Петербург

18-го и 27 января в доме всегда пахло печёной картошкой. Бабушка это завела, и так это и было каждый год в день прорыва и в день снятия блокады Ленинграда. Вечером все собирались дома, где на столе уже дымилась картошка, запечёная в мундире, лежал на большой тарелке крупно порезанный чёрный хлеб (дед резал его сам, прижав круглую буханку к груди и направляя нож к себе) и обязательно - запотевший графин с водкой. Вспоминали и поминали.

Сегодня я шёл по Гороховой, глядя на дряхлеющий город, на тяжело осевшие, вдавленные в тротуары дома, тесно прижавшиеся друг к другу, на нездоровый румянец петербургского неба, и почему-то чувствовал этот запах - печёной картошки и чёрного хлеба. Я шёл мимо этих старых петербургских домов, переживших блокаду. Прошлое застыло в их каменных фасадах висячими эркерами и разномастными окнами. Настоящее заявляло о себе кричащими вывесками, мчащимися машинами, гулкой скороговоркой городского шума. И никогда ещё петербургский туман не казался таким беспросветным.

B Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
B черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Bсе цветут бессмертные цветы.

Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.

Слышу легкий театральный шорох
И девическое ах -
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.

Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера -
Не для черных дум и низменных святош...
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи,
B черном бархате всемирной пустоты
Все поют блаженных жен крутые плечи,
И ночного солнца не заметишь ты.
(О.Мандельштам)