Тяжелая вода

                Я не хочу, чтобы
                Ты умер от жажды
                Или о выборе
                Пожалел однажды

ПРОЛОГ

Дождь накрывал город своим неуютным капюшоном. Капли стучали по стеклам, по крышам, по мостовым, шлепали по первой весенней грязи. Левиафан, сотворенный людьми медленно тонул в потоках воды. Воды, перемешанной с дымом заводов. Тяжелой воды.
Одинокие экипажи и люди старались развить как можно большую скорость, чтобы не быть захлестнутыми гневом природы. А дождь, казалось веселился, вымачивая прохожих и лошадей до нитки…

Н

Тяжелая дверь скрипнула и отворилась. Откашливаясь, отплевываясь и отряхиваясь в операционную анатомического театра вошел грузный, уже немолодой человек в форме жандарма. Было сразу видно, что мужчине не по себе, хотя виду он старался не показывать.
- Как дела, Порфирий Александрович? – зычный бас чиновника разнесся по операционной, тысячекратно отразившись от кафеля, которым были выложены стены.
Маленький сухой человечек, стоящий у операционного стола неясно пробормотал:
- Секундочку.
- Ну секундочку, так секундочку, - от нечего делать, человек в форме стал рассматривать скудное убранство комнаты.
Петру Николаевичу Взеленскому было шестьдесят пять лет. Повидавший виды старый вояка занимал теперь в жандармерии средний и ничем не примечательный пост рядового следователя. Работа была скучной, так как рутина случалась каждый день, а вот громкие дела. Ну откуда взяться громким делам в маленьком захолустном городишке, который не называли деревней по чистой случайности, а вернее из – за трех – четырех хорошо вымощенных улиц.
Когда – то жизнь Петра Николаевича была во много раз веселее. Военное училище, Кавказ, попойки, повышения, лихие перестрелки с головорезами, называвшими себя славными потомками Шамиля, награды за храбрость, женщины, дуэли, несколько разжалований и даже угроза каторгой за сабельный поединок с сыном одного из русских известных дипломатов, таким же, как и сам следователь, сорвиголовой. Война, балы, визиты. Год за годом обычной жизни русского офицера. И, наконец, отставка. Эполеты с себя Петр Николаевич снимал со вздохом облегчения. Лет ему тогда было около пятидесяти. Кавказская кампания уже кончилась, а служить в средней полосе России человеку, привыкшему к постоянной опасности, не хотелось. Вернее можно было бы и послужить. Но следователь был уже стар и ему не хотелось никаких балов, парадов и визитов, к которым бы обязал его мундир в городе. Да и мечталось уже о тихой и покойной жизни и о непыльной должности. По протекции одного из старых знакомых, который теперь был «столичным енералом», как выражался о нем Петр Николаевич, старому солдату предоставили место следователя в одном из уездных городов с довольно приличным жалованьем, при том, что последний не имел никакого образования, чтобы заниматься данным делом.
Капитал Петр Николаевич за всю свою жизнь не скопил. О будущем он никогда не задумывался, да и некогда было, а под пулями деньги ни к чему. По этой же причине так и остался холостяком. Да и вообще не был этот человек ничем примечателен, кроме разве что шрама от кинжального удара на спине, что оставил в свое время какой – то фанатик – горец на званном вечере у одного из кавказских князьков. Да только вот спина под одеждой все равно не видна. Теперь же его большие, но уже уставшие глаза вяло изучали операционную.
Света было мало. Даже чересчур мало. Небольшое окошечко в стене, да тусклая лампочка под потолком. Сейчас же мрачность помещения усугублялась тем, что окошечко почти не давало света из – за отвратительной погоды, и в него со всей силы, будто пытаясь разбить, барабанил тяжелый дождь. Да и лампочка как – то подозрительно помаргивала.
На столиках, расставленных вдоль стен, в беспорядке были разбросаны медицинские инструменты. Вид их, особенно при данном освещении, не внушал никаких светлых мыслей, а некоторые приспособления так и вовсе создавали впечатление, что здесь живодерня или пыточная камера. И действительно, едва войдя сюда, Петр Николаевич подумал что попал в застенки Святой Инквизиции.
Повсюду, на полу виднелись засохшие пятна крови, которые не смогли, забыли, а может и вовсе не пытались оттереть. Впрочем, работников данного заведения кровь мало волновала, а некоторые и вовсе шли сюда, чтобы насладиться ее видом. Как например Скальпев Порфирий Александрович, который колдовал сейчас у операционного стола, мурлыкая себе под нос какой – то довольно жизнерадостный мотивчик
Скальпева с детства тянуло к крови. Сын известного доктора, он в ранние годы издевался над лягушками, котами, щенками и прочей живностью, что попадала ему в руки. Друзей у него не было, так как рос Порфирий угрюмым и нелюдимым. Даже хвосты ящерицам он отрывал с бесстрастным лицом. Много раз его отцу на вид ставили странное поведение мальчика. Отец поначалу очень беспокоился и даже собирался сдать сына в дом для душевнобольных. Однако, когда Порфирию исполнилось десять, его жестокие увлечения сошли на нет и отец успокоился.
Странное влечение ребенка вновь обнаружилось много позднее, когда мальчик заявил, что хочет поступить в военное училище, а потом посвятить войне всю жизнь, чтобы, как он выразился «кровию вражеской себя окропить, аки славою». Ужаснувшись таким речам и вспомнив старые игрища мальчика, отец запретил и думать о военной карьере и сказал, что Порфирий будет патологоанатомом, потому что, по его словам «только так адово отродье, живущее в моем сыне, утолит жажду крови и не принесет вреда». Вот маленький сухенький Скальпев стал патологоанатомом морга одного из уездных городов, куда он попал по распределению, потому что к моменту окончания медицинского университета отец уже умер и никаких связей не осталось. Впрочем, Порфирий Александрович был доволен. Крови теперь он видел предостаточно и никто ему не мешал. Жены Скальпев, как и Взеленский, не имел да и к женщинам его не тянуло. Как и их к нему.
- Вот собственно и всё – с, Петр Николаевич. Извольте – с, - Скальпев отошел от стола, накрыв труп простыней. – Прелюбопытнейший случай – с.
Патологоанатом направился к умывальнику, на ходу снимая со своих рук перчатки. Стянув окровавленную резину, он швырнул ее в угол и, прежде чем сунуть ладони под воду, придирчиво осмотрел свои руки.
- Да что ж это такое, - уныло произнес он, заметив на правой руке  пятно чужой крови, уже высохшей. – Опять – с перчатки рваные. Сплошной брак. Этак и заразиться недолго.
С досадой Скальпев стал тщательно мыть руки. Закончив с этим, он повернулся к гостю. Петр Николаевич поднялся с места. Несколько секунд патологоанатом и следователь молча изучали друг друга.
- Так вот – с. Прелюбопытнейший случай. Хотя и, выражаясь вашим официальным языком, обычный суицид, так сказать – с. А вот для человека просвещенного и духовного максимализм в чистом виде.
- Я вас не совсем понимаю, Порфирий Александрович, - поморщился Взеленский.
- Ох, что тут понимать – с. Пожалуйте сюда, мой друг, - Скальпев жестом пригласил собеседника к операционному столу, у которого уже и сам стоял.
Петр Николаевич подошел к страшному ложу и немного сдернул простыню. На него смотрело красивое лицо юноши лет двадцати. Волнистые черные волосы, мягкие черты, ставшие восковыми, огромные зеленые глаза, ставшие стеклянными. Невыразимо грустные, глубоко больные глаза. Совсем еще ребенок, которого прибрала к себе старуха с косой. Вместе с головой обнажились плечи. Тонкие плечи, ссутулившиеся под каким – то моральным грузом.
Рядом с операционным стоял еще один столик, на котором лежали, по всему, вещи юноши. Аккуратно сложенное исподнее, сюртук и брюки щегольского пошиву. Маленький пистолет. Какая то книжица, названия было не разглядеть. Вскрытое письмо. И окровавленная пуля, которую по – видимому, совсем недавно достали из трупа. Взглянув на последнюю, следователь поспешил отвести глаза.
Крови Петр Николаевич не боялся. Видывал он ее на своем веку много. Но была у него странная фобия. Он терпеть не мог смотреть на пули. От вида покоящегося смертоносного металла, который в любой момент может забрать чью – то жизнь, следователю становилось дурно. В бою об этом некогда было думать, а вот в мирное время все боеприпасы получал ординарец. Но даже, несмотря на то, что на пулю, вытащенную из молодого человека, Петр Николаевич смотрел всего пару секунд, он успел заметить, что эта какая – то необычная. Правда, в чем эта необычность заключается, Взеленский бы ответить не смог.
Увидев, что следователь смотрит на вещи, Скальпев подал голос.
- Мне вот интересно, Петр Николаевич, чего их ко мне с одеждой возят. Я все – таки патологоанатом, а не гардеробщик. А если потеряют что, мне потом, как последней инстанции, отвечать. А если улика важная? Мне что ж потом, за убийцу в острог?
- Целостность трупа чтобы не нарушать, - произнес следователь.
Это была чистейшая ложь. Никому просто не хотелось возиться с вещами и телом, поэтому его сразу везли на вскрытие. А этого юношу вообще нашли извозчики ночью и сразу привезли в анатомический театр, чтобы не проводить время отведенное для сна под перекрестным допросом в жандармском управлении. Отвечать им все равно пришлось, но это было уже днем.
- Целостность трупа, - передразнил Скальпев. – Я представляю, как эти дубины неотесанные берегли енту целостность. Хорошо что целым привезли, - мрачно скаламбурил он.
Петр Николаевич вяло улыбнулся, отчего патологоанатом еще более помрачнел.
- Ну так что там у вас, Порфирий Александрович?
- Я же говорю, суицид. Никакого состава преступления. Еще одна душа, погубленная любовью, максимализмом и расчетливым папенькой. Да что я вам рассказываю. Вон письмо лежит. Прочтите и все поймете.
- Но оно наверное кому – то адресовано, - Петр Николаевич оглянулся на вскрытое письмо.
- А с каких это пор наша славная полиция чурается читать чужие письма? Тем более, я думаю, не следует его по адресу отсылать. Вряд ли кто – то будет рад еще одному самоубийству, даже если оно случится на другой конце Земли, - в словах Скальпева сквозил неприкрытый яд и сарказм.
- Кому оно адресовано?
- У вас что, глаз нет? Возьмите, да прочитайте, а я устал. Пойду распоряжусь, чтобы мне обед подали. Желаете чего – нибудь откушать?
- Прямо здесь, - Взеленский невольно сглотнул.
- А чего бы и нет?
- Я откажусь пожалуй. Обстановка не располагает, - следователь снова сглотнул.
- Эх вы. А еще жандармерия, - Скальпев усмехнулся и вышел.
Петр Николаевич проводил его взглядом и подошел к столику. Протянув руку, он взял распечатанный конверт, вытащил мятые листы бумаги, исписанные аккуратным, но нервным и рваным почерком. Усевшись на стул, Взеленский погрузился в чтение.

О

Lise. Моя милая Lise. Моя единственная, несравненная Lise.
Сколько я не называл вас так? Кажется, всего месяц. А кажется, что  прошла вечность. Вечность, понимаете, Lise? Это страшное слово, которое всего месяц назад казалось мне самым сладким. Когда вы сказали: «Мы будем с вами вечность. Нет, одна вечность мало. Две вечности. А лучше три. Да – да, именно три». Я тогда рассмеялся. Вы надули губки и сказали, что я глупый. А я… Я смотрел на ваше милое обиженное личико, в ваши чистые наивные глаза и не мог остановиться. Я смеялся не над вами. Я смеялся потому что был счастлив. А вы? Вы тогда уже знали, как все закончится?
Lise. Могу ли я теперь вас так называть? Наверное нет. А как иначе? Елизавета Алексеевна? Нет, так тоже не могу. Ведь вы для меня Lise. Я надеюсь вы меня простите за эту фамильярность. Тем более, что это последнее письмо к вам. А может быть последнее, что я вообще напишу. Ох, простите Lise. Я не должен был этого писать. Но написанное пером… А переписывать… Я не в силах. Я и так по частицам собирал их, чтобы решиться на это письмо.
Перо дрожит в моих руках. Слезы воспоминаний душат меня и картины жизни, нашей с вами жизни, проносятся перед глазами. Хотя, почему нашей с вами? Разве до и после вас может что – то быть? Разве вы не есть сама жизнь?
Помните, как мы с вами познакомились? Я шел с кипой переводов по улице, погруженный в свои мысли и случайно столкнулся с вами. Я был так неуклюж. Бумаги полетели из моих рук на землю и я кинулся их собирать, не подумав даже извиниться. Наверное вы подумали: «Неотесанный мужлан». И возможно даже добавили свое несравненное «Фи», за которое вас часто ругала строгая madame. А может я все это выдумываю? Ведь вы с готовностью стали помогать. А потом протянули мне собранные листы и прошептали мне: «Lise». Ох, что было дальше. Не могу вспомнить без стыда. Я настолько растерялся, что ответил: «Нет. Это Гете». Вы засмеялись. Так звонко и заливисто, что я тоже не смог удержаться, хотя краска и заливала всё мое лицо. А затем вас увела строгая madame. О, как я ненавидел ее тогда за то, что она увела от меня этот прелестный смех. И как бы я был благодарен ей теперь, если бы она сделала это минутой раньше, если бы не повела вас по этой улице, если бы вообще заставила вас заниматься фортепиано или хореографией с… Как же его? Вы рассказывали. То ли де Легрю, то ли де Лерю. Ваш учитель танцев. Неважно. Важно то, что этого не случилось и мы встретились. Для меня все было кончено. Вы шепнули: «Приходите в парк» и кажется подмигнули. Зачем вы это сделали? Вот тогда вы и погубили меня, Lise, погубили бесконечным счастьем и бесконечной надеждой.
Я пришел тем вечером в парк. Много – много пар, много шляпок, платьев, букетиков, но… Вас не было. Не было и на следующий день. И затем. Я приходил туда днем и почти потерял надежду, когда… Когда вы вновь возникли передо мной, Lise. У вас нестрогий Papa и в парк вы пришли одна. Вот тогда вы погубили меня во второй раз. Вы снова вселили надежду, почти потерянную. Зачем?
И вы сразу устремились ко мне. Как сейчас помню, на мне был щегольский наряд (мои родители никогда не жалели денег на меня, да и титул молодого графа обязывал), а на вас летнее голубое платье и легкая шляпка того же цвета. Как же все это шло к вашим необыкновенным серым глазам. «Вы не представились», - это было вашей первой фразой. И я смущаясь назвал свое имя. Я смутился перед вами, хотя меня никогда не почитали за робкого.
Мы гуляли с вами до вечера, до тех пор пока небо не мазнули первые кисти заката. Мы разговаривали о многом, а на самом деле ни о чем. Вы спрашивали меня зачем я беру переводы, ведь моя семья ни в чем не нуждается. И я пошутил, что на самом деле все не так просто и денег нашей семьи не хватает на мое франтовство. Вы тогда первый раз поджали губки и сказали свое знаменитое «Фи», но правды не потребовали. Теперь я хочу вам сказать. Я просто любил стихи в оригинале, но именно так – на дешевой мятой бумаге. Я не брал денег за переводы, я просто упивался поэзией. У меня, к сожалению нет таланта, а марать бумагу я не хотел, как поступали мои сверстники. И я надеялся, что прочитав много стихов, я сумею писать так же как классики. Моей мечте, увы, не суждено сбыться.
А потом мы гуляли снова и снова. Я стал вхож в ваш дом. Ваш Papa не был против. Мы могли гулять с вами в вашем саду, сидеть в тени вишен. Помните, как вы считали перезревшие вишни, которые падали к вашим ногам?
Вы любили считать. Странная детская забава. Вы считали падающие листья, вы считали извозчиков, которые ехали мимо, когда вы с madame прогуливались, а я шел следом.
Lise, вы все такой же ребенок? Как же вы необычны. Глубокий и пытливый ум, состоявшиеся взгляды, любознательность. И вместе с тем непосредственность и наивность. Вы просили дать почитать вам Руссо или Вольтера, а когда брали книгу из моих рук, могли неожиданно показать мне язык. Вы могли обсуждать со мной нигилизм и неожиданно, без всякого перехода, начать рассказывать мне о том, как вас сегодня мучила ваша строгая madame произведениями Моцарта и Баха.
Кажется, вы люто ненавидели фортепиано. Только в этом вы были абсолютно однозначны и уверенны. Хотя, полностью ли? Ведь играли вы на нем превосходно. Вы заставляли всех гостей застыть от вашей игры. Но даже тогда вы не прочь были пошалить, ударив в середине какого – нибудь этюда ладонями по клавишам и захлопнув крышку рояла. Ваш Papa прощал вам эти кульбиты.
Стояла середина октября, помните? Бабье лето в том году припозднилось (хотя какой тот год, это было всего четыре месяца назад или чуть больше, я давно потерял счет времени) и в теплый, не по – осеннему мягкий вечер мы с вами стояли на мостике в парке. Мы обсуждали с вами Пушкина, мы говорили о его дуэли с Дантесом. Вы так негодовали из – за подлости этого француза. И вдруг…
Как всегда, без всяких переходов вы схватили меня за руку, прошептали: «Я вас люблю» и убежали. Я помню ваши глаза в тот момент. Они стали цвета сапфира. Ваши серые глаза горели нестерпимым жаром. Lise, вы погубили меня окончательно. Если бы вы знали. Я не мог пошевелиться. Я не мог побежать вслед за вами. Я хотел сказать вам то же самое. Но мои ноги будто вросли в землю.
А при следующей встрече в парке. Вы, ни слова не говоря, поцеловали меня в щеку, влепили в нее же пощечину и полчаса шли рядом со мной надувшись и молча. И когда я спросил что случилось, вы сказали мне, что я изверг, хам, негодяй и она вообще не понимает как таких земля православная носит. Что я – де выбил у вас признание, но теперь могу забыть о вашей любви навсегда, навсегдашеньки. Вы так и сказали: «Навсегдашеньки». Вы были так искренне обижены, что я не смог не улыбнуться, глядя на вас. И тогда вы отвесили мне другую пощечину. На что я взял вас за плечи, наклонился к вашему уху и то ли прошептал, то ли пропел: «Я люблю вас, Lise», - и попытался поцеловать вас. А вы вырвались, крикнули, что все расскажете Papa, что меня ни в один приличный дом в городе не пустят, и снова убежали.
Как мне было заслужить ваше прощение? Я делал визиты почти каждый день, но вы оставались холодны. Теперь я понимаю причины вашего поведения. Тогда не понимал.
Наконец, вы сами пригласили меня на прогулку. Вы были милы и нежны. Вы несколько раз переспросили, правда ли то, что я тогда вам сказал и я ответил, что это чистейшая правда и клялся своей жизнью. Вы отвечали: «Ну то – то же», - и успокаивались на пятнадцать минут, однако, по прошествии этого времени, вы снова спрашивали то же самое.
Пришли дожди. Холодные ноябрьские дожди. Последние дожди перед белым царством. Мы с вами гуляли под зонтом и вы жались ко мне, как испуганный котенок. Вы говорили, что это не просто вода. Что это тяжелая вода. Вы не могли объяснить почему, лишь зябко кутались в шаль и сутулились. А еще вы говорили, что возможно она пришла с Лондона. А с Лондона не приходит ничего легкого. Там только смог и чопорность. Вы говорили, что ни в коем случае нельзя, чтобы она вымочила человека, иначе она заменит кровь своей тяжестью. И сами же выбежали под дождь. И я снова ничего не понял тогда.
Lise, вы давали мне столько намеков. Но я был так ослеплен любовью, что не мог и не хотел их замечать. Я был глуп, а вы так умны. Вы хотели защитить меня. Вы знали, вы знали, что разговоры о вечности не могут сбыться. Так и случилось.
В конце января вы сказали, что выходите замуж. За сына старого друга вашей семьи – посла в Англии. Это было выстрелом. Я просто промолчал. Меня всколыхнула обида. Я сердился, я наговорил вам глупостей, потом отказывался от вас, потом предлагал убежать. Вы молча смотрели на меня своими огромными сапфировыми глазами. В вас ничего не осталось от наивной девочки. И на все мои длинные и запутанные речи вы ответили тихим, но твердым: «Я обещала». Это было выстрелом. Вы убили меня. Убили как Дантес Пушкина. Lise.
Мы больше не встречались. Моя глупая, моя глупая гордость не давала мне искать с вами встреч. Она говорила мне, что вы обманывали меня, что вы знали как все будет и все равно посмели дать надежду. А когда я наконец решился было слишком поздно.
Последний я увидел вас в двадцатых числах февраля, когда вы с Papa и строгой madame садились в обледенелый вагон. Шел снег. Я стоял на перроне и смотрел на вас. В какую – то секунду мне показалось, что вы тоже смотрите на меня, и готов был уже сорваться к вам, но это был просто самообман израненного сердца. Вы не могли меня видеть. Не могли узнать. Я стоял слишком далеко для вашего слабого зрения. И поезд увез вас. А вместе с вами все, что было во мне.
Я не хотел тонуть в воспоминаниях. Простите, Lise. Перо само написало все это. Возможно сейчас моими руками управляет не голова, но сердце. Вы простите меня, Lise?
Я не должен был вам писать. Когда это письмо до вас дойдет, вы уже будете женой другого человека. Признаюсь вам по секрету, частенько меня посещали грезы о том, что вы свяжете свою жизнь со мной. Не судьба.
Lise. Мы никогда больше не увидимся. Я не вынесу такой встречи. И вы наверное тоже. Вы прочно отпечатались в моем сердце. Вы остались на нем незаживающей огненной раной. Lise. Я не должен всего этого писать. Но я не могу обо всем этом молчать. У меня вряд ли станет сил отправить это письмо. Я слабею с каждой секундой. И только ваше имя придает мне сил. Я хочу, чтобы ваше имя осталось единственным словом в моей никчемной жизни. Помните ту забавную вещицу, что я вам показывал? Простите, простите меня, Lise. Я негодяй, я подлец, я подонок, но я не могу иначе. Пусть меня убьет ваше имя, Lise. Прощайте. Навсегда прощайте Lise. Знайте…
Знайте, что сейчас я вас люблю тысячекрат сильнее, чем когда – либо. Люблю. Люблю. Люблю. И всегда буду любить. Вечность. Или две. А лучше все три. Вы в моем сердце. Моя дорогая Lise.
                А.А.

Н

-Моя дорогая Lise, - бормотал про себя Петр Николаевич.
Однако, бормотание его было столь громким, что едва он закончил, как уже прожевавший свой обед Порфирий Александрович произнес:
- Недурно пишет, а? А говорил таланта нет, - Скальпев вытер салфеткой рот и бросил ее в угол. – Прелюбопытная штука – любовь. Говорят смерть над ней не властна, однако вот, застрелился дурак и нет его любви. Смешно – с, хе – хе.
- Это что ж, сын старого графа? – бормотал в смятении Взеленский. – А мы его. Ох, скандал то будет, какой скандал.
- Да какой скандал. Это ж следствие. Никто не видел как он застрелился. А ну как убили.
- А письмо?
- Письмо можно подделать, невелика наука. А вот вскрытие показало еще одну любопытную штуку. И никто теперь не будет в сомнениях что это суицид, - Скальпев подошел к столу. – Идите сюда, Петр Николаевич, идите, штуку вам презабавную покажу. Отличная штука.
Не в силах оторваться от своего смятения, следователь послушно подошел  к столу. Он знал, что теперь начнется. Старый граф до беспамятства любил своего единственного сына. Он не простит жандармерии такое надругательство над его святыней. Со Скальпева взять было нечего, он просто инструмент, а вот, что будет с ним, со Взеленским? Многие погоны полетят. Ох, многие. Граф имел связи и в Москве и в Петербурге, говорят даже, что он знавал покойного батюшку нынешнего императора и был вхож к нему на чай. Тут даже «столичный енерал» не поможет, если вообще возьмется помогать
- Ну вы смотреть то будете? – резкий голос Скальпева оторвал Взеленского от тяжелых мыслей.
Взеленский с трудом сфокусировал на нем взгляд. Тот держал что – то в небольших щипцах. Приглядевшись, старый солдат понял, что это давешняя пуля. Его затошнило и он отвел глаза.
- Да чего нос – то воротите? – Порфирий Александрович злобно и нетерпеливо сунул пулю под нос следователю. – Глядите, глядите. А ежели видите плохо, могу лупу дать.
- Давайте, - произнес Петр Николаевич, зажав рот рукой.
Скальпев поднес лупу и стал держать ее между пулей и глазами следователя.
Взеленский пригляделся и отпрянул. Он не мог поверить глазам.
- Красиво все обтяпал. Эх, сорванец. Дурак правда, - надрывался Скальпев.
Петр Николаевич снова вгляделся. Сомнений быть не могло. Теперь он знал, что в этой пуле не так. На ней было выгравировано…
LISЕ

ЭПИЛОГ

- Можно к тебе, дорогая? - молодой галантный брюнет аккуратно постучал в комнату своей жены.
- Входи, Николя, - послышалось из – за двери.
Молодая девушка лет двадцати сидела перед зеркалом и что – то читала.
- Что это, Лиза? – спросил мужчина, сев на стул у двери.
- Это? Это письмо от старого друга из России, - ответствовала девушка, оборачиваясь к мужу. – Сейчас дочитаю и пойдем.
- Скучаешь по России?
- Нисколько, Николя. Мне нравится Лондон. Его холодные манеры и тяжелая вода дождей.
- Ты очень странная, Лиза, - Николай улыбнулся.
Лиза еле заметно вздрогнула. Оставалось прочесть последний абзац. Муж терпеливо и покорно ждал.
Вдруг слеза еле заметно покатилось по ее щеке. Этого она от себя не ожидала. Резко обернувшись к зеркалу, девушка легким движением смахнула слезу. Письмо кончилось.
- Я готова, Николя, - произнесла она, мило улыбнувшись мужу. – Джонсоны наверное заждались.
- Всенепременно, дорогая, - с неизменной улыбкой Николай взял Елизавету под руку и они вышли из комнаты.
На туалетном столике осталось лежать несколько листов мятой бумаги и конверт с ярко - красным штемпелем: «Отправить адресату».

(Если вам понравились мои произведения, то вы можете меня поддержать
ЯД:410011732848534)