Набросок о переписке с мадам Жири

[ Небольшая история пока что без продолжения. Текст, опубликованный ниже, может сойти за первую главу или предисловие к детективной новелле. А может и не сойти. Обращу внимание, что это только набросок, придуманный за один вечер. Набросок - fanfiction. Имена главных героев, цитаты и прочее заимствованы у господина Гастона Леру. ]


   Набросок, в котором Эрик кратко рассказывает, чем занимался на протяжении восьми лет после своего побега из Парижа, а также раскрывает тайну своих писем к мадам Жири



 Старый добрый лес Сенар... Он приютил меня, бежавшего из Парижа от собственного «я», от отчаяния и безысходности, задыхавшегося от боли и страданий, от жгучего яда горя, тоски, чувства собственной вины и стыда. Кто знает, что стало бы со мной, останься я в подземельях Оперы? Безусловно, умер бы. А если бы и не умер, некоторые крайне любознательные, фанатично настроенные персоны сумели бы меня разыскать, чтобы преследовать, истязать, бросить в тюрьму или убить.

 В Париже меня не ждало ничего, кроме неминуемой гибели. При том, гибели ужасной. В полной безвестности, одиночестве, горе. Поэтому я бежал и нашел место себе по душе. Сперва оно было мне противно, тоска по Опере мучила мысли, но все же я прижился здесь. Чем занимался? Да все тем же. Писал красными чернилами, сочинял музыку, пел арии, играл на скрипке и органе, рисовал, перестраивал здание особняка на свой лад, а также иногда гулял в темноте по лесу. Сенар - это захолустное, глухое место, где редко бывают люди, слишком редко, чтобы столкнуться со мной. Один раз, кажется, я напугал какого-то лесничего, но слишком «высовываться» и заявлять о своем присутствии здесь - крайне опасно для меня. Я предпочитаю одиночество. Мне приятно, что в Париже все давно меня похоронили. Не хочется воскресать. Не хочется никаких слухов о «привидении в старом особняке». Не желаю видеть здесь зевак и прессу. Сейчас все именно так, как я о том и мечтал.

 Со дней в Опере прошло почти восемь лет. Я покинул ее, кажется, весной. Не проходило ни дня, чтобы я не писал кому-то из своих старых знакомых. Но все письма после я естественно не отправлял, а сжигал в камине. Писал сперва в гневе и отчаянии, проклинал каждого, рассказывал, как ненавижу всех - от «нее» до последнего рабочего сцены. И мне становилось легче. Потом письма превратились в новеллы о жизни, о моих путешествиях, о новых сочинениях. В конце концов, на исходе шестого года я почувствовал, что успокоился. Что говорю с этими людьми, которым писал, словно они были моими приятелями.

 Жизнь стала налаживаться. Одинокая, забвенная, но все же жизнь. Без информации о внешнем мире, без связи с людьми, без каких-либо происшествий. Размеренное, спокойное существование, где есть только я, моя музыка, мои инструменты и здание, в котором я прикоснулся к каждому камню. Да ведь я теперь уже и не так молод, чтобы отправиться в путешествие, пропасть где-то в Персии или в Индии.

 И все же, в начале седьмого года полной тишины я рискнул совершить одно безумство. Эрик не был бы Эриком, если бы не умел ждать и не умел рисковать. Читая некоторые из не сожженных писем, которых осталось буквально несколько штук, я попробовал изменить свой почерк, писать буквы более изящно и правильно. Сменил чернила. В общем-то, совершил небольшую революцию. Как мне показалось, получилось довольно неплохо. И тогда этим новым образом я составил краткое письмо. Письмо для мадам Жири. Я понятия не имел, жива ли еще моя старая билетерша, но благодаря служанке (да-да, забыл сказать, что у меня была служанка) я решил переправить это рискованное послание на прежний адрес мадам Жири. В письме скупыми словами я пытался узнать, как здоровье пожилой госпожи, ее дочери, чем они занимаются, и как протекает жизнь в Париже. В конце письма я представился как некий старый знакомый их семьи.

 Поскольку я боялся того, что мадам Жири со своей неуемной фантазией вдруг вообразит, что пишет ей призрак из ложи номер пять, несмотря на то, что он давно умер, и захочет сделать экспертизу почерка (хотя вряд ли бы ей пришло такое в голову), я все же решил предпринять дополнительные меры предосторожности. Письмо служанка относила знакомому рассыльному в город. Тот лично должен был доставить его в руки мадам Жири, а после прочтения (ведь письмо было кратким), он же обязывался изъять эту записку у адресата. Я мог бы взять слово с мадам Жири, что она избавится от письма, но не был настолько уверен, что ее любопытство не возьмет верх. После прочтения у Жири был ровно один час на подготовку ответа. Ответ забирал тот же самый человек.

 Схема казалась мне далекой от идеала, но достаточно запутанной. Первое письмо было отправлено. Вскоре выяснилось, что мадам Жири давно не обитает на старом адресе, но рассыльному удалось навести справки, после чего он дал понять, что билетерша хоть и переехала, но не покинула Париж.

 Я разведал новый адрес. И снова переслал письмо. Мадам Жири получила его, готовила ответ ровно час, и через руки посыльного, а затем и служанки он оказался у меня поздно вечером, на столе в особняке Кёр де Буа. Я не решался открыть конверт без адреса, и долго успокаивал свое волнение. Когда все же открыл, прочитал слова, написанные Жири торопливым, неуверенным почерком.

 Она называла меня «дорогим господином» (о, эта старческая сентиментальность), «мсье незнакомцем», а в конце «не знаю, как к вам обращаться». По делу было написано очень мало. Жири была польщена вниманием со стороны какой-то влиятельной персоны (ей всегда мерещились богатые мужчины, крайне в ней заинтересованные), спрашивала, откуда мне стало известно о ее новом адресе, хвалилась успехом дочери (та стала баронессой) и наполнила ответ разными напыщенными фразами, которые могли бы вызвать умиление. Я много раз перечитал письмо. Пусть и почти пустое, без новостей, но написанное человеком из далекого прошлого. Впрочем, судя по всему, семь с лишним лет для мадам Жири пронеслись, как один месяц.

 Наша осторожная переписка продолжалась немногим меньше года. Бывшая билетерша сообщала о многих ненужных вещах, мелких, едва ли важных деталях, на которых вообще не стоило заострять внимания, однако среди всего этого мусора история Призрака начала вырисовываться вполне ощутимо. Кстати, мадам Жири была в курсе дальнейшей судьбы некоторых людей, тесно связанных с Оперой. Она вскользь упомянула о загадочном Персе, еще не покинувшем Париж, и его финансовых трудностях. Имелись в письмах и слова о прежней дирекции театра. Также Жири сетовала на то, что не знает, куда бесследно исчезли молодые люди, за чьи жизни она переживала, - певица Кристина Дааэ и виконт де Шаньи. Тем не менее, она слышала о смерти пожилой мадам Валериус, случившейся «в одной из северных стран.»

 Я не пытался выпытать у билетерши сведения о ком бы то ни было, она сама рассказывала о тех, чья судьба была ей известна. В одном из посланий Жири набралась смелости испросить у меня разрешения поведать об истории нашей переписки ее дочери, баронессе Кастело-Барбезак. Я понял, что старая женщина горда и самодовольна в виду оказанного ей внимания с моей стороны, поэтому о нашей тайне Мег Жири все равно неминуемо станет известно. Разрешения я не дал и отправил билетерше последнее письмо, после чего собрался прервать переписку.