Чёрный монах. Глава 2. Спасительница

Глава 2. Спасительница
Где-то совсем рядом загремело пустое ведро, и Никодим открыл глаза. Над головой свесился клок сена, и по торчащей из него длинной травинке семенила жирная муха, шустро перебирая лапками. От тяжести травинка склонилась и упала Никодиму на нос. Муха  возмущённо зажужжала и полетела к полоске света, пробившегося сквозь щель между досками.
«Чудно. Будто я и не убегал никуда, а заснул в сарае. До чего хорошо, светло», – подумал путешественник, вспоминая, как забрёл ночью в чью-то усадьбу и спрятался на скотном дворе.
– Машка, где тебя черти носят? – нарушая безмятежный покой в распахнутую дверь влетел сердитый мужской голос.
Любопытства ради Никодим проделал дыру в сене и прильнул к ней, как к подзорной трубе. От пряного запаха трав щекотало в носу.
«Сколько сена хорошего. Когда успели? Жара стояла невыносимая. Трава вся пожухла ещё в июле. Видать луга заливные», – решил Никодим, оглядывая огромную постройку, заваленную душистым сеном.
– Поди сюда, Машка! Отдеру тебя, как Сидорову козу! – не унимался голос.
Дверной проём загородил дородный мужчина с розгами в руке, и в сарае потемнело, будто налетели тучи и вот-вот грянет гром. Мужчина неторопливо прошёлся между уложенных снопов и в сердцах пнул пустое ведро, которое выкатилось через порог.
– Найду – убью чертовку!
Великан вышел вон и хлопнул дверью, которая тут же отскочила и приоткрылась, впуская солнечный луч.
«Бедная Машка, достанется ей», – улыбнулся Никодим и вздохнул с облегчением, оставшись не обнаруженным. Ночь выдалась тёмной, под стать настроению. Никакие звёзды не помогали найти дорогу. По счастливой случайности за небольшим лесочком показался длинный, но местами с прорехами забор. Осторожно ступая, Никодим протиснулся между досок и побрёл наугад, пригибаясь и приседая всякий раз от неожиданных звуков. Длинный сарай стоял чуть в стороне от конюшни. Натерпевшись страха, беглец долго выжидал под дверью, когда кто-нибудь появится на пороге. Глаза слипались, тело отказывалось шевелиться. Не желая проснуться у всех на виду, Никодим тряхнул головой, отгоняя дрёму, и, забравшись в сарай, прикрыл дверь. Аромат трав дурманил голову и не в силах сопротивляться, бывший воспитанник монастыря отполз в самый дальний от двери угол и упал на мягкую подстилку. Сон пришёл незаметно и так же незаметно пролетел.
«И всё же я не дома, – подумал Никодим и потёр глаза. – Вот я лежу в сарае, поддаваясь лени».
 Новая жизнь пугала неизвестностью и восхищала свободой. Впервые не нужно было никуда торопиться, молитвы сами по себе звучали в голове, привыкшие к труду руки не найдя занятия, скручивали траву в маленькие пучки. От безделия голову не покидали мысли о потерянном зря времени, будто бы что-то важное осталось несделанным. Неожиданно вспомнился Никола, его крепкая рука на плече, и Никодим вновь вздохнул, но теперь печально.
– Кто тут? – раздался тревожный шёпот. – А ну, выходи!
Беглец замер, не дыша, но угомонить зашедшееся в пляске сердце не мог, а оно с такой силой билось в груди, что вызывало досадный кашель.
– Выходи, говорю! – вновь прозвучал грозный призыв в шаге от спрятавшегося отрока. – Сейчас я тебя…
Возле уха Никодима просвистели вилы, воткнулись в пол и запели. От страха он вскочил на ноги и вжался в стену.
– Ага! Попался! – всё так же шёпотом ликовал голос. – Беглый, что ли?
– Нет, – едва слышно молвил Никодим, прячась за сеном.
– Тогда…
Он приготовился ответить, но так и не услышал очередного вопроса, лишь почувствовал, как тень мелькнула перед глазами и столкнула его на пол.
– Молчи, дурень, – в самое ухо прошипел голос.
Дверь в сарай распахнулась, кто-то прошёл несколько шагов, выдернул вилы и, подхватив шапку сена, удалился прочь. Никодим хотел было подняться и объяснить своё присутствие, но дышащее жаром тело прижало его к полу, закрывая рот маленькой ладошкой.
– Молчи.
Несколько раз человек с вилами возвращался в сарай, подхватывая очередную порцию сена. Постепенно волна страха прошла, и в нос ударил сладкий запах молока, печки, полевых цветов и чего-то необъяснимо притягательного. Незнакомый аромат дурманил голову не хуже кагора. Кожа млела от человеческого тепла, и разум заволакивали греховные мысли.
«Господи, что это со мной? Так хорошо, что и бежать никуда не хочется, а только вдыхать этот запах и ощущать на губах мягкую ладошку», – думал Никодим и старался разглядеть того, кто дышит часто-часто над ухом.
– Ушёл, ирод окаянный, – с облегчением прошептал голос. – Что притих?
Тонкий смех зазвенел колокольчиком и сладостное чувство пропало. Маленькая тень уже стояла возле стены и оправляла исподнюю рубаху.
– Попалась! – возликовал мужской голос. Дверь распахнулась, и яркие солнечные лучи предательски поймали тень в свои сети. – От меня не убережёшься!
Никодим поднялся на помощь, но увидел, как замахали маленькие пальчики, точно крылья бабочки, заставляя укрыться, и послушно спрятался.
«Как она похожа на ангела и волосы золотятся на свету, точно нимб над головой», – восхищался юноша, разглядывая  девчушку, которая переминалась с ноги на ногу, и босые ступни мягко касались застеленного травой пола.
– Не гневайся, батюшка, я всё исправлю, – виновато произнесла она и склонила голову.
– Сама натворила бед, сама и исправишь. Барыня рвёт и мечет, велела высечь так, чтобы и кожи не осталось. Впредь наука будет.
Едва дыша, Никодим подтянулся и прильнул к своей подзорной трубе. Сердце сжалось, на глаза навернулись слёзы, хотелось выбежать и закричать, что есть силы, но тело окостенело, язык разбух и не поворачивался во рту. Девчушка шла к мужчине, как на казнь, понуро свесив голову на грудь и судорожно сцепив пальцы в замок. Вот она обошла огромную яму, обложенную камнями и прикрытую сверху решёткой, медленно приближаясь к рассерженному отцу.
«Неужто пороть будет? Ведь отец всё ж таки, не зверь. Пожурит и пожалеет. Разве можно такое славное существо пороть? До чего же крохотная она, как былинка. Чуть ветер подует и унесёт», – думал он и стыдился того, что приходится таиться от людей.
Крякнув недовольно, мужчина поставил ногу на бревенчатый уступ и, поймав девочку за шею, ловко перекинул, точно тряпичную куклу, через бедро.
– В следующий раз прилюдно выпорю, – пообещал он и задрал длинную рубаху, открывая белое тело.
Розги со свистом опустились на кожу, оставляя багровые полосы. Девочка не кричала, лишь сучила ногами, да кусала руку, а Никодиму хотелось кричать за неё. Он чувствовал каждый удар своей кожей, но не мог пошевелиться, не мог подняться с колен, вросших в пол. Единственный раз его наказали в монастыре, но никто не сёк плоть, то тяжкое испытание приняла на себя душа, а здесь свершалось глумление над разумом. Разве может понять детский разум суть наказания через боль? Она добровольно согласилась терпеть муки, зная, что незнакомый человек в нескольких шагах, и не проронила ни слова, дабы показать, как она сильна, а, быть может, упряма.
– На сей раз довольно, – мужчина отбросил несчастную мученицу на мягкую подстилку из сена. – Чтобы к обеду повинилась перед Фёклой Игнатовной, а не то осерчаю пуще прежнего.
Бросив розги, он вышел за порог и прикрыл дверь, не желая слушать жалобные всхлипы. Руки давно чесались всыпать негоднице, но исполнив желаемое, мужчина не ощутил ни облегчения, ни радости. До того противно стало на душе, что наизнанку выворачивало и жгло калёным железом в груди. Рука горела и саднила, наливалась свинцом.
«Что ж ты делаешь со мною, дитя неразумное. Разве не люблю я тебя более всех остальных, не балую? Опозорила перед господами», – мужчина отряхнул ладонь, будто смахнул невидимую грязь. Уходя, он не обернулся, чтобы не травить лишний раз душу, а потому не увидел высунувшуюся из сена голову с вихрами русых волос.
– За что он так? – спросил Никодим, с трудом подползая к рыдающей девочке. Ноги не слушались, в голове бунтовали мысли, и просыпалась злость, совсем как много лет назад, когда наслал проклятие на Николу. Длинный подол подрясника мешал двигаться, и парнишка упал лицом на пол, не успевая подставить руки. Удар оказался не сильным, но мгновенно привёл в чувство, и злость начала затихать. Знакомое чувство вины пробилось из забытья. Никодиму казалось, что если бы не его присутствие, то наказания удалось бы избежать.
–  Уйди, – сердито ответила девочка, зарываясь в сено с головой. Краска стыда залила лицо, и оно горело точно так же, как и спина.
– Ты спасла меня.
– Вот и ступай себе с миром. Сейчас тебя никто не заметит. К барыне племянник приехал, а с ним господа.
Последние слова прозвучали презрительно и грубо. Видимо воспоминания о гостях вызывали неприятные и более сильные чувства, чем перенесённый минутами ранее позор. Девочка выползла из норы, стряхивая травинки с головы. Никодим залюбовался сердитым лицом. Ему нравились и сдвинутые к переносице светлые, будто подпалённые, брови, и злые сверкающие глаза, и поджатые губы, и маленький, чуть вздёрнутый кверху носик. На круглых щёчках полыхал румянец.
– Что уставился? Девки ни разу не видел? – насмешливо спросила она и пригладила волосы. – Да ты никак с монастыря сбежал.
– Как сказать. Вроде и не сбежал, а назад дороги нет, – ответил Никодим. Деревенских девушек он видел и не раз, когда с монахами выходил из-за каменной ограды, но чтобы вот так близко – впервые, а потому жадно вглядывался в свежее лицо, вдыхал дурманящий запах кожи, прислушивался к шумному сопению и ощущал себя счастливым. – Ты красивая.
– Ой, насмешил, – девчушка зашлась весёлым смехом, будто и не пороли её недавно, а Никодим смотрел, не отрываясь, на белые зубки и мягкие губы, и не понимал, отчего она хохочет. – Как звать тебя, монашек?
– Никодим, – пробубнил он и отвернулся.
– Аааа, Никодим, – серьёзно произнесла хохотушка, утирая слёзы рукавом и скрывая за ним улыбку.
– А ты – Мария. Так ведь?
– Кто? Я? – икнула девочка, и смешинки исчезли из глаз. Её звали на разные лады: Машкой, Марусей, Манькой, Махой, иногда Машенькой, но чтобы Марией кто окликнул – такого не случалось.
– Я слышал, как тебя звал тот человек.
– Машкой меня зовут, – тихо сказала девочка и отвернулась. Пришёл чужак и поселил в душе смятение. – Не того размаха крылья у меня, чтобы Марией звали.
– Крылья у ангелов да у птиц, а ты спасительница моя. Имя тебе – Мария, – сказал Никодим и закрыл глаза. Чудилось ему, что не сидит он на полу в сарае, а стоит под сводами храма, и взлетает его голос в благодарственной молитве высоко-высоко. – Мария…
– Тише, чего расшумелся, – зашикала девочка и толкнула странного знакомого в плечо. – Схоронись-ка в тёмном углу, покуда я за молоком сбегаю. Нынче всех в дом согнали господ развлекать. Тьфу, на них. Понаехали расфуфыренные, подай то, подай сё, до покоев доведи, раздень, разуй, да спать уложи. Барыня перед ними стелется, соловьём поёт, а мою шкуру подставляет.
Девочка вскочила на ноги, упёрла руки в бока и начала расхаживать взад-вперёд вдоль сарая, выпятив грудь, как индюк, а у Никодима всё в голове перемешалось: и барыня злая, и господа понаехавшие, и дворня с ног сбившаяся. Слушал он Марьюшку и сходил с ума понемногу от жизни мирской. При монастыре всё расписано было от рассвета до заката, а чуть вышел за ограду и тут же растерялся. Вроде и воздух тот же, и небо над головой, и земля под ногами, а люди другие.
 – Да ежели бы я сгоряча барина по горбушке поленом не отходила, разве батюшка поднял бы руку на доченьку любимую, – не унималась Марьюшка, поверяя своё девичье горе первому встречному, забыв, что молока собиралась принести.
– Зачем же ты на барина руку подняла?
– Бес попутал, – ответила девочка, но в голосе уже не звучало злобы. – Сама не знаю, отчего взбеленилась. Несчастный он, барин-то, точно котёнок народившийся, тыкается носом, а ничего не видит. Послали меня до покоев его проводить, а он как ручищей своей за плечо моё схватится, чуть богу душу не отдала. Вот и огрела со страху первым, что под руку попалось. Что будет теперь?
Она остановилась в ожидание ответа и посмотрела на Никодима. Его растерянный вид привёл девочку в замешательство: сидит, ресницами хлопает, одно слово – дурачок деревенский. Лицо вытянулось, сам он сгорбился по-стариковски и ухватился руками за голову, будто боялся, что она соскочит с тощей шеи и покатится вслед за ведром.
– Ты чего, Никодим? – испуганно спросила Марьюшка и присела возле него на корточки.
– Привиделось, – хриплым голосом произнёс он и зажмурился. Дыхание перехватывало, сладкий аромат сена стал удушающее горьким. – Как барина звать-величать?
– Да и не барин он вовсе. Племянник хозяйки нашей, Фёклы Игнатовны. Все уже о нём позабыли, думали, помер давно, а он возьми, да объявись. Худющий, длинный, что оглобля. Барыня меня за косу и приставила к Николаю Петровичу, а я и глаза-то открыть не успела спросонья, вот и схватилась за полено. Отец меня пожалел – погладил розгами, а вот барыня может и в погребе запереть. Злая она. Пойду, повинюсь, может и помилует.
– Пойди, пойди, Марьюшка, – вдруг быстро заговорил Никодим и схватил её за руку. – Найди Николу, скажи, что я тут, рядом. Бежать нам надо пока не поздно.
От невероятных совпадений у него кружилась голова. Чтобы вот так проснуться в незнакомом месте и тут же узнать о том, что Никола, который сегодня должен был отречься от всего мирского и принять постриг, находится  совсем рядом, не могло и присниться.
– Глупый ты человек, куда же он, горемыка, побежит, если и двух шагов без чужой помощи пройти не может.
– Не думай об этом. Беда грозит Николе.
– Скажешь тоже, беда, – усмехнулась Марьюшка. – Видел бы ты, в какой карете он приехал.
– Вместе с высоким господином-офицером? – догадался Никодим и почувствовал, как холодок ползёт по спине. Воспоминания о разговоре отца Сергия с господином Обольевым были свежи и кулак, отягощённый перстнями, так и мелькал перед глазами.   
– Да, и гусары на конях. Люблю гусар! – просияла девочка. В последнее время к помещице часто военные захаживали и по любопытству своему шустрая Маша разбираться начала в чинах и званиях. От блеска сабель и пугающей красоты пистолетов дыхание замирало, но более всего восторгали яркие одежды и статные фигуры словоохотливых гусар. Никто так не восхищался военной службой, как они. Иногда казалось, что подтянутые красавцы нарочно выставляют напоказ все прелести полковой службы и яркие байки всего лишь выдумки для недалёких деревенских умов.
– Поспеши, Марьюшка. Смотри, чтобы никто не подслушал разговора. Никола добрый, худым словом не помянет, зла не припомнит.
– Ладно, всё равно повиниться  придётся. А ты тут сиди, я скоро, – она выдернула руку из цепких пальцев Никодима и замешкалась, увидев ремень из кожи на тонком запястье. – Что это?
– Так, – буркнул отрок и натянул узкий рукав подрясника до самых пальцев. – Поспеши.
Девочка кивнула головой и выскочила из сарая, плотно притворив дверь. Знакомство с таинственным монахом будоражило воображение. Он был до того нелепый и дикий, словно зверёк, случайно выбежавший из леса в чисто поле. Обогнув конюшню, Марьюшка остановилась и вздохнула. По весне отец грозился выдать её замуж за конюха, угрюмого парня с нечёсаными волосами.
«Не хочу за Фому. Ноги кривые, рот слюнявый и ржёт, что рыжая кобыла без причины. Сбегу с Никодимом. Он красивый и пахнет свечкой церковной, – подумала она, вспоминая ясные голубые глаза на бледном лице, чуть длинноватый прямой нос, поджатые в задумчивости губы и славную ямочку на подбородке. – Совсем Никодим не похож на наших мужиков деревенских. Ей Богу, сбегу».
Полная решимости исполнить задуманное, девочка направилась к барскому дому через кленовую рощу, посаженную спустя год после смерти хозяина. Деревья выросли и переплелись ветвями точно арка над утоптанной дорожкой. В сильную жару здесь было особенно приятно прятаться от зноя.
Усадьба помещицы Фёклы Игнатовны Забродиной была небольшой, но всюду чувствовалась грозная рука хозяйки. Дворовые люди бегали шустро, исполняли обязанности быстро и помалкивали меж собой. Она и сама редко общалась с соседями, проводя дни в заботах о поместье, которое в последнее время приносило небольшой доход, вернее было бы сказать, что доход остался не хуже, чем в предыдущие годы, но отголоски войны с французами наложили свой отпечаток. Фёкла Игнатовна, несмотря на врождённую скупость и скверный характер, с педантичной точностью исполняла решения, принятые на дворянских собраниях относительно ополчения. Предоставляя мужиков в ратники, она лично проверяла, выдано ли им положенное обмундирование, щупала мясистыми пальцами сукно кафтана, шаровары, рубаху, требовала сапоги по размеру. Самим же мужикам давала наказ возвратиться живыми, иначе грозила найти на том свете и вернуть на землю в чём мать родила. Загодя боясь потерять малую толику из того, чем владела, обязала крепостных выставлять несколько человек для обзора дорог в ожидание неприятеля, но от повседневных работ никого не отстраняла. Жизнь дворовых к тому времени перешла почти на казарменное положение. По ночам вокруг усадьбы бродили часовые с ружьями и рогатинами, но судя по тому, как легко Никодиму удалось пробраться незамеченным в сарай, сторожа выполняли свою работу спустя рукава. И не мудрено. За день, набегавшись по хозяйству, люди не чуяли ни ног, ни рук, и украдкой засыпали то на конюшне, то в сторожевой будке возле главных ворот, и боялись не столько помещицу, сколько приказчика Степана Петровича, имевшего глаза на затылке и видевшего то, что творится за спиной. Суровый и вечно хмурый мужчина не щадил ни дворовых, ни собственное семейство. В одном только и можно было его упрекнуть – единственную любимицу, младшую дочь Марьюшку, он жалел и не нагружал работой сверх меры. В июне ей исполнилось тринадцать лет, и всякий раз, стоило дочери провиниться, он стращал замужеством с самым неряшливым и ленивым парнем на скотном дворе. Впервые наказав любимицу розгами, Степан Петрович обругал себя самыми скверными ругательствами, какие только знал, и сорвал злобу на конюхе, числившимся в женихах.
Марьюшка, чувствуя любовь отца, отвечала ему взаимностью, ластилась по вечерам и усталость, накопившуюся за день, как рукой снимало. Оттого и бежала сегодня смело в дом по барской аллее, зная наверняка, что он остыл после порки. Утренняя выходка наделала много шума, и пока девочка пробиралась в людскую через кухню, набитую прислугой, слышала смех и разговоры, затылком чуяла косые взгляды.
– Ужо молчали бы! – крикнула она, обернувшись, и погрозила кулаком.
Смех прекратился, и разговоры поутихли, но только до той поры, пока Марьюшка не выбралась из кухни. Из тёмного коридора она быстро прошмыгнула в комнату, отведённую семье приказчика, где жила вместе с отцом, матерью и двумя старшими братьями. Комната была большой и светлой, в отличие от той, где жила остальная прислуга, и разделялась полотняными занавесками на три части. Когда год назад непоседливой шалунье отделили угол, детской радости не было границ, и девочка быстро научилась указывать повелительно рукой, выпроваживая то братьев, то мать с отцом. Они только головами качали, видя у дочери замашки Фёклы Игнатовны.
– Машка, – послышалось за спиной. – Отец велел тебе надеть красный сарафан, башмаки и явиться пред очи Фёклы Игнатовны в библиотеку.
– Красный сарафан? – она выглянула из-за занавески и уставилась Демьяна, сидевшего на сундуке с ножом в руке. Красивый сарафан батюшка привёз дочери с ярмарки в подарок на именины, и мать строго-настрого наказала не надевать его без повода.
– Оглохла на радостях? – с раздражением крикнул он и сковырнул с подошвы сапога прилипшую лепёшку конского навоза. – Чёрт бы побрал твоего Фому, совсем двор не убирает.
– Пусть поберёт, я не против, – ответила Марьюшка и показала брату язык.  – Демьян, скажи, зачем сарафан красный? Ну, пожалуйста, братец.
– Не знаю. Ей Богу не знаю. А здорово ты Николая Петровича бревном огрела. Весь дом гудит, – заржал он и, натянув сапог, топнул по полу.
– Не бревном, а поленом и не огрела, а чуток по спине проехалась, – поправила девочка и улыбнулась, вспоминая, как худосочный мужчина закачался и чуть не упал прямиком в ночной горшок, кем-то забытый в длинном коридоре. – Папка высек. Глянь, сильно заметно?
Она сбросила грязную рубаху и повернулась спиной к брату.
– Прикройся, бесстыжая, – усмехнулся Демьян. – Мог бы и посильнее высечь.
– А-а-а, посильнее. Знаешь, как больно было, – Марьюшка натянула чистую тонкую рубашку и привычно упёрла руки в бока. – Чего расселся. Подай сарафан.
Потянувшись, Демьян поднялся и открыл крышку сундука. Младшую сестрицу невозможно было не любить, а потому, как и отец, он потакал ей во всём: вырезал из дерева игрушки, брал с собой на реку, прятал от отцовского гнева и всегда заступался перед дворней. Но сегодня испугался не на шутку, когда разнёсся слух о неприятности, приключившейся со слепым племянником барыни. Тут он ничего поделать не мог, кроме того, что вытащил ошалевшую от случившейся оказии сестру из дома, пока все охали.
– Ты уж не дерзи Фёкле Игнатовне, – прошептал он, помогая натянуть сарафан. – Может и обойдётся.
– Помолись за меня, – вдруг попросила Марьюшка и прижалась щекой к его груди. Сердечко её затрепетало, предчувствуя бурю. – Страшно.
– Помолюсь, – Демьян подтолкнул девочку к двери. – Поторопись. Барыня нынче сердитая.
«Господи, спаси и сохрани. Помилуй меня грешную», – мысленно проговорила Марьюшка, пробегая мимо дверей к библиотеке, заменявшей и кабинет, и гостиную. Там хозяйка принимала гостей, вела дела с приказчиком, писала письма, иногда похрапывала среди бела дня в большом уютном кресле. Туда же она имела обыкновение вызывать провинившихся лакеев или сенных девушек, а посему приглашение в библиотеку заранее вызывало страх и неприятное ожидание скорого наказания.
– Входи, милая, – неожиданно ласково прозвучал низкий голос Фёклы Игнатовны, когда девочка поскреблась в дверь.
От неожиданности, Марьюшка потеряла дар речи и чуть не бросилась наутёк, но собравшись с духом, протиснулась в дверной проём и замерла на месте.
– Извольте видеть перед собой виновницу переполоха, ваше превосходительство. Какова, а? Не сомневайтесь, Машка – девка хваткая, сильная, – сладким голосом пела Забродина, обращаясь к высокому черноволосому офицеру. – Берите, не пожалеете.
– Так это же дитё малое. Шутить изволите, Фёкла Игнатовна! – загремел недовольный голос, и Марьюшка вздрогнула, глянув исподлобья на мужчину.
– Да, что вы, батюшка Георгий Иванович! Вовсе я и не шучу, а мужика не дам, так и знайте! Хотите – берите девку, не хотите – не берите, дело ваше, – Забродина перестала лебезить и привычно загудела грудным голосом, брызгая слюной в запале.
«Торгует мной, злыдня, – подумала девочка и поджала губы. – Всё батюшке расскажу. Господи, что это я? Кому расскажу? Станет он меня слушать…. Убегу, ей Богу, убегу с Никодимом и Николая Петровича заберу с собой. Сживёт она его со света белого».
Тем временем спор между Забродиной и офицером не утихал, каждый стоял на своём. Фёкла Игнатовна в своей жизни боялась только засухи и потопа, а потому всегда за собой правду видела. Об этом разве что французы ещё не ведали, продвигаясь к Москве семимильными шагами. Марьюшка ухмыльнулась, видя, как наступает хозяйка на гостя и привиделось девочке, что не барыня это вовсе, а богатырь в платье, до того высокая, плечистая, с толстыми ручищами и широким лицом была Забродина. При всём богатстве своём она одевалась скромно, украшения доставала из ларца по большим праздникам, лицо не пудрила, париков не носила и грудь пышную напоказ не выставляла, но при случае могла этой самой грудью насмерть задавить кого угодно.
–  Бери девку и катись со двора, Георгий Иванович, а то не посмотрю на эполеты, спущу с лестницы. Не родня ты мне. А что племянничек у нас общий, так это ничего не значит. Нет у меня мужика лишнего, чтобы его обхаживать. Бери, кого даю, и проваливай подобру-поздорову, – Фёкла Игнатовна упёрла руки в бока, точь-в-точь как Марьюшка в сарае, и подалась вперёд, чуть не сбив господина Обольева с ног.
– Будет тебе гневаться, Фёкла Игнатовна, свои ведь люди, – миролюбиво произнёс он, пошатнувшись и отступая на шаг. – Девку, так девку.
– Давно бы так, – победоносно задрав подбородок, Забродина отошла в сторону и достала платок. Пот струился по разгорячённому лицу не хуже ручьёв весенних. – Ступай, Машка, к отцу, скажи, что Фёкла Игнатовна велела тебя в дорогу собирать.
– Помилуйте, барыня, не гоните. Позвольте тут остаться, – всхлипнула Марьюшка, не поднимая взгляда, дабы хозяйка не усмотрела, как жарко блеснули глаза у девочки.
– Твоё счастье, что уезжаешь, не то сгноила бы за дерзость. Пойди в ноги поклонись Николаю Петровичу, заступнику твоему, – Фёкла Игнатовна довольно ухмыльнулась и подтолкнула Марьюшку к дверям. – Пошевеливайся. К вечеру, должна быть готова в дорогу.
«Пошевеливайся, – мысленно передразнила девочка. – А всё одно, по-моему, будет».
Возможно, догадайся барыня о желании дочки приказчика покинуть ненавистный дом, то не доставила бы ей такого удовольствия, а пока грозная помещица веселилась от мысли, что избавится от дерзкой девчонки раз и навсегда. Упрямую и острую на язычок Марьюшку она на дух не выносила и терпела исключительно из-за приказчика. В деревне его уважали, слушались, как человека справедливого и учёного. Одно то, что он умел писать и считать, поднимало Степана Петровича над неграмотными мужиками. Его звали не только на именины, но и просили разрешить споры, примирить неуступчивых соседей, замолвить словечко перед помещицей. Забродина знала, как сильно расстроит приказчика отъезд дочери, но рассчитывала на его благоразумие, имея в рукаве козырь. У приказчика было два здоровых по всем меркам сына, чтобы отправить их на войну. Но после истории с племянником представился на редкость удобный случай распрощаться с дерзкой девчонкой, да и приказчик отчего-то не сильно огорчился, услышав новость. Фёкле Игнатовне на миг показалось, что он вздохнул с облегчением, и на то были свои причины. Днём ранее Степан Петрович разговаривал с кузнецом помещика Усова и тот поведал, как меняя подкову у жеребца молодого барина, слышал разговор господ о взятии французами Смоленска, мол, такие шли бои, что камни горели, а кровь людская реками текла.
«Москва – не Смоленск, не отдадут иноверцам, – подумал Степан Петрович и усмотрел в отъезде дочери промысел Божий. – Ей там спокойнее будет, а здесь уж мы как-нибудь переживём француза, если доберётся до наших краёв».
Дочери он объяснять ничего не стал и позволил ей принять наказание, как должное. Однако девочка вопреки ожиданиям ничуть не горевала, всеми мыслями грезя о побеге. Виделся ей монах, зовущий в далёкие края, и сердце громко билось в радостном предвкушении. Пробегая мимо лакеев и горничных, она ни разу не остановилась, будто не заметила их, мысленно пробуя свободу на вкус. Но отчего-то вкус пока оставался прежним, и чем дальше Марьюшка уходила от библиотеки, тем больше сомнений поселялось в голове. Возле покоев Николая Петровича её и вовсе будто окатило студёной водой. В сердце закрался страх, а на душе разлилась тоска от предстоящей разлуки с родителями и братьями. Ликующее настроение сменилось слезами. Прислонившись к двери, она никак не решалась постучать, словно боялась пересечь невидимую черту. Мимо прошёл старик-лакей, оправляя выцветшую ливрею. От того, что он прихрамывал, парик на голове колыхался, и пылинки пудры поднимались вверх. По случаю приезда гостей его вырядили на городской манер. Так было при жизни хозяина, когда на зиму супружеская чета выезжала в город, но поскольку Фёкла Игнатовна после смерти мужа усадьбу не покидала, то и за модой для слуг особо не следила, считая невозможным тратиться на то, что никому не нужно. Марьюшку на сей раз, старик Митрофан не повеселил. Она проводила его печальным взглядом точно так же, как и горничную Наташку, следом за которой, покручивая усы, пробежал гусар из тех, что приехали с господином офицером. Время шло, а девочка сопела носом, прижимаясь к двери.
– Входите, – раздался тихий спокойный голос.
Марьюшка всхлипнула в последний раз и открыла дверь.
– Прошу прощения, барин, – прошептала она, с удивлением глядя на худого мужчину в серой рубахе и старом поношенном камзоле, который и не всякий мужик согласился бы надеть без нужды. Чёрные волосы загибались на кончиках, придавая и без того печальному лицу наивное, почти детское выражение. Утром при известных обстоятельствах ей не довелось обратить внимание на раннего гостя, но теперь он предстал перед глазами во всём своём жалком виде.
«Барин…. Какой же это барин? Хорошо, что сам себя не видит. Нищие на паперти и те лучше одеты, да и на лицо покруглее будут. А этот щёки, поди, зубами прикусывает», – пронеслось в голове у Марьюшки.
– Кто здесь? – спросил он и поднялся с постели, на которой просидел, не шелохнувшись, с той поры, как ввели в комнату. Несколько раз к нему заглядывали: умыли, побрили наспех и, оставив завтрак на столе, удалились прочь.
– Простите Христа ради за то, что поленом вас ударила. Не по злому умыслу, – тихо произнесла Марьюшка, вцепившись руками в мягкую ткань сарафана.
– Бог простит, – ответил мужчина и осторожно присел на кровать. Коротая время в одиночестве, он пытался вспомнить тёткин дом, но память вычеркнула из своих тайников всё, что связывало его с усадьбой. Душа рвалась в монастырь, а тело, скованное недугом томилось взаперти.
– Барин, слышь, барин, – зашептала девочка и на носочках подкралась к постели.
– Чего тебе? – улыбнулся Никола, слушая тонкий голосок и представляя себе его хозяйку.
– Меня Никодим прислал, – в самое ухо сказала Марьюшка и зажмурилась, чувствуя знакомый запах.
– Он здесь? – радостно воскликнул мужчина, поймав её за сарафан. От радостной вести чёрные глаза заблестели, улыбка озарила осунувшееся лицо. Затаив дыхание, он ждал ответа, и сердце затрепетало, точно мышиное, тихо-тихо, чтобы не оглушать своим звуком.
– Тише, барин. Сарафан-то новёхонький, порвёте ненароком. Бежать нам надо.
– Кому это, нам? – удивлённо вскинул брови Никола.
– Вам и Никодиму. Но без меня вам отсюда не выйти. Только я не помогу, если с собой не возьмёте, – довольным голосом сообщила девочка и разжала костлявые пальцы, вцепившиеся в сарафан.
– Как же зовут тебя, спасительница?
– Мария, – подражая голосу Никодима, нараспев произнесла Марьюшка. Быть спасительницей ей нравилось с каждой минутой всё сильнее. – Хотите, я провожу к Никодиму? Никто нам и слова не скажет.
– Проводи, Мария, – откликнулся Никола ровным низким голосом и протянул руку, как делал это всегда, когда рядом был Никодим. Весть о его присутствии напугала и обрадовала.  Оставшись в одиночестве в келье после ухода новоиспечённого родственника, Никола не мог ни молиться, ни спать. Мысли о камне и друге приносили страдания, способные свести с ума. Ночь прошла в тревоге, но перед рассветом ворота монастыря вновь распахнулись, тот же человек, назвавшийся дядей, ворвался в келью и, непрестанно ругаясь, поднял Николу с постели и потащил за собой, не слушая просьб и увещеваний. То и дело в мрачных коридорах появлялись монахи, пытались удержать послушника, но ничего не могли поделать с разъярённым офицером.  В карете он бросил Николе в руки одежду и велел одеться. Не прошло и получаса с отъезда, как послушные кони остановились, и послышался позабытый голос родной тётки. В голове помутилось от наваждения.  И словно мало ему было страданий, удар по спине окончательно лишил сил.
– Барин, барин, – раздался девичий голос. Марьюшка дёргала Николу за рукав рубашки, испугавшись неподвижного взгляда. – Заснул что ли?
– Вся жизнь – единый сон, если не видишь света.
– Мудрёно говоришь. Иди за мной и молчи, – деловито сказала она и подставила хрупкое плечо. – Только не дави, а то под землю уйду.
Набрав полную грудь воздуха, и напустив на лицо гордое величие, Марьюшка неторопливо повела Николу во двор. Всем любопытным она отвечала, что провожает барина подышать свежим воздухом, мол, соскучился по саду, да по жизни деревенской. Никола старательно скрывал улыбку и кивал головой, иногда произнося ровным голосом: «Так и есть» или «Пошевеливайся». Марьюшка тут же обиженно морщила лицо и нарочито быстро уводила беспомощного мужчину от словоохотливых слуг. Подстроиться под короткий шаг девочки удалось не сразу. К тому моменту, когда они вышли на крыльцо, пятки у Марьюшки горели огнём.
– Эх, барин. Башмаки-то новые одела, а ты мне их все потоптал чисто медведь косолапый, – с укоризной произнесла она. – Ты давай-ка чуть в стороне иди, а не за спиной.
– Прости, дитя, – виновато ответил он, чувствуя себя никчёмным человечком рядом с девочкой.
– Чего уж, там, – сказала она и повела Николу по дорожке к парку. – Николай Петрович, а, правда, что Никодим из монастыря сбежал?
– Моя вина, – прошептал мужчина и стиснул плечо Марьюшки так, что хрустнули косточки.
– Ай, барин!
– Прости, Марьюшка. Всем беду приношу, – сокрушённо пробормотал он и разжал пальцы.
– Не каркайте чёрным вороном, не то и впрямь беду накликаете. А скажи, барин, отчего Никодим дикий такой? – не унималась девочка.
– Он не дикий, просто мира иного не знает. Всю жизнь в монастыре провёл….
Шаг за шагом они приноровились идти скоро. В тени раскидистых клёнов таилась прохлада. Солнце с трудом пробиралось сквозь густую листву и его лучи яркими монетками блестели на траве и на утоптанной дорожке, тянувшейся между старых деревьев. Марьюшке хотелось закружиться, раскинув в стороны руки, до того хорошо было на душе, но приходилось идти, чувствуя на плече костлявые пальцы. Иногда она оборачивалась, чтобы посмотреть на высушенное лицо с глядящими в бесконечность глазами, и сбивалась с хода. Тогда Никола останавливался, интересуясь причиной заминки, но Марьюшка стеснялась сказать правду и выдумывала то комаров, то соринку в глазу, то сучок, попавшийся под ноги, а потом просила заново рассказать про Никодима. Улыбаясь детской непосредственности Марьюшки, Никола описывал жизнь в монастыре. Но стоило девочке завести разговор о досадном недуге, он замолкал, не желая объяснять девочке то, что и сам постичь был не силах. Слушая о монастыре, Марьюшке казалось, что и не жизнь это вовсе – целый день труду и молитвам посвящать. Где это видано, с утра до ночи одно и то же делать, и ни тебе праздника какого, ни удовольствия. 
«Меня ведь и батюшка любит, и матушка, и братцы балуют, а этих двоих кто любит, кто жалеет? И спросить неловко. А ну как я их любить буду. Что тут такого? Было у меня два братца, а станет четыре. От того монахи и тощие, что никто не позаботится о них. Взять хоть Демьяна или Саввушку – загляденье, что быки породистые. Всё от любви», – рассуждала Марьюшка, твёрдо решив не отступать от намерения бежать из усадьбы. Виделось девочке, что без её помощи Никодиму пути не найти – потеряется в море житейском, обманут люди лихие, покалечат, поглумятся над простотой его. Куда дикого монаха со слепым Николой отпускать? И версты не пройдут, затеряются.
– С вами иду, – твёрдо сказала Марьюшка, как только втолкнула в сарай Николу и закрыла дверь.
– Чего удумала, Марьюшка? – послышался голос Никодима из дальнего угла. Путаясь в долгополой одежде, он выбрался из сена и увидел Николу в мужицкой одежде. – Никола, ты ли это?
– Никодим, радость-то какая! – воскликнул Никола и лицо просияло. – Не чаял встретиться в этой жизни.
– Послушай меня, Никола. В монастырь нам уже не вернуться. Беда там ждёт. Пойдём со мной до Вохны, а там придумаем, куда податься. Страшно мне. Слышал я разговор отца Сергия и того господина, который вчера на ночь глядя в монастырь приезжал. Виды он на тебя имеет и о камне печётся. Хочет тебя вместо охранной грамоты при себе держать.
– Дядя он мне, брат отцов.
– Вот оно как. Он ведь и меня ищет. Давай, отдадим камень и дело с концом. Ты ему сразу не нужен станешь, да и от моих поисков откажется. Зачем я ему без камня?
– Нет-нет. Дядя всю дорогу от монастыря отца моего недобрым словом поминал, словно знает, что жив он ещё. Поеду в Москву, отца разыщу, а потом в монастырь вернусь, если на то будет Божья воля. Видать не все испытания прошёл, чтобы монахом стать. Камень на душе имею и пока об отце не узнаю, не успокоюсь. И камень этот дороже Чёрного монаха будет, – сказал Никола и схватился рукой за грудь. Мысль об отце пронзила острой болью. – Прости, Никодим. Не могу с тобой пойти до Вохны. У каждого свой путь. Помнишь?
– Помню, Никола, помню. Да только как ты отца узнаешь?
– Слепому глаза не нужны. Сердцем почую. А ты поступай, как знаешь с камнем. Не верю я в его силу. Берёг, как память о матушке и об отце пропавшем.
– Тогда забери назад камень. Вдруг отцу при встрече сгодится.
– Нет. Боюсь я камня. Как отдал тебе, облегчение почувствовал, будто заново родился. Ты прости меня за малодушие. Тот камень, как проклятие.
– Что ты Никола. Нет твоей вины ни в чём. Это мне испытание за то, что не отдал себя служению, – ответил Никодим и обнял Николу. – Но в монастырь не вернусь. Отец Сергий тревожится, что скоро французы здесь будут, и отправил меня восвояси. Вот видишь и одежду дал монашескую. Думает, что убережёт она меня.
Ничего не поняла Марьюшка из разговора, но сердце подсказывало, что побег не случится. Стало ей горько и обидно, припомнилась сердитая Фёкла Игнатовна, господин-офицер и наказ в дорогу собираться. В отчаянии бросилась девочка на шею Никодиму и зарыдала.
– Что ты, Марьюшка? – спросил он и застыл в удивлении, не зная, как утешить.
– Возьми с собой. Я тебе пригожусь, – всхлипывая, просила Марьюшка.
– Рад бы взять, да сам не знаю, как доберусь, – ласково ответил Никодим, чувствуя жар на своей груди от её дыхания. – Дитё ты малое.
– Век любить тебя буду, только забери с собой в земли новые, – горячо зашептала девочка, чувствуя страх. – Барыня продала меня.
– Как продала? Кому? – спросил Никодим и оторвал от себя девочку, чтобы посмотреть ей в глаза.
– Господину, который с Николаем Петровичем приехали. Боюсь я его, а ты добрый, хороший. Возьми с собой.
– Погоди, – неожиданно обрадовался Никодим и повернул голову к Николе. Мысль о том, что Марьюшка поедет вместе с ним в Москву, принесла в душу покой. Большего он и желал. Лишь бы рядом с Николой был человек хороший, а там и горе – не беда. Никодим сложил ладошки девочки в своих руках, наслаждаясь в последний раз их мягким теплом. – Марьюшка, сделай милость. Поезжай с тем офицером и стань глазами для Николы, ибо никто его отныне не защитит, кроме тебя.
– С Николаем Петровичем? – всхлипнула она и потупила взор. – Но я хотела с тобой пойти.
– Господь всё видит и посылает туда, где ты нужнее всего. Поверь мне.
– Тогда буду звать его Николенькой, – серьёзно сказала Марьюшка, и Никола улыбнулся, услышав её условие. Он и в самом деле чувствовал себя ребёнком рядом с шумной и потешной Марьюшкой, забывая, что старше её в два раза.
– Ты – спасительница наша. Никогда об этом не забывай, – произнёс Никодим, с грустью думая о том, что, возможно, никогда больше не увидит ни Марьюшку, ни Николу, и минуты покоя в сарае, заполненном душистым сеном, похожи на угасающее счастье.
– Я – спаситель… – начала говорить девочка и вдруг замолчала, к чему-то прислушиваясь. – Ой, беда. Нашли нас ироды проклятущие. Прячься!
Взглянув в последний раз в ясные светлые глаза, она толкнула Никодима в грудь. Не успел он скрыться в тёмном углу, дверь в сарай распахнулась и на пороге возникла мужская фигура, а следом за ней ещё две. Марьюшка юркнула за спину Николы, обернувшегося на звук, и застыла, зная, что вот-вот грянет буря.
– Ты что же это творишь, негодница. Мало я тебе всыпал, так ты за старое принялась? Какого лешего, ты сюда Николая Петровича затащила? – загудел приказчик и поднял с пола розги. – А вы тоже, барин, хороши. Дитё ведь неразумное, Машка, а вы её в сарай.
– Он по сену соскучился. А у нас нынче сам знаешь, какое оно душистое, – запищала Марьюшка, осторожно выглядывая из-под руки Николы.
– Сено-то душистое, да мужик – не корова, – невесело усмехнулся приказчик. –  Но довольно! Дворня с ног сбилась, вас разыскивая. Отъезжать надумал господин Обольев сию минуту. Поди, душенька, с матерью попрощайся, я сам Николая Петровича доведу.
– Уже? Так скоро? – запричитала Марьюшка и зашептала в сторону: – Прощай, Никодимушка. Прощай, родненький.
Со слезами на глазах девочка выскочила из сарая и побежала к дому. Никто ей не был нужен, кроме запавшего в душу монаха. Всё в нём казалось сказочным, будто привиделось и не бывает на земле таких людей. От того и расставание с семьёй родной пролетело стороной, что все мысли были заняты Никодимом. Смотрела она на братьев, а мерещился взгляд ясных небесных глаз, слушала наставления отца – чудился тихий голос нараспев, мать к сердцу прижала, да только жар юношеский вспомнился и запах, от которого голова кругом идёт.
В суете и заботах никто не заметил в девочке перемен. Лишь Никола крепко руку сжал, года в карете сел рядом. Разлука с Никодимом стала для двух людей невыносимо горькой. И чем дальше резвая четвёрка коней уносила их от усадьбы, тем сильнее хотелось вернуться. Но если бы сразу после выезда за ворота Марьюшка выглянула в окно, то увидела бы чёрную тень, мелькавшую за кустами, что тянулись вдоль дороги. Никодим бежал до тех пор, пока не упал в облако пыли, поднятой копытами коней, и не застонал от бессилия, от боли, окольцевавшей руку под браслетом. Глядя сквозь оседающую пыль в безоблачное небо, беглец прощался с другом, отпуская из своего сердца. На глаза навернулись слёзы. Одиночество и неизвестность отныне его попутчики всегда и везде. Он не понимал, отчего подобная мысль крепко засела в голове.
«Я рождён в грехе и словно чума приношу всем боль. Не лучше ли сторониться людей? Зачем идти до Вохны? Ах, если бы не письмо, что написал отец Сергий, ни за что не пошёл бы. Таким как я место в дремучем лесу», – подумал Никодим, скатившись с дороги в кусты. Слушая удаляющийся топот коней, он пытался смириться с потерей, вырвать боль из сердца, но не мог. Одно только и утешало, что вдали от надвигающейся беды Николе и Марьюшке не грозит погибнуть от пули или взмаха острой сабли, а значит, они будут живы.