Глава четвёртая

Принцесса Я, или Неправильная Сказка
Глава четвёртая,
в которой Максим заступает на службу и в первый раз видит царевну

На вратах Китежграда изображён его герб: солнце, опустившееся низко над горизонтом, огненной дорожкой играет в озёрной глади, а выше, выше, над облаками, возносятся в небо башни волшебного города; вода не отражает их. Если отойти от ворот ровно на тридевять шагов и встать точно в центре дороги, спиной к камню, на котором читают предсказания судьбы посетители Китежа, и, трижды мысленно досчитав до десяти, бросить перед собой зажатый в ладони уголёк, то в том месте, где он упадёт, вдруг засияет диск восходящего солнца, под ним заблестит рябь на поверхности озера, а у основания широких крепостных стен, где только что трепетали листами заросли знаменитого светлоярского кустарника, повиснут над бездной белоснежные облака, и тогда можно будет сличить силуэт города с изображением на гербе: по левую руку хлопают крыльями резные петушки на крыше Ветхого дворца, справа покачиваются, словно разминая затёкшие стены, тяжёлые башни из камня, в центре сияют купола блистательного Китежгородского собора, а подле него горит волшебным зелёным огнём Малахитовый шпиль. Самый высокий силуэт изображён на гербе нарочито размыто, небрежно, и внимательный взгляд, вернувшись к оригиналу, остановится на том месте, где он должен уходить в небо - тогда от облака оторвётся кусочек и, чинно поднявшись, примет форму непостроенной башни. Её ещё нет, её история ещё не написана; это - напоминание о том, что Сказка ещё не закончена.
В Китежград я входил во второй раз в жизни и вместо благоговения ощущал горькую смесь разочарования и усталости. События и виды последних двух дней, столь бессмысленные в своей беспощадной естественности, давали повод для подозрений, что и дальнейшее моё пребывание в Сказке окажется совершенно не похожим на те райские кущи, которые так ещё недавно рисовало моё воображение. Предсказание торговца желаниями исполнилось в точности - впрочем, иного я и не ожидал; меня удивляло другое: все остальные туристы вели себя так, словно всё происходящее вокруг было вполне нормальным. Неужели я один шёл в Сказку, надеясь найти здесь именно Сказку? Неужели никому, кроме одиозного теоретика, не было дела до вырождения подлинных сказочных ценностей? Но он-то, по крайней мере, сам был частью Сказки, и мог хоть в чём-то изменить этот балаган самодурства, а меня здесь держал лишь потёртый кусочек картона... Да и держал ли?
Не могу сказать точно, хотелось ли мне ещё в чудный город, или же шёл я лишь по инерции, всё ещё ощущая эхо алёниных подзатыльников. Можно было, конечно, первым делом зайти в транспортную контору и, бросив на стол последние медяки, попросить переправить меня к Полосе отчуждения, однако эта затея была не более осмыслена, чем любая другая, да и расставаться так просто с добытой таким трудом свободой мне не хотелось. Всё, о чём я мог теперь думать, - это лечь на человеческую кровать в человеческом гостиничном номере, где, всё же, не слишком хорошо слышно ругань соседей за стенкой и где, всё-таки, не надо бояться колдунов да разбойников, и изредка поглядывать на суету толпы под окном, а через две недели начать рассказывать о своём путешествии одну из тех обычных среди сказочных странников небылиц, в которых Сказку не вдруг отличишь от выдумки.
Облака колебались, уступая место истоптанной сапогами дороге, а солнце, качаясь, плыло на положенное ему в утренний час место. Тяжёлые створки ворот дрогнули и начали медленно раскрываться. Я скользнул взглядом по нижнему ряду златых куполов, по рубиновым балконам Драконьей управы, по огромному и явно свежему сахарному петушку над входом в закрытую ещё лавку сладостей, и даже не слишком-то удивился, увидев, что в воротах стоит Апполон Артамонович в идеально отглаженном белоснежном костюме и со скромным букетом гвоздик. Маг с улыбкой приподнял цилиндр; я подошёл к нему.
- Доброе утро, Максим Андреевич, - волшебник крепко пожал мою руку. - Очень рад, что мы с Вами опять встретились! Разрешите в это утро считать Вас моим гостем; я, разумеется, понимаю, что гостеприимство, проявленное много позже первой встречи - это бестактность, но, простите, о какой любезности могла идти речь в той обстановке, где мы с Вами встретились в первый раз?
Поскольку я не спешил брать цветы, маг обратил их в изящную трость, а свободной рукой взял меня под локоть и повёл мощёной мостовой куда-то в деревянную часть Китежа; я не сопротивлялся. В столь ранний час улицы были совершенно ещё пусты, и даже ставни почти всюду были закрыты.
- Надеюсь, Вы не в обиде на меня за то, что я Вам рассказал, или... Кхм... Предсказал... Во время нашей последней встречи?
- Несколько необычно, - уклончиво ответил я.
- Да, разумеется, необычно. Но много ли может позволить себе в наше время добрый волшебник? Всего лишь чуточку больше, чем собеседник способен не понять... Сюда, пожалуйста. Вы уже решили, где остановитесь?
- Нет.
- А сколько Вы планируете у нас пробыть?
- У меня пропуск кончается через тринадцать дней.
- Максим Андреевич! Но Вы ведь должны уже не хуже меня понимать, что пропуск - это только следствие, в то время как причина... Ну, хорошо, тринадцать суток. А как Вы рассчитываете провести эти дни?
- Не знаю... Пожить тут... Посмотреть, отдохнуть...
- Посмотреть, отдохнуть, - Апполон Артамонович словно бы с сочувствием поцокал языком. - Да, разумеется... Каждый имеет право делать вид, что события разворачиваются независимо от него, но вот зачем тогда он идёт в Сказку?.. Ладно. Какого плана развлечения Вас интересуют?
- Да так... Спасибо, я сам как-нибудь...
Волшебник остановился и с грустной прямотой посмотрел мне в глаза.
- Максим Андреевич, Вы вынуждаете меня задать Вам несколько неподобающий обстановке вопрос - из тех только соображений, что на него Вы ответите мне хоть что-то конкретное, ибо наивно полагаете, что в Сказке он имеет какое-либо значение. Максим Андреевич... Как у Вас по финансовой части?
- Ммм... Плохо, - я вздохнул. - Очень плохо. Ну, я, конечно, понимаю, что не дорогой постоялый двор... Но, может быть, всё же что-то поспокойнее "Лукоморья"?
- Подводя итог, Максим Андреевич: Вы желаете провести здесь около двух недель, понаблюдать за жизнью этого прекрасного города, вынести для себя новые впечатления и переживания и при этом понести минимальные финансовые затраты, а в лучшем случае - ещё и скомпенсировать дорожные неурядицы. Так?
- Ну... Это было бы чересчур нагло...
- Отчего же? Сказка, как Вы, кажется, уже заметили, - это не просто парк аттракционов; Сказка - это целый мир, а Ваше пребывание здесь - это целая жизнь, и только Вам решать, как её прожить, и мне будет искренне жаль, если Вы и дальше... Впрочем, прошу прощения - что-то я сегодня с самого утра ворчу. Со мною это бывает.
Апполон Артамонович отпустил, наконец, мою руку и двинулся дальше, рассеянно поглядывая то на трость, то на здания вокруг. Мы прошли широкой мощёной улицей между резных купеческих особняков, среди которых изредка попадались одноэтажные представительства малозначительных ведомств вроде почтового, свернули в переулок, узкий настолько, что балконы стоящих друг напротив друга домов нередко касались друг друга, и вышли к чахлому скверику. Перешагнув низкую чугунную ограду, мы по неухоженному газону дошли до отсыпанной жёлтым песочком аллеи, над которой там и тут нависали ветви непомерно разросшихся яблонь. Некоторое время мы брели через парк в молчании.
- Максим Андреевич, что Вы думаете о местных светильниках? - спросил вдруг маг.
Я огляделся. В десятке шагов впереди, перед почерневшим бронзовым памятником, изображающим превращение волка в Ивана-царевича на глазах у изумлённой Василисы, на тросе, протянутом между двумя столбами, покачивался небольшой фонарик; в его цветных стёклах играло утреннее солнце.
- Красиво.
- Вы думаете? - серьёзно спросил волшебник.
Мы подошли ближе и остановились. Опершись на трость, Апполон Артамонович некоторое время пристально смотрел на фонарь, словно вознамерившись вдруг запомнить его до мельчайших деталей, а затем прикрыл глаза и заговорил, словно бы ни к кому не обращаясь:
- В Китежграде около полутысячи фонарей, из них сто пятьдесят семь керосиновых и тридцать четыре масляных. Остальные - магические и электрические, но нам это не столь интересно. Керосиновые и масляные фонари обслуживают трое фонарщиков. В фонари нужно периодически доливать горючие жидкости, подкручивать и иногда менять фитили, вечером их следует зажигать, а утром - гасить. Таким образом, каждый фонарщик тратит около часа на утренний обход своей вотчины и чуть более полутора часов на вечерний. Бывают, конечно, непредвиденные ситуации, когда фонарь упал или, скажем, разбит, но это случается крайне редко... Исторически сложилось так, что фонарщики подчиняются непосредственно воеводе. Вы понимаете, к чему я веду?
- Не совсем.
- Понимаете, Максим Андреевич... Фонарщиков в Китежграде по традиции набирают из остановившихся здесь туристов. Единственное требование - обязательность; ну, воевода - замечательный человек, и Вы ему понравитесь, я уверен. К должности прилагаются набор фитилей, лейка, лесенка, фартук и прочий инвентарь, комната в этом крыле Ветхого дворца, трёхразовое питание и десять целковых за день. Так вот: как раз сегодня один из фонарщиков выбывает из Китежграда, и воевода просил его подыскать кого-то на своё место, а он, в свою очередь, обратился ко мне... Как Вы смотрите на такой вариант, Максим Андреевич?
- Ну... - честно говоря, на тот момент мне уже было всё равно: фонари - так фонари. - Я не против.
- Не против или согласны? Я ведь ни к чему Вас не принуждаю и не обязываю; если Вам что-либо не нравится, всегда ведь можно найти другой вариант.
- Согласен, - я вздохнул. - Пусть будут фонари.
- Знаете, Максим Андреевич, - волшебник очень грустно посмотрел мне в глаза, и я вдруг понял, что улыбка, сошедшая с его губ ещё при приветствии, так и не появилась вновь за всё время нашего разговора. - Иногда мне кажется, что я в Вас ошибся, и Вы не дойдёте даже до Царевны, не говоря уже о Кощее. Из Вас, наверное, получился бы хороший монах или плакальщик... Надеюсь, что Вы поймёте всё это не слишком поздно. Взять хотя бы сегодняшний день: я-то надеялся, что у нас с Вами наконец-то выйдет содержательный разговор, а в результате... Впрочем, решать, конечно же, Вам. Нужный Вам человек - это турист по имени Леонид; я ему о Вас говорил, он должен прийти через пару минут. Счастливо оставаться.
На этот раз маг исчез как-то вдруг, так что я не успел ни попрощаться, ни поблагодарить своего сказочного покровителя. Я в растерянности огляделся. В углах квадратной площадки, отсыпанной вокруг памятника, стояли деревянные скамьи на кованом каркасе; я опустился на одну из них, опёр голову о руку и начал разглядывать застывшую метаморфозу царского сына. Неожиданно это занятие увлекло меня: памятник оказался отлит куда более искусно, чем мне показалось вначале. Даже если заслонить рукой нижнюю, ещё волчью, хоть и поднятую уже на задние лапы, часть фигуры, и не обращать внимания на редкие, растворяющиеся в магическом водовороте клочки волчьей шерсти, то понять происходящее можно было по одному только выражению лица героя - уже осмысленному, уже благородному, уже любящему, однако слишком ещё напоминающему волчий оскал, так что могло показаться, что не высокое чувство, пышущее жаром в ладной молодецкой груди, и не радость осознания остающихся навеки в прошлом недобрых чудес и смертельных приключений влекут его к обмершей от страха девице, а клокочущее ещё в душе звериное естество, переходящее в мучительную, нечеловеческую страсть, не терпящую броситься вперёд и, сомкнув челюсти в смертельном поцелуе, сделать своей плотью и кровью столь близкое и одновременно столь недосягаемое, столь нежное и столь стойкое существо. На лице Василисы отражался ещё один только страх; могло показаться, что в уголках глаз уже играет проблеск осознания происходящего, однако то было лишь безотчётное, как и всякое надъестественное, чувство, с самого начала влекущее навстречу страшному зверю, не осознанное ещё, но уже пугающее желание утонуть в нечеловеческих объятиях увиденного сердцем, а не глазами, возлюбленного. Всё в композиции дышало движением: и согнутые в волшебном водовороте ветви, теряющие зелёные листья, которые успевают истлеть, ещё не коснувшись земли; и звериная лапа, страшным усилием пытающаяся принять форму человечьей ноги; и рука делающей шаг назад Василисы, ищущая опору, а встречающая преграду; и застывший на прелестных губах вопль ужаса, которому не суждено перейти в возглас радости, захлебнувшись страстным поцелуем... Забыв обо всём на свете, я ходил вокруг памятника, ловя всё новые и новые скрытые в его гениальной простоте штрихи и тайны, не замечая ничего вокруг: ни синего неба над головой, ни слетевшихся невесть откуда и теперь путающихся под ногами голубей-попрошаек, ни, наконец, приближающихся тихих шагов.
- Здравствуйте, - раздался у меня за спиной мягкий голос. - Вы - Максим?
Я обернулся. Передо мною стоял невысокий человек в просторной одежде. Его лицо на первый взгляд казалось простецким, но на втором плане проглядывала не хитрость даже, а нечто неуловимое, впрочем, отнюдь не отталкивающее. Ещё на этом лице лежала тень усталости - тщательно, но слишком долго скрываемой.
- Здравствуйте... Э-э-э... Леонид?
Мы пожали друг другу руки.
- Мне о вас говорил Апполон Артамонович, - мой новый знакомый с ходу взял деловой тон. - Вы с ним говорили о работе?
- О работе? Ах, да, конечно...
- Что-то не так?
Я вздохнул.
- Да нет, всё в порядке.
- Ладно, - помедлив, кивнул Леонид. - И как вы смотрите на должность фонарщика?
- Я согласен, - я развёл руками. - Если меня возьмут, конечно...
- Дорожные неприятности?
Я вздрогнул. Оказывается, пары дней пребывания в Сказке достаточно, чтобы привыкнуть к тому, что ведьмы, колдуны и секретарши видят тебя насквозь, и начисто позабыть, что обычным людям также ничего не стоит прочитать мысли по твоему чересчур простецкому лицу.
- Что? Ах, да... - я вдруг почувствовал, что маг ушёл слишком рано, и что мне совершенно не с кем выговориться. - Так, разбойники... В виде богатырей. И ещё Топь эта, чтоб ей провалиться. И весь этот балаган - "Лукоморье". И волшебники: сами глупее сапожников, зато гонору...
- Ну, хоть не поколотили?
- Да нет... Обсмеяли только.
- Ну, это же не так страшно, - мой новый знакомый сказал это с какой-то непонятной, прямо-таки детской серьёзностью. - Вы ведь недавно в Сказке?
- Четвёртый... То есть, третий день.
- Ну, значит, всё в порядке. Золушка ведь тоже не сразу принцессой стала. Всё в наших руках.
Я никак не мог понять интонаций Леонида, но они явно не были ни издевательскими, ни риторскими. Мы помолчали.

***

Воевода и впрямь оказался замечательным человеком. Он радушно встретил нас и сразу же усадил пить чай. Кислое выражение моего лица ему не понравилось, и он, излагая то, что я уже частично знал от волшебника, поминутно вворачивал анекдот или шутку, причём делал это настолько искусно, что на душе у меня и вправду сделалось легче, а вчерашние приключения отошли на второй план, словно случившиеся давным-давно и с кем-то другим. Выяснив, что с условиями я согласен, а вставать рано привык, седой военачальник устроил мне испытание на пригодность: мне пришлось, во-первых, заправить, зажечь, а затем погасить одиноко стоящий на низком столбе керосиновый фонарь, а во-вторых - найти в расписании обходов завтрашний день и завести на нужное время громадный казённый будильник. Поскольку и к фонарю, и к будильнику прилагались тщательно иллюстрированные инструкции, а мой наниматель яро болел за меня, мне удалось довольно сносно справиться с обоими заданиями - разве что с установкой фитиля на место пришлось повозиться. При оформлении документов я, правда, свалял дурака, достав из кармана сразу два пропуска в Сказку: красную карточку экскурсанта и синюю картонку, сделанную в "Лукоморье"; воевода, однако, лишь картинно сдвинул брови, улыбаясь в усы, и добродушно погрозил мне пальцем.
Когда формальности остались позади, а работодатель, крепко сжав мою руку, искренне пожелал мне успехов, не преминув ещё раз напомнить расписание дворцовой столовой, Леонид вызвался немедленно передать мне дела - он планировал отправиться в путь до обеда. Покинув парадный подъезд и обогнув два или три крыла, мы минули уже знакомый запущенный сквер и вышли к громаде нужного нам строения. Когда ветви буйно разросшихся яблонь расступились перед нами, моему взору предстало отличное зрелище.
Пожалуй, из всех частей дворца это крыло - самое обширное и, к тому же, самое старое, - выделялось особенным колоритом. Его архитектура - не ужасная даже, а, скорее, дикая - сразу давала понять, что строилось оно не за один раз и уж точно не по одному проекту, а может, и без проекта вовсе. Между тем, все постройки, пристройки и надстройки, столь разнящиеся и по размеру, и по композиции, были в чём-то похожи между собою так, как бывают похожи такие разные люди, после долгого трудного дня волею случая оказавшиеся в одной электричке: объединённые выражением глубокой усталости и полусонной отрешённости, они будто становятся ближе, роднее, чтобы потом, так и не заметив возникшей вдруг связи, выйти на разных станциях и никогда больше не встретиться. Было в этом крыле что-то от живого существа: неряшливого, импульсивного, в чём-то даже пугающего, но глубоко внутри очень милого. В чём-то оно походило на скверик напротив: дико разросшийся замок рядом с дико разросшимся садом. Почерневшие брёвна и доски, среди которых попадались заплаты из девственно белого дерева; окна, окошечки и окошки, внимательные и подслеповатые; двери подъездов и створки ставней; резные петухи, флюгеры и карнизы; бесконечные галереи и аккуратные балконы - всё это завораживало и намекало, что Ветхий дворец хранит множество тайн и секретов.
- А где наше окно? - спросил я.
- Оно выходит во двор, - отозвался Леонид. - Отсюда не видно.
Оценить на глаз количество комнат в этом нагромождении стен и крыш было решительно невозможно.
- А много здесь народу живёт?
- Точно не знаю... Тысяча человек; может, и больше.
- Ого!
- Говорят, - Леонид понизил голос, - тут даже сама царевна живёт. Сам я не видел, но слух ходит.
Войдя в подъезд, на двери которого был вырезан странный знак в виде скрещенных факела и рожка мороженного, мы сразу оказались на полутёмной лестнице с плохими перилами. Поднявшись по шатким ступеням на второй этаж, мы вышли в коридор, дальний конец которого тонул в кромешной тьме. Доски под ногами скрипели.
- Сапожник без сапог, - заметил я.
- Ага, - Леонид ступал быстро и уверенно. - Вот от этого выступа - вторая дверь.
Дойдя до нужной комнаты, мы остановились. Здесь было не так темно, как далее по коридору, но прочитать надпись на дверной табличке я всё же не мог; через щели в косяке сочился свет. Леонид постучал.
- Да? - раздался из-за двери женский голос.
- Это мы, - мой спутник взялся за ручку.
- Кто это? - шепнул я.
- Диана, - пожал плечами Леонид. - Сейчас познакомлю.
- Входите-входите, - пригласил тот же голос.
Бывший фонарщик распахнул дверь и пропустил меня вперёд. Я вошёл.
Солнце, поднявшееся уже довольно высоко, било в раскрытое настежь окно напротив двери, забранное белым тюлем; в лучах света стояла стройная девушка в нежно-зелёном, полупрозрачном, почти неосязаемом платье, со светлыми волосами, забранными в хвостик, и улыбалась, сцепив пальцы. Потолок здесь был гораздо выше, чем в коридоре; в углу подле окна стояла широкая кровать. Слева от первого окна находилось ещё одно, вдвое ниже; перед ним уместился квадратный стол. Правая стена была целиком заклеена фотообоями, а угол слева от входа был отгорожен полукруглой перегородкой в рост человека.
- Здравствуйте, - сказал я.
- Пррривет, - звонко ответила блондинка, несколько по-змеиному вертя головой, словно стараясь, не сходя с места, оглядеть меня со всех ракурсов. - Ты кто? Ты кто? Ты кто?
- Здравствуйте, - между окнами сидела маленькая брюнетка в джинсах и синем свитере, которую я сразу и не приметил.
- Знакомьтесь, - Леонид закрыл дверь за моей спиной и вышел на середину комнаты. - Это Максим; он с сегодняшнего дня заступает на должность фонарщика вместо меня. Это, - он подошёл к окну и положил руку на плечо брюнетки, обменявшись с ней взглядами, - Виктория, моя подруга и спутница. А это - Диана. Она лесная нимфа.
- А ещё муза. По совместительству, - лицо блондинки было очень подвижным, и я едва успевал замечать пробегающие по нему выражения. - Лёня, правда? - она потянула Леонида за рукав, захлопав ресницами. - Правда?
- Но-но! - Виктория подалась вперёд, нахмурив брови - не знаю, в шутку или всерьёз.
- А что я? Я - ничего! - нимфа отдёрнула руку, воровато втянула голову в плечи и тут же, сорвавшись с места, вдруг поскакала вокруг меня, хищно растопырив пальцы словно бы на тот случай, если мне вздумается бежать. - А ты кто? Ты кто?
- Максим. Турист... - я не успевал поворачивать голову, так быстро она перемещалась.
- Нет, это поня-я-ятно, - протянула Диана, внезапно остановившись, и принялась грызть ноготь, глядя на меня исподлобья. - А ещё кто? Вот Лёня, например, - он поэт. Он сам говорит, что археолог, но ты не верь. Вот, смотри!
Она схватила меня за руку, подтащила к тумбочке, стоявшей прямо под нарисованным водопадом, открыла верхний ящик и принялась выбрасывать оттуда предметы: на кровать и прямо на пол.
- Ну, где-е-е же... А, вот!
Она излекла из недр тумбочки толстенькую тетрадь и, пошелестев страницами, принялась читать: с выражением, отклонившись назад всем корпусом, отставив ногу и свободной рукой отпихивая Леонида, пытающегося забрать альбом:

Полусонное время струится дымком сигареты
И уносится вдаль пеленой кучевых облаков.
Но ладони душевным теплом до сих пор не согреты -
Так прости же, мой Ангел, что был я с тобою суров.

Дикой сказки листвой опадают мои междометья,
Дикой песней, что смел, не начав, вдруг допеть до конца.
Так прости за свободу, что вдруг обернулася клетью
И навек заточила в неволе родные сердца.

Яркой птицей лесной улетает недоброе лето,
Белой птицей летит к нам студёной разлуки зима.
Так прости же, мой Ангел, за нашу чужую победу,
Чьи оковы улыбкой ты в лёд обратила сама.

- Ну, как? Это он писал, - нимфа стукнула поэта корешком тетради по лбу и, горделиво приосанившись, добавила: - "Ангел" - это я!
- Диана, - Леонид со вздохом задвинул ящик тумбочки. - Ты извини, пожалуйста, но нам с Максимом надо ещё кое-что закончить.
- Вот всегда с вами так! - Диана, надув губы, упёрла руки в бока. - Не даёте поговорить с хорошим человеком.
Она отошла к окну и принялась теребить Викторию за плечо, каждый раз в притворном ужасе отдёргивая руку, когда та поднимала глаза.
- Сюда, пожалуйста, - Леонид распахнул дверцу в перегородке у входа и, щёлкнув выключателем, пропустил меня в отгороженный ею чулан. - Вот, смотрите: фуражка, две лестницы, лейка...
- А почему у неё два носика? - спросил я, уставившись на странный предмет.
- Слева масло, справа керосин, - Леонид ткнул пальцем по очереди в горлышки по обеим сторонам от ручки; видимо, лейка была разгорожена изнутри. - Щипцы, сумка с фитилями...
В этот момент подкравшаяся сзади нимфа схватила с гвоздя уже инвентаризированную фуражку и, прежде чем я успел что-либо сообразить, нахлобучила её Леониду на голову задом наперёд, на глаза, после чего проворно отскочила назад. Поэт сорвал головной убор и сделал вид, что собирается кинуть им в обидчицу; та завизжала так, что у меня заложило уши, одним прыжком оказалась возле окна и, схватив Викторию за плечи, рывком поставила её на ноги и, прикрывшись её телом, затараторила:
- Вика, Викуся! Викусик, ты же меня спасёшь? Ты же не отдашь меня этому страшному человеку? Правда-правда?
- Может, хватит уже? - Вика пыталась освободиться из цепких пальцев, но безуспешно.
- Ну, так вот, - Леонид повесил фуражку обратно и снова повернулся ко мне, не обращая внимания на продолжающийся в комнате галдёж. - Сумка с фитилями и спичками; здесь - карты маршрутов и расписание; в этом ящике - запасные стёкла. Фартук, нарукавники, дождевик... Вот ключи от комнаты. Кажется, всё. Да, будильник стоит на тумбочке, если его "Ангел" опять не спрятала.
- Ну, чё-ё-ё ты!
Дальнейшее я запомнил обрывками, - так быстро всё происходило и так мало я понимал. Договорившись пообедать уже в дороге, Леонид и Виктория принялись собирать вещи. Диана тоже присоединилась к ним, но это занятие быстро ей надоело, да, к тому же, она больше путалась под ногами, чем помогала, так что вместо этого она принялась "разговаривать с хорошим человеком". Пять минут спустя я уже знал о том, как Леонид спас нимфу от страшного лесного чудовища, от какой великой и безответной любви та увязалась за ним аж через полсказки, что такое археология, какие у Вики есть секреты от Лёни, зачем нужны фонарщики, в какую погоду лучше всего гулять в лесу, чем можно поужинать, заблудившись в болоте, что рассказывают в городе про воеводу и какие приключения ждут всю честную компанию на обратном пути. Сведения эти, к тому же, перемежались вопросами, начиная от малопонятного "Так ты кто?" и заканчивая требованием точного описания пути от Китежграда до моего дома - для будущих визитов. Упоминание о моих не слишком-то эпических приключениях сразу уверило "музу" в том, что я - герой, каких ещё поискать, а, узнав, что я электронщик, она пришла в бешеное возбуждение и принялась колотить Леонида кулачком по спине, а после сбивчиво пересказала мне историю о том, как у того испортился телевизор, искренне желая, чтобы я сейчас же объяснил, что нужно сделать, чтобы всё заработало. От признания полной некомпетентности меня спасло лишь то, что в это время Вика недосчиталась сиреневой юбки, и в пропаже незамедлительно обвинили Диану. Та сначала отпиралась, затем, рыдая, призналась, что утерянная юбка была принесена ею в жертву языческим богам, и, заявив, что не сможет с этим жить, попыталась выброситься из окна, от чего её, конечно же, удержали; попричитав ещё немного, она уже собралась возместить утрату, оторвав подол собственного платья, но тут искомый предмет был, наконец, найден под матрасом, и о проделках капризного ангела вновь забыли. Закончив со сбором вещей, Леонид собрался нести грязное бельё в прачечную, заодно показав мне путь туда и в прочие нужные заведения. Диана вызвалась идти с нами, но Виктория неожиданно попросила её помочь приодеться в дорогу, так что из комнаты мы вышли вдвоём.
Когда тяжёлая дверь полутёмного подъезда закрылась за нами, мы, не сговариваясь, остановились и облегчённо вздохнули; наши взгляды встретились. Несколько секунд я колебался, но любопытство (или, точнее, нежелание и в этот раз ничего не понять) всё же пересилило.
- Послушай, Леонид... А это всё сейчас было к чему?
Леонид переложил узел с бельём на другое плечо и ответил без улыбки:
- Да я и сам хотел бы знать. Ты ещё практически ничего не видел. Вика сейчас хоть поняла, наконец, что происходит, а раньше это вообще сущий ад был. С Дианой всё ещё хуже: она этого не показывает, но ей сейчас очень больно. Она же не дурочка, она всё прекрасно понимает, а я снова не знаю, что могу сделать.
- А...
Он поднял на меня глаза.
- А ты что, подумал, что у меня здесь гарем?
- Ну... Э-м-м... - я почувствовал, что краснею.
- Я понимаю, что это всё странно со стороны выглядит, - Леонид поправил тряпьё на плече и зашагал дальше. - Только вот изнутри не лучше. Грустная сказка получилась.
Когда мы вернулись, спутницы моего нового знакомого были готовы к выходу; собственно, это означало лишь, что Вика накинула ветровку поверх кофты. Мне крепко пожали руку, пожелали успешной работы и весёлых сказочных приключений и похлопали меня по плечу; мне кивнули на прощание; с меня взяли слово, что на обратном пути я непременно пройду через нужную поляну в нужном лесу, а после буду в течение двадцати лет посылать не менее трёх писем в месяц; меня даже обняли, расцеловали и пообещали выйти за меня замуж, но лишь после того, как все слёзы после свадьбы Леонида с Викторией будут выплаканы и все обиды забыты.
Наконец, странное семейство фонарщика Леонида вывалилось из комнаты, хлопнуло дверью, с шумом и визгом прокатилось по тёмному коридору и затихло где-то вдали. Я остался один, лишь к моему плечу пристал светлый волос; покрутив его в лучах солнца, я сдул его в раскрытое ветру окно. Вздохнув, я ещё раз обошёл комнату, теперь неожиданно пустую и гулкую, заполненную лишь тиканием огромного будильника и щебетанием птиц во дворе; заглянул в пустой почтовый ящик, висевший у входа; перелистнул пару газет на столе; покачал стул, на котором сидела Виктория; затем, подумав, я задвинул засов, разулся, лёг на застеленную кровать, подложив под голову комплект чистого белья, и прикрыл глаза. На душе было гадко и как-то пусто.

***

Работу фонарщика нельзя назвать увлекательной. За смену нужно обойти около шестидесяти фонарных столбов, прислонить лесенку к каждому из них - или к фасаду здания, на котором укреплён фонарь, - подняться, поправить фитиль, если надо - спуститься за лейкой, и длинной спичкой разжечь огонь. Конечно, на протяжении всей этой процедуры ты, так или иначе, приобщаешься к прекрасному, дыша свежим воздухом и любуясь видами вечернего Китежграда, но механическое однообразие сего процесса всё же несколько утомляет. Я вдруг понял, что не люблю закат в городе, когда о том, что диск солнца за стенами касается горизонта, можно догадаться лишь по игре света на самых высоких башнях. Плюс ко всему, вечернее путешествие было связано с состоянием одиночества - не возвышенного, не печального, а какого-то казённого, ненастоящего, когда ты смотришь с высоты второго этажа на спешащих по делам и прогуливающихся - по одному и компаниями - обитателей волшебного города, осознаёшь, что делаешь что-то полезное, но вместе с тем понимаешь, что этого никто не оценит - просто потому, что люди привыкли, что вечером зажигается свет, - и поневоле остаёшься наедине с самим собой.
Мой маршрут охватывал почти всю деревянную часть Китежграда, и около своего крыла Ветхого дворца я оказался спустя час и пятьдесят минут после начала обхода. Фонари здесь ничем не отличались от остальных городских светильников, разве что были расставлены в большем беспорядке: кое-где рядом стояло сразу несколько столбов, а в некоторых местах даже после необходимой процедуры оставалось сумеречно. Поднявшись в очередной раз по своей лесенке, я невольно скользнул взглядом по окнам, - и вдруг увидел за пыльным стеклом лицо девушки неземной красоты.
Она сидела у окна, поставив локти на подоконник и пальцами удерживая голову, и печальным невидящим взглядом смотрела не то на не зажжённый ещё фонарь, не то на меня, не то сквозь меня; в глазах её читались безмерная тоска и усталость. На вид она была, пожалуй, не старше меня, и глубокие морщины совершенно не сочетались со вздёрнутым кверху носом и матовым блеском угольно-чёрных волос. На подоконнике перед самым стеклом стояла маленькая восковая свеча; пламя её дрожало от дыхания девушки. Враз забыв обо всём, даже об элементарном приличии, я вглядывался в это ставшее вдруг таким знакомым и близким лицо, не в силах оторваться, не в силах пошевелиться, не в силах даже подумать о чём-нибудь; девушка сидела не шевелясь, лишь изредка медленно опуская и вновь поднимая тяжёлые веки, и взгляд её был неподвижен. Кажется, она чего-то ждала.
Негнущимися пальцами я открыл коробок со спичками и с третьего раза зажёг фонарь, даже не проверив уровень масла. Пламя отразилось в оконном стекле, но я по-прежнему чувствовал печальный взгляд тёмных как ночь очей. Некоторое время мы продолжали смотреть друг на друга: я - в полной растерянности, она - безо всякого интереса; наконец, она со вздохом задула свечу. Я больше не мог видеть её лица, напрасно вглядываясь в кривое, искрящееся зайцами фонарей стекло, и не мог понять, смотрит она ещё на меня или в мою сторону, или ушла.
Потом у меня затекли ноги.