дружбу и с солдатами. Как-то так получилось, что, благодаря этой дружбе  все мы рано начали курить, я с 11 лет. И это баловство перешло в многолетнюю привычку, которой на сегодняшний день уже более шестидесяти лет. Появились новые хорошие ребята, Шура Суранов (задиристый парень, в наш класс) и Коля Шпак (на год старше меня). В этом же году к нам в класс пришли  Витя Харченко с сестрой. Эти сироты, родом, кажется, были из Харькова. Они потеряли родителей в войну, бродяжничали, воровали, побывали в колонии, освободились и им определили «Молочницу» местом проживания. Конечно, «лучшего» места найти не могли. Тут им выделили комнату, Виктору было 16 лет, сестрёнке 17, они для нас были совсем взрослые. Необыкновенно красивые ребята, очень похожие друг на друга внешне, но вволю вкусили самого худшего от блатного мира, и не могли от этого освободиться. Через год они внезапно исчезли из  школы и из посёлка, больше я их не видел, всему классу было очень жалко их, хотя они всех нас считали «мелюзгой».  Из того, небольшого, числа друзей и приятелей не совсем ровные отношения складывались у меня только с Володей Калиничевым. Мы с ним учились с четвёртого класса, и часто обоим приходилось кулаками доказывать свою правоту,  победы и синяки нам доставались, как правило, по очереди. Как-то, у его старшего брата появился велосипед (это была большая  редкость). Володя прикатил его, демонстративно стал на левую педаль, оттолкнулся, сел  и поехал, как будто умел это делать всегда, сделал круг и предложил мне. Я и сесть не сумел, а когда он помог, через три метра упал, за что «заработал» внушение. Пришлось давать сдачу, но на велосипеде не умею ездить до сих пор, и давно не пробую. Так и продолжалось наше соперничество, а иногда и   соревнование,  до 7-го класса, но  среднюю школу окончили вместе, в одном классе, давно помирившись.
Как и все дети разного школьного возраста, я не пропустил стадию влюблённости, но мне почему-то всегда нравились девочки, носившие косу. Первым моим выбором стала Инна Георгиади, мы учились и дружили с ней с 4-го класса и часто слышали, как нас называли «женихом» и «невестой». Она мало, чем отличалась от остальных сверстниц, но была смелой девочкой, всегда готовая прийти на помощь, хотя по мелочам слыла большой трусихой. Училась прекрасно, отличалась необыкновенным трудолюбием. Мы её считали «своим парнем». Наша дружба, несмотря ни на что, продолжала оставаться до окончания школы настоящей и крепкой, хотя мы сами не понимали этого. Даже наши матери мечтали о серьёзном продолжении наших отношений. Становился старше, и появились новые увлечения, сначала Соня Гительсон, затем Люда Михайлова. И все они носили косы. Я и на свою Ирину, при первой встрече, обратил внимание, она привлекла меня сразу своей великолепной косой. Что-то в этом было магическое, ведь, ещё учась в 3-м классе в Известковской школе, я покушался, именно, на косу девочки, желая как-то наказать её хозяйку. Когда, после рождения Вадика, Ирина отрезала косу, я очень сожалел и не раз высказывал ей это.   
Вообще, ребят разного возраста в посёлке, как вы уже догадались, было немного, и все мы были на виду. Кому-то из взрослых пришла гениальная мысль, занять нас полезным делом. При пожарной охране  кто-то из взрослых организовал «ЮДПД» (юная добровольная пожарная дружина). Почти все ребята, от десяти лет и старше, вошли в неё. Нас учили быстро раскатывать шланги, соединять их элементы, подключать брандспойт, правильно включать воду и регулировать её напор. Мы даже гордились тем, что нам доверяли такое опасное дело, и почти ежедневно, после школы, тренировались, но, к счастью, ни разу не участвовали в тушении пожаров.
Где-то в октябре (я уже учился в 6-м классе) по дороге в школу у меня случился приступ аппендицита, я с трудом вернулся домой, и отец повёз меня в барашевский госпиталь, находившийся внутри зоны и обслуживаемый заключёнными медиками. Осмотр и операцию проводила очень приятная, немолодая на вид, женщина-врач в больших очках с роговой оправой, в прошлом заключённая.
За каждым заключённым тех времён тянулась какая-нибудь легенда, чаще всего, совершенно неправдоподобная. Так, об этом хирурге ходила молва, что она, работая в кремлёвской больнице, была арестована и отбывала наказание за участие в преднамеренном убийстве  пациентов, среди которых находились писатель Максим Горький, профессиональный большевик Валерьян Куйбышев  и другие люди из ближайшего окружения Сталина. Тогда, в делах большинства осуждённых по данной статье, фигурировали одни и те же фамилии «пострадавших». По тем же слухам ей, конкретно,  инкриминировалось то, что она оставляла ватные тампоны внутри тела после операций. При этом человек, впоследствии, погибал, но  истинная причина смерти оставалась неустановленной. В результате, она пробыла в заключении более десяти лет. После отбытия наказания ей было запрещено проживание в столичных городах, и полагалась ссылка. Так она и задержалась здесь, в Барашево, на долгие годы, оставаясь прекрасным хирургом и замечательным, тёплым человеком (это, исключительно, из моих личных наблюдений).
 Врач нашла аппендицит перезрелым, меня сразу отправили готовиться к операции, но мы успели с ней договориться, что наркоз будет общим. Через пару часов я был в палате, аппендицит, действительно, оказался гнойным, врач сама мне его потом показала в палате, когда прошёл наркоз. Ко мне приставили молоденькую медсестру Олю, на вид лет 16-17, не более, заключённую из западной Украины. Всю неделю она за мной очень добросовестно ухаживала и учила ходить, мы даже подружились. Однажды, через месяц после операции, я гулял на «Молочнице», недалеко от зоны, и внезапно услышал громкий окрик и своё имя. Обернувшись на него, увидел большую колонну заключённых женщин, шедших с работы в охранении конвоиров с собаками. Оказалась, из колонны кричала Ольга, я отчётливо узнал её голос. Не понятно, как она очутилась  тут, на нашем лагерном отделении, но  она как-то увидела меня и узнала. В соответствии с правилами отношений с заключёнными, я обязан был не обращать внимания, и вынужден был подчиниться этому беспрекословному требованию. Мне было стыдно, что не мог ещё раз поблагодарить добрую девушку за её уход и  внимание, но ради отца (у него могли быть очень крупные неприятности, такой факт рассматривался, как связь с заключёнными и имел серьёзную статью в кодексе), я вынужден был поступить, как требовали правила.
Палата, в которой мне пришлось провести тогда десять дней, не имела  особенностей, если не считать, что расположена была на территории зоны, и, следовательно,  могла быть  доступной для посещения любого из заключённых, находящихся там. Со мной в палате лежали два солдата из охранного подразделения, что, уже само это, для них могло быть не безопасно. Поэтому главврач приказал принять необходимые меры предосторожности. Теперь,  кроме железной решётки в окне, нам установили точно такую же и на входную дверь. Однако для гарантии солдаты всё-таки ночью под подушкой хранили ножи. К счастью, средства самозащиты не пригодилась, и мы одновременно выписались.      
В декабре 1949 года вся страна отмечала, а, точнее, праздновала, семидесятилетие Сталина. Нас тогда  уже приняли в пионеры, и мы всей школой подписали и отправили общее поздравительное письмо в адрес вождя. Я тогда впервые написал патриотическое стихотворение в его адрес (почти здравицу), оно было напечатано в стенгазете, и, как мне  сказали, приложено к коллективному поздравлению вождя.  Интересно, когда он всё это мог читать, но, думаю, мои стихи до него не дошли. В те дни вся  страна  жила, подчиняясь этому событию.
К новому учебному году (мы тогда пошли уже в шестой класс) всю школу перевели в новое деревянное здание, специально перестроенное для этой цели, в котором я проучился два года. Новая школа была большая, по форме напоминала бабочку с разведёнными крылышками (по виду сверху), с просторными классами (наш класс находился в одном из крыльев), не плохо оборудованная, но значительно дальше от дома. В этом помещении Витя Харченко во время урока на парте поджёг порох и устроил фейерверк, после чего был отчислен  из школы и, навсегда, почему-то, вместе с сестрой, они исчезли из посёлка. Тогда же и Гена Макеев, тот самый сын, того самого директора школы, заманил и привёл в класс гулявшую во дворе козу, затащил её под стол учителя истории, инвалида войны, совершенно глухого, и устроил переполох на уроке, после чего тоже куда-то убыл, причём, вместе с отцом.
Женский лагерь продолжал успешно давать нужную стране  продукцию, мы, дети, привыкли к нему окончательно и не ощущали неудобств от близости с ним. В зону к заключённым стали чаще приходить посылки от родственников с родины, в выходные дни им  теперь разрешили переодеваться в свои одежды, и мы нередко наблюдали сквозь щели забора, как они выглядели. Это был молдавско-украинский карнавал разноцветных нарядов. В такие дни из зоны доносились музыка и национальные песни, там шли концерты художественной самодеятельности.
 У моих родителей появились новые друзья, из Саранска приехала семья Перетягиных. Борис Николаевич, глава семьи, относительно молодой офицер, капитан, оперативник, прошёл войну, очень привязался ко мне. Мы с ним не раз ходили стрелять из его боевого оружия. Он был фотоман, имел большие запасы трофейных фотоматериалов немецкого происхождения фирмы Agfa, охотно делился ими со мной,  подарил мне на день рождения аппарат знаменитой фирмы  «Кодак», научил обращаться с ним. У меня, правда,  к этому времени уже был «Любитель». Мы не раз вместе проявляли фотоплёнки,  подаренные им и отснятые мною,  печатали фотографии, используя его фотоувеличитель. Он делился со мной и трофейной фотобумагой. В моих глазах Борис Николаевич  был профессионалом во всём.  Его жена, Оксана, постоянно общалась с мамой, училась у неё выпекать сдобу. У них был один ребёнок, девочка, рыженькая Наташа,  а он мечтал о сыне, потому, вероятно, и любил возиться со мной. С отцом они часто ходили на рыбалку, иногда брали с собой и меня. Боря был ещё совсем маленький, детского садика  в посёлке не было, да и маме работать было негде. Поэтому, он больше крутился около неё, а теперь и он пошел в школу.
На зимние каникулы мы с отцом опять ненадолго оказались в Москве. Я специально захватил с собой фотоаппарат, и мы с Юрой   вместе вели съемки. Однажды, мы хотели сфотографироваться на улице Горького на фоне недавно построенного памятника Юрию Долгорукому. Но, неизвестно откуда, около нас внезапно возник милиционер, он потребовал предъявить ученические билеты (в Москве они выдавались школьникам,  Юра предъявил, у меня не было), проверил аппарат, вынул и «засветил» плёнку, и строго предупредил, что здесь фотографироваться и делать съёмки запрещено.  Такая мнимая свобода окружала нас и наше детство. 
Хорошо запомнился визит одной из бабушек к нам на Молочницу» в 1950 году (одной из участниц поиска мамы), она  пробыла у нас примерно месяц.  Накануне её приезда мы поменяли жильё, переехали в барак, в центре посёлка. Квартира была такая же, но комната, больше прежней. Дом находился  несколько дальше от зоны, рядом с радиоузлом. Высоко, на его фронтоне располагался динамик, который, когда включался, был слышен в любом уголке посёлка. Спасало ещё то, что работал он в строго определённые часы, но начинал с  утреннего продолжительного «тревожного» гудка. После гудка следовало исполнение Гимна Советского Союза. Большим достоинством динамика  была возможность, послушать транслируемые футбольные матчи с комментатором Вадимом Синявским, которые  собирали вокруг радиоузла много народа. Не знать новостей футбола считалось плохим тоном, в их обсуждении участвовало почти всё мужское население посёлка, включая детей. Бабушка не вдавалась в жизнь посёлка и зоны, поэтому ей всё у нас понравилось. Мне запомнилось, что ей (не раз) приходилось бегать за мной по двору с тарелкой, наполненной жареной картошкой. Но особо запомнился случай, когда она ходила в клуб на киносеанс и на мой вопрос, много ли было народа, ответила: «...ни одного человека, только полный зал солдат». Оказалось, она, просто, попала  на сеанс для них. Культурная программа жизни в посёлке в значительной степени зависела от разнообразия концертных бригад, составленных из артистов-заключённых, в прошлом  заслуженных и очень известных, игравших в кино и разных театрах страны.  Драматические спектакли, целые оперы шли на нашей маленькой клубной сцене, а за кулисами и с обеих сторон сцены находился вооружённый конвой с собаками. В разное время  на «нашем» лагерном отделении отбывали наказание и находились Татьяна Окуневская и Зоя Фёдорова, известные и очень популярные в то время киноактрисы, знаменитая певица  Лидия Русланова (была на пересылке по дороге в Магадан) и очень многие другие. У «нас» сидели учёные и, в том числе, большая группа учёных-медиков, доцентов первого московского медицинского института, со сроками от десяти лет и более, им была запрещена их всякая профессиональная  практика. Сидели, но несколько позже, известные правозащитники (Синявский и другие).  И так далее, так далее. Всех их, как правило, объединяли абсурдные, «липовые» обвинения. Наш близкий знакомый, Борис Николаевич, в руках которого находилась вся картотека досье и личных дел заключённых, не раз возмущаясь, рассказывал, за какие «преступления» сидели, в том числе, и эти люди. Мордовские лагеря отчётливо выделялись особой интеллигентностью своего  контингента. Весь цвет науки, культуры и искусства, образования и  технической интеллигенции побывал там. Страна в праве могла гордиться своими героями, находящимися в её тюрьмах. Ссылаюсь на факты, о которых не только слышал, но, и видел, или знал доподлинно. А сколько не знал? Я не пытаюсь отбеливать тех, кто грабил, убивал, насиловал, и отбывал наказание заслуженно, их было достаточно, но значительно меньше того числа щепок, которые летели при рубке леса, по выражению «Великого Сталина». Думаю, что система, работающая по тем же правилам,  продолжает сохранять тот же арсенал средств подавления, и по сей день.
В том же году мы с Валей Некрасовым (он стал инициатором) начали заниматься тяжёлой атлетикой, а проще, поднятием тяжестей. Ни штанги, ни гантелей, конечно, у нас не было, и быть не могло. Для этой цели мы приспособили обрезки железнодорожных рельс, их было в избытке, на любой вкус и вес, начиная с 5 килограмм  и до 50. У нашего подъезда хранилась целая коллекция рельсовых обрезков (полный комплект), которую я собрал. Упорно занимаясь ежедневно, я сумел  достичь неплохих результатов, но, главное, за год уже заметно окреп. Мои друзья завидовали, но привлечь в компанию мне их не удавалось. К концу года тренировок я стал посещать ремонтников на железной дороге, и поднимал там двухколёсные скаты, весом 50 и более килограмм, мы, по-прежнему, занимались с Валентином. Ему было почти 16 лет, и его результаты были лучше моих, меня это стимулировало, я не бросил свои рельсы  до  ухода в армию.
Летом представилась возможность, и я уехал на две смены в пионерский лагерь, он находился в 12-15 километрах от дома, около лагерного отделения «Леплей». Отдых был очень активный, однако, к обучению плавания приступить опять не удалось, что-то меня пугало, и я всё откладывал. Зато, наши вожатые придумали хорошее занятие для всех, обучение танцам, я принял в этом активное участие, и к концу смены неплохо танцевал, моими партнёрами бывали и сами учителя. В лагерь тогда съехались ребята из всех школ Дубравлага, здесь я близко познакомился с братьями Безугловыми, Володей и Славой, из потьменской школы.  Это были ребята, талантливые во всём. Старший, Володя, самостоятельно освоил скрипку,  научился играть на ней и профессионально исполнял сложные партии, прекрасно фотографировал, отлично учился, много читал и знал, был хорошим собеседником, впоследствии стал профессиональным фотографом и многие годы прожил и проработал  в Магаданской области. Младший, Слава, не менее талантливый, чем старший брат, стал министром в республике. Но основная часть ребят в лагерь приехали из Явасской общеобразовательной  школы, с ними я учился позднее, в 9 и 10 классах. Но об этом далее.
Август преподнёс мне неожиданное событие. Однажды, когда мы всей семьёй обедали, и сидели за общим столом, около моих ног, как всегда тёрлась Каштанка. В этот день она вела себя как-то странно и не совсем обычно,  мешала, я легко шлепнул её по морде, а в ответ получил лёгкий укус в ладонь, но не придал этому значения. Такое иногда случалось и раньше, на этот раз всё оказалось серьезнее. На следующее утро царапины, оставленные  зубами Каштанки на моей руке, подсохли, но  рука начала опухать. И я снова не предал этому значения. Когда, через два дня рука начала синеть, я показал её отцу. Был переполох.  Оказывается, вечером того дня, когда я получил укус, Каштанку случайно увидел офицер-кинолог, специалист по служебному собаководству, проживавший  в соседнем подъезде нашего дома,  он объявил её больной (с диагнозом «чума») и тут же пристрелил, а отцу было приказано надёжно закопать труп. Отец исполнил его требование, но нам  ничего не сказал. Теперь, когда я показал свою синюю руку родителям, они забили тревогу.  Потом я, конечно, вспомнил, как вела себя собака накануне, все признаки её бешенства были на лицо. Надо было решать, что делать «с моим бешенством», меры нужны были срочные. На следующий день мы с мамой мчались в Москву, в Пастеровскую станцию. Первый визит к специалистам немного успокоил, но мне тут же назначили 90 уколов вакцины против бешенства. Однако, в связи с тем, что было потеряно  почти 5 суток, дозу удвоили. Кололи в живот,  два укола в день (через полчаса). Оказалось, обратились мы всё-таки своевременно, лечение проходило нормально, хотя моя Ирина  иногда говорит, что меня тогда не долечили. Так мы просидели в Москве около трёх месяцев, а в стенах клиники нам пришлось насмотреться  на самые разные случаи и источники заболевания человека от животных и птиц. Между прочим, через несколько лет после этого случая, я узнал, что что-то подобное произошло с Игорем, младшим братом Юры. Будучи маленьким ребёнком, он вышел на улицу с бутербродом в руках, рядом оказалась бродячая собака. От внезапной встречи Игорь выронил его, и  хлеб оказался на земле. Собака (видимо, была сыта) «вежливо» обнюхала и облизнула его, но есть не стала. Игорь взял хлеб, как-то отряхнул его от грязи и съел, а вечером рассказал родителям. Результатом было посещение той же Пастеровской станции и заслуженная порция прививок против бешенства.  С тех пор в моей семье собак не было, хотя я, по-прежнему, их очень люблю.
Возвратились к концу первой четверти, но я успел догнать ребят и был благополучно аттестован. В класс пришёл новенький, Гена Клюев, небольшого роста, но способный и отличный парень, он потом был в числе тех, с кем я заканчивал школу.  Мы взрослели, нам было уже по четырнадцать лет, седьмой класс. Всё придавало этому году особую значимость. Сразу после нового (1951-го) года нас стали готовить к вступлению в комсомол. Класс жил тем же составом. Рождались и обсуждались планы.  Целая группа, человек пять, в том числе и я, решили подать документы в батумское мореходное училище. Почему, именно, в батумское, такая даль от дома, никто толком не знал.  Но когда я узнал, что оно принадлежит министерству рыбной промышленности, тут же вышел из группы, рыбачить не хотел, меня интересовал военный флот. Поэтому определил себе план: вступить в комсомол и закончить текущий учебный год «с отличием» (после четвёртого класса успех не повторялся), а там будет видно.
В комсомол вступили дружно, приняты были даже те, кому не исполнилось на эту дату четырнадцать. В торжественной обстановке каждому вручили билет и значок. Мы чувствовали в этом   признание нашей взрослости и самостоятельности, даже факт оплаты членских  взносов  вызывал восторг и гордость. В классе появилась первичная ячейка, в руководство избрали девочек, они оказались более активными. Первое собрание ячейки спланировано было на пасхальный праздник, так случайно совпало,  но мы сбежали в церковь (в  соседнюю с нами, деревню Виндрей), тем самым, сорвали его, зачинщиков не нашли, однако, долго «склоняли» беглецов. Но в целом,  класс стал более активным в «полезных» делах,   улучшилась учёба, за её качество стали строже спрашивать. На экзаменационную сессию  вынесли почти все предметы, было семь или восемь полноценных экзаменов, первым по порядку следовало «изложение». Я сказал себе, если будет «5», все остальные сдам так же. Получилось, как планировал и получил «похвальный лист».
Закончился учебный год, и наступили перемены. В те времена, перед молодыми людьми, имеющими законченное семилетнее образование, уже открывались немалые возможности. После войны был дефицит образованных людей в обществе и голод на образование и профессии, успешно работали не только высшие учебные заведения, но техникумы и специальные технические училища, разного рода спецшколы, заводское ученичество.  В общем, выбор был, хотя и, почти везде, нас ждал  конкурс. Я писал выше, что наша школа была семилетняя, потому наш класс оказался первым выпускным. В результате, после окончания учебного года состав класса  сократился почти на половину, кто-то поступил в техникум (например, из наших первых, Лиля Дедова успешно поступила и, впоследствии окончив физкультурный техникум, стала учителем в родной школе), кое-кто пошёл работать. Костяк класса подал заявление о переходе в Явасскую школу для продолжения учёбы (в деревне Виндрей тоже была средняя школа, туда пошёл только Лёлик Девичинский и успешно окончил её), я оказался на перепутье. Мои родители, оказывается, заблаговременно вели переговоры с пермскими родственниками, главным образом, с тётей, сестрой отца, о моём временном проживании у неё, в городе Молотов (ныне  Пермь). Она оказалась не против, и я очень благодарен ей за этот благородный шаг. Вообще-то, с её стороны это было на грани подвига. Мы с ней после Шарташа не виделись шесть лет, я за это время вырос, изменился, она могла меня помнить ребёнком. Сейчас это представляло для неё не малую ответственность.
Таким образом, неплохо отдохнув два летних месяца дома, в средине августа я, впервые в своей жизни, самостоятельно выехал в город на Каме  через Москву. Отправляясь в дальнюю дорогу, я  плохо себе представлял, что меня ждёт впереди и насколько важным во всех отношениях для меня станет грядущий год. На станции Потьма родители посадили меня в поезд, а в Москве встречал Михаил Лазаревич, муж тёти, (в тот момент он как раз был в Москве, в командировке). Мы познакомились с ним, сразу понравились друг другу и подружились. Наша с ним настоящая дружба была до последних его дней. А тогда, он  повёз меня в Подмосковье (в Перловку) к моим родственникам, о которых я не имел ни какого представления. Там, оказывается, проживала родная сестра моей бабушки (они были очень похожи внешне), матери отца, со своей  многочисленной семьёй. Мне повезло, благодаря счастливому стечению обстоятельств, я  в один миг увидел очень многих, близких мне по крови, людей, которых не увидел бы никогда. Вероятно, кто-то из них приходился мне, как двоюродные (а, может, троюродные) братья.
Вечером того же дня мы прощались с дядей Мишей (так я его называл теперь и всегда) на Курском вокзале, фирменный железнодорожный состав «Кама»  уносил меня  на Урал (снова на Урал!). Я ехал  с большими планами и надеждами.  Мне предстояло вступить в новый и очень важный жизненный этап.
В Перми меня  встретили как взрослого, по-родственному,   тепло и радушно,  и дали почувствовать, что ждали. Даже бабушка показалась  «теплее» прежнего. До моего приезда они жили вчетвером: бабушка, Михаил Лазаревич, тётя и их пятилетняя дочь, моя двоюродная сестрёнка, Лена, теперь, на какое-то время, нас стало пятеро.
Квартира находилась на втором этаже кирпичного дома, здравствующего и сегодня, имела две комнаты, большую кухню и ванную. Обе комнаты, гостиная и детская, окнами выходили на проспект, детская имела балкон. Впервые для меня, все «удобства» были в квартире, центральное отопление. Кухня, достаточно большая, была определена местом моего сна, бабушка «переехала» в детскую, к Лене. Мне поставили широкую кровать на панцирной сетке, рядом находился большой обеденный стол, который я использовал, кроме его прямого назначения, для приготовления уроков и печатания фотографий (по ночам). Большое окно, в полстены,  освещало всю кухню, а форточка, которую круглый год держали открытой, я использовал в качестве  своего «инструмента» для ежедневного закаливания. С первых же дней отказался от одеяла, и, в  условиях суровой уральской зимы, в любую погоду спал под лёгкой простынкой. Уральская зима во многом способствовала укреплению моего здоровья, она заставила организм комфортно чувствовать себя в условиях пониженной температуры. Такая процедура перешла в привычку и  сохранилась на всю жизнь. Я никогда не знал простудных заболеваний, у меня на памяти по жизни всего две ангины, которые легко перенёс на ногах.
Дом, в котором предстояло прожить целый год, находился в «сталинском» посёлке (и районе имени Сталина), самом благоустроенном и красивом районе города. В те годы «Сталинский» разительно отличался от остальных районов, был самым респектабельным и приспособленным для жизни. В районе работало три огромных завода, два, из которых, имели союзное значение, и там проживало много тысяч рабочего класса. Эта часть города отстраивалась одновременно со строительством заводов, поэтому была современной. Кирпичные, трёх – четырёхэтажные, жилые дома имели от трёх до пяти подъездов. Рядом ходил трамвай, надёжно соединяющий посёлок, с железнодорожным вокзалом и остальными районами города. Недалеко от дома были дворец культуры им. Сталина. В доме 36 по Сталинскому проспекту находилась  моя школа №12, в четырёх-пяти трамвайных остановках находился стадион «Звезда», который в зимнее время превращался в общегородской каток. Я был  в восторге от всего увиденного.  В течение двух недель, остававшихся до начала учёбы, мне удалось познакомиться с двумя будущими одноклассниками, проживающими в нашем доме. Это были два Юры, Мурашов  и Соловьёв, хорошие ребята, и неплохие товарищи.
Школа № 12, в которую меня определили, была мужской,  город  внедрил раздельное обучение, и  для меня это тоже было вновинку. Моей классной руководительницей стала Елена Михайловна Горюнова, учитель русского языка и литературы, красивая и строгая, а, точнее, яркая и добрая (за свою полноту имела прозвище «пончик», знала об этом, но не сердилась). Из других преподавателей запомнились учителя математики, физики и немецкого языка. Класс оказался большим и светлым, ничего общего с тем, что мы имели в Мордовии. Знакомство в классе прошло нормально, впоследствии я понял, почему, мне предстояло выдержать испытание. Как новенького, в первые дни учёбы, меня спрашивали чаще других, проверяли, и я показывал неплохие знания, а по немецкому языку даже лучше многих.  Состав класса, оказывается, был достаточно сильным в активности, дружбе и учёбе, и это являлось главным мерилом для каждого, вновь прибывшего. Никто не курил (с первого дня и я бросил), почти все занимались спортом, по некоторым спортивным видам  были свои юношеские чемпионы города, многие хорошо играли в шахматы. И никто, и ни в чём, не демонстрировал своих преимуществ перед другими. Я прилично играл в волейбол и мог справиться с немалым весом, поднимая штангу, неплохо играл в шахматы и это всё, что мог предложить. Так что, мне пришлось во многом тянуться за ними, и я благодарен им за это. Но прежде об учёбе. В классе было  немало  отличников, причём крепких и настоящих, помню некоторых по фамилиям, это Петя Игнатьев, Адик Лурье, Толя Розенберг, Вадим Грачёв, и каждый из них был талантлив по-своему. Но были и такие, кто выделялся знаниями по  отдельным предметам, хотя и не значился в списке отличников, например, Юра Завьялов знал историю и исторические факты, как никто из нас. Мне необходимо было  искать свою нишу. На отличную учёбу я рассчитывать не мог, требования оказались высокими, мне ближе и проще было набрать необходимые очки и баллы, занимаясь спортом. Через 2-3 недели учёбы я направился в гарнизонный Дом офицеров, он располагался недалеко от дома, там были лучшие штангисты города, и работала соответствующая секция. Главный тренер посмотрел, на что я способен, высказал существенные замечания, но отправил за «разрешением» в спортивный диспансер, мне не было ещё 15 лет. В диспансере состояние моего здоровья нашли  достаточным, однако, и тут мешал возраст. Мне выдали справку с моими метрическими данными, без заключения. Желание заниматься было безмерное, положительное заключение я  дописал, и был принят. В декабре, на первых соревнованиях, в которых я принимал участие и рассчитывал выполнить норму третьего разряда, после успешного выполнения двух элементов, меня отстранили от участия и удалили из секции. Оказывается, на соревнованиях присутствовала врач из диспансера, которая когда-то осматривала меня и запомнила (так я упрашивал), рассказала об этом тренеру. Получилось так, что, не желая того, я его обманул. И был сурово наказан. Испытал большую обиду, но вопрос закрылся, по крайней мере, как я тогда считал,  на год.
Одновременно, я уже посещал волейбольную, лыжную  секции и секцию спортивной  ходьбы, а с февраля начал ещё заниматься греблей. В каждом виде были свои успехи, так, в составе волейбольной команды мы заняли призовое место в районе и получили 3-й (взрослый) спортивный разряд. В классе это сразу стало известно. Зимой (где-то, в феврале) на городских профсоюзных соревнованиях мне удалось «вклиниться»  в забег и пробежать на лыжах 10 км за время, менее 46 минут, что соответствовало норме 2-го (взрослого) спортивного разряда, и моё положение в классе окрепло окончательно. На городских соревнованиях в праздничные майские дни я выполнил норму 3-го спортивного разряда по спортивной ходьбе на 10 км. Всё это радовало меня, но угнетала неудача с тяжёлой атлетикой. Кстати, участвуя в районных и городских соревнованиях по волейболу, пришлось встречаться, на площадке и за её пределами, с курсантами-первокурсниками  того училища, в которое через два с половиной года я поступил и, впоследствии, окончил, Но об этом позже и подробнее.
Через дорогу от нашей школы была женская,  № 42, с учащимися которой поддерживались хорошие отношения, часто,  попеременно, проводили общие вечера, у школ, исторически, сохранялись крепкие связи. Всю зиму, с новыми друзьями, регулярно ездил на городской каток, я и раньше неплохо катался. Увлекался фотографией, много снимал, а проявлял и печатал снимки с дядей Мишей, регулярно общался с Валерой Эдельманом, нашим соседом, который был на год моложе, но имел уже 2-ой (взрослый) разряд по шахматам. Талантливый был парень, окончил политехнический и быстро вырос до главного конструктора завода, но очень рано и внезапно умер. В осенне-весеннее время с дядей Мишей частенько ездили на стадион, он был страстным болельщиком и «фанатом» местной команды «Звезда». Сейчас пишу и удивляюсь, вспоминая тот период, как хватало времени на всё. Я с упоением и полной грудью дышал городской жизнью и глотал  её, как чистый воздух, не забывая школьные заботы. Часто бывал в кинотеатрах «Звезда» и «Художественный» (шли зарубежные, трофейные и дублированные кинофильмы, в том числе, очень популярный тогда,  «Тарзан»). С удовольствием посещал  лекции, концерты, спектакли во дворце культуры им. Сталина, пару раз со своими взрослыми родственниками посещал городской оперный театр, много читал (в основном, классику) и начал собирать свою библиотечку.  Уроки старался делать сам. Иногда с немецким языком выручала бабушка. Я зачитывал ей  немецкий текст, а она, зная еврейский (идиш), и, находясь на кухне, вслух переводила. Меня не перегружали домашними обязанностями, но иногда я бегал в магазин за мелочами, и, обязательно,  ежедневно приводил Лену из детского сада, который был в ста метрах от дома. Любил воскресные дни, когда вся семья была дома, и собиралась в большой комнате за общим обеденным столом на пельменный обед. Обязательно присутствовал другой дядя, Миша, один из братьев отца. С немецкой пунктуальностью и точностью, он приходил в два часа дня (по нему можно было сверять часы), и его визит никогда не был  внезапным. Он  не пил ничего крепкого, однако всегда приносил бутылку какого-нибудь сладкого, но редкого, вина, и, с удовольствием, выпивал одну маленькую рюмочку. Михаил Лазаревич,  тоже никогда не злоупотреблял алкоголем, но у него в шкафчике всегда стоял «дежурный» синий маленький сервиз, состоящий из графинчика и рюмок-«непроливашек» под водку. Он любил хорошие компании, продолжал  сохранять этот ритуал военного времени, всегда добрым словом  вспоминал друзей по работе, не делил их на хороших и плохих. За столом у каждого было «насиженное» место.  На обед, как правило, были пельмени (уральские или сибирские, но пельмени). Вся семья дружно участвовала в их изготовлении,  каждому была отведена определённая роль и обязанности. Фарш был делом рук дяди Миши, приготовление теста и его нарезку исполняла бабушка, я любил порционно раскладывать фарш и лепить, лепили все дружно, тётя варила бульон. Готовили много (до 200-300  штук и более), но всегда изготавливался один, «счастливый» (с горчицей, вместо фарша). Потом, как дети, радовались за того, кому он попадал. Однажды, впервые в жизни, я попробовал водку (мне дали грамм 20, не более), чтобы испытать её вкус  с горячим пельменем в специальном соусе (горчица, чёрный перец и уксус, в определённой пропорции) под названием «Бурдымага», но мы его окрестили, как «Отрава» (точнее, так его впервые назвал мой отец). Даже без водки, пельмени с этим соусом до сегодняшнего дня считаю высшим достижением кулинарного мастерства и искусства.
Мне нравилось в Перми всё, и, обобщая свои впечатления о временном пребывании в этом огромном провинциальном и, одновременно, университетском городе, должен сказать, я быстро полюбил его, мне было приятно даже бесцельно гулять по его улицам и любоваться тем, что меня окружало. Город великолепно вписался в уральский природный ландшафт  и, как защитная твердыня, зажатая с одной стороны плотиной Камской ГЭС, с другой великолепным железнодорожным мостом через широкую красавицу-Каму, протянулся на многие километры вдоль её красивейших  берегов. Город, в те годы, мне казался прекрасным ещё и благодаря своим многочисленным паркам и скверам, театрам и стадионам, дворцам культуры и кинотеатрам, и миллионом своих тружеников. Одновременно, создавалось впечатление, что жилищное строительство в городе со времён революции в большинстве районов не велось. Исключение составлял сталинский район, где директором головного завода был  Солдатов, друг Михаила Лазаревича ещё с военных лет, а генеральным конструктором, известный на всю страну, конструктор авиационных двигателей (многочисленных серий АША) генерал Швецов. Солдатов с женой и дочкой (кажется, Неля) не раз бывали у нас в гостях. Ещё при мне он был переведён в Москву на должность министра (или его зама) авиапромышленности СССР. Швецова мне приходилось видеть при посещении его лабораторий, я бывал там с дядей Мишей. Солдатов находил средства и отстраивал район, к нему на завод шли молодые ребята, окончив семилетку, учились там, заканчивая без отрыва от производства, техникум или институт (при заводе) и прекрасно росли. Через своих одноклассников я был знаком с некоторыми из таких ребят. В то же время, в других районах города, в том числе и в его центре, продолжали стоять покосившиеся деревянные частные домики с дворами и такими же заборами времён Максима Горького. Но на меня они не наводили угнетающего настроя.
Проживая в Перьми, я поставил перед собой задачу, непременно найти Сашу Слоева, старшего друга в период моего «мордовского» детства. От  родителей из писем узнал, что он учится в Пермском мединституте. Это было моей мечтой, мы не виделись 4-5 лет. Не сказав никому, в один из зимних выходных дней, я поехал в общежитие института, и, представляете, сразу нашёл его. Он готовился к сессии, занимался, но был очень рад встрече, и уделил ей много времени. Я узнал о его новых планах, он решил после окончания текущего курса института перейти в военно-медицинскую  академию, окончить её и стать морским  офицером и, одновременно, врачом. Уверен, что  так и поступил впоследствии, он умел планировать и добиваться цели. Я поделился своими планами, стать флотским офицером, но тут ещё было много вопросов и более двух школьных лет впереди. В целом, я получил от него поддержку относительно своих планов. Во время  встреч (а мы встречались два или три раза) мы не молчали, нам снова было, о чём говорить. Мы  опять почувствовали, как в детстве, родство душ и характеров, только  теперь он уже миновал идеализм моего возраста, а я ещё в нём пребывал.  Встречи с Сашей были в моих планах и далее, но в Перми я оказался нескоро, и мы потерялись.      
В то время, город Пермь стал «закрытым» для иностранцев, в мире началась «холодная» война, и все заводы города работали на неё. Не было таких предприятий, где бы ни выходила военная продукция. Заводы, самые известные в стране, были настроены на выпуск ракет разных классов. Но, одновременно, это был апогей советско-китайской дружбы и «китайские товарищи» были допущены всюду, без ограничений. Они, в разном качестве, работали на всех предприятиях города и области, учились на курсах, во всех высших и средних специальных  учебных заведениях, в том числе, и военных. Китайцы принимали активное участие во всех областях культурной жизни города. Они   учились в балетном училище, играли в театрах города и области, трудились на всех стройках, строили камскую ГЭС. Их было так много, что иногда казалось, это китайский город. Снабжение города проходило по какому-то специальному списку, мне казалось, что в городе достаточно всего (я сравнивал с Мордовией, вспоминал родителей и очень жалел их). Так что,  по сравнению с «мордовской»  Потьмой, тут был земной рай.
К большому сожалению, закачивался год моего пребывания в Перми, он, безусловно, оказал на меня сильное воздействие и положительное влияние. Учебный год я закончил несколько хуже, чем планировал, получил тройки за год по физике и химии, была возможность их поправить, надеялся это сделать в следующем году. Однако всё получилось не так, как, на этот раз, спланировал.
Покидая город и подводя общий итог истекшего года, констатировал, приехал самонадеянным подростком, а уезжал юнцом, повзрослевшим во всём. А главное, понял, как необходима юноше моего возраста городская обстановка. Я часто мысленно сравнивал городских ровесников со своими «мордовскими» друзьями, которые,  будучи не менее способными, были менее развитыми. В силу объективных причин, они просто не имели элементарных условий для такого развития. Что же касается предметного образования в школе, наши поселковые ребята получали  полноценные, хорошие и твёрдые знания, и прекрасно соперничали с городскими  при поступлении в ВУЗы. Процент таких ребят, успешно сдававших ежегодно вступительные экзамены, всегда был достаточно высок.  Неудачниками  оказывались единицы, причём, именно те, кто и в школе не блистал знаниями. Преподавательский состав, например, явасской школы был выше всех похвал. Особенно это касалось учителей по основным предметам (вся математика, русский язык и литература, иностранный язык, исторические науки, логика, психология). Знания, полученные по большинству предметов общего списка, даже не будучи отличником, я сохранил до сего времени.
Уезжая из Перми,  даже не попрощался с ребятами,  планировал, что вернусь к началу учебного года, но  судьба распорядилась иначе. Тётя, оказывается, была в интересном положении, носила и ждала ребёнка. Конечно, моё пребывание в такой ситуации стало бы нежелательным, но обо всём этом я узнал уже дома, от родителей. Теперь, разочарованный такой новостью,  даже не мог себе представить, что, несмотря  на это, пройдут два года, и я снова вернусь туда, в город, так полюбившийся мне.
Возвращался домой через Москву, по пути погостил неделю у московских родственников, побывал в г. Одинцово, у бабушки. С Юрой, своим троюродным  братом мы ровесники, и взрослели одновременно. Так что и наши отношения приняли иную форму, темы наших интересов стали более серьёзными, больше касались будущего, и, кроме родственных отношений, к ним прибавились дружески–доверительные. Мне стало легко и просто говорить с ним, доверять свои, даже личные, планы и тайны. А сегодня я понимаю, что такому сближению посодействовало моё проживание, хоть и кратковременное, в городе. Я подрос, мы выровнялись, нам стало легче общаться, мы заговорили на одном языке. Наши отношения такие же ровные и сегодня, спустя почти 60 лет.   Поездка прошла без приключений, добавились лишь хорошие впечатления от встреч с родственниками. Но когда сел в поезд на Потьму, купил пачку папирос и, как когда–то, год назад, от скуки, вновь закурил, первый раз после годичного воздержания. Видимо, почувствовал каким-то внутренним чутьём и понял, этап благополучно закончен и  позади, наступает что-то новое. И не ошибся.

                Июнь 2011 г.