Лето сорок третьего

                http://www.proza.ru/2009/02/11/762

       Весна, как и в прошлом году, была дружной. Когда снег окончательно сошёл, Бабуся попросила меня сопроводить её в церковь – скоро, мол, какой-то праздник, Пасха, что ли... Я был в смущении, но Дедусь сказал, что любому человеку можно в церковь, даже неверующему - если он при этом помогает кому-нибудь.
        - А пионеру тоже можно? - спросил я (хотя ещё не был пионером), - у него же галстук.
        - Тоже, - ответил Дедусь, - а галстук твой пионер пусть снимет, потом опять наденет.

        Внутри церкви народу было много, в основном, пожилых женщин; мне Бабуся велела снять кепку. Я стоял и слушал, как поп – «священник», поправила Бабуся – молился на непонятном языке – «церковно-славянском», сказала Бабуся. Другой священник махал банкой, из которой валил приятно пахнувший дым – это он «кадит ладаном», шепнула Бабуся. Время от времени все в церкви начинали креститься и кланяться, а один раз Бабуся попросила помочь ей опуститься на колени и подняться. Я почувствовал себя очень неудобно, когда увидел, что во всей церкви только один остался стоять на ногах.

        А потом священник с большим блюдом в руках, стал протискиваться между молящимися и все клали на блюдо деньги и драгоценности - это шёл сбор пожертвований в фонд обороны; Бабуся тоже что-то положила. Тогда каждый день радио прославляло Ферапонта Головатого, пензенского колхозника-пчеловода; он предложил создать Фонд обороны и первым внёс в него 100000 рублей (невообразимо огромную сумму! Кулак он, что ли?), купил самолёт или танк. Много раз за день радио цитировало слова Сталина: что-то вроде «он, действительно головатый, этот Головатый!»

        В мае стали ждать тётю Нину, она служила хирургом в эвакогоспитале в Череповце, потом в Кандалакше. Или наоборот. Однажды утром проснулся – они, обнявшись с Серёжкой, сидели напротив нашей с мамой кровати возле окна во двор. Я не удивился и спокойно сказал «здравствуй, тётя Нина» - она даже обиделась на такое спокойствие! Я к этому времени давно уже заметил, что после Блокады стал очень спокойно относиться ко всему, что бы ни произошло.

        Тётя Нина была в форме, с майорскими узенькими (такие были только у медиков и военюристов) погонами и в синем берете. Приехала она, чтобы увезти с собой Сергея. В тётинининой жизни произошло редко случавшееся событие. В госпиталь, где она служила, случайно попал раненым её муж, Серёжкин отчим дядя Алёша. Он, конечно же, был оставлен при госпитале, и теперь вся их семья собиралась вместе. С Серёжкой расставаться было очень жалко, к тому же я думал, что эвакогоспиталь это - совсем рядом с фронтом, а мне так хотелось на фронт бить немцев! Мы сидели перед их отъездом на скамейке в городском саду напротив входа в летний театр, и мне было обещано, что серый Серёжкин плащ - тётя Нина называла его «макинтошем» - будет оставлен мне. И Серёжка уехал…

        А вскоре из Рязани, как и в прошлом году, приехал драматический театр. На гастроли, и длились они до осени. Мама договорилась про контрамарки, и я пересмотрел весь репертуар: «Ревизор», «Инженер Сергеев» (наши всё-таки взорвали в нём Днепрогэс после отступления, хотя немецкие шпионы здорово мешали им), «Жди меня», «Поединок» (про то, как немцы пытались выкрасть нашего главного артиллерийского конструктора), «Волки и овцы», «Надежда Дурова», ещё про Ходжу Насретдина и много других. Я стал различать артистов.  Особенно запомнился один на амплуа героя – он всегда говорил ненатуральным голосом, по-особому задирал голову, и в лучах софитов тоже ненатурально посверкивал глазами (что ли, линзы контактные были у него?)

        В конце июня нас с Женькой отправили в пионерлагерь; он располагался километрах в пяти от города в бывшем доме отдыха. Кровати в небольших дачках стояли тесно, лампочки на потолке окружали «люстры» - повешенные кружками стеклянные трубочки. Можно было, отбив торец, из любой сделать прекрасное оружие и стрелять из него чем угодно: жёваной бумагой, горошинами… Поразили в нашем отряде «числительные» фамилии ребят – Половинкин, Полторацкий, Троицкий… Нас задирали, хватали за галстук на шее, крича при этом "ответь за галстук!". Женька хныкал, склонял меня удрать из лагеря и через три дня, действительно, удрал, а я, не сказав никому, что ещё не принят в пионеры, пару раз подрался и уверенно никому больше не давал прикоснуться к галстуку.

        Каждое утро и вечер происходили пионерские линейки, рапорты всегда принимал начальник лагеря, совершенно издерганный мужчина лет тридцати. Иногда, ругая нас за провинности, он буквально заходился от крика, у него, покрасневшего до синевы, напрягалась и начинала дёргаться шея.
        Говорили, будто бы он был партизаном; его захватили в плен немцы и то ли повесили, то ли закопали живьём в землю и, мол, поэтому он такой. После войны людей, неожиданно срывавшихся почти в истерику, можно было встретить везде – в трамвае, возле кинотеатра, просто на улице возле сатуратора газированной воды. Про них говорили «контуженные», у некоторых беспрерывно дёргалась голова или рука, это называлось «пляска Святого Витта».

        От расположенного на высоком берегу Оки лагеря вниз вела длиннющая деревянная лестница с частично выломанными ступеньками. Широкая длинная отмель тянулась от пляжа почти до середины реки, у бакена совсем недалеко от противоположного берега она резко обрывалась. Крича «а я плыву», мы ползали по дну на брюхе почти на середине реки, а метрах в десяти шлёпал плицами по воде какой-нибудь буксир - лучше даже, если пассажирский пароход: на его палубах толпились пассажиры. А мы всё плавали, плавали…
        Когда смена закончилась, за мной пришла мама, и мы втроём с начальником лагеря приплыли в Касимов; он оказался очень доброжелательным человеком, даже научил меня, как нужно правильно грести вёслами, не поднимая веер брызг.

        Летом, вообще, было интересно, не только в лагере. Улица Илюшкина, на которой мы жили, начиналась от Советской, главной улицы города, и тянулась до юго-восточной окраины. Метрах в двухстах её перерезал глубокий овраг с крутыми склонами, и движения по улице не было вообще. Крытые входы в подвалы домов, ворота, заросшие сиренью палисадники... Вся она, заросшая травой, была превосходным местом для игр в прятки, в лапту круговую и такую, в «штандар», в «третий лишний»…

        Перед каждой из забав все участники - их бывало до полутора десятков - с удовольствием становились в круг, и начинался спор, кому считать считалочкой. Их было много, этих считалочек - от простых «аты-баты», «дора-дора, помидора», «на золотом крыльце» и до сложных «толстый дядя робинзон» или той, что кончалась на «…все кричали ку-ку-мак, убирай один кулак!», когда каждый выставлял впереди себя два кулака и - если на него выпадал счёт! - убирал один.

        В «штандар» играли тяжёленьким мячиком из пористой резины. Водящий кидал мяч, как можно выше и выкрикивал, например, «Лилька!» Выкрикнутому надо было поймать мячик, а тем временем все стремились убежать от водящего как можно дальше. Если поймал – кидай сам, выкрикнув кого-нибудь, а не поймал - подними упавший мячик и кричи «штандар!». И все замирают. И – «кто принимает?» - «я принимаю». Водящий бросает и – мячик надо поймать, а если «не принимаю», водящему - попасть в него. Не попал – получи штрафное очко! И так до пяти или сколько договорятся. А потом казнь: с определённого расстояния мячиком по спине! Бывало, от попадания этим пористым так было больно! Очень даже... А не попал – сам вставай на казнь!

        С тыльной стороны дома, в котором мы жили, сразу за калиткой клименковского огорода начинался «техникумский двор». Мы копались в отвалах стружки и бракованных недорезанных штамповок и отливок деталей в поисках либо нарезанных целиком, либо ненарезанных вообще; в двух местах валялись распотрошённые кабины грузовиков, возле закрытого склада стояли амбарные весы «вага», в недостроенном цехе высились интересные кучи мусора – всюду можно было придумать массу разных игр и занятий.
        С опаской подбирались мы к раскрытым воротам двух цехов: там слышался разнообразный шум, работали станки. А весной или в сентябре невозможно было пройти мимо военрука, показывавшего студентам техникума, как нужно делать полную разборку затвора винтовки! Испачканные, вымазанные ржавчиной с ног до головы, мы являлись домой, нам попадало от мам, но техникумский двор притягивал, как магнит!

        А за зарослями глухой крапивы позади нашего огорода высились две огромные кучи древесных опилок. Если в них покопаться, можно было найти жука-носорога, большого и медлительного со светло-коричневыми надкрыльями, тёмно-коричневой головой и рогом и очень цепкими лапами. Очень хотелось обнаружить жука-оленя, но попался такой только однажды перед самым отъездом в Ленинград.

        Зато симпатичные майские жуки по вечерам гудели повсюду, иногда просто ударялись в темноте о человека. Красивы были бронзовки и иссиня-чёрные жуки-навозники, но этих мы трогали осторожно: у них на брюхе часто водились «жучиные вши». Жужелицы, если их положить на спинку, с лёгким щёлканием интересно подпрыгивали и опускались обязательно на лапки.
        Жуками особенно увлекалась Лилька, у неё составилась большая коллекция - мне она напомнила составленную в Дудергое нами с Дедушкой. Эфира у Лильки не было, и наколотые на булавки жуки потом долго шевелили лапками. Возле камней, фундаментов, особенно около пней на солнечном припёке ползало много «солдатиков», мелких красненьких жучков с чёрной точечкой на конце каждого закрылка, иногда попадались только с одной точкой – эти особенно ценились. Были ещё и другие жуки и жучки без названий, разные божьи коровки…

        Стрекозы тоже были и бабочки - крапивницы и капустницы. А махаонов, таких, как в Дудергофе в тридцать девятом – ни одного.

                http://www.proza.ru/2013/02/07/1361