Родя

Радиола Радионова звучала после двенадцати, как набат. Нопфлер был звОнок гитарой; драл уши на части; бередил мурашками бёдра тягучим гавайским глиссандо.

Он сидел в кресле, выгнутом из ротанга, чмокал хенесси, улыбался. Жизнь удалась, хоть и не было её вовсе, жизни этой. Хотя, нет - жизнь неплоха была вовсе. Луны след в стратосфере. Кальдеры Люманика. Дождь, снег, дождь. Осень, лето, весна. Без зимы было легче, и эту зиму он именно и отринул.

Родионов любил убивать старух топором в темечко, но в этот вечер он взял отгул. Сладостно маялся в кресле, вздыхал, вяло листал Хеллера.

Вечернее небо резал надвое пассажирский челнок из Стамбула в Париж. Сучки в костюмах толпились над кухней внутри серебристой сигары, разбрызгивая оливковое, листая меню.
Дух покинул его и взлетел вслед за лайнером, пытаясь найти инверсионный след в турбулентности, смятой циклонами атмосферы. Не нашёл и вернулся обратно. Помятый, но не побеждённый.
- Насрать, - подумал герр Родионов, прикуривая от хапца «Примы» ментоловый «Кент», - насрать.

Тяжкая маята от несделанных в душный сентябрьский вечер событий, его тяготила. Секундная стрелка на дорогих, подаренных братом швейцарских котлах, регулярно давала  сбой. Её судороги передавались в запястье. Пульс частил, как у норовистой лошади.

Тук-щёлк-тук-тук.

Вдобавок из прикроватного небытия материализовался подаренный бывшим соседом кот.
Настырно и громко потребовал жрачку; был выбит тапком обратно под просевшую от давности подпружиненную тахту; сгинул, пообещав прийти за полночь с острым когтем и ненасытной пастью; растаял в дымчатых сумерках. Сволочь.

Родион думал о бабках в войлочных тапках, растерянно курил, стряхивая пепел в горшок из-под фикуса, облизывал губы – хотелось выпить.  Бабки закончились, проблемы с деньгами осталась. За окном бодро маршировал дветыщисемнадцатый от Рождества, и нужно было решать.
Сразу примкнуть к голодным и злым оппозиционерам с Дворцовой он не решался, а остаться в сладком, но голодном и стылом лоне оппортуниста, ему не позволяли остатки совести.

Выходов было два:
Первый – продать на блошином рынке часы и выручить максимум триста юаней.
Второй – добраться на перекладных до Твери, найти заветную хазу, и вломившись туда на доверке, мочкануть застоявшимся топором Валерию Годорковскую. Знающие пацаны толковали, что у неё осталось немеряно МММ-чеков, которые обналичить в Европе – раз плюнуть.
Как до Европы добраться? Ну, это совсем не проблема. Сквозь Приднестровскую дыру в Молдавашку - и вот он румянский цыганский табор.
А там, глядишь, и пачпорт со шведской визой, и гей-гоп жених с приданым, блэк-джэк, шлюхи опять-же.
Думай, Родион. Думай, родимый Родя…

Родион думал не долго. Крикнул: - Гей-гоп!
Превратился в карасика, сделался мелок – уплыл, нырнув в треснувший фаянсовый унитаз. Сгинул.  Ждал его, ждал, смачно отбеленный женишок, ждал. Но, не дождавшись, упоролся дешёвым амфетамином и умер. Впрочем, и поделом ему. В Храме не отпевали, а схоронили у деревянной оградки. Нельзя, бо, убогих на кладбище. Истинный Бог нельзя.
А спустя пару сотен секунд, которые тратит свет на преодоление пустоты нарисованной Богом Вселенной, вынырнул Родион белым лебедем в заболоченных пустошах Себежского окоёма, расправил помятые крылья и – полетел.

Куда полетел – не знамо, не ведомо. Но летит до сих пор, аж крыльев свист режет стылый воздух над заиндевевшим полем.
А я стою и мечтаю:  - Возьми меня, Родя, с собой. Возьми.

Я тоже хочу научиться летать.