Малая Родина. глава вторая

         Миновало ещё одно лето, которое я никак не запомнил. Я словно бы охладел к жизни, не надеясь получить от неё больше чем удовольствие от купания в пруду или наслаждение скачкой верхом на лошади. Всё прочее меня мало касалось. На заботы взрослых, на свою перспективу в этой жизни я глядел с тоскливым равнодушием. Лишь теперь, по прошествии лет, хочется думать что это не случайность, а реакция души, жившей уже когда-то земной жизнью и уставшей от обыденности, от пустого и преходящего. А между тем меня ждали потрясения.
      
        Стояли хмурые осенние дни, холодный дождь с небольшими перерывами поливал скользкую, раскисшую почву. Я жил уже несколько дней в гостях у дяди Вани, проводя всё время с Виталиком. Мы жаждали новых удовольствий и приключений; как раз придумали нечто оригинальное – взбирались на молодые, гибкие деревья, что росли полосой вдоль железной дороги и, ухватившись за вершину, словно на парашюте спускались до земли. Было и страшно, и весело. Так прошла суббота, а утром следующего дня, едва проснувшись, я услышал плач тети  Таи и почуял недоброе. Тут она вымолвила, не прерывая рыданий: «Равиль  умер…» Невероятным и ужасным этим фактом я был оглушён и долго не мог прийти в себя, хотя детское сознание имеет свою защиту.
                «Он умер, значит, его никогда не будет…»
      
         Почему судьба сыграла с ним эту страшную шутку? Надо признаться, что были минуты, когда я тайно радовался, что не меня постигла эта роковая участь. Умереть в семнадцать лет, когда ещё незнакомы тяготы и разочарования в идеалах, не прочувствована суетность и тщетность всех усилий и просто когда сознание не готово к возврату в иной, пусть даже лучший мир, - это ли не ужас?!
         
         Жуткое состояние не покидало нас с Виталиком все последующие дни. В глубокой печали, почти не разговаривая, мы брели по железнодорожным шпалам; во всём мире, казалось, уже не будет больше никакой радости. С болью и отчаянием я вспоминал о матери; она сейчас там, в больнице, где умер брат. Каково ей избыть это горе! Часа три мы вяло топали по грязи деревенских дорог, пока не оказались перед домом деда, промокшие, страшащиеся той ужасной вести, что принесли. Дед появился перед нами из-за кустов палисадника; едва я вымолвил три слова, что брат умер, дед заплакал, как ребёнок. Никогда я не чувствовал к нему такого сострадания и жалости. Только спустя годы понимаешь, сколько терпения и душевного тепла обращало к нам, внукам, его старческое сердце! Притом, он всегда выглядел сдержанным, сурово-задумчивым, а тут всё лицо его задрожало, перекосилось от невыразимой муки, слёзы побежали по сухим, щетинистым щекам. Мы тоже плакали, но иначе, по-детски, без этой неутешной горечи взрослых. В доме было сумрачно, тихо. Мы забрались на печь и молча отогревались с дороги.
      
         Среди ночи в доме послышались скорбные голоса и плач. Я очнулся, увидел что в комнату, освещенную лампочкой, вносят гроб, и брат, неузнаваемо взрослый, красивый, смиренно лежит в этом страшном деревянном ящике, сложив на груди руки. Мужики-односельчане и среди них дядя Ваня деловито перехватывались, помогали друг другу, и вот они с топотом и озабоченностью водрузили гроб на столы посреди горницы и продолжали толпиться, вздыхая и сетуя. Брат с тех пор, как умер, похудел лицом, вытянулся и стал, кажется еще красивей. Непонятная для нас, живых, отрешённость от всего происходящего читалась на лице нашей мамы, почерневшей, сжавшейся от горя. Покорно-молчаливая, она не отходила от гроба два последующих дня. Бедная мама! Сколько страданий выпало ей, от природы весёлой и жизнерадостной, умной и милой женщине!..
      
         Возле гроба с таинственным, непостижимым значением горели свечи, постоянно входили  и  выходили люди – кто молча, кто плача, кто – говоря какие-то слова.
       - Раз у него уши синие, значит, верно  - заражение крови…
Иные с гневом толковали о враче, которая делала брату операцию; дескать, это она виновата в смерти. Что ж с того, что аппендицит был не простой, а лопнувший, на то они и врачи, чтобы всё делать аккуратно. И рассказывали ещё, что среди хирургов бывают такие растяпы, что забывают в животе больного свой инструмент, да так и зашивают…
Надо признать, что мы с братом были не очень дружны, и обусловлено это самой судьбой: отцы у нас разные и сами мы совершенно непохожие. Лишь изредка, в каких-то особенно обидных для меня ситуациях брат вступался, грубовато и с неприязнью читал мне нотации. Но теперь, после смерти, все мои горькие чувства к нему разом исчезли, наоборот, в неокрепшей душе поселилась светлая, святая любовь и бесконечная печаль о его судьбе.    Хоронили брата при громадном стечении народа.
                _______________

      
         Не зря говорится: если дьявол плетёт нам сети и чем-нибудь искушает, то прежде всего туманит разум. Мне минуло уже тринадцать лет, когда случилась величайшая глупость, благодаря которой я едва не окончил свои дни вслед за братом. Перед праздником  «Седьмое ноября» стояла сырая студёная погода. Вздыхая и озираясь на соседние дома, выходили к колодцу за водой мужики в грязных, затасканных телогрейках, нехотя и матерно говорили насчёт лошадей, которых вечно не хватает всем для извоза. В подворьях ревели коровы, изредка по дороге, брызгая грязью, проезжали грузовики. Над деревней время от времени воцарялась тишина, а людьми овладевала сонная одурь. От надвигавшейся на меня беспросветной скуки неожиданно возникло греховное, запретное желание испробовать водки. Прежде я и понятия не имел, что это за жидкость такая, какого она вкуса и действия. Сосед мой, ровесник и друг детства тоже не прочь был отведать напиток, от которого так веселятся и шалеют взрослые. Однако вечером, когда в моем распоряжении уже имелась бутылка, этот парнишка по кличке «Тарзан» куда-то исчез и долго не показывался. Не найдя «Тарзана», я спрятал бутылку в горнице и взобрался на печь. Дома было сумеречно, одиноко; дождь, мелко моросивший весь день, перешёл под вечер в снег, и вся земля побелела. Утомившись бесцельно лежать на печи, я спустился на пол, достал бутылку и решил-таки один попробовать водку. В столе нашёлся небольшой пластмассовый стаканчик и сдобная булочка.
      
        Дьявол толкнул меня под руку, и горьковатая, прозрачная жидкость была выпита с легкостью и изумлением. Как это, оказывается, просто! И почему так морщатся мужики, когда пьют её? Пожевав немного булочку, подумав, я опять наполнил стаканчик водкой и выпил с той же приятностью. Лёгкое возбуждение и мысль, что постигаю мужскую жизнь, придали мне еще больше глупой смелости. Ещё дважды я наливал стаканчик и пил, почти не заедая сладкой булочкой.
        «Пусть немного останется «Тарзану» - подумалось мне тогда, явно повеселевшему. Настроение менялось с каждой минутой, я тонул  уже в какой-то сказочной радости, меня шатало, было смешно. Тем не менее, я оседлал велосипед, кое-как доехал до середины села, развернулся, а на обратном пути упал. Руки и ноги тяжелели, не слушались и подламывались сами собой. Едва поднявшись, я тут же упал с велосипеда на другую сторону, и память на этом оборвалась…
      
         Очухался я утром в каком-то  полумёртвом состоянии, совершенно не понимая, где я и что происходит. Тело трепетно дрожало, болело в висках, и все предметы, какие я стал понемногу различать, отчётливо двоились. Мамаша хлопотала вокруг меня, меняя холодные компрессы. Она была страшно встревожена, гладила мне щёки и звала, надеясь, что я откликнусь.
       - Господи! Только что одного похоронила!.. – сокрушалась мама, молясь на моё слабое мычание и удары сердца.
      
         День прошёл в забытьи, хотя я уже понимал, что натворил. Состояние было мучительно-мерзким, над глазами болело так, словно кто-то давил туда пальцами. Выйдя под вечер на воздух, я от тошноты и головокруженья сел в снег, проклиная эту саму водку. По разговорам в доме я понял, что залез в пьяном виде чёрт знает  куда – чуть ли не в отхожее место, потом разлил в сенях керосин. Удивительно, как моё беспамятство не завершилось пожаром! Лишь к утру следующего дня я почувствовал, что опьянение проходит. О какое это было счастье, какая радость выздоровления! Я как бы заново родился и опять ощутил всю прелесть жизни.
                ___________________

       
        Летом, во время уборочной страды к деду на постой определились командированные водители из Иваново. Их соседство явилось для меня сущим праздником: можно было на выбор кататься с каждым из них.  Это были симпатичные, приветливые молодые люди, интересные для меня тем, что они красиво живут, колесят себе на машинах. От их молодецкого задора дед удивительно хорошел, улыбался в усы, слушал забавные истории, любезно угощал постояльцев табаком. Все каникулы я провёл в рейсах, и какое это было чудесное время! Одни дорожные приключения чего стоили! Сначала моим благодетелем был Иван, шофёр очень сердечный и ласковый. Даже номер его машины 09-30 навечно вошёл в мою память. С глубоким пониманием моих чувств и желаний Иван сажал меня за руль, обучал езде, а сам, оставаясь начеку, вылезал из кабины на подножку, глотал встречный ветер и готов был тут же перехватить у меня управление. Но этого не требовалось, ибо я толково действовал педалями, переключал передачи, а «баранку» крутил даже точнее, спокойнее некоторых водителей, то есть, без излишеств. Это особенно нравилось Ивану. Если же я увлекался, давя на газ, Иван терпеливо внушал:
        - Ты научись ездить правильно, а быстро ездить ты всегда научишься.
      
        И так мы мчались по долинам, взлетали на пригорки, машина чутко слушалась, казалась лёгкой, как ветер. Помнится, я впервые узнал тогда, как пахнет скошенная на силос кукуруза. Тяжёлое, пахнущее пылью зерно ячменя тёплым потоком засыпало мне ноги, множество жучков и букашек ползало всюду по кузову. В прохладных сумерках машина мягко катилась по жнивью, затем по гладкой полевой дороге, через которую торопливо прыгали ошеломленные светом тушканчики. Я засыпал в кабине незаметно и сладко.
      
        В конце лета шофёры уехали, но не все, остался Васька Трухачёв, тонкий, стройный парень, весельчак и ловелас. Он был обуреваем одной колоссальной страстью – совратить в округе какую-нибудь девку и желательно не одну. Вечерами, отужинав, он садился за руль, чтобы ехать в соседнее село на поиски любовных приключений. Жажда интимности его буквально захлёстывала. Я тоже выезжал вместе с ним в ночное, но обычно засыпал в кабине, пока Васька беседовал в потёмках с девками, смущал их и вёл себя, как игрун. Возвращались мы уже за полночь, и чтобы никого не беспокоить, ночевали в саду, в шалаше. Близилась осень; в пространстве среди громады белесых облаков поэтически светила луна, всякий шорох в округе был отчётливо слышен. Мы сдружились с Васькой и жили, как братья. Вытянувшись на матрасах в шалаше, перед самым сном, он любил рассказывать жуткие истории о нечистой силе, оборотнях, нагонял на меня страх, а сам ослепительно улыбался во тьме.
                ______________

      
         Той же осенью мамаша показала мне небольшую пожелтевшую фотокарточку, на которой был изображён какой-то немолодой старшина или сержант, судя по гимнастерке, словом, совершенно чужой человек – скуластый, с упрямым и злым выражением лица. Слегка замявшись, мамаша сказала, что это мой отец. Сердце моё сжалось, словно при виде чего-то неестественного, постыдного. Трудно вообразить всё то, чем переполнялась в те дни моя душа. Я был рад как будто такому факту, что есть на свете и мой отец; пусть он неприятно выглядит, пусть сидит сейчас в тюрьме, но всё-таки это мой отец. А когда мамаша сказала, что наверно мы поедем к нему в Ярославль, я заволновался от смутной тревоги и радости: слишком диким представлялось мне это предстоящее знакомство с отцом. Где он был прежде? Знал ли обо мне, думал что-нибудь? И почему мамаше после стольких лет разрыва захотелось вдруг устраивать с ним общую жизнь? Я, понятно, не смел расспрашивать.

        Дед, отличавшийся строгими понятиями, всякую там любовь почитал за блажь, предпочитая уважительность и смирение женщин. «Много их, мужьёв-то!..» - говорил он, не одобряя решения матери, ну а она, тем не менее, собиралась в Ярославль. В сущности, дед был прав, знание людей верно подсказывало ему, что ничего хорошего эта затея не сулит. И все-таки мы поехали.
      
        Я рад был дороге, впервые такой далёкой, лежащей через Москву. Москва поразила своей огромностью и непостижимой сложностью, величием. Этакая бездна ночных огней! Тут можно запросто потеряться навсегда. Москва подавила меня, я почувствовал себя крошечным, жалким, беспомощным. Столько людей сновало вокруг! Казанский вокзал светился бегущими огнями, мелкий, моросящий дождь покрывал дома и асфальт тёмной влагой. Предвкушая суровую будущность, я глотал холодный осенний воздух. Через несколько часов мы снова были в пути. Поезд мчался совершенно незнакомыми лесными просторами, а утром я увидел снег – свежий, чистый – начинались северные области России. Осень как бы внезапно сменилась зимой, даже в вагоне стало холодно. Наконец, объявили, что поезд прибывает в Ярославль; за окном мелькали незнакомые здания, машины, люди. Я томился, мучимый исподволь неприятной мыслью об отце: «Как он посмотрит на меня, что будет говорить?»
Вскоре мы оказались на месте у мрачных и скучных стен, потом шли какими-то тусклыми коридорами – нас сопровождал милиционер, с виду не злой, но молчаливый, задумчивый. Так вот какова она, тюрьма!.. В сущности, я не встретил там ничего ужасного; лёгким потрясением явилась встреча с незнакомым мне человеком – отцом…
       
         Комната для свиданий от прочих помещений и коридора была отгорожена мелкой металлической сеткой, так что конвоирующим было видно всё, что делается в комнате свиданий. Посредине этой клетки стоял длинный деревянный стол и скамейки. Я диковато озирался по сторонам, и вдруг увидел его… отца. Милиционер вёл перед собой крупного, небритого мужика в тёмном ватнике и шапке. Вот он приблизился к нам, неприятный, как на фотографии, хотя и улыбался. Кажется, он обнял мать, прижал её огромной рукой к своему туловищу, коротко взглянул на меня, этак цинически улыбнулся и стал разговаривать с матерью. Я сел на лавку в стороне, искоса поглядывая на своего неожиданного родителя. Было ему лет под пятьдесят; лицо грубое, жесткое, покрытое седоватой щетиной. Широкие скулы, подбородок, нос – всё являло собой  упрямство, грубую, неукротимую мощь. Внушительным и даже гипнотическим был его взгляд, неприятно-тяжёлый. Потрепав меня по голове ладонью, отец солидно и снисходительно ухмыльнулся.
      
          В тот момент я не очень старался понять, что общего  между нами, и только значительно позже отец вошёл в моё сознание похожим на волка – матёрого, натерпевшегося и скопившего внутри себя злую энергию. Всё мрачное и неприятное, что впоследствии обнаруживалось в душе, я невольно связывал с этим человеком и, наоборот, всё доброе и светлое безраздельно относил к матери.
                _____________

       Прошло полгода. Деревня утопала в душистом сиреневом цвету, когда отец, освободившись, по весне явился к нам в гости и вообще жить. Так, во всяком случае выходило из его намерений. Дед  сразу же безошибочно почуял в пришельце недоброе, что было присуще самой натуре Фёдора Кондратьевича. Так его звали. Начать с того, что он попросту не умел держаться скромно или уж хотя бы с некоторым почтением к деду, не говоря о прочих моих ближних. В комнате, когда он вошёл и сел к столу, воцарилось долгое, молчаливое напряжение. Мать, дед, я и все, кто заглядывал к нам в тот вечер, смотрели на гостя с затаённой опаской, говорили мало и без улыбок. И в последующие вечера присутствие отца по-прежнему всех сковывало – стеснялись открыто, колоритно высказываться. Он же, наоборот, неуклюже, развязно говорил о нелепых происшествиях, например, в драке кто-то сильно ударил его в грудь и поломал ребро, а всё потому что не набравши в грудь воздуха…
        - А если я напыжусь, тогда хоть колуном бей!..

        Выпив вина, отец и вовсе делался грозным, неуправляемым. Мне всё казалось, что он вот-вот возьмет деда за грудь или смажет кого-нибудь из деревенских мужиков по физиономии. Вообще же он по какой-то своей привычке избегал людей, но если уж общался с некоторыми из соседей – Харей и Серафимом, моим крёстным отцом, то как правило любезничал: с похабной улыбкой откровенно толковал о жизни, куражился и пугал мужиков своим уголовным видом и сущностью.
       
        Иногда мне думалось: пусть хоть так несуразно и неестественно, но войдёт в мою жизнь отец, тем более что он сразу же проявил себя мастеровым человеком. Около двух недель, подрядившись, мостил полы моему крестному Серафиму. Работая, отец рассказывал пошлые, непотребные анекдоты, меня почему-то не замечая или не беря в расчёт. Вскоре я с грустью понял, что мой отец – человек пропащий, так как любил быть пьяным, и каждый день ближе к вечеру покупал в магазине вино, но пил и ужинал не в доме, а в саду, в шалаше, где и ночевал. Там ему, видимо, было удобней. Особенно мне не нравилось присутствие в шалаше матери. Эти ужины по-цыгански на траве, эта жизнь украдкой вызывали во мне неприятие. Впрочем, меня отец не обижал: бегает что-то рядом и ладно. Но мамашу он подчинил себе, влияя, должно быть, ничем иным, как угрозами. Иначе не пришлось бы нам тайно и второпях уезжать из Красивки за тридевять земель.
      
        Но прежде у отца испортились отношения с моим дедом. Вышло так, что дед за что-то упрекнул незваного гостя и заявил, чтобы тот подобру-поздорову убирался из сада.  Отец кое-как сдерживал себя и всё же не вытерпел, ухватил деда за грудь, тряхнул. Дед затрепетал всем существом, отчаянным усилием вырвался и пока убегал в дом, пронзительно жалко кричал: «Караул! Убивают!» И опять мне сделалось жутко, обидно за деда.
Вечером дед сидел на печи, обхватив колени в белых кальсонах, при этом сдержанно, но горько плакал, упрекая мать: «Вот дожил, плачу… Шестьдесят лет не плакал, а теперь плачу», - сетовал дед сквозь слёзы. Мне было невыносимо видеть его таким. Но, разумеется, самая острая душевная боль досталась на долю матери. Если раньше её могла мучить мысль о неудавшейся  личной жизни, ханжеские взгляды обывателей, то теперь дед жестоко обвинял её: зачем привела в дом бандита?! Требовал вместе с ним убираться. Конечно, она думала о своей ошибке, и не могла больше оставаться ни дома, ни в шалаше. И вот мы тайно собрались в дорогу.
         
        Отец к этому времени исчез из сада; очевидно, он тоже не мог переносить деда, который, даже издали увидев его, Федьку, принимался громко голосить «Караул!» Похоже, отец скитался где-то в окрестностях Красивки и неожиданно появлялся у нас. Желая развязки, мамаша бросилась на ближайшую железнодорожную станцию, чтобы ехать далеко на юг, где к этому времени жил дядя Ваня со своей семьёй. Случайно нас подвёз на подводе электрик Акимов, дядя Саша, в некотором роде интеллигент. Высокий ростом, обходительный, он или очень умно молчал или говорил что-нибудь с чрезвычайной деликатностью. Никогда я не слышал от него грубого слова или какой-нибудь выходки. Словом, солидный, уважаемый на селе человек, к тому же, секретарь партъячейки.
       
         Я испытывал смутную радость от ожидания перемен, новых впечатлений, которые обещала дорога. И между тем я покидал родные места!.. Телега катилась среди полей, где я недавно мчался на машине с Иваном и Васькой, моими добрыми друзьями. Сколько раз ходил здесь пешком, размышляя о чём придётся по-детски наивно! Уже тогда меня начинали томить неудовлетворённость происходящим, казалось, что все явления жизни обращены против меня. В этих лугах и оврагах мы пасли с дедом коров, я, бывало, засыпал, свернувшись калачиком на траве. Теперь мы уезжаем, а дед остаётся. Каково ему будет одному здесь?
       
         На вокзале мама купила билеты. Я скучал, слонялся по перрону, и вдруг незадолго до прихода поезда увидел отца, который явно искал нас. Очевидно, он не догадывался, что мы уезжаем так далеко, иначе легко помешал бы, но нас выручил дядя Саша. Он принял на себя гнев отца, точнее, его безумную грубую ревность. Дядю Сашу будто бы ветром сдуло. Как раз в эти минуты к перрону приблизился могучий, запылённый локомотив, а за ним легко и плавно остановились серые, пропахшие дымом вагоны. До отправления оставалось минут пять; отца с нами не было, он всё метался, искал дядю Сашу, из-за толпы совершенно потеряв нас из виду. А мы с мамой побежали к своему вагону. До него оставалось метров двадцать, как вдруг я услышал из-под колёс приглушённый голос:
        - Лёвка, где он?
        Это был дядя Саша. Он не просто прятался под вагоном, он, скрючившись, сидел на оси колёсной пары.
        - Кто? – спросил я тихо, ошарашенный положением электрика.
        - Да этот… отец твой, - неприязненно проворчал дядя Саша.
       
        Поняв, что опасность миновала, он осторожно выбрался из-под вагона и тут же бросился наутёк, забыв нам сказать что-нибудь на прощание. Наконец, поезд  дёрнулся, плавно побежал в незнакомое пространство. Я с трудом ещё верил, что мы избежали погони. Хорошо было мчаться на юг, где меня ждала и радовала встреча с Виталиком. Всё складывалось замечательно, только деда было жаль: он оставался в деревне, одинокий и немощный, потому что старый.
        На следующий день мы были уже в Саратове. Помню, я бродил по огромному перрону, любовался высокими строениями, печально наблюдал людской водоворот, и всё ждал, ждал чего-то, не понимая, что это ожидание и есть сама жизнь. Поздно ночью мы сели на другой поезд, а к вечеру следующего дня мчались уже по песчаной пустыне. Лёжа на верхней боковой полке вагона, я с любопытством разглядывал верблюдов, ел крупно нарезанную колбасу, которую мама купила в Саратове. На душе было радостно, ибо позади оставался некий кусок жизни, далеко не самый худший, как мне теперь представляется.  Это и понятно: новая, заманчивая жизнь  рисовалась на моём горизонте.

                __________________