Fiat Justitia 12

12. OMNE EXIT IN FUMO.
                Все пошло прахом (лат.)

  Совещание членов международной организации «Peace and Justice» началось в назначенный час, минута в минуту. Все одиннадцать магов разом вышли на связь, и Санников сначала растерялся, услышав в своей голове подобие гула зрительного зала перед началом спектакля. Но потом ему стало смешно, стоило только прислушаться к тому, о чем думали его единомышленники. А мысли их были далеки от предмета обсуждения. Сеньор Гонсалес, например, ругал какого-то Паулиньо, не сумевшего забить гол «Барселоне», а Дана Стойкова напряженно повторяла одну и ту же мысль: «Куда я задевала свои ключи? Куда они могли деться?»
  У Сани даже закружилась голова от этого круговорота чужих мыслей, но голос Улафа раздался весьма кстати:
  - Господа мы проводим наш совет по просьбе нашего друга, который сейчас находится в Африке с чрезвычайной миссией.
  «Улаф скорей умрет, - подумал Саня, - прежде чем откажется от своего высокопарного стиля».
  - Не перебивайте меня, пожалуйста, - тут же заскрипел голос Улафа. – И не надо грубить.
  - Простите, господин Президент, - вполне искренне извинился Санников, но почувствовал, что Улаф  в его искренность не поверил.
  - Господин Санников, - продолжал он еще более официальным тоном, - подвергается сейчас серьезной опасности, и мы делаем все возможное, чтобы он смог избежать ее. Но цель, которую мы поставили перед собой, стоит риска. Это – спасти народ одного из африканских племен от полного вымирания. На основе сообщений нашего друга и свободной телепортации его мыслей и переживаний вырисовывается весьма мрачная картина, которую мы стремились изменить. Но сегодня Сан Саныч вышел на связь и попросил созвать  Совет организации. Как я уловил из его слов, у него появились серьезные сомнения целесообразности его миссии.  Так давайте же выслушаем его и примем решение. Господин Санников, прошу вас…
  Почему-то Саня решил, что ему легче будет говорить вслух. Он встал с дивана, оперся костяшками пальцев на полированную поверхность стола и начал свою речь:
  - Господин Президент высказался о моих сомнениях слишком мягко. Сегодня я окончательно понял, что мы совершили ошибку,  затевая это мероприятие или, как вы выражаетесь, миссию. Племя, в котором я оказался, это совершенно другой мир. Да, он несправедлив и ужасен. Да, вождь этого племени – деспот и убийца, каких, быть может, не видел свет. Но изменить что-либо в этом мире мы не можем, невзирая на наши всемогущие возможности. Представим себе, что завтра я предъявлю Джадо требование изменить нынешнее положение вещей, и он его, естественно,  выполнит. И что же будет дальше? Следует, согласно здравому смыслу, начать реформы по  созданию нормального  демократического государства. «Какими силами?», – спрашиваю я. И вы отвечаете мне:  «Силами самого народа». А у меня, побывавшего среди этих людей, сразу возникает вопрос: «Какого народа?» Пронумерованных рабов из подземелья? Или тех, кто их охраняет? Или тех счастливчиков, что воспроизводят нацию где-то под солнцем?
  Есть другой путь – опека ООН или какой-либо другой международной организации. Я уже представлял себе, что произойдет в этом случае. Что сделают чистоплюи – дипломаты первым делом?  Конечно  же, ужаснутся и выпустят рабов из подземелья, сразу же провозгласив для них все возможные свободы, принятые в цивилизованном мире. И нет сомнений, что мурумбийцы воспользуются ими. Воспользуются  так, что ООН не хватит всех своих миротворческих сил, чтобы навести здесь порядок. Как говорил один наш советский поэт, у этого народа – своя собственная гордость. Они готовы терпеть самый неимоверный гнет со стороны собственного тирана, но пришельцам  устроят Содом и Гоморру.
  - Так что же, - перебил его Улаф, что было совсем нехарактерно для него, - вы считаете, что выхода из создавшегося положения нет? Или вы что-то можете предложить взамен?
  - То, что я могу предложить взамен, - ответил Санников, - сработает через много-много лет. И заставит нас осознать, что мы не так могущественны, как нам это кажется. Но мы должны хоть как-то помочь этим людям. Завтра я постараюсь убедить Джадо, что для создания положительного его имиджа как цивилизованного правителя ему следует улучшить условия жизни и работы его соплеменников.  А основная наша задача, на мой взгляд состоит в том, чтобы сформировать группу людей, способную взять власть в свои руки. Вы,  вероятно, все знаете, что в моей стране был вождь по имени Ленин, который пробудил в забитом народе такие силы, что мало не показалось. Власть рухнула в одночасье, и родилось новое государство. Пусть в муках и в крови, но это было первое государство, где правили вчерашние рабы. Найти мурумбийского Ленина и направить его деятельность в нужном направлении – вот наша задача на перспективу.  И действовать здесь нам надо сообща.
  Воцарилась тишина, и Саня удивился: как это люди могут ни о чем не думать?
  Это ужасное безмолвие мыслей нарушил задыхающийся голос Нгамбо Ачоа:
  - Наш молодой друг прав: как мы могли затеять эту авантюру, не подумав о том, кому мы дадим свободу и власть? И в этом виноват прежде всего я. Я первый предложил изменить существующий в этой стране порядок, не представив себе последствия этого шага. Конечно, формальное оправдание этому есть. Как говорят юристы, я действовал в состоянии аффекта. То, что я увидел там, поразило меня в самое сердце, ничего более ужасного  я и представить себе не мог. Но я не подумал, что кроме чувств у меня должна быть еще и голова…  Однако… Извините, Сан Саныч, но я буду говорить откровенно и прямо, нам сейчас не до политесов. Ваш план мне кажется не совсем продуманным тоже, вернее, не совсем прочувствованным.  Вы забыли о чувстве сострадания. Люди, погребенные в подземелье в эпоху демократии и атомной энергии, не могут ждать, когда появится ваш новый Ленин. Тем более, что и Джадо не собирается медлить. Через два месяца, как мне стало известно, он собирается поднять мятеж против центральной власти. Для этого у него есть достаточно сил и денег. Он, можно сказать, уже купил верхушку армии, а если она пойдет на попятную, Джадо уберет генералитет руками наемников, которых он, кстати, завербовал в Европе, и зальет страну кровью.  Мы должны поломать эту алмазную каторгу до этих событий. Сан Саныч совершенно прав в одном: нам надо думать сообща.
  - А вот вы, уважаемый Нгамбо, не правы в двух случаях, - вновь раздался взвешенный голос Президента. – Во-первых, никто и не подумал взвалить на вас вину за неудавшуюся миссию, а, во-вторых, вы ничего не предлагаете взамен плана Санникова.
  И тут прозвучал голос, который Саня никогда не слышал. Но он сразу догадался, кто это говорит:  уж слишком силен был китайский акцент в произнесенных фразах: 
    - На раздумье у нас, господа, ровно три часа. Потом будет поздно думать. Я принимаю информацию из дворца, там затевается что-то зловещее. До встречи через три часа. Прошу извинить меня за то, что взял бразды правления в свои руки.
  До того как отключиться, Санников еще успел услышать причитания Даны Стойковой: «Ну, куда же я подевала эти чертовы ключи?!»
  Он вышел в сад. Часовой у дверей лихо щелкнул каблуками и отсалютовал ему, вздернув автомат Калашникова к переносице. Было душно, птицы кричали тревожно и устало. Видимо, приближалась гроза. Санников пошел вверх по аллее, надеясь хоть где-то поймать дуновение ветерка, и внезапно за поворотом увидел Джадо. Он сидел на белой мраморной скамье, прижав к груди гривастую голову Билли, и разговаривал со львом, как с маленьким ребенком. Саня успел услышать лишь обрывок «разговора», прежде чем Джадо  заметил его.
  - Ты не шали, Билл, - говорил Вождь. – Скоро я отпущу тебя в джунгли. Мы привезли тебе замечательную девочку из Кении. Она стесняется появиться на людях, но будет ждать тебя у Зеленого озера, где растет высокая трава и пасутся антилопы. Ты проведешь там с ней прекрасное время, а когда она тебе надоест, вернешься во дворец, к своему бедному папе.   
  Тут Джадо заметил Санникова, стоявшего в пяти шагах.
  - О, мистер Маккинли! – закричал он и оттолкнул от себя льва, который с грустной неприязнью оглядываясь на Саню, пошел прочь  по аллее.
  - Не советую гулять в такую погоду, - продолжал Джадо, жестом приглашая Санникова присесть рядом с собой. – Через полчаса небеса разверзнутся, и сверху хлынут такие потоки воды, что вас запросто смоет в  вон тот ручей, который превратится в могучую реку с множеством водопадов, и ни один из них не уступит знаменитому водопаду Виктория – гордости нашего континента.
  Увиденная им перед этим беседа Великого со львом и его пространная, эмоциональная речь о капризах погоды натолкнула Саню на интересную мысль:
 «А что, если поговорить с ним сейчас откровенно, без вранья и насилия над его волей. Ведь проявилось в  нем сейчас нечто человеческое, не наигранное. Вот и я попробую поговорить с ним на том же языке. И я ничем не рискую: потом я смогу стереть этот разговор из его памяти».
  Он присел на прохладный мрамор, взглянул на  Джадо, готовясь к разговору, и тут же понял, что тот в стельку пьян. И, словно оправдываясь перед гостем, Вождь достал из-под скамейки ополовиненную бутылку французского коньяка и предложил ему выпить тоже:
  - Перед атакой стихии надо взбодрить себя, мистер Маккинли! Иначе вы почувствуете себя этакой ма-а-ленькой  букашкой в огромном разбушевавшемся мире. А когда я немного пьян, я способен повелевать молниями и укрощать могучие потоки. Не верите? А вы попробуйте!  Выпейте хорошую дозу этого прекрасного напитка и почувствуйте себя Наполеоном, перед которым стоит не армия русских оборванцев, а неистребимые силы природы.
  Он рассмеялся, довольный приведенным сравнением, и Санников подумал, уже ничему не удивляясь:
  «А ты, оказывается, и всемирную историю знаешь хорошо!  Приятно услышать в джунглях упоминание о родной России, пусть даже в уничижительном тоне. Но мы сейчас поговорим с тобой о другом,  о проблемах твоих собственных оборванцев».
  Он сделал три хороших глотка из пузатой бутылки, зная, что в его нынешнем состоянии Великий не способен даже удивиться тому, что благородный австралийский щелкопер хлещет сорокаградусный напиток из «горла» не хуже того русского мужика.
  - Я закончил свою миссию, о, Великий Вождь, - сказал он почтительно, - и хотел бы вернуться в Европу. Там меня ждет вторая, наиболее трудная часть моей работы: убедить сотни тупоголовых  политиков в необходимости признать вас свободным, независимым государством…
  Джадо неожиданно перебил его, словно знал заранее, что может сказать ему дальше журналист из Австралии:
  - Мне жаль расставаться с вами, мистер Маккинли… Можно я буду называть вас Боб? Если я не ошибаюсь, именно так называют у вас мужчин по имени Роберт? А меня вы можете называть запросто – Джи. Так меня называла моя нянька в детстве, да еще моя первая жена на ранней стадии нашей совместной жизни. Но вот уже десять лет меня так не называл никто. Только не вздумайте сказать – Великий Джи. Это бы прозвучало смешно и глупо.
  - Хорошо, -  согласился Санников, - будем называть друг друга Боб и Джи. Посчитаем, что мы выпили с вами на брудершафт.
  Джадо звонко, но почему-то грустно рассмеялся:
  - Вы отличный парень, Боб! Я буду вспоминать о вашем пребывании у нас, как о радостном событии в своей чертовски запутанной и унылой жизни…
  - Спасибо, Джи. Я тоже был счастлив впервые в жизни провести время рядом с вождем африканского племени и при прощанье называть его просто Джи. Можно я вы- скажу сейчас несколько откровенных мыслей? Как говорится, откровение перед разлукой.
   - Конечно, Боб. Говорите, как на духу. У нас не должно быть потаенных мыслей, когда мы делаем одно общее дело. 
  - Не считаете ли вы, Великий…. О, простите. Привычка выше нашей договоренности. Не думаете ли вы, Джи, что следует произвести кое-какие изменения в положении ваших рабочих перед тем, как мы привлечем сюда внимание общественности?
  - Изменения? Я мечтаю об изменениях, мой дорогой друг. Я думаю о них даже во сне. Как только я отберу власть у этой загнившей верхушки, на моем знамени появится лозунг: «Change!» И тогда мой народ  выйдет из подземелья, и туда полезут те, кто сотни лет угнетал нас. Какие еще изменения вы можете предложить мне? Вы только скажите, и я переверну всю эту абсурдную действительность с ног на голову. Вы хотите говорить откровенно, но нет  на свете человека откровеннее вашего друга Джи. А вы знаете, что порождает самую искреннюю, я бы даже сказал, истинную откровенность? Сила  и неограниченная власть. Например, я прямодушен потому, что ничего не боюсь. А вы никогда не обладали такой властью, поэтому не можете быть до конца откровенным. Поэтому я всегда настороже, когда кто-то говорит мне: «Давайте будем откровенными». Я сразу задаю себе вопрос, а зачем им это надо? Чаще всего, таким образом стараются обвести меня вокруг пальца, показав при этом свою честность и искренность. То есть, то, чего у них нет…
  - Джи, неужели вы думаете?...
  - Я не думаю, я знаю… И я не осуждаю вас, Боб. Вы всего лишь выполняли чужую волю или запутались в собственных исканиях… А вы знаете, кто  мне наиболее несимпатичен в «Гамлете»? Ни за что не отгадаете. Горацио – друг  несчастного датского принца. Мне кажется, что он все время предает Гамлета. Чем? Своим резонерством. Над телом друга он произносит речи, которые должны звучать его откровением. Но не звучат.  «Так поспешим, - говорит он, когда тело Гамлета кладут на погребальный помост, - пока толпа дика,  чтоб не было ошибок, смут и бедствий». Какой заботливый мальчик! Уже думает о будущем! Да так искренне и трогательно, что даже противно! А теперь, Боб, подумайте: чего это я вспомнил беднягу Горацио? Не спешите, подумайте хорошенько.
  Джадо нагнулся и достал из-под скамейки еще одну, но уже непочатую бутылку.
  «По-моему, я основательно влип, - успел подумать Саня, пока Вождь возился с бутылкой. – Но кто бы мог подумать, что этот человек, пусть даже с блестящим образованием, окажется таким тонким и расчетливым психологом? И несравненным актером к тому же! Как быстро и незаметно он перешел в нападение. Он начал обличать меня, а я даже проворонил этот момент».
 - Ну, что, подумали? – спросил Джадо, отрывая бутылку от губ и тяжело пыхтя. – Я вижу, что у вас нет ответа. Вы слишком плохо знаете Шекспира. Впрочем, как и все англосаксы. Хлебните еще маленько, Боб.  До грозы осталось ровно десять минут… Но вернемся к нашим баранам, то бишь англосаксам. Они думают, что Шекспир писал только для них и только для того, чтобы они немножко развлеклись, глядя, как на сцене умирают почти все персонажи этой незамысловатой пьесы про принца – дуралея.   
   Не-е-т, учтивые лорды, вы очень заблуждаетесь! Шекспир предупреждал вас: все повторится. Будьте бдительны, говорил он, ибо в жизни каждого из вас  будут собственные Розенкранцы, Полонии, Офелии и… Горацио. Не верили ему чопорные сэры, а я вот поверил. И вот первое доказательство моей правоты: ко мне явились вы. Друг Великого Джадо и его несчастного народа. Не человек, а само совершенство, готовое пойти на все ради спасения нашего маленького племени. Вы любите нас, но доброго журналиста из Австралии играете очень фальшиво, как Горацио  - друга. Вы никакой психолог, Боб! Как только вы увидели на моем столе томик Шекспира, вам надо было бежать отсюда, сломя ноги, говоря себе: «Этот человек по имени Джадо знает о людях все, а потому все может».
  «Надо что-то делать», - лихорадочно подумал Саня, но было уже поздно. Ослепительно сверкнула молния, раздался ужасный треск, и с неба опустилась стена дождя, из-за которой вышла дюжина  могучих, до зубов вооруженных телохранителей. Они мгновенно подхватили Санникова под руки, не забыв отключить его коротким ударом в солнечное сплетение,  и понесли  куда-то в сторону от дворца по аллее, вмиг превратившейся в сплошной поток воды.
  … Очнулся он оттого, что, во-первых, почувствовал,  как за шиворот ему льется вода, а, во-вторых, в голове у него зазвучал, тревожный, но старающийся быть бодрым голос вездесущего Улафа, повторявший одну и ту же фразу: «Сан Саныч, не волнуйтесь, мы все знаем о вас и принимаем меры». Какие меры предпринимались за тысячи верст от этих мест, Президент не говорил. Саня хотел встать, чтобы убраться из-под этой струи ужасно вонючей воды, но не смог: нестерпимо болело под ложечкой. Тогда он поднял голову и увидел над собой серый бетонный потолок с дырой посередине, из которой, собственно, и хлестала вода. Саня огляделся, но ничего радующего глаз вокруг себя не обнаружил. Четыре мрачные стены, по которым тоже струились потоки, в одной из стен – крохотное оконце, настолько крохотное, что в него даже не удосужились вставить решетку. Но именно через него получил кое-какую информацию из внешнего мира. А, то есть, что дождь продолжается и причиняет кое-какие, по всей вероятности, серьезные неприятности аборигенам. За окном, судя по раздававшимся снаружи крикам, проходило что-то похожее на митинг. К сожалению, из-за шума дождя Санников не мог разобрать, о чем вопили митингующие, но по их встревоженным надрывным голосам было понятно, что они находились на пределе отчаяния.
  Улаф не переставал успокаивать своего попавшего в беду молодого собрата  стереотипным набором слов, и это Санникову надоело.
  «У меня все ОК, - послал он президенту жизнерадостное послание. – Я нахожусь в сухом,  светлом и хорошо проветриваемом  помещении, в то время как на улице бушует стихия, причиняющая населению огромные неудобства. Со здоровьем у меня тоже все в порядке: я бодр, весел и полон сил…»
  Его перебил голос малийского колдуна:  «Сан Саныч, оставьте этот черный юмор при себе. Я контролирую ваше физическое состояние и знаю, что вам сейчас очень плохо. Мы делаем все для вашего освобождения, но тропический ливень может продолжаться неделями. Ни одно транспортное средство не может сейчас достичь места, где вы находитесь. Но через минуту я уберу вашу боль, успокою нервы, а совсем скоро вы будете в относительной безопасности, то есть, освобождены из-под стражи и переведены во дворец. Правда, там сейчас разворачиваются непредсказуемые события, но мы надеемся взять их под свой контроль. Не предпринимайте самостоятельно никаких действий, следуйте нашим указаниям».
  «Спасибо, мистер Ачоа, - ответил Саня, - вы – настоящий друг»
  Нгамбо плохо понимал русский юмор и, судя по всему, был растроган его ответом. Но зато он был  отменным целителем, потому что через несколько минут Санников почувствовал, что боль в животе проходит и к нему возвращаются силы.
  Крики во дворе внезапно стихли, и за дверью раздались шаги кованых сапог. Ржавая створка медленно открылась, и на пороге появился очень толстый туземец в камуфляжной форме, в котором Саня без труда узнал Большого Ндо. Но сейчас он являл собою образец кротости и ласки. Так как он не мог пролезть в очень узкую дверь, то стал приглашать узника выйти, кланяясь ему и одновременно размахивая стеком. При этом он пытался говорить по-английски.
  - Сэр, - кричал он, еще не привыкнув говорить нормальным голосом, - вам надо ходить на дворец. Госпожа министр ждать вас и просить меня передать наши извинения.
  «Что это еще за госпожа министр? – попытался вспомнить Санников. – Что-то я не замечал в свите Великого ни одной женщины. Наверное, у Большого Ндо   проблемы с  категорией рода в  английском  языке».
  Но выяснять что-либо ему было лень, и он, не торопясь пошел к выходу.
  Дождь по-прежнему лил как из ведра, а, точнее, стоял сплошной стеной. В бурном потоке, который бежал по дороге, по колено в воде стояли стражники с автоматами, которые заботливо подсадили Санникова в джип, приткнувшийся чуть ли не  к порогу тюрьмы.   Через затемненное окно он взглянул на место своего заточения. Это было длинное двухэтажное здание, причем второй этаж представлял собою огромную клетку из бамбука, плотно набитую людьми. Сейчас они все приникли к решетке, наблюдая за происходящим  у выхода из тюрьмы. Теперь Санников понял, почему вода, стекавшая с потолка его камеры, была такой вонючей. Он вздрогнул от отвращения, но мысль о том, что он почти что на свободе, настроила его на веселый лад: «Ваша миссия, мистер Маккинли, принесла вам незабываемые впечатления: от пышных дворцовых приемов до купания в клоаке».
  Он не заметил, как джип выплыл из бурных вод и поднялся на пригорок, где стоял изрялно потускневший под дождем дворец. Из второго джипа, подкатившего следом,  с трудом вывалился Большой Ндо  и закричал:
  - Сэр! Ваша пройти в  свою комнату и привести себя в порядок. Госпожа министр ждать вас  через полчаса. Саид приходить и сопровождать вас.
  - Боюсь, что полчаса мне будет недостаточно - возразил ему Санников. – Мне надо принять ванну или хотя бы душ. Я буду огорчен, если вашей госпоже министру станет дурно от ароматов тюремного туалета. К тому же я хотел бы перекусить. В ваших застенках почему-то не предусмотрен завтрак. 
  Навряд ли Большой Ндо понял все это витиеватое высказывание, кроме того, что мистер Маккинли хочет принять ванну и покушать. Но ему стало ясно, что в назначенный час  тот не сможет явиться к госпоже министру. Ндо загоревал и, насколько это возможно, потемнел лицом, из чего Саня сделал вывод, что всемогущий толстяк очень боится неведомую особу, которую почтительно и упорно называет «госпожа министр».
  В своей комнате он сразу прошел в ванную и открыл кран с горячей водой. И внезапно услышал голос Даны Стойковой: «Привет герой – защитник африканских племен! Ты уже выкарабкался из этой дерьмовой ситуации, или как?»
  Дана говорила по-русски, стараясь подбодрить его своим беспечным и насмешливым тоном. Санников оценил ее непринужденную и радостную поддержку и постарался ответить ей в том же ключе:
  - Привет, болгарская сестричка. Я – в порядке. Из дерьма, в полном смысле этого слова, выбрался. Правда, потерял при этом европейский лоск и веру в добрую волю африканских вождей. Но это все ерунда. Через пять минут приму ванну, выпью сто грамм мурумбийского самогона и пойду на прием к даме, которую мой друг Большой Ндо называет госпожой министром..
  - Даже так? – удивилась Дана. – А она красивая, эта дама?
  - Понятия не имею. И даже не знаю, почему меня примет она, а не Джадо. При нашей последней встрече с ним, мы перешли с ним на «ты», и я хотел бы его спросить, не это ли послужило его коварных действий.
  - Ну, что же. Желаю успеха. Потом расскажешь, как прошел прием.
  - Расскажу, если эта госпожа снова не отправит меня в узилище.
  - Нет,  теперь тебе это не грозит. Мы взяли тебя под надежную защиту. И, если бы не этот проклятый дождь, ты был бы сейчас на пути в Европу.
  - Спасибо. Судя по туземному прогнозу, мне сидеть здесь не меньше недели.
  - Удачи. Целую и жду скорой встречи.
  После этих слов на душе у Сани стало тепло и весело. Он залез в ванну и запел: «Господа юнкера, где вы были вчера…»
  Саид пришел, когда Саня полностью привел себя в порядок и позавтракал. Переводчик очень изменился с тех пор, когда Санников видел его в последний раз. Казалось, что он был чем-то очень напуган. Пригласив Саню следовать за ним, он понуро пошел впереди по совершенно пустым коридорам дворца. В этой стороне резиденции Вождя  Санников еще не был, и в конце коридора с удивлением увидел перед собой высокую металлическую дверь с хорошо знакомой ему эмблемой: щит и меч. Перед дверью стоял огромный туземец, голый по пояс, но с автоматом наперевес. Это был первый человек, исключая Саида, увиденный им во дворце после возвращения из тюрьмы. И тут он заметил, что переводчик, взявшись за ручку двери, страшно разволновался, побледнел и забормотал что-то себе под нос. В этом полушепоте Санников смог разобрать лишь многократное обращение к богам. Наконец Саид с трудом открыл тяжелую дверь и, скромно потупив взор, отошел в сторону. А Санников увидел перед собой восседающую за столом красивую до умопомрачения женщину в строгом черном костюме европейского покроя. Он создавал впечатление, что женщина – белая, хотя толстые губы, курчавые волосы и оливковые, навыкате, глаза говорили о том, что она туземка или, по крайней мере, метиска.
  И тут Саня вспомнил рассказ Нгамбо Ачоа и сразу понял, куда и к кому он попал.
  «Как же я забыл про эпизод со злосчастным колпачком? – с упреком самому себе подумал он. – Ведь Ачоа так явственно описал мне красавицу – леди КГБ! А когда Большой Ндо долдонил мне о таинственной «госпоже министре», я даже не подумал, что это она! Видимо, рьяные телохранители отбили у меня что-то еще, кроме печени».
  Между тем, красотка смотрела на него без всякого интереса, словно выжидая, когда он разберется со своими тяжелыми мыслями. И дождалась.  Лишь только Санников тряхнул головой, скидывая с себя неприятные воспоминания, как сразу услышал  ее ровный бесцветный голос:
  - В связи с болезнью Великого Вождя, я уполномочена принести вам извинения за случившийся инцидент. Наш Вождь любит устраивать подобные шуточные розыгрыши своих гостей, особенно когда переходит с ними на дружеские отношения. К сожалению, исполнители этого розыгрыша превысили свои полномочия и уже за это наказаны. Великий Джадо помнит о вашем желании незамедлительно вылететь в Европу, и вертолет  с экипажем приготовлен для вас, но вынужден задержаться из-за непогоды. Еще раз приношу вам наши искренние извинения.
  «По-моему, она оканчивала МГИМО,  - грустно подумал Саня. Во-первых, он терпеть не мог чопорных девиц из этого учебного заведения, а, во-вторых, неумелые попытки ввести его в заблуждение всегда вызывали у него грустные мысли. 
  А госпожа министр вежливым кивком своей прекрасной и, как Санников понял, отнюдь не глупой головы, показала, что она закончила и не намерена задерживать его дольше. Расторопный Саид немедленно подскочил к нему, чтобы сопроводить в обратный путь, но Саня не любил, когда его держали  за полного дурака, и решил продолжить игру в эти дипломатические штучки-дрючки.
  - Я с признательностью принимаю ваши извинения, мисс…, - сказал он и  остановился, не зная, как назвать «госпожу министра».
  - Мисс Карсон,  - холодно произнесла она. – Мисс Джилл Карсон.
  «Она не замужем, - сделал свои выводы Санников, - и ее отцом был явно американец. Черный или метис, а может быть, даже белый, но американец. Англичанин дал бы ей иное образование и привил бы иные манеры».
  - О, прошу прощения за допущенную бестактность, - извинился он. – Пребывание в неволе, вероятно, плохо повлияло на мою наблюдательность и заставило элементарно забыть об этике джентльмена.
  «Леди КГБ» едва заметно улыбнулась. Судя по всему, она начинала понимать не слишком тонкую игру заморского гостя. И потому решила никак не реагировать на его двусмысленные извинения. А Санникову очень хотелось, чтобы она хоть как бы проявила свои чувства,  и продолжал гнуть свою линию:
  - Меня очень обеспокоило  сообщение о болезни Вождя.  Не могли бы вы, мисс  Карсон,  сказать мне, что за недуг поразил его. Мы очень привязались друг к другу,  а, кроме того, среди моих друзей есть опытные целители, которые немедленно могут придти к нему на помощь.
  - Информация о болезни Вождя строго конфиденциальна,  - без секунды раздумья ответила ему госпожа министр. – А законы нашего племени позволяют врачевать вождей только доверенным людям.
  «Среди которых был и мой друг Нгамбо Ачоа», - хотел возразить ей Саня, но ее неприступный вид удержал его от этого шага. И тут он заметил, что на лбу прекрасной дамы появились капельки пота, что говорило о ее внутреннем волнении.
  - А могу я хотя бы на несколько минут встретиться с Великим? -  сказал он и про себя добавил: - «И поговорить с ним начистоту».
  - Нет, - односложно ответила мисс Карссон.
  Сказать больше ей, видимо, мешало все то же  скрытое смятение.
  И тут же он понял бессмысленность своих благих намерений.
  «Тебе никогда не избавиться от комплексов педагога, - подумал он, - Даже события нынешнего утра не убедили тебя, что Джадо – не Вася Рыбкин, с которым ты можешь говорить по душам, надеясь разбудить в нем добрые чувства и раскаяние по поводу сорванного урока. Жив Джадо или мертв, это для меня уже неважно».
  И тут он почувствовал, что страшно устал. Не обращая внимания на этикет, он повернулся спиной к госпоже министру и медленно побрел к выходу. Его остановил ставший вдруг теплым и насмешливым голос  мисс Карсон:
  - Минуточку, мистер Маккинли. Не могли бы вы сказать, на каком  языке вы пели сегодня, принимая ванну?
  Первым делом он огляделся вокруг в поисках телохранителей, которые будут бить его в поддых.  Но таковых в зале он не заметил, все было спокойно.   
  - Я пел на русском языке, - тоже спокойно ответил он. – Некоторое время я работал в Москве корреспондентом одной из британских газет. Мы пели эту песню на вечеринках с моими русскими коллегами. Ее написал поэт Булат Окуджава.
  - О, знаю этого поэта, - совсем уже мягко сказала «леди КГБ». – Мы изучали его творчество в том учебном заведении, где я обучалась. Он проходил там как русский диссидент.
  «Нет, - подумал Саня, - она оканчивала не МГИМО, и даже не Московский архивный институт. Ее учебное заведение было гораздо серьезнее».
  Он вышел  из кабинета и нашел дорогу в свою комнату уже без помощи вездесущего Саида. Но тот вскоре вновь очутился у него. Он интересовался, что подать Санникову на ужин.
  - Мистер Саид, - спросил его Санников, отказавшись от ужина, - а где ныне пребывает наш Великий Вождь? Неужели от так болен, что увидеть его не могу даже я, его друг?
  Пресс-секретарь сделал круглые глаза и шепотом сказал:
   - О месте его пребывания не знает никто, кроме мисс Карсон. А о том, что он тяжело болен свидетельствует радиограмма, что я отправил сегодня колдуну из Мали,  мистеру Ачоа. Ее подписал лично Великий Джадо. Он просит целителя незамедлительно прибыть к нам, как только перестанет этот проклятый дождь.
  «Как бы не так, - подумал Санников. – Они хотят устроить мне очную ставку с Нгамбо. Ведь это он рекомендовал меня в качестве влиятельного журналиста. А теперь они раскусили, что я таковым не являюсь, и горят желанием узнать, что за козни мы затеяли против алмазного племени».
  Ему почему-то вновь захотелось увидеть прекрасную госпожу министра госбезопасности  и продолжить с ней нелегкий разговор о судьбе Великого Джадо. У него даже созрел рискованный план побродить одному по дворцу и найти ее.
  Но искать  «леди КГБ» ему не пришлось. Ее голос раздался его апартаментах, как ласковый гром среди ясного неба:
  - Вы позволите, мистер Маккинли?  Я почувствовала, что вы очень хотите продолжить наш разговор.  Вы,  как я, считаете его не законченным, не так ли?
  Саид исчез из комнаты, будто его здесь и не было, а Санников, захваченный врасплох появлением красавицы,  даже не ответил на ее вопрос.
  - Вы мне рады? – поразилась она. – А мне показалось, что мы стали понимать друг друга.
  - Конечно, конечно, - поспешил он исправить свою оплошность. – Просто я был ошарашен вашим появлением.
  - А мне показалось, - рассмеялась мисс Карсон, - что вас уже ничем нельзя ошарашить.  Даже вопросом,  почему вы любите петь в ванной русские песни.
  - По-моему, я внятно объяснил, почему, - обиженно сказал Сан Саныч.
  - И вы думаете, я вам поверила? – продолжала веселиться госпожа министр. – В таком случае, меня надо гнать с моей должности в три шеи. Просто у меня нет никакой охоты выяснять что-либо о человеке, который через два часа покинет мою страну.
  - А что, ливень уже перестал?
  - Вы так были увлечены дознанием устроенным этому глупому, бедному Саиду, что даже не заметили этого.
  Она подошла к окну и распахнула шторы. В комнату ворвался яркий солнечный свет, а синь небес завораживающе поманила своей красотой и покоем.
  - Так что наплел вам этот недоумок? – спросила мисс Карсон, усаживаясь в кресло. – Что я устроила революцию и захватила власть в свои руки?
  - Нет, ну что вы, - весьма правдоподобно удивился Санников, - зачем же он будет говорить неправду? Он сказал, что Великий Вождь болен и он вызвал по его приказу колдуна из Мали..
  - …а вы не поверили и захотели узнать…?
  «По-моему, пора, - зло и решительно подумал он. – Хватит играть в прятки с этой красивой и умной бабой».
  - … а я захотел узнать, зачем вам понадобился целитель из Мали. Ведь Джадо либо здоров, либо… мертв.
  Смех мисс Карсон стал еще звонче, и, как ни странно, он не услышал в нем ни нотки фальши.  Но он был кратким, послужив мимолетной прелюдией к серьезному разговору. Глядя ему в глаза, она сказала голосом опытного следователя:
  - Сразу видно, что вас сюда послало не общество спасения на водах и даже не полиция нравов. Так давайте колоться, как говорят русские.
  Последние слова она произнесла по-русски, правда, со страшным акцентом. Теперь пришел черед Санникова смеяться: он понял, какую огромную работу проделала «леди КГБ», готовясь к встрече с ним.  Но в главном она преуспела, отгадав, что он вовсе не австралиец, а русский. Ничего приятного, судя по тону ее разговора, это ему не сулило.
  И тогда он сказал ей ласково и совершенно беззвучно: «Пора, красавица, … усни! А потом ты расскажешь мне, куда все же подевался этот замечательный парень по имени Джи».
  То,  что Санников увидел после своей команды, он наблюдал впервые в своей жизни. Женщину начало корежить так, как будто тысяча змей, сидевших внутри ее, разом попытались выбраться наружу. Ее лицо стало совсем белым, как у малокровной леди с Пикадилли,  глаза вышли из орбит, рот открылся нараспашку и дрожащие руки потянулись к горлу.  Затем она встала во весь рост и двинулась к нему.
  Напуганный Санников отступил к окну и повторил заклинание. Мисс Карсон мигом успокоилась, сделала шаг назад и рухнула в кресло.
  - Так где же Великий Джадо? – сразу же спросил Сан Саныч. – Я должен ему многое еще сказать.
  - Джадо мертв, - вяло и тихо ответила женщина. – Сразу после вашего ареста, на той же самой скамейке, где вы пили с ним коньяк, его по моему приказу убил Большой Ндо.
   - Зачем?
  - Этот подонок возомнил себя богом. Мы служили ему, не щадя себя, а он  издевался на нами и убирал, как пешек, лишая многих жизни.
  - Кого это – «нас»? Вы, как я вижу, живы и здоровы, и у вас есть такой могучий союзник как Большой Ндо.
  - Мой брат был министром образования в его кабинете, мой жених – одним из лучших врачей Африки, выпускником Московского медицинского института. Оба были казнены в этом году. Остальной список казненных министров я оглашать не буду. Он слишком большой.
  - И что же теперь? Как выжить дальше? Под чьим началом?
  - Вождем нашего племени станет его сын, Гамлет Мурумба.  Другого правителя народ просто не примет. Нет, наши люди не восстанут и даже не будут протестовать против нового вождя. Они просто днями и ночами будут молиться Богам и, в конце концов, умрут. До окончания обучения Гамлета в Европе его регентом буду я.
  - А что изменится в жизни вашего народа? Ведь он  не может весь век жить в подземелье!
  - Вы думаете, что здесь возможно что-нибудь изменить? Что молодому Мурумбе понадобится меньше алмазов? Ведь он тоже живет мечтой об освобождении племени и создании свободного государства. А мы, его кабинет, будем так же готовит восстание против центральной власти.
  Санников вновь ощутил страшную усталость. Он опустился в кресло рядом с тем, где сидела мисс Карсон, и взял ее руку в свою:
  - Бедная, всесильная «госпожа министр»… И на кой ляд ты ввязалась в эту грязную игру? С твоей-то красотой, с твоим острым умом… Поехали в Европу, а?  Тамошние мужики сойдут с ума, едва увидев и услышав тебя.
  Мисс Карсон будто понимала несбыточность его предложений, как и он сам. Она никак не реагировала на его слова, молча натягивая  на колени свою черную юбку и чему-то слабо и отстраненно улыбаясь.
  «Какая силища в ней, - подумал Саня. – А под ней  - слабость и ласковость женщины, способной любить. Оказывается, у нее был жених. И он учился у нас, в Москве. Наверное, он рассказывал ей о наших березках и церквушках с золотыми маковками, о добрых людях и злых метелях…  Пусть она поспит, пока я не уберусь отсюда».
  И тут же, к своей огромной радости, он услышал голос Улафа:
  - Достойный финал операции, Сан Саныч, ничего не скажешь!
  - Нехорошо подслушивать, господин президент, - устало отозвался Саня.
  - Сам знаю. Но ничего поделать с собой не могу, - отшутился Улаф и  сейчас же перешел на серьезный тон: - А теперь быстренько собирай свои вещички, вертолет приземлится на знакомой тебе поляне через двадцать минут. Ни в коем случае не садись в вертолет мурумбийцев.  Они будут упрашивать тебя, а, может быть, даже попытаются сделать подставу. Нашего пилота зовут Ник Гордон. Он тоже негр, но не такой черный, как твои друзья.
  «По-моему, Улаф перешел на чтение русских детективов, - улыбнулся Санников. – Надо же так сказать: «сделать подставу».
  - Окей,  - ответил он вслух, - через пять минут я буду готов.
  «А тебя, моя красавица,  - добавил он мысленно, - я разбужу, когда буду в воздухе. Береженого Бог бережет. Прощай»

                Restitution 12. 
                Возвращение к прошлому (лат.)
                (Продолжение рассказа Бориса Ивановича Крюкова)

  Это были самые блаженные дни моей жизни.
  Я прилетел в Лондон в конце августа, и Китти встретила меня в Хитроу счастливой улыбкой и радостным криком на все летное поле: «Я люблю тебя, добрый молодец!» Никто вокруг, естественно, ничего не понял, потому что она кричала по-русски, а я догадался, что в мое отсутствие она упорно изучала  наше народное творчество. И я бы не удивился, если она назвала меня Иваном – царевичем или Емелей – дураком.
  Протокол был выдержан по-английски отменно: никто из высших членов семьи в аэропорту меня не встречал. Все ждали русского жениха в своем родовом особняке в центре Лондона. Я очень боялся этой встречи, но сейчас мой страх улетучился напрочь: рядом со мной была счастливая  Китти, А я знал, как она может бороться за свое счастье. Если что, она пошлет всех их к черту и пойдет за мной хоть на край света.
  Но английские аристократы оказались не такими уж чопорными болванами, каким я их представлял. А папа, сэр Джон Локхарт – младший, и вовсе показал себя свойским парнем, сразу признавшим во мне родственную душу. Он крепко пожал мне руку и сказал по-русски: «Мир, дружба!», после чего захохотал так, что в огромных шкафах красного дерева, стоявших по всему периметру столовой, зазвенел фамильный хрусталь.
 Мама, робкая миссис Элизабет Локхарт, почему-то смущалась моего присутствия, но страшно обрадовалась, когда я по-джентельменски поцеловал ей руку. Вероятно, она ожидала, что я, как всякий русский мужик, хлопну ее по плечу и возоплю: «Как поживаешь, старушка Бетти?!»
 Непутевый отпрыск Локхартов мужеского пола отсутствовал, что еще раз подчеркнуло мой высокий статус: меня предохраняли от возможных грубых выпадов обкурившегося дитяти.
  Но зато мне представили уйму более достойных родственников, из коих я не запомнил ни одного.   
  Стол был сервирован в русском стиле: глиняные горшочки с мясом и овощами, осетрина на расписном фарфоре, икра в серебряных ведерках и тьма бутылок с водкой Smirnoff. Но гости пили мало. Можно сказать, не пили  совсем. Мой будущий тесть, сидевший vis-;-vis, подмигивал мне, выразительно показывая мне на полную рюмку рядом с собой, на что я так же выразительно и откровенно кивал на своих соседей: не пьют, мол, черти, а меня потом алкашом обзовут. Джон понимал меня прекрасно и со вздохом отодвигал свой наполненный сосуд.
  В общем, прием прошел гладко, в теплой дружеской обстановке, без трений и мордобоя, а, главное, без разглядывания меня в качестве дремучего русского мужика, осмелившегося предложить руку дочери английского пэра…
  Венчались мы не в соборе Святого Павла, а в скромной православной церкви где-то на окраине Лондона. Так захотела Китти. Она сказала, что жена должна быть той же веры, что и муж, и в мое отсутствие приняла православие.
  Потом у нас было свадебное путешествие в Италию. Почему альбионцы любят эту страну, я узнал из напутственной речи сэра Джона, которую он произнес у трапа личного самолета, великодушно предоставленного нам на целые две недели. Он сказал, что и в их семье, как и во множестве других британских семей, процветает культ личности адмирала Нельсона, а его жизнь была во многом связана с Италией.  Даже я,  плохо знавший  биографию одноглазого адмирала,  смог, однако, припомнить, что именно там он впервые встретил свою пожизненную любовь, леди Гамильтон. Догадываясь о моих слабых знаниях истории Альбиона, мой тесть набросал на план нашего путешествия с учетом того, что мы должны будем посетить все места, где только ступала нога триумфатора морских баталий.
  Во время папиных наставлений Китти внимательно вглядывалась в мое лицо: а не пошлю ли я мысленно к черту все эти нельсоновы достопримечательности, способные испортить великолепный отдых в стране теплого моря и чарующих песен с любимым человеком? Но я был, во-первых, терпелив и послушен, а во вторых, - историком, и выразил неподдельную радость от плана мистера Локхарта.  Почувствовав ее, Китти успокоилась и поцеловала меня при всех в щеку.
  Мы прилетели в Рим и целыми днями бродили бесцельно по его чудным улицам и площадям, целовались в его уютных сквериках, потом продолжали делать это в комфортабельном номере отеля и, просыпаясь по утрам,  я спрашивал себя: «А может, это сон? Ведь не бывает на свете, чтоб все сбывалось».
  «Бывает, - говорил мне светлый и уверенный взгляд Китти, лежащей рядом, - еще как бывает».
  Потом мы посетили Неаполь, Ливорно, Милан, где слушали в Ла Скала «Набукко», загорали на чудесном пляже острова Капри и смотались на денек на Сицилию, чтобы взглянуть на тамошних мафиози.
  В Лондон мы вернулись в двадцатых числах сентября, и Китти с опозданием возобновила свою учебу в университете. А я жил в роскошной комнате «для молодых» в особняке Локхартов, целыми днями бродил по Лондону, с нетерпением ожидая, когда Китти приедет на уикенд.   Вечерами с тестем вы пивали по граммульке виски и болтали о всякой чепухе. Серьезных разговоров он со мной почему-то не вел, особенно о политике. Так я прожил почти месяц и уже начал о чем-то основательно тосковать, когда однажды вечером Китти позвонила мне из Оксфорда и, послав мне тысячу поцелуев, спросила:
  - Ты не возражаешь, если я сниму для нас уютную квартирку в Оксфорде? Я ее уже посмотрела. Почти рядом с университетом, без хозяев и с огромным камином.
  - Это было бы здорово! – обрадовался я. – Я буду вести домашнее хозяйство, готовить для тебя пельмени и встречать каждый вечер у ворот твоей альма-матер.
  Но в ее ответе на мои восторги тон ее голоса разительно изменился. Если минуту назад Китти робко испрашивала моего согласия на съем квартиры, то теперь она безаппеляционно приказывала:
  - Никаких пельменей. Будешь работать в нашей университетской библиотеке над своей диссертацией. Таких условий ты не сможешь иметь даже в библиотеке Британского музея. В твоем распоряжении будут редчайшие документы  и опытные сотрудники.
 Она немного помолчала  и уже совсем другим голосом, нежным и печальным, добавила:
 - А вечерами у тебя буду я…
  Наша квартира, расположенная в неказистом старинном доме на одной из боковых улочек Оксфорда, пришлась мне по душе. Две просторные комнаты – гостиная и спальня – и небольшой уютный кабинет в мансарде, напоминавший Китти ее комнату в ;Устюге. Правда, из окна  его была видна не река с заречными просторами, а узенькая улочка, запруженная автомобилями, но работалось там нам обоим хорошо. Благодаря толстенным оконным стеклам, уличного шума почти не было слышно. В доме царили покой и тишина. Сама обстановка в нем приучала нас быть добрыми и внимательными друг к другу, не раздражаться по мелочам и избегать ссор.
   Китти была права:  в университете я нашел все, что мне было надо для моего научного труда и даже больше. Я откопал там такие раритеты, что не снились нашим академикам, и моя диссертация стала тянуть на докторскую.
 Но Китти не была бы собой, если бы успокоилась на этом. Однажды вечером она пришла домой позже обычного, швырнула на диван свой портфельчик и торжествующе объявила:
  - Я уломала наконец этих старых научных отшельников! Ты прочтешь у нас на факультете цикл лекций по истории русского Севера. На русском языке!
   Я нахмурился. Будь на ее месте кто-нибудь другой, я сходу задал бы вопрос: «А меня вы спросили?» Но передо мной была моя Китти, счастливая до краев родная Китти, и чтобы скрыть свою мимолетную досаду, я обнял ее и сказал на ухо:
  - Спасибо, любимая…
  И немного подумав, добавил:
  - Мне и вправду надо быть на людях. Говорить с ними по-русски. И, вообще, как у нас говорят, выпустить пар.
  Китти рассмеялась и потащила меня на кухню, не изменяя своей привычки кричать в минуты радости:
  - Ты молодчина, мой старый паровоз! Ты покажешь этим зазнайкам, где зимуют вологодские раки! А теперь давай лепить пельмени. Ничто не забирает столько энергии, как попытка убедить в чем-то наши научные авторитеты. И ничто не восстанавливает её так, как сибирские пельмени.
 Незадолго до этого я заметил, что мы почти перестали говорить по-русски. И в один из вечеров я сказал об этом Китти. Она задумалась, а потом сказала фразу, запомнившуюся мне навсегда:
  - Ты знаешь, русский язык звучит среди нашей суетной пустоты инородно…
  Она помолчала, дав мне переварить это удивительное сочетание понятий: «суетная пустота». Потом она говорила долго и печально:
  - Я просыпалась в нашем доме в Устюге, открывала глаза и видела перед собой янтарную бревенчатую стену. Я трогала ее, и она была теплой. Я говорила ей : «Здравствуй, матушка!», и весь дом вздыхал, словно отвечая мне. Потом я вставала, открывала окно и передо мной была голубая река с отражением белых облаков. Я говорила ей: «Здравствуй, матушка!», и неведомо откуда взявшийся солнечный зайчик скользил по моему лицу. А за рекой был лес, а за ним – чистое поле и церковь на пригорке. И всем я говорила по-русски добрые слова, и все они отвечали мне. А здесь… Разве могу я говорить русские слова кирпичной стене, по которой вечно что-то течет, холодное и скользкое? Я подхожу к окну и вижу там уродливые машины, плюющиеся черным дымом, и таких же уродливых людей, вечно куда-то бегущих. Ты думаешь, я могу сказать всему этому: «Здравствуй, матушка!»? В лучшем случае, если я встану с правильной ноги, я скажу им: «Hello!».. Ты помнишь  Пелагею Романовну? Ты видел ее когда-нибудь суетливой и озлобленной? Однажды я расплескала ведро воды на ее прекрасные половики в ее святая святых, комнате с иконами. Знаешь, что она сказала мне? – «Чего побелела лицом-то, матушка? Ай беда какая случилась? Али мы с тобой безрукие стали? Сейчас мы вытащим все эти тряпки во двор да под солнышко, вот и вся недолга».
  Слова нашей квартирной хозяйки она сказала по-русски, да еще с таким вологодским оканьем, что я поразился, как она могла все это помнить до сих пор.. Ведь почти два месяца у нас по-русски звучали  лишь такие слова как «пельмени», «добрый молодец», «давай, давай» и «скажи – любимая».
 Я вспомнил это разговор с Китти, когда узнал от нее, что мне предстоит прочесть лекции в английском университете на русском языке. Я уже имел кое-какое представление об уровне владения моим родным языком британскими студентами и решил немного похулиганить. Я был не намного старше их, чтобы заумно растолковывать им, что это за субстанция такая – русский Север, и откуда его богатство произросло, а потому повел себя как их ровесник и друг.
  К моему удивлению, довольно вместительная полукруглая многоярусная аудитория оказалась заполненной под завязку. Китти, которая не отходила от меня ни на шаг, шепнула мне: «Тебя пришли послушать даже физики с математиками. Преподов я  отвадила. Сказала, чтобы не смущали неопытного лектора. Давай, добрый молодец!»
  Последние слова, как ты, конечно, понял, она сказала по-русски.
  Я вальяжно взгромоздился за кафедру, почесал у себя за ухом, пристально вглядываясь в лица сидевших передо мной студентов. Большинство из них смотрело на меня дружелюбно и заинтересованно, но были и скептические улыбочки, и надменные взгляды.  Все изменилось, стоило мне сказать первую фразу:
  - Полночные Палестины моей державы, достопочтенные ученые отроки, это вам не фунт изюма.
  После этих слов лица моих слушателей вытянулись и окаменели. Они ничего не поняли из того, что я сказал, хотя имели прекрасную языковую подготовку. Вот если бы я сказал: «Северные окраины России, уважаемые господа студенты, - это весьма сложное понятие», проблем с переводом не было бы и моя аудитория чувствовала себя комфортно. А сейчас… Сейчас же мои ученые коллеги смотрели на меня так, будто я заговорил по-китайски. Под сводами зала пронесся приглушенный ропот, головы студентов склонились друг к другу, но я не паниковал: все это было запланировано мной заранее. Я подождал, пока шум немного стихнет, а потом извинился перед господами студентами за свою шутку, которой хотел всего доказать, что русский язык не такой уж однозначный, как думают некоторые ученые, хотя по этой части ему далеко до английского, в котором одно и то же слово может иметь до сотни значений. Эта нехитрая лесть пришлась по душе моим слушателям, и я продолжил свою лекцию в благожелательной обстановке на доступном аудитории языке. Но я не был бы патриотом Вологодчины и всей России в целом, если бы не расписал их прелести в высоком эмоциональном стиле, что очень понравилось сухим альбионцам,  с головой ушедшим в царство экономических выкладок. После окончания лекции они окружили меня и забросали вопросами. Я терпеливо отвечал на них, а где-то вдалеке видел ликующие глаза Китти.
  Благодаря этой лекции я стал очень популярен среди студентов – славистов. Конечно же, они всегда и всюду старались говорить на русском языке. Но теперь, проходя мимо них, я слышал уже совершенно другую русскую речь, где явно сказалось влияние моей лекции. Они старались цитировать меня! Например, один студент укорял другого таким словами: «Эй, Майк, следи за свое речью: русские падежи – это тебе не фунт изюма». На факультете быстро вошло в обиход шутливое обращение: «достопочтенный ученый отрок». И особенно мне было приятно, что они покопались в словарях и отыскали там слово «отроковица», дабы иметь возможность обращаться к особам женского пола.
  Лекции принесли мне не только огромное моральное удовлетворение, но и весьма ощутимый заработок. Китти, которая была на седьмом небе от моего успеха, стала называть меня по-русски «мой кормилец», а я старался показать свое главенствующее положение в семье, шутливо спрашивая ее по утрам: «Тебе дать денег на карманные расходы?»
  Потом мне неожиданно предложили, уже без содействия Китти, прочитать курс лекций на английском языке для студентов – историков. Это было уже посложнее, как  мне следовало серьезно поработать над произношением и лексикой. После головокружительного успеха мне не хотелось ударить лицом в грязь, и, разделяя мою озабоченность, Китти взялась  за мое обучение со всей присущей ей страстью. Она шлифовала мой английский до совершенства, выделяя тончайшие нюансы интонации, шлифуя до блеска каждый произносимый мной звук, бракуя выбранные мной термины и предлагая те, который в точности выражали нужное мне понятие.                        
   Не скажу, что публика была снова в восторге, но историки были приятно удивлены моим языком и эрудицией, а руководство факультета даже наградило меня профессорской мантией и шапочкой с кистями. Правда, это почетное одеяние было не всамделишным: и то, и другое было зеленого,  а не черного цвета, чем гордые британцы хотели мне намекнуть, что я еще не дорос до истинного профессора. Но это была всего лишь шутка, и я ее так и воспринял.
 Итак, первые мои шаги на английской земле складывались для меня более чем удачно, но сейчас я понимаю: главным в этой бурной деятельности было то,  что у меня не было времени тосковать по России.
  В мае я закончил свою преподавательскую деятельность, но теперь настала пора подготовки к защите диплома у Китти. И уже я принялся консультировать ее по истории «полночных палестин» России. Учитывая, что Китти собрала богатейший материал по  русскому Северу, это давалось мне легко, и вскоре она блестяще защитила   свою дипломную работу. В августе мы уже отдыхали с нею вдвоем в их огромном родовом замке, о котором я был наслышан.
  И вот здесь на меня навалилась тоска. Целыми днями я бродил по бесчисленным, сумрачным залам или по аллеям заброшенного сада и с грустью вспоминал родные края. Видя это, Китти устраивала для меня поездки в близлежащие города, но их ухоженные виды не согревали меня. И однажды я не вытерпел и предложил ей:
  - Слушай, может, махнем на месяц в Россию?
    Китти ответила на удивление быстро, будто ожидала моего вопроса:
  - Нет, я не могу.
  - Почему?
  - Я буду готовиться стать матерью.
  Ее смелые планы порой смешили, а порой настораживали меня, но на этот раз она просто ошарашила меня, а потому я спросил ее с изрядной долей иронии:
  - И как же ты намерена это делать?
  Китти не заметила юмора и ответила вполне серьезно:
  - Я пойду работать в детский приют. Нянечкой. Я там уже была один раз. И уже полюбила этих детей. Если бы знал, какие они… жалкие.
  Она долго не могла вспомнить это русское слово: «жалкие», и ее глаза вдруг наполнились слезами.
  И Китти, вопреки моим сомнениям, осуществила свой план. Оказывается, сиротский приют для детей с отклонениями в общем развитии, находился в деревне рядом с нашим замком, и теперь каждое утро она отправлялась туда пешком на работу и  возвращалась поздно вечером. Она ничего не рассказывала мне о своей работе, а я боялся расспрашивать ее о ней, видя, как она постепенно уходит в себя. И однажды она приехала оттуда совершенно разбитой и подавленной и за ужином грустно сказала: 
 - Наверное, из меня не получится хорошая мать…
 Она замолчала и отставила тарелку с едой, к которой даже не прикоснулась. Потом  мягко попросила меня:
  - Позвони, пожалуйста, отцу. Скажи, чтобы забронировал два билета до Ленинграда на следующий вторник.
  Всю дорогу до Лондона, а затем от Лондона до Ленинграда она выглядела  очень удрученной  и почти не проронила ни слова. В Пулково она чуть раздраженно спросила меня, почему нас никто не встречает, а когда я сказал, что я никого не предупредил о нашем приезде, еще больше погрустнела. 
  Так как гостиницу мы не бронировали, то сразу из аэропорта поехали в университет в надежде, что нас поселят в одном из общежитий. На нашей кафедре каким-то образом уже узнали о моем оксфордском триумфе и после горячей встречи посоветовали мне как можно скорее защитить кандидатскую, чтобы получить постоянное место преподавателя в этом всемирно известном университете. Я успокоил своих коллег, объяснив им, что советский диплом и степень кандидата, и даже   доктора наук не котируются за рубежом, но пообещал, что диссертацию буду защищать в этот свой приезд, как только смотаюсь к себе на Вологодчину.
  Китти, слышавшая этот разговор, осталась недовольной моей скромностью и сделала громкое заявление:
  - Мистер Крюков обязательно будет преподавателем Оксфорда и через год обязательно защитит докторскую диссертацию, я в этом уверена.
  С общежитием мне повезло: я снова оказался в Смольном, где провел чудесные годы моей юности. Здесь Китти немного оттаяла, когда к нам вечером нагрянула толпа первокурсников, только что зачисленных в университет. У них ко мне была уйма вопросов: «А правда, что вы выпускник ЛГУ и преподаете в Оксфордском университете? А точно, что ваша жена  - англичанка? А как английские студенты знают русский язык?». И прочее, и прочее.
  Откуда они узнали обо мне и Китти, я только догадывался, греша на наших аспирантов, которые тоже жили в этом общежитии, но мне было немного приятно, что «слух обо мне прошел по всей Руси великой».
  Когда атмосфера общения заметно потеплела, студенты решили подогреть ее еще больше истинно русским способом, и на столе появилась водка с обильной, не характерной в мою студенческую пору закуской. Дело объяснялось просто: по случаю поступления своих чад в университет в Питере высадился мощный родительский десант с щедрым продовольственным обеспечением. Например, стол ломился от фруктов, которые притащил первокурсник – узбек, присутствовала астраханская рыба - осетрина,  благоухал грузинский тархун с горячими хинкали,  янтарно светились кубанские зажаренные куры…
  В общем, после такой закуски не грех было и запеть. И мы запели.И когда я увидел, что вместе с хором наших студентов поет разрумянившаяся Китти, все тревоги последних дней ушли прочь.
  Но ни репертуар, ни манера исполнения не могли удовлетворить старого смолянина, и тогда я потащил всю компанию в нашу старую комнату, обладавшую совершеннейшей акустикой, и предложил всем спеть русскую народную песню «Степь да степь кругом…»
  Это было грандиозно. Голоса у новых студентов были что надо, не то, что у нас, послевоенных хлюпиков,  русский дух в них еще теплился, и песня удалась на славу. Я краешком глаза взглянул на подпевавшую нам Китти и подумал: «Вот видишь, любимая, где наше спасение. Я чувствовал, что теряю тебя в этом проклятом замке, а сегодня снова нашел тебя!»
  Потом я под хохот присутствовавших рассказывал им, как пели мы, пятеро друзей из этой комнаты, и что за это имели, и как готовили рисовую кашу с сорокакопеечными котлетами, как жили вообще, и чем были живы…
  Потом я продолжал рассказывать это одной Китти, когда мы до полуночи качались на плотах напротив Старой Охты, затем бродили по закоулкам Смольного и вернулись в общежитие лишь под утро.
  Я был счастлив. Жизнь снова повернулась ко мне своим прекрасным российским ликом, который смог возродить все лучшее и у моей любимой Китти…
  Вологда встретила нас нудными дождями, но  Китти они не удручали. Мы часами бродили по городу, потом куда-то мчались на такси, затем тряслись по проселкам в грязном автобусе, и всюду я слышал ее восторженное: «А помнишь?»
 Но и неугомонная Китти имела свой запас прочности, и на третьи сутки она сказала:
  - Все! Хочу отдыхать! Угадай, где?
  Я притворился, что не знаю. Она мне поверила и, довольная, предложила:
  - Я буду тебе подсказывать, а ты догадывайся. Шевельни мозгой.
  Теперь она говорила только по-русски и, как всегда, смешно коверкала слова.
  - Где живет сверчок за печкой? – спросила она.
  - В Белозерской гостинице.
  - Дурак, там и печки-то нету. Где много икон?
  - В Софийском соборе в Вологде.
  - Ну и тупица! Что, я собираюсь отдыхать в соборе? Кто готовит самые вкусные пельмешки?
  - Шеф-повар ресторана «Север».
  - Не знаю, не ела. Где есть медный рукомойник?
  - На пароходе «Михаил Шолохов».
 И тут Китти меня раскусила.
  - Ты зачем притворился? – с неподдельным гневом закричала она. – Я устала задавать ему вопросы, а он валяет Ванечку!
  Наутро мы отправились в универмаг выбирать подарок для Пелагеи Романовны.  Китти делала это очень дотошно и придирчиво. С необычайной въедливостью она копалась в нашем советском ширпотребе, грубо ругаясь при этом по-английски. Продавцы были измотаны ее требованиями и позвали директора. Тот минут пятнадцать наблюдал за беснующейся Китти, а потом сказал мне: «Вы здесь ничего не найдете. Но я вижу, что девушка – иностранка, а, следовательно, у нее есть валюта.  Здесь за углом есть магазин под названием «Березка».  Там вы отыщете все, что вашей душе угодно». Мы последовали его совету, и через пять минут Китти оказалась в родном для себя капиталистическом мире изобилия и роскоши. Она даже не взглянула по сторонам, а сразу направилась к вешалке, где переливались чудным блеском богатые шубы. В них она тоже не стала копаться, сразу выбрав пушистую норковую шкбу с высоким воротником.
  - Пойдет? – спросила она меня
  - Пойдет, но… - с сомнением сказал я, увидев цену.
  - Заглохни без всяких «но», - оборвала она меня.
   Примерив шубу на дебелой продавщице, Китти небрежно расплатилась американскими долларами,  будто делала это по сто раз на дню, и мы помчались на вокзал.
  Пелагея Романовна встретила нас у ворот своего чудесного дома.
  - Вот чуяло мое сердце, что гости дорогие нынче будут, - обрадовано сказала она. – И с утра посуда так и валится с рук у меня.
 Она по-матерински обняла и расцеловала Китти, потом, отступив на шаг, осмотрела ее с головы до ног и запричитала, заохала:
  - Ой, чего же ты, дорогуша  моя, бледненькая-то такая!  Ай родители твои за тобой не смотрют?   Ай кормить перестали?
  - Солнца у них там мало, - заступился я за Киттиных родителей. – Сплошные дожди да туманы.
  - Ну, а чего тогда жить там, коли туманы? - задала добрая женщина риторически-категорический вопрос. – Вот у нас тоже не юга будут, а ты всегда была свеженькая да загорелая. Ну, а ты, коли муж, должон смотреть за своей ластонькой, не допускать, чтобы она бледной немощью страдала.
  Как она догадалась, что мы уже муж и жена, осталось тайной. По крайней мере мы ее об этом не извещали и сейчас испытали серьезный укор нашей совести.
  В доме было все по-прежнему, и Китти вела себя в нем так, будто не уезжала отсюда совсем. Она плеснула себе в лицо водой из медного  рукомойника, разулась в сенях и перекрестилась на иконы в горнице.
  - Это хорошо, что мужнину веру взяла, - заметила Пелагея Романовна, вновь поразив меня своей прозорливостью.
  И еще меня удивило, что она как должное приняла подарок Китти. Она надела шубу ценой с ее трехгодичную пенсию, словно это был простой ватник, оглядела себя в зеркало и задорно сказала:
  - Эх, сбросить бы мне этак годков тридцать, я бы показала тогда, кто такая Палашка Судовикина!
  И пошла, приплясывая по комнате, с песней: «Помню, я еще молодушкой была…»
  Мы провели в ее доме три чудесных дня, с грустью распрощались и собрались в Москву, где Китти, как ни странно, не была еще  ни разу.   
  В день отъезда, когда мы еще лежали в постели, Китти неожиданно предложила:
  - Давай съездим на то место… Ну, где я пришла к тебе погреться.
  Мне сразу пришел на ум ответ: «Два раза в одну воду войти нельзя», но я этого не сказал, а согласился:
  - Давай… Только тогда мне надо сдать билеты на Москву и предупредить телеграммой сестру, что мы не приедем в условленное время.
  Китти молчала очень долго, а потом сказала, почти дословно повторив мою мысль:
  - Не надо. В одну речку два раза входить нельзя. Это будет другая речка….

   Поездке в Москву способствовало одно немаловажное обстоятельство, благодаря которому мы могли прожить там сколько угодно, не заботясь ни о гостинице, ни о чем другом. Дело в том, что муж моей сестры Лизаветы, служивший в мою бытность в Устюге начальником районного отделения милиции, за какие-то неимоверные заслуги, чуть ли не спасение члена Политбюро на охоте, был переведен в в Москву прямехонько в родное министерство. Сейчас он занимал там ответственный пост и жил в огромной квартире на Кутузовском проспекте. Сестра давно и настойчиво приглашала нас погостить у них, тем более, что ей не терпелось взглянуть на мою жену – иностранку.
  Осенняя Москва встретила нас ласковым «бабьим летом». Даже вечно нервные москвичи, разомлевшие под нежданно теплым солнышком, были приветливы и сердечны. После истинно русского банкета в апартаментах зятя, на котором Китти произвела на всех сногсшибательное впечатление, мы посвятили целую неделю достопримечательностям Москвы. Китти была в восторге, я – в тоске, оттого  что не увидел этого раньше, а оба мы  были счастливы, потому что не разлучались ни на минуту.
  И еще в Москве у нас произошло замечательное знакомство. Ты сейчас поймешь, о ком я буду говорить.
  Это произошло так. На исходе дня, устав от долой ходьбы по Москве, мы присели на скамейку за спиной у бронзового Пушкина у кинотеатра «Россия». 
  - Сходи, пожалуйста, купи мне «Times», - попросила Китти,  - а то я что-то давненько английских газет не читала. Может, там Лондон в тартарары провалился, а я здесь под Пушкиным мороженое лопаю.
  Ее русская речь с каждым днем становилась все раскованнее и ярче.
  Киоск, где продавалась зарубежная пресса, был почти рядом, и через пять минут я опустился рядом с Китти и протянул ей газету:
  - «Times» не было, я купил «Morning Star».
  - Читай ее сам, - уже не в силах раздражаться, устало сказала Китти  и запустила газету куда подальше, а именно в урну. – А это что у тебя?
  - А это я для себя «Комсомолку» купил.
  - Давай ее сюда. Русские коммунисты мне симпатичнее, чем наши.
  Она углубилась в чтение, но через минуту вскрикнула:
  - Смотри, они переплыли Байкал на плоту из воздушных шариков!
  - Кто они?
  - Какая тебе разница! Люди переплыли! Молодая супружеская пара. Их фамилия – Гор-бу-но-вы!
  - Фамилия явно вымышленная. Иначе бы к ним повалила такая толпа народа, что…
  - Слушай, а это идея! Я хочу к ним повалить! Ты представляешь, на озере был шторм, а они слышали, как под ними один за другим лопаются эти детские шарики!
  - А что, в газете и адрес их есть?
  - Не лепи из себя Ваню - дурачка! Мы сейчас пойдем в редакцию и все узнаем: и настоящую фамилию, и адрес.
  - Смею заметить, что сейчас семь часов вечера, редакция уже закрыта.
  - Тогда давай позвоним. Смотри, сколько здесь  номеров телефонов.
  Да, если Китти что-то очень хотелось, отговорить ее было невозможно.   
  Телефоны «Комсомольской правды» отвечали почти все, но сидящие за ними люди ничем нам помочь не могли. Наконец, Китти вышла на отдел международной жизни и, представившись корреспондентом так нелюбимой ею  газеты британских коммунистов «Morning Star», сразу же получила вожделенный адрес. Через час мы стояли   у дверей квартиры, которая тебе хорошо известна. Семью эту ты тоже прекрасно знаешь, поэтому не стану ее описывать.
  У Юры был тогда очередной творческий кризис, а, проще говоря, его снова уволили из научно-исследовательского института, и он страшно ругал власти, зажравшихся академиков и евреев. Я посчитал своим долгом выслушать его, и мы уединились с ним в его мастерской. Елена и Китти в это время щебетали о чем-то на кухне по-альбионски,  а дети устраивали вокруг нас всех подобие Содома и Гоморры. Елена, не стесняясь, объявила, что использует свое знакомство с Китти «for improving her English» (для совершенствования своего английского языка) и с тех пор говорила с ней только по-английски.   Когда мужчины и женщины воссоединились за столом, разговор пошел на излюбленную обеими семьями тему, о путешествиях. Правда, рассказ о Байкале не состоялся.  Как только Китти пылко попросила  поведать нам об их приключениях, Юра нахмурил белесые брови и мрачно сказал:
 - Ничего того, что они написали в газете, не было. Было страшно, но детских шариков не было.
  Этим он и ограничился, а Елена лишь скромно потупила глаза, показывая, что она солидарна с мужем. Затем Юра скромно рассказал нам о других своих путешествиях, которые все до одного проходили по Заполярью и носили экстремальный характер. Женщины слушали его с тоской: Елену в эти походы не брали, а Китти  мечтала совершить нечто подобное. Затем мы с Китти показали, что мы тоже не лыком шиты, рассказав Горбуновым о наших скитаниях по земле Вологодской. О всплывающих навстречу нам над лесом куполах ее монастырей. О полноводных реках и голубых озерах с плавающими в них белыми облаками.  Об Устюге и Дымкове, Кириллове и Горицах. Я видел, как загорелись Ленкины глаза, когда об этом говорила Китти, и через минуту из нее сыпались вопросы, как из дитяти – почемучки: «А как туда добраться? А сколько стоит билет? А какое лучшее время для путешествия?» Я знал, что она  обязательно совершит путешествие в мои родные края. И не ошибся.
 Мы стали друзьями с первого же вечера, проведенного у них. И вскоре Китти пригласила их провести вечер в ресторане «Славянский базар», резонно заметив : «Пора вам, братцы, немножко развеяться в цивилизованном кабаке». Почему она выбрала именно  этот «кабак», осталось для меня тайной, но застолье удалось на славу. Сначала приглашенные, и я в том числе, чувствовали себя весьма скованно.  Юра содрал  ненавистный галстук, как только мы сели за стол, а Лена долго стояла у зеркала, но смотрела отнюдь не на себя. Она искоса наблюдала, как одеты и ведут себя завсегдатаи этого злачного места. Чтобы вывести своих гостей из этого состояния дискомфорта, Китти решила разыграть маленький спектакль. Она щелкнула пальцем перед носом пробегавшего мимо официанта и сказала по-английски:      
  - Waiter, I’m too busy to wait! Show your twist of the wrist, eh? (Официант, я слишком занята, чтобы ждать! Покажите свою сноровку, а?)
  Елена рассмеялась:
  - Уверена, что он сейчас мучительно старается понять: то ли ты попросила его станцевать твист, то ли хочешь танцевать твист сама.
  - То ли еще будет, - многозначительно произнесла Китти.
  Я знал, на что она способна, когда разойдется, и попытался ее урезонить:
  - Может, не надо, а? У человека, наверное, сейчас тарелки из рук валятся из рук, потому что он изо всех сил старается понять, что сказала ему  залетная леди, а ты ему еще какую-то каверзу готовишь.
  - Молчи, филантроп несчастный, - продолжала веселиться расшалившаяся Китти. –Я не собираюсь третировать твоего подзащитного. Я вношу свою лепту в повышение его культурного уровня, а, следовательно, его рейтинга и зарплаты. Сходи лучше к оркестру и закажи мой любимый «Вечерний звон».
  Начало музыки совпало с появлением официанта. Китти принялась листать меню и как бы между прочим спросила его:
  -Do you like the song? (Вам нравится эта песня?)
  Официант вздрогнул и ответил деревянным голосом:
  - Yes? I do. I like it very  much. (Да, она мне очень нравится).
  - And do you know, - не унималась Китти, - that it was written by the great English poet Thomas Moore? (А вы знаете, что она была написана великим английским поэтом Томасом Муром?)
  Я решил помочь бедняге и уже открыл рот, чтобы перевести ему этот сложный вопрос, но он опередил меня, произнеся четкую фразу на приличном английском:
  - I’m sorry, mam, but I think, that Thomas Moore was an Irish poet. (Извините, мадам, но я считаю, что Томас Мур был ирландским поэтом.
  Чтобы придти в себя, Китти едва хватило минуты.
  - Oh, – наконец выговорила она смущенно, - you needn’t apologize. It’s my fault. I got used to call all the people in the UK English.  But I see you are a highly educated man. (О, вам  нет  необходимости  извиняться. Это моя ошибка. Я привыкла называть всех людей в Объединенном Королевстве  англичанами. А вы, я вижу, образованный человек).
  Официант поправил бабочку, утверждаясь в чувстве глубокого уважения к самому себе, и ответил:
 - Yes, I am. I graduated from the Moscow State University founded by the great Russian scientist Mikhail Lomonosov (Да. Я окончил Московский Государственный Университет, основанный великим русским ученым Михаилом Ломоносовым).
  И здесь Китти решила перейти на русский язык, так как считала его самым демократичным языком в мире. Она широко улыбнулась, протянула официанту руку и сказала:
  - Китти Локхарт, выпускница Оксфорда. Была рада познакомиться с вами. Вы прекрасно говорите по-английски.
   Но официант, не найдя нужным представиться, не хотел расставаться с полюбившимся ему языком гордых бриттов и холодно произнес:
  - I was glad to meet you too. Your Russian is also rather good. But I beg your pardon, I cannot delay.  Would you like to order?  And then I’ll try to show you all my twist of the wrist. (Я тоже был рад познакомиться с вами. Ваш русский также достаточно хорош. Но, извините, мне нельзя медлить. Не будете ли вы добры сделать заказ? И я тогда постараюсь вам показать всю мою сноровку)
 Вечер прошел превосходно. Китти заказывала какие-то сногсшибательные блюда, которые, по ее словам, были исконно русскими, но мы, тоже русские во всех поколениях, их никогда,к нашему стыду, не пробовали. Это веселило ее, поощряя к новым сюрпризам.  Мы танцевали танго под аранжированную «Рябину»,  что стоит, качаясь, у самого тына, и старались отгадать, кто же из присутствующих в этом ресторане, иностранец, а кто русский.  Китти не стеснялась подойти к столику с совершенно чужими ей людьми  и выяснить, кто есть кто.  Потом она звонко смеялась над каждой нашей ошибкой. На прощанье наш высокообразованный официант посмотрел  на нас снисходительно, но с изрядной долей симпатии, и попрощался с нами по-итальянски. Что он имел ввиду, я не понял.
  Затем способности Китти проявились еще в одном, очень немаловажном направлении: она нашла себе покровителей в посольстве Великобритании. Именно  через них она заполучила там симпатичный микроавтобус «Вольво», на котором мы с Горбуновыми  совершили увлекательный пробег по Золотому кольцу. Китти сама села за руль и запросто селила в гостиница даже в таких туристических центрах как Ярославль, Ростов Великий  и Сергиев Посад, в то время еще Загорск. Правда осталась в стороне наша общая давнишняя мечта – Суздаль. Москвичам надо было выходить на работу, а нас беспрестанно  бомбили телеграммами и телефонными звонками Локхарты: для Китти нашлось место редактора в каком-то крупном, престижном издательстве, уделявшем большое внимание русской тематике.
  Она улетала в Лондон промозглым осенним утром. Скучный дождь лениво поливал московские улицы и всю дорогу до Шереметьева. В машине Китти молчала и прижималась ко мне плечом. Золотые березы бесконечно плыли за мокрым окном, и, глядя на них, она грустно улыбалась
  В здании аэропорта было холодно и тихо. Редкие объявления громкоголосой дикторши заставляли вздрагивать и ежиться. Когда объявили посадку на лондонский рейс, Китти неожиданно бросилась мне на шею и заплакала навзрыд, или, как у нас говорят, в голос. Я пытался ее успокоить, но она перестала плакать лишь тогда, когда посадку объявили вторично. Она вытерла слезы, долго и пристально посмотрела мне в глаза и сказала:
  - Прилетай скорей. Я не могу без тебя. Ни одного дня не могу…
  И она снова заплакала.
  - Я прилечу на следующий же день после защиты, - сказал я. – Я тоже не могу без тебя.
 Она резко отвернулась и побежала к выходу. И в тот же момент у меня внутри что-то оборвалось. Я словно почувствовал, что мы перешли вершину нашего счастья. Что ничего подобного нам уже не пережить…