Не поют соловьи в апреле

                Светлой памяти моей мамы
                Черноскутовой Лидии Павловны
                ПОСВЯЩАЮ



               

                «Только смерть
                итог подводит человеку»

                Протоиерей Андрей Ткачов


               



                НЕ ПОЮТ СОЛОВЬИ В АПРЕЛЕ

                (роман)
               


                Глава 1.

            В который раз, выплывая из вязкого забытья, Верка  судорожно сглотнула слюну, приподнялась на цыпочки и сделала очередную попытку ослабить петлю на шее. Безрезультатно. Пальцы ног онемели и полностью утратили чувствительность. Это почему-то радовало. Сознание услужливо подсказывало, что все страдания могут закончиться в одночасье, стоит только сделать шаг в сторону, но Верка упорно цеплялась за жизнь, в которой, про сути, ничего-то хорошего и не было. Пусть не было, пусть даже так, пусть хоть как-нибудь, жить все-таки хотелось. И Верка снова и снова сжимала плотнее колени, изо всех оставшихся сил стараясь не соскользнуть с ледяной глыбы, что, хоть и медленно, но таяла…

               
                ***

            В российской глубинке довоенных лет рождение тройни большой редкостью не считалось и особой радости в семью не приносило.  Во-первых, потому, что, по меньшей мере, на год такое счастье отнимало целую пару рук: три младенца не один, в поле за собой не потянешь, и матери приходилось сидеть дома, во-вторых – три лишних рта, ну это тоже понятно. Поэтому Сонька, в конце сентября родившая тройню, чувствовала себя неуютно и на хмурую свекровь посматривала виновато.             
           Окрестили девочек на третий день после рождения и имена нарекли в честь Святых мучениц Веры, Надежды и Любови.
           Особого опыта в уходе за младенцами Сонька не имела, подсказать там чего или подучить,  по причине осенней страды - некому, и по недосмотру Любушка через три недели померла. Вот с того самого дня, видимо, между оставшимися сестрами любви и не стало, хотя, со стороны глянуть – так не разлей вода: вместе ели, вместе спали, гусей пасли тоже вместе, а на все прочее мало кто внимание обращал – растут себе да и растут.
           В тридцать девятом, акурат, когда девчонкам стукнуло по шесть годков, родная Советская власть, благополучно расправившись с кулаками, активно взялась за подкулачников и большая семья Кореневских попала под раздачу.
           Забившись за сараюшку, онемевшие от ужаса Верка с Надюхой, наблюдали, как незнакомые дядьки со звездами на шапках затолкали в большую черную машину и куда-то увезли их отца.  Потом застрелили деда, отчаянно пытавшегося заслонить собою вход в амбар, выгребли все содержимое, погрузили на подводы и съехали со двора, неспешно, попыхивая цигарками, как и подобает истинным борцам за счастье трудового народа.
           Заночевали кое-как в родной избе, у развороченной, но теплой еще печи, а под утро, разбуженные криками соседей, в чем были, выскочили во двор, и уже оттуда отупело смотрели на полыхающий дом.  Никто не гасил пожара, и предположений по поводу поджога никто не высказывал. Когда уголья на пожарище подернулись белым пеплом свекровь молча заправила под косынку побелевшую за ночь прядь волос, прихватила ведро с водой и, плеская под ноги, пробралась к единственному невесть как уцелевшему углу дома. Перекрестившись, сняла икону Богородицы, отерла со стекла копоть краешком платка и, бережно прижимая к груди Святыню, вернулась во двор, присоединившись к растерянным домочадцам. Односельчане разбрелись по домам, а уже через полчаса поодиночке, воровато озираясь по сторонам,  пробирались к погорельцам и торопливо совали в руки – кто одежку, кто хлеба ломоть.
          Погоревав еще немного, Кореневские малость посовещались и ближе к вечеру тронулись в путь всем многочисленным семейством, состоявшим теперь исключительно из баб и детей. Конечным пунктом путешествия предусматривалось село с подходящим названием Пересадовка, располагалось которое на сытой, по слухам, Украине, где в относительном благополучии проживала старшая Сонькина сестра Фаина.
         Денег у беженцев никаких не было, поэтому неблизкий путь преодолевали пешком. Шли долго. Питались подаянием. К концу октября ударили морозы. С голодухи и холода почти вся семья Кореневских в дороге вымерла. В Пересадовку пришли только Соня с детьми да свекровь ее баба Феня.
         Приютились в просторной хате у Фаины с мужем ее, которого все село от малого до старого звали дядей Колей, помаленьку отъелись, отдышались. А через месяц, уставшая от детского визга бездетная Фаина выхлопотала у председателя отдельное жилье для родственников.
         Дом им достался большой, добротный, но с плохой репутацией. Его, как очень скоро выяснилось, в девятнадцатом экспроприировали у местного помещика и заселили многодетной семьей пламенного революционера, прибывшего из Николаева укреплять завоевания революции в отдельно взятом населенном пункте, то биш в Пересадовке. Днем новоявленные хозяева новоселье отпраздновали, а ночью банда так называемых белогвардейских недобитков вырезала всю семью новоселов. С тех пор, не смотря на привлекательность барских хором, никто в дом этот вселяться не хотел, даже распоследняя перекатная голь. Поговаривали, что кровь со стен не отскребается и ничем не забеливается, а по ночам по комнатам бродят души невинноубиенных.
         Движимые крайними жизненными обстоятельствами, Кореневские страшилки проигнорировали, стены пробелили, полы вымыли да и перенесли в дом нехитрые пожитки, состоящие по большей части из предметов быта, которыми поделились односельчане.
         Весной Соньку и свекровь приняли в колхоз, в огороде какая-никакая выросла картошка, кур завели, козу прикупили. Наладилась жизнь помаленьку.
         Осенью, когда сестрам стукнуло по восемь, засобирались они, было, в школу. Но, посовещавшись меж собой, мать с бабкой решили, что, поскольку ботинки у девчонок одни на двоих, то в школу в этом году пойдет только Верка, а Надюха уж на следующий год, когда еще на одну пару ботинок накопят. В следующем году война какраз и началась.


       - Ну вот, и до нас добрались.- В очередной раз глянув в окно на дорогу, сообщила баба Феня, и как-то даже с облегчением вздохнула.
       Мигом побросав ложки, Надюха с Веркой бросились к окошку, а мать соляным столбом  застыла у стола с поварешкой в руках, тупо глядя в пространство.
       Немцев ждали уже неделю. С тех пор, как голосом Левитана радио на столбе у сельсовета сообщило, что после упорных и продолжительных боев наши войска оставили город Ноколаев, и навсегда умолкло, никаких вестей о продвижении немцев не приходило. Не задерживаясь на постой, не глядя по сторонам, прошли селом отступающие солдаты Красной армии. И все.
       В ожидании грядущих перемен село испуганно замерло: не гоняла улицей горластая ребятня, забыли про лай собаки, даже петухи орали шепотом. Все забились по домам, оставляя их лишь за необходимостью накормить скотину или смотаться в нужник.  С внешним миром общались исключительно через окна, с тревогой поглядывая на дорогу. Никто по дороге ни шел, ни ехал. Только на пригорке за селом маячила одинокая фигура Генки по прозвищу Сыч.
       Местного разлива активист Генка Самохин прозвище Сыч получил за манеру перемежать слова приставкой «угу».  Это самое «угу» благополучно заменяло ему все знаки препинания, в разговорной речи предусматривающие паузу. Говорить Генка не   умел, но любил. Особенно при большом скоплении народа. В годы становления Советской власти такая особенность характера была в цене и Генку стали вначале выделять, а потом и выдвигать. Руководящих должностей не доверяли, правда, по причине недалекого ума, но в комсомол приняли одним из первых и комсомольскую ячейку, пусть и немногочисленную, до самой войны возглавлял именно он. Никакой такой особенной общественной работой комсомольский вожак себя не утруждал, ограничиваясь пламенными речами с трибун на всех без исключения торжественных мероприятиях. Речи состояли в основном из общепринятых лозунгов, обильно приправленных традиционным «угу», но это мало кого волновало, потому что никто их и не слушал. Отношение к начальствующим у Генки завсегда было трепетное. Причем не только к начальству непосредственному, но и к потенциальному. Перспективных он просчитывал интуитивно, почти никогда не ошибаясь. Умел вовремя оказаться рядом с такими вот, подпеть, поддакнуть, создать, так сказать, атмосферу. Поэтому никакая смена власти на селе неприятных последствий для Генки обычно не имела.
        Вот и сегодня с пышным караваем на, ветром развеваемом, расшитом рушнике Генка Сыч встречал новое начальство.
        Он несколько подрастерялся, когда, обдав его дорожной пылью, немецкие мотоциклы, а за ними легковые машины и грузовик, проехали мимо, не обнаружив никаких признаков внимания. Но уже через час деловито сновал по селу, определяя на постой господ офицеров. Не обошли стороной и дом Кореневских.
         - Дом просторный, угу, чистый.- Начал прямо с порога Сыч, - Вам понравится, герр офицер.
         - Ты шапку-то сними,- посоветовала баба Феня.
Генка повел удивленным взглядом, словно только сейчас заметил, что в доме присутствуют хозяева.
         - Обойдется,- лениво отмахнулся,- не в Церкви.
         
         - Да ты в Церковь отродясь не ходил, нехристь!- Завелась баба Феня.

         - Крещеный я. Угу.- Неожиданно поведал Сыч и продемонстрировал нательный крест.
         - Ага,- осмелела баба Феня,- перекрестился, значит. Из атеистов в нацисты.
       
         - Чего-о,- прошипел Генка внезапно побелевшими губами и решительно двинулся к хозяйке, всем своим видом демонстрируя готовность перейти от слов к действиям.
       
         - Погодь,- дернула его за рукав доселе молчавшая Сонька, подошла вплотную и шепнула в ухо, - тронешь мать, расскажу офицеру, что ты комсомольский вожак.
       
         - Все, сфободен, - офицер проводил  метнувшегося к двери Генку  ленивый взглядом и, обернувшись к хозяевам, приветливо разулыбался, - В тесноте, да не в обиде? Я правильно говорю? Бутем снакомиться?

        - Располагайтесь, места хватит, - процедила баба Феня, но уже с нотками примирения в голосе, и приняла из рук новоявленного постояльца форменную фуражку. – Меня бабой Феней зовите, это вот невестка моя Сонька, а то внучата.

         Повинуясь красноречиво-требовательному взгляду матери, девчонки шмыгнули во двор. Но тут же, не сговариваясь, подтянули к окну полурассохшийся бочонок, придерживая друг дружку, взобрались на него и влипли носами в стекло.

     - Да-а, - протянула Надюха, наблюдая, как мать с бабкой накрывают на стол, - развалился, как у себя дома. – И, недолго поразмышляв, добавила, - Мы не должны этого терпеть! И ты, как пионерка, в первую очередь!

    - Я не пионерка. – Осторожно поправила Надюху сестра.

   - Ну так и что ж! Будущая пионерка, значит! В школу кто из нас ходит – ты или я?

   - Ну, я…-  Согласилась Верка.

   - А значит, должна знать, что говорил товарищ Сталин.

   - А что говорил товарищ Сталин? – Уже предчувствуя недоброе, перешла на шепот Верка.

   - Смерть немецким оккупантам! Вот что говорил!

  -  А я причем? – сделала Верка робкую попытку отвертеться.

  -  Ты ходишь в школу! Ты будущая пионерка! И ты задаешь мне такие вопросы?- голос сестры дрожал от возмущения, - Мы должны бороться с фашистами!

  - Как? – прошуршала одними губами Верка и привела последний аргумент в защиту: - Я же маленькая.

       - Маленькая она.  –  Обиженно бросила сестра, - Смотри, как надо! – Развернулась спиной к окну, задрала подол, и продемонстрировала сидящим в доме все, что имелось под юбкой у сельской девчонки, отродясь не слыхавшей про трусы.

       Верка оторопело уставилась на сестру. Она не видела, как в две хрустальные льдинки обратились глаза офицера, как медленно потянулась к кобуре его рука, не видела, как метнулась от стола насмерть перепуганная мать, чтоб заслонить собой окно. Очнулась только, когда бабка пребольно дернула ее за руку и сдернула с проклятущей бочки. Сестры рядом уже не было.
       Давясь слезами, мать долго и остервенело секла Верку вожжями. Зажав лицо в ладошки, девочка терпела. Не плакала, не просила прощения, не оправдывалась. Лишь плотнее жалась спиной в угол сараюшки.