Рондо для двоих. Часть 4, гл. 3

                Глава третья

                Время шло, Владислав защитил докторскую, и Уля «остепенилась», приобрела стойкий авторитет в своей клинике. Но внешне ничего не менялось в ее жизни. Даже несмотря на трудные времена перестройки, когда везде сокращали штаты работников,  вытуривая на пенсию за год до срока. Потери понес и институт Владислава (его спасала докторская степень),  клиника тоже теряла лучших, опытных врачей. Каждый в одиночку боролся за место под солнцем.
                А в маленькой Улиной семье все оставалось стабильным. То есть,  зарплаты хватало, работа была.  Пусть и наука замерла, и клиника  нищала на глазах, все это вплотную задевало больных и начинающих врачей, да еще средний медперсонал, но все-таки больницы кое-как существовали, не закрывались, как, например, заводы или научные лаборатории при них да в институтах. Пусть и зарплату выплачивали нерегулярно, однако не лишали денег совсем, как  в других бюджетных организациях. Школы и больницы жили. Плохо, но жили и выполняли свою работу. Правда, в больницах почти перестали кормить, обходясь тарелкой похлебки на воде и  без масла. Такая роскошь как диетическое питание, осталась в воспоминаниях.
Когда Союз распался,  наступил хаос, который Уля и Владислав пережили легче всех, кого знали.  Их спасала материальная стабильность и дружба. Вокруг кипели политические страсти, но эта пара крепко держалась за руки. Их тоже волновали события в стране и мире, но их  выручали одинаковые симпатии к одним и тем же демократическим лидерам,   критическое отношение к коммунистическим вождям и страстная надежда на перемены.  Разногласий не было, словно выросли оба в одной среде, хотя это было не так. Никакой плебейской зависти к «богатеньким», появившимся вдруг среди всеобщей разрухи, Уля не испытывала. Как не чувствовал и Владислав пренебрежения к несостоявшимся беднякам. Но как-то стремительно рос класс нуворишей, презирающих все, что нельзя было купить за деньги. И это удручало и даже пугало Улю и Владислава.
                В их доме, словно назло новым временам, звучала классическая музыка русских и зарубежных гениев, а за праздничным столом велись споры о живописи и литературе. Круг друзей Владислава оставался прежним, но проблемы у всех были свежими и болезненными. Поэтому  людей тянуло в этот старый генеральский дом с его устоявшимся бытом и настроением. Уля легко продолжила традиции семьи, где их носителем оставался единственный представитель – Владислав. Своей докторской диссертацией и профессорским званием он поставил жирную точку в конце истории своего семейства. Что она станет завершающей, и семейное древо больше не даст ни одной веточки, никто не знал.
                Семнадцать лет лет счастливого брака отразились и на внешности Ули. Она поправилась, дома перестала краситься,  понимая, что Владиславу она и так нравится. Но за модой следить продолжала и  считалась  в клинике самой  современной женщиной.
                Ее все больше уважали за ум и независимый характер, при котором она умудрялась не конфликтовать с коллегами. Ее считали отличным специалистом в области неврологии, а мастерское владение гипнозом обеспечило еще и постоянную клиентуру – вне больничных стен. Если бы она осталась без работы в клинике, то прокормилась бы и сеансами лечебного гипноза.
Какое-то время она подрабатывала и в наркологическом отделении, но эта публика слишком удручающе действовала на психику, и Уля просто время от времени выручала своих коллег-наркологов с их частными пациентами.
                Однажды Уля попробовала свои силы и на собственном «кролике» – на муже. Мысль усыпить его без классических приемов, на одной силе внутреннего внушения, пришла ей во время ужина, когда они привычно рассказывали  друг другу  о минувшем дне.
                Пока Владислав – в своей спокойной манере, без особых эмоций, –  передавал какой-то  разговор с деканом факультета, Уля смотрела на него сосредоточенно, мысленно отдавая приказ:  « Говори медленней, тебе хочется спать. Спать, спать...»
                Владислав вдруг оборвал себя на полуслове,  потер задумчиво лоб.
                – Тебе хочется спать... Так поспи, – сказала Уля.
                Владислав не удивился такому обороту в разговоре, прикрыл глаза, подперев голову.
                – Положи вилку и нож возле тарелки. Осторожно, не уколись.
                Он аккуратно положил.
                – Спи. Так что тебе шеф сказал? Продолжай. Прикрой глаза...
                Странно было видеть, как  покорно Владислав выполняет ее тихие приказы. Только замедленная речь выдавала необычность его поведения.
                –Декан сказал... что сильно сократили штаты обслуживающего персонала, и нам придется избавляться от второго лаборанта. – Интонации голоса стали монотонными. – Жаль, хорошая девочка... Женщина...
                – Красивая? Молодая? Тебе нравится?
                Владислав сосредоточенно сдвинул брови.
                Уля почувствовала сладкое искушение  продолжить эту тему. И услышала:
                – Ты знаешь, мне не нравится никто, кроме тебя.
                – Вот и глупо.
                – Она хорошая, красивая, старательная, но – не ты.
                – Проснись, ты не доел. Просыпайся. Открой глаза.
                Уля взмахнула рукой перед его закрытыми глазами.
Владислав медленно поднял ресницы, какое-то время смотрел перед собой невидяще, потом снова потер лоб, вздохнул:
                – Так о чем я говорил?  Что-то с головой...
                – Болит?
                – Нет, просто легкое... затмение, что ли...
                Уля с интересом наблюдала за его лицом. Сейчас в ней оставался только врач – с его профессиональным интересом.
                – Болит все-таки? Может, померяем давление? Ты странно себя ведешь. Ведь ни на что не жалуешься, а тут вдруг... что-то с головой...
                – Прошло. Я сам не понял, извини. Ты не переживай. Даже странно: словно я  еще в институте и слышу голос декана.
                «Значит, я могу что угодно внушить человеку? – без особой радости подумала Уля. – И если бы я ненавидела мужа, то могла бы...  настроить его на любое противное действие? Но ведь это ужасно!»

                Несчастье случилось в прекрасное время года – в обожаемом Улей сентябре. В этом месяце ее всегда охватывало странное  чувство обновления, перемен,   что по правилам жизненных циклов больше подходит для весенних месяцев. Все лучшее в ее жизни случалось именно в сентябре. Она этому месяцу доверяла, не ожидая подвоха.
                В тот день Ульяна   была бодра, даже весела, и заразила всех больных своим настроением, когда  в палату заглянула старшая медсестра и с траурным лицом вызвала в коридор:
                – Там звонили... из «Скорой». Что-то с вашим мужем.
                Когда с такой физиономией говорят осторожное «что-то»,  становится понятно – что именно... Пока она бежала по коридору, бездумно повторяя слово «нет!»,  сердце раньше  мозга приняло сигнал тревоги – сжалось с острой болью, не желая биться в прежнем ритме.
                В таком состоянии, готовая тут же упасть, Уля открыла дверь ординаторской. Ее встретили молчанием и тут же тихо  выскользнули из комнаты. Безликий  голос человека, привыкшего сообщать о чужой смерти, но отвыкший сочувствовать, сказал:
                – Ульяна Егоровна?  Ваш муж скоропостижно скончался по дороге в больницу. Предварительный диагноз – инфаркт миокарда.
                Дальше она не слушала, хотя голос что-то говорил еще.
Минут пятнадцать  она сидела неподвижно – совсем не потому, что не поверила или нелепая смерть показалась ей дурным сном. Нет, поверила сразу и приняла как факт. Но тело не желало подчиниться разуму: «Надо ехать».
Весь остаток дня она провела и точно – как во сне. Потому что на следующее утро не могла вспомнить подробностей. Например, как она добиралась до больницы «скорой помощи» ( а ее отвез Михаил Семенович) и что было потом, когда она увидела Владислава на больничной каталке, прикрытой простыней…
                …Как врач она понимала, что просто так человек не умирает от сердечного приступа – в организме шла длительная подготовка к беспощадному акту,  на этот раз подлая, потому что бессимптомная.
                Внешнее спокойствие Владислава всех устраивало, кроме Ули. Но не могла же она искусственно создавать ему условия для прорыва эмоций наружу! Ей как раз все больше не хватало этих эмоций. Что ее муж переживает все неприятные ситуации мужественно, а не бездушно, Уля понимала. И первое потрясение его, когда ушла любимая жена, оставив с маленькой дочкой на руках, и возвращение Наташи к матери, и то, что она, Уля, оказалась бесплодной, а он мечтал о ребенке, – все оставляло рубцы на сердце. Рубцы – это так, метафора,  за которой прячется целый комплекс проблем с кровеносными сосудами, воспалениями...
                Из рассказов мужа она знала, что тот когда-то давно переболел острым эндокардитом. В последнее время у него к вечеру повышалось давление. Уля следила за тем, чтобы муж не забывал принимать лекарство. Но все это было в пределах «возрастных изменений», как писали в кардиограммах. Ни разу Владислав не пожаловался на сердце.
                Внезапная смерть в медицинской среде воспринимается естественно, привычно. Трагической она становилась лишь для близких. Уле казалось, что это она прозевала болезнь мужа, убаюканная его неумением жаловаться. Чувство вины охватило ее одновременно с отчаянием от невозможности что-то изменить.
Внешне она словно застыла,  из-за чего казалась окружающим женщиной  с железными нервами. Взгляды тех, кто наблюдал ее во время гражданской панихиды в институте и потом на кладбище, выражали любопытство и удивление. Ей даже сочувствие выражали с некоторой долей сомнения: стоит ли? Вот не плачет же, только губы сжимает и глаз не сводит с покойника.
                Она отплакала свое  и даже откричала в первую ночь, когда Владислава привезли из морга, сделали все положенное и разошлись. Сотрудницы с его с кафедры предлагали свою помощь –  видели, что как раз женской заботы и не хватает в этом доме. Дочь Наташа должна была прилететь утром в день похорон, соседей попросту не имелось – это вам не многоэтажный дом, где полно кумушек, обожающих траурную процедуру прощания. Жены старых друзей Владислава немного обиделись, когда их помощь была отвергнута «этой гордячкой». А той просто хотелось остаться наедине с мужем.
                Уля не ожидала от себя таких эмоций. Она не просто плакала – она  причитала по-бабьи, задавала своему Владику вопросы, сама на них отвечала, иногда переходила на крик. Это боль и безмерная жалость к мужу вырывались на волю, а чувство вины доводило боль до высшего накала, когда та кажется физической.
                Но что-то мешало Уле испытывать к телу мужа ту нежность, которую она ощущала к живому Владиславу. Образ его словно раздвоился: на столе, сложив руки под кружевным покрывалом, лежал чужой мужчина с лицом ее мужа, а за спиной, в воздухе, рядом – повсюду – дышал и жил теплый Владислав. Словно его вытеснил тот, неподвижный, и теперь ждал от Ули изъявления скорби в действиях.
И получалось, что она рыдает не по этому, застывшему незнакомцу с лицом Владислава, а по невидимому, но совершенно живому, только без тела, бросившему ее, еще молодую женщину, так неожиданно!
                Когда пришла физическая усталость, и ее собственному телу захотелось расслабиться, лечь, появилась  неожиданно трезвая мысль. «И здесь я – не как все нормальные люди, – подумала Ульяна, укоряя себя в том странном для страдающей женщины состоянии, когда разум и чувства не слились воедино в горе, как положено, а  вроде бы следили друг за дружкой. Вернее, это ум вел себя настороженно, точно не веря в искренность Улиных слез: «Ты должна любить и телесную оболочку! Ты должна оплакивать это красивое тело, в котором угас дух, разум, остановилось сердце! А ты рыдаешь по его душе, словно любила только  ее!»
                И после похорон, поминок и первой недели одиночества стали возникать опасные для разума мысли: «А что, если это не случайная смерть? Если один из двух любящих гибнет вроде бы неожиданно, а потом обнаруживается, что оставшийся в живых устраивает свою жизнь счастливее, чем до гибели… И тогда получается, что это судьба постаралась развязать ситуацию: любовь одного уже была обречена? То есть,  случайность   кому-то подыграла? Зачем такой ценой делать счастливым оставшегося в живых? Ведь какое-то время он все равно будет страдать, переживая смерть другого, а потом еще испытывать чувство вины перед погибшим?»
                Были минуты, когда Уля в отчаянье вслух обращалась к Анне Казимировне. Вот  кого ей не хватало сейчас! Она словно слышала ответ мудрой старухи:
                – Зачем ты слушаешь и анализируешь свое состояние в такой момент?! – Ты же его любила по-настоящему, целиком, всего!
                И тут же пугалась:
                – Господи,  мне пора в мою психушку ложиться! Сама с собою  разговариваю!
                Приезд Наташи навел какой-то порядок в быту. Уле пришлось быть хозяйкой дома и утешительницей для этой молодой женщины. Наташа плакала искренне и тоже себя ругала за редкие звонки и приезды, правда,  тут же находила себе оправдания и вроде бы немного успокаивалась.
                Она  уехала после похорон, не дождавшись девяти дней.
                – Там без меня  Васька от школы отмажется под предлогом несчастья с дедом. Муж вкалывает по-черному.
                Все у Наташи сложилось: муж из «новых русских», сын нормальный, дача, квартира на Васильевском острове, летние поездки на  курорты и путешествия по заграницам.
                – Ты бы хоть летом приезжала сюда, – сказала ей Уля, прощаясь.  – У нас тут Днепр, тепло летом.
                – Ага, Уленька, прямо разбежалась приехать, – ответила Наташа со странной улыбкой. –Ты же не бабушка моему Ваське. И что хорошего, кроме Днепра, тут имеется? Пусто в магазинах...
                – Дом надо продавать. Мне не нужна такая площадь, ты – наследница.
                – Нужна мне эта хибара! Сами продавайте. Если денег некуда будет девать, Ваське завещайте.
                – Я не собираюсь умирать, – грустно усмехнулась Уля. –  Дом завещан мне и тебе в равных долях. Когда я еще с тобой поговорю об этом? Никакой надежды, что ты сюда вернешься.
                – Да живите себе тут – и все! Ребеночка возьмите из  Дома малютки. Веселее будет.
                Как не хватало Уле близкой подруги-ровесницы! Приходила мама со своим мужем, постаревшая, но всегда оживленная и всем довольная. Ее помощь по дому Уля отвергала: маме не дали даже помочь с поминками, потому что коллеги с кафедры организовали все сами, и  Уле пришлось отмечать это грустное событие в кафе, среди малознакомых людей.
                Больничные «подружки» – Галина Антоновна с Лелей  – по вине Ули перестали приходить. Обижались, что  она в  траурные дни  не захотела приблизить их к себе, не пустила переночевать. Она и не вспоминала бы о них, если бы не редкие звонки Галины Антоновны.
                Уля бродила по пустым комнатам, невольно вспоминая, как в детстве мечтала иметь большой дом, непременно собственный, где бы она ощущала себя эдакой барыней.  И вот есть у нее дом,  есть комнаты, хорошо спланированные и обставленные пусть и старомодной мебелью, но удобной и добротной, дышащей многолетним достатком. Этот дом не знал нищеты, и каждая вещь  прежней хозяйки-генеральши  заявляла об этом красотой и качеством. Если это был плед, то непременно из чистой шерсти  и заморского происхождения, если гардины на окнах, то из кружева цвета слоновой кости, тяжелого, выстоявшего многие годы  без потерь. Темно-зеленые шторы, бархатные,  с листьями, вышитыми  в тон, но посветлее,  отдавались в чистку, и делала это домработница при жизни старухи, а потом Владислав. Чтобы снять их, приходилось ставить лестницу... Журнальные столики – овальные, круглые и треугольные, расставлены были по всем пяти комнатам, как и стулья от двух разных гарнитуров. И Уля натыкалась на них, бесцельно расхаживая среди этого чужого добра, почему-то так и не ставшего своим. Может, чванливый дух свекрови, Людмилы Яковлевны,  оберегал это добро от покушения на собственность, не признавая в Уле равноправную хозяйку? Своих вещей у нее в этом доме не было, если не считать чужой гардероб с одеждой молодой хозяйки.
                Словом, дом есть, а барыни из Ули не получилось. «Наверное, надо было родиться в этой среде,  а не проникать в нее с черного входа, – думала Уля с некоторым сарказмом.– Вон мамочка Владика диссертаций не защищала и даже институт не закончила, выскочив замуж за полковника. Зато выросла в профессорской семье, и ей не пришлось осваивать азов культуры, как мне, «дворняжке» – по глубокому убеждению свекрови, разочарованной выбором сына».
                Тут она улыбнулась, вспомнив, что практически воспитывалась тоже в семье профессорши!  И опять же – попав туда  с черного входа!
                «Надо пустить сюда девочек студенток. Им, беднягам, живется в общаге нелегко. И бесплатно. Да, просто так!» – подумала однажды, когда после работы осталась наедине с телевизором.
                Но  другая мысль потеснила эту, поспешную: « Можно сдавать семейной паре, с ребенком».
                И эту  мысль вытолкала другая, совсем уж холодная, прямо бездушная: « А если попадутся дряные люди? Потом их не вытуришь отсюда? Как узнать, кто достоин такой счастливой доли – жить в центре города за гроши?»
Был еще один вариант: усыновить ребенка. Уже в сознательном возрасте, чтобы оставить ему часть себя, как ей оставила себя любимая старуха... Но и эта исчезала под напором реальных событий…
Уля давно уже перестала считать себя творцом собственной доли. Она добилась главного, а теперь отпустила  поводья, вдруг обнаружив, что устала.
 Усталость касалась ее внутренней жизни и отношений с людьми. Когда-то она хотела быть комильфо во всем. Что это невозможно – поняла наконец. «Никаких усилий, чтобы кого-то приблизить, удержать, приручить  я делать  не стану».– думала она  в бессонные ночи, вспоминая, как ее сотрудницы, жалея, пытаются открыть двери в ее маленький душевный мирок.
                Она уклонялась и от вопрошающе-сочувственных взглядов Михаила Семеновича. На семинарах и совещаниях помалкивала, хотя обычно активно участвовала в обсуждениях всех проблем отделения. Решительно отказалась от заведования, когда ей предложили. Упускать такой шанс было глупо, как считали коллеги. Да и сама Уля понимала, что место ее не только в палатах, и характер вполне годился для роли начальницы, однако никакого желания тянуться выше у нее не было.

Продолжение  http://www.proza.ru/2013/01/26/1969