Сумерки в Дели. Ахмед Али. ч. 1, гл. 3

Сумерки в Дели. Ахмед Али

Часть первая

Глава третья

Мир проснулся под зычный голос Низара Ахмада, призывающего с минарета мусульман к утренней молитве. В даль и в ширь разносился его золотой голос, призывая правоверных к молитве, призывая их оставить постели и воспрянуть ото сна, голос дрожал и переливался, исполненный радости летнего предрассветного часа. Было еще темно, и звезды сияли в холодном и умиротворенном небе. Только на востоке, на самом горизонте, проявился еле заметный признак нарождающегося дня, но заря была еще далеко, она еще пряталась от ищущих взглядов людей. Но призыв с минарета принес послание радости и надежды, он проникал в переулки и дворы, гулко отдаваясь в тишине раннего утра.
Люди слушали его голос, еще до конца не проснувшись, и им казалось – что они пребывают где-то далеко, в счастливом сне. Некоторые люди просыпались на какое-то время, затем опять поворачивались на бок и сворачивались калачиком, чтобы уснуть. Или – вскакивали с постелей, протирая глаза, хватали свои кувшины с водой и шли отвечать на зов природы.
Как реакция на призыв к молитве, начали по одному чирикать воробьи, затем они чирикали уже по двое и по трое, и потом – уже десятками и сотнями, пока их чириканье не перешло в громкий и бесконечный хор. Собаки также пробудились ото сна и сразу начали бессмысленные поиски отходов или потрохов, бегая повсюду и обнюхивая каждый сантиметр земли в поисках пищи.
Холодный зеленый свет расползался по всему небу. Звезды медленно таяли, они сияли еще какое-то время, но затем сокрыли свои лица за покрывалом рассвета, который постепенно всё более и более вступал в свои права, и вот – свет нарождающегося дня начал освещать потаенные уголки земли. Победно шествующее Солнце посмотрело на мир, и его свет окрасил в разноцветные краски воды Ямуны. Он предал им ярко-красный, лиловатый и розоватый оттенки. Его лучи скользнули по высоким минаретам Джама Масджид (Мечети Джама), просияли по поверхности ее мраморных куполов и залили город теплым и всеобъемлющим светом.
Небо затянулось крыльями голубей, летающих стаями. Эти стаи сливались с другими, превращаясь в огромное черное пятно, летали какое-то время вместе, после чего голуби складывали крылья и ныряли в пространство головой вниз, планируя на крыши. Воздух наполнился криками людей, гоняющих голубей, эти люди буквально пронизывали небо своими криками: «Аао! Коо! Хаа!»
Вот что происходило в воздухе и на крышах домов. А внизу, на земле, загорелые продавцы мелкого гороха выкрикивали свои громкие зазывания и, одетые в черные и грязные лохмотья, ходили по улицам и переулкам со своими мешками, свешивающимися с их спин, продавая от двери к двери свой горох. И нищие начали выть, прося поодиночке, по двое или хором. Они становились перед дверью и затягивали стих или просто, крича, просили подать им хлеба или мелкую монетку. Некоторые из них, дружно звеня своими железными сосудами, качали головами в каком-то сумасшедшем ритме, отбивая такт ногами, затягивая песню так, как позволяли их способности:

Дхум! Каландар! Господь пошлет!
Дхум! Каландар! Господь – един!
Молоко и сахар! Господь пошлет!
Дхум! Каландар! Господь – един!

Нищих было так много, молодых и старых, светлых и загоревших, нищие с белыми развевающимися бородами и нищие с бритыми подбородками. На их головах были длинные конусовидные шапки, шапки круглые и овальные, или тюрбаны. Некоторые нищие были в лохмотьях, а некоторые – в длинных робах, нисходящих до колен. Были нищие в заплатанной одежде, и были нищие в белой. Но у каждого из них был глубокий зычный голос, и все они выглядели бодрыми и здоровыми. Скрипели входные двери, закрывающие вход вельветовые занавески отодвигались в стороны и тоненькая, эфемерная ручка какой-нибудь бледной красавицы высовывалась наружу и протягивала монетку или – высыпала лежащее на блюде подаяние в их кувшины или на их тарелки, и, довольные, нищие уходили прочь, молясь за души живущих в этом доме людей.
Мужчины в огромной спешке шли по делам. А с улочек доносился специфический шум работы «создателей серебряных пластин». Звуки от ударов их молоточков по золоту и серебру разлетались так, как будто где-то одна за другой откупоривали бутылки. Но покрывали все эти звуки удары молотков по листам гофрированной стали – это кузнецы долбили изо всех сил. Город гудел от переизбытка шума и работы, начиная по новой свою жизнь борьбы и забот.
Бегам Нихал уже проснулась. Она завершила утренние молитвы и, сев на маленькую деревянную скамеечку, начала читать на ритмический мотив Коран, медленно раскачиваясь в разные стороны. Мехро проснулась тоже, она села на платформу совершать утренний туалет. А Машрур уже собирался в школу. Шам еще спал. Но его жена была уже в ванной. Из-под навеса доносился голос Бегам Джамаль, она сердито укоряла свою овдовевшую сноху, которая жила там с ней: «Ты превратила мою жизнь в ад, Би Анджум. Я не знаю ни сна, ни отдыха…»
Когда загорелый торговец горохом подошел к дому, Бегам Нихал повернулась и, не открывая рта, как немая стала что-то бурчать, привлекая внимание служанки Дилчайн. Посторонний не понял бы в этом бурчании ровно ничего. Но Дилчайн всё поняла. Она драила на кухне горшки, погружая ладони в золу и затем натирая внутренние стенки горшка завязанной в узлы льняной веревкой. Когда Бегам Нихал повторила свое бормотание, Дилчайн погрузила руки в сосуд с водой и прошептала:
«О Боже, ни минуты покоя!»
Она встала и подошла к своей госпоже, которая вытащила из-под паранджи монетку и протянула её Дилчайн, попросив купить гороха.
Машрур вышел из комнаты с книгами подмышкой, на нем был грязный шервани (подобие пиджака с длинными полами – прим. переводчика), его турецкая шапочка была грязна и засалена в соприкасающейся с головой кромке. Он тихо вышел на улицу. Мехро, завершив утренний туалет, погрузилась в молитву. Жена Шама вышла из туалета и исчезла в ванной комнате. Воробьи чирикали на хинном дереве, а на финиковой пальме сидела ворона и издавала грубые и хватающие за душу монотонные крики…

Мир Нихал пошел к навесу, где содержались его взрослые голуби. Он выпустил их из вольера, и когда они вышли наружу, он внезапно бросился на них с флагом, привязанным к бамбуковой палке в одной руке, другую он отвел далеко в сторону, и с криками: «Хаа! Коо!» поднял стаю в небо. Голубей было так много, там были черные и белые, красные и синие с переливом, серые и пятнистые, их красивые крылья распростерлись в полете. Голуби кружили над крышей, но, увидев, как их хозяин обращает конец своего флага на восток, туда, где кружится стая редких пятнистых голубей Кхваджа Ашрафа Али, они, выстроившись в прямую линию, метнулись к ним наподобие стрелы. Когда голуби Нихала приблизились к стае Кхваджа, они поднырнули и внезапно взмыли вверх, смешавшись с голубями Кхваджа и начав описывать широкие круги. Они хотели вернуться домой, но Мир Нихал засунул два пальца в рот и издал громкий свист, и голуби одной прямой линией полетели прочь. Кхваджа Ашраф Али стал сотрясать воздух своими криками: «Аао! Аао!», но – бесполезно. Стая Мир Нихала, увлекая стаю Кхваджа Сахеба, улетела далеко прочь, смешиваясь в полете с другими стаями, голуби превращались в огромную массу, всё уменьшающуюся далеко в небе. Другие голубятники тоже кричали, пытаясь вернуть своих голубей домой. Много голубей отделилось от стаи, сложив крылья, они стали опускаться на крыши. Только несколько голубей Кхваджа Сахеба возвращались домой по одному или парами. Но большая часть стаи еще летала где-то далеко, с чужими голубями. Мир Нихал перестал свистеть, он сел и начал смотреть на летающую стаю. Кхваджа Ашраф Али стоял, перегнувшись через парапет, он всё ещё звал домой своих голубей.
Через довольно продолжительное время темное пятно появилось в отдалении над крышами домов, по мере приближения оно становилось всё больше и больше. С его приближением крики усилились и стали принимать более истерический характер. Когда пятно приближалось к дому Мир Нихала, Кхваджа Ашраф Али вопил и визжал, призывая своих голубей вернуться домой. Можно было видеть, как он стоит здесь, крича и маша руками. Он швырял в небо пригоршни зерна вместо воды, чтобы привлечь внимание птиц. Когда стая голубей стала приближаться с восточной стороны к своему кварталу, птицы пролетели над крышей дома Мир Нихала. Он запустил руку в глиняный горшок, наполненный смесью зерна и воды, и швырнул какое-то количество содержимого в воздух. Его голуби сели на крышу. Но многие другие, поняв, что это – не их дом, отделились от стаи. Небольшая стая полетела к дому Кхваджа Сахеба, и многие другие голуби разлетелись по разным местам.
Когда голуби Мир Нихала сели на крышу, склевывая зерно, он увидел, что среди них было несколько новых голубей, а среди новых – некоторые имели пятнистую окраску. Мир Нихал улыбнулся себе в бороду, это была улыбка удовлетворения и победы. Он швырнул немного зерна в голубятню, и голуби ринулись вовнутрь, среди них – и новые. Он закрыл дверь, отделил новых голубей и запер их в другой вольер. После этого он снова выпустил свою стаю. Кхваджа Ашраф Али стоял здесь, и его коротко остриженная голова то и дело заглядывала через стену во двор Мир Нихала. Как только появлялся один из улетевших от него голубей, он издавал громкие крики. Но Мир Нихал сидел во дворе, несказанно довольный, и кормил своих голубей зерном, смешанным с очищенным маслом. А в это время раздавались крики других голубятников, и небо затмевали крылья многочисленных птиц, их было так много…
По мере усиления жары и как только начал дуть раскаленный ветер, голоса стали замирать один за другим, и число голубей значительно уменьшилось. Небо сделалось бронзовым и серым, замутненным летающей в воздухе пылью и песком. Ястребы издавали пронзительные крики, и доносящийся из отдаления дребезжащий шум трамваев казался еще более зловещим. Землю заволокло хватающее за сердце однообразие и слепящее глаза сияние солнца. Люди разошлись по домам и затворили за собой двери. Сонливость низошла на всех живых существ. Собаки прятались по прохладным углам, а воробьи находили себе прибежище в тени деревьев или внутри своих, сделанных в стенах, гнезд. И только теперь и немного после дикие голуби залетали и вылетали с веранды, ворковали и вносили свою лепту в ощущение царившего однообразия. Даже когда солнце немного опустилось по небосклону, жара оставалась все еще сильной, и сияние резало глаза людей. Ветер стонал по домам и узеньким улочкам, тяжело продираясь сквозь листву одиноких деревьев, и стуки жестянщиков, ударявших по железным листам, крики уличных торговцев и продавцов мороженого звучали более назойливо и раздражающе. Но когда солнце спустилось еще ниже, люди стали выходить из своих домов и расходиться по делам…