Гита Рапол

Да  и так  ли  уж  важен  поиск  главного  героя? Особенно, когда все персонажи второстепенны… Поэтому  начну  с  Николая Васильевича Медынцева – человека внешне совершенно непривлекательного, но необычайно деликатного, чувствительного и безгранично доверчивого.

 Нелепо оттопыренные уши навсегда закрепили за ним  популярное  мультяшное  прозвище, а вздёрнутый  к  небу нос, будто пытается  поймать  запах  облаков… и  при этом  создаёт  неприятный  эффект  двойного  взгляда, когда  собеседнику  кажется, что на него внимательно смотрят не только голубые  глаза, но и тёмные  ноздри  Николая  Васильевича.
Тем не менее, это не помешало  в  своё  время состояться счастливому, хотя и не очень продолжительному, браку.

Похоронив жену и оставшись один, Медынцев затосковал. Правда был у него ещё и сын, но уже взрослый, имевший свою семью и звонивший отцу  по праздникам, да и то, лишь по большим. Поэтому свою тоску Николай Васильевич нёс в одиночестве, молча и мучительно.
Как-то давным давно на лекции, посвящённой Канту, от странноватого и загадочного  профессора, прозванного студентами «вещью в себе», он услышал мысль о том, что пространство и время – формы чувственного познания. Тогда она показалась ему нелепой, но почему-то запомнилась; возможно, именно благодаря своей столь очевидной нелепости. Теперь же он убедился в правоте «рокового паука».  Пространство двухкомнатной квартиры, где им двоим было светло и просторно, вдруг потемнело, сузилось, уплотнилось… Весёлые, с мелкими  жёлто-голубыми  цветочками  обои  в спальне,  которые  напоминали  им  луг  и озеро, где  они любили купаться, теперь  источали невыносимую печаль и хроническую бессонницу… Коридор, всегда казавшийся широким, вдруг стал настолько тесным, что Николай Васильевич постоянно натыкался на тумбу  для  обуви…  Кроме того, все предметы в квартире приобрели мистическую подвижность, издавали инфернальные звуки, то и дело выскакивали из рук… Нет больше её бежевой чашки с кофейными зёрнами, нет и зеркала, которым пользовалась перед выходом… А время…  Под его растерянным взором оно,  словно  утратило свою важнейшую ипостась – будущее, – сохранив для него только настоящее и прошлое. До пенсии оставался год, и он с ужасом  думал о том, что совсем скоро лишится и настоящего и, погрузившись в болезненные  воспоминания, будет окончательно поглощён  прошлым…

Умирать не хотелось, и он долго не мог понять, что же удерживает его на поверхности, что  питает его нежелание смерти…

Однажды он сидел за кухонным столом и думал о том, хорошо или плохо, что в последние годы  всё пространство  его  жизни заполняла  жена. Всё  вдвоём…  Ни  друзей, ни  гостей…  Ни  кота, ни собаки…  Сын отдалился  настолько, что казалось, будто он живёт не в одном городе с ними, а где-то в Канаде или в Австралии… Наверное, всё-таки плохо;  умерла  вот, и совсем ничего не осталось…  Только непрерывно капающий кран, починить который  жена просила месяца за полтора до смерти… Так и не починил, всё откладывал… И вдруг,  что-то  заставило его прервать те горестные размышления, встать из-за стола, взять в кладовке  инструменты  и с отчаянной решимостью приняться за работу…

Тогда-то он и понял… Нет, не пресловутый инстинкт самосохранения…, а цепкая, когтистая привычка жить. Именно привычка жить – многоликая, принимающая тысячи разных форм, цветов, оттенков, запахов,  ароматов,  эмоциональных  реакций, рациональных  действий… или  бездействий, как  в случае с  водопроводным  краном.  Можно  перебороть  себя  и  отказаться  от  чашки  кофе  или сигареты  натощак,  от сауны по субботам  или  депутатского  мандата, от  рыбалки  или  наркотиков… можно  отказаться  от  многого,  но  всё  же  больше  останется,  а,  следовательно,  останется  и   привычка  жить… И самоубийство здесь ни  причём, самоубийство – из другой оперы… В конце концов, жена – это тоже  привычка  жить,  и раз он не умер, значит не всё она унесла с собой в могилу,  значит  оставила  какие-то  привязанности,  какие-то  ниши,  где  можно  спрятаться  и  задержаться  в настоящем…

Находясь  в  гостиной, он с досадой  отмечал,  что  и  старинные  напольные  часы, доставшиеся от родителей, стучат  намного  громче,  словно  хотят  ему о чём-то  рассказать. Сидя  в  кресле  перед телевизором, он спиной слышал их напряжённую поступь, и никакие сериалы, новости, концерты… не могли её заглушить. Он даже  их останавливал, но затем снова заводил, видимо, подчиняясь всё той  же  привычке  жить…

Между тем,  хронологичность  никто не отменял,  и события  продолжали  выстраиваться  в  строгой очерёдности,  в  жёсткой  логичной  последовательности, независимой от того, молчал либо двигался замысловатый  шестерёночный  механизм в солидном корпусе  из красного  дерева.

 Вот  и  время  выхода  очередного  героя  подошло.  Им  оказался  сосед  Андрей – бывший профессиональный  футболист,  олицетворение известной пословицы о соответствии  качества тела и духа. По утрам, независимо от погоды,  он  наматывал  круги  на школьном  стадионе,  при  встречах с Медынцевым  фамильярно  «тыкал», хотя и был моложе на пять лет, говорил какую-нибудь пошлость и  громко  смеялся.

Невзирая  на это,  Николай Васильевич  решил  присоединиться  к его  пробежкам,  чтобы  укрепить  свой  одряхлевший и уставший организм.  Вдвоём  веселее, да  и  подскажет,  где  надо; спортсмен  всё-таки,  думал  он.

- Не дрейфь, Коля! Мы  ещё  побегаем, и не только по стадиону! – согласился Андрей, сочувственно заглянув  в  глаза-ноздри  и  похлопав  по плечу. После  чего, вдруг  громко  рассмеялся…

Часовой  утренний  бег трусцой  вскоре вошёл в привычку и как-то незаметно  принёс облегчение  и надежду.  Даже  грубоватая  фамильярность  футболиста  перестала  раздражать, и, спустя  какое-то время,  Медынцев  только  улыбался  очередному  пошлому  анекдоту  и  свойскому  «тыканью» соседа.

Несмотря  на  небольшую  разницу в возрасте,  их  отношения не выходили за рамки  ежедневного марафона, не обретали  форму  совместных  застолий,  душевных  бесед, общих  планов… Разговоры велись ни о чём…, да и какие могут  быть  разговоры, когда бежишь, стараешься ухватить  побольше  воздуха  и  не сбиться с ритма…

И  всё-таки однажды  Николай Васильевич не удержался  и  проговорился  о  сокровенном…

Однако  об  этом – чуть  позднее, а пока:

«В  Японии в  возрасте  101 года  умерла  известная  поэтесса  Тойо  Шибата.  Не в забвении, а  на  вершине популярности…  К  своему  101  году  она  выпустила  два  сборника  стихов.  Первый – когда ей  было  99.»

Эту  удивительную  новость  Медынцев  прочитал  в  интернете и был  потрясён. Сила  потрясения оказалась  достаточной,  чтобы  всколыхнуть  и  разбудить  с  детства  дремавшую  в  нём тягу  к писательству.  Сразу  же  вспомнились  школьные  сочинения,  которые  в  качестве  образцов зачитывала  перед  классом  молоденькая  застенчивая  учительница  литературы, в которую  он  был чуточку  влюблён… Вспомнились  статьи  в областной  газете, редактор  которой  однажды  сдержанно  похвалил  его стиль… Вспомнились  дневники,  которые  вёл  в  течение  почти четырнадцати  лет… А вслед  за  воспоминаниями  последовала  мгновенная  реакция: «Вот оно – то, чем я займусь на пенсии!»

С  того  дня  вместе с позабытой  способностью  в  его жизнь стал  потихоньку  возвращаться  утраченный  со смертью  жены  смысл, вытеснявший то беспокойное, колючее, безнадёжное, что наполняло  дни  невыносимой  болью, а ночи – изматывавшей  бессонницей  вперемешку  с кошмарными  снами. С  того  дня  забытые  мечты  несмелым  пунктиром  устремились  во  вновь  приоткрывшееся  будущее,  чтобы  занять там  покинутые  когда-то  пространства.  С  того  дня  даже  пошлый  образ  Андрея  приобрёл  литературную  привлекательность  и  ранее  незамеченные  художественные  особенности.

Да, это был уже не просто  сосед, не  просто  какой-то бывший  футболист с  кривыми  ногами, громким  нахальным  смехом  и  плебейскими  манерами… Теперь это был литературный герой, который  полностью  зависел от воли, воображения и мастерства  автора, то есть Медынцева Николая Васильевича.

Да и сам автор  -  уже  не тот  лопоухий,  четырёхглазый  Чебурашка – забитое и униженное существо, мусорный  ящик  для  глупых насмешек, – а писатель, тёзка  того  самого,  чья  птица  до  сих  пор  так и  не долетела  до середины  Днепра… А что?  Чем чёрт не шутит?  А вдруг  и я?

С  того дня  и  начал  Медынцев спасительную творческую терапию. Купил письменный стол и установил его в углу спальни у окна. Долго искал  лампу, а когда нашёл ту, которую хотел – антикварную, с зелёным стеклянным сферическим абажуром на  ножке, закреплённой на спине  медного индийского слона, – был смущён высокой ценой, и, поколебавшись пару дней, всё-таки купил её. Старый  дубовый  стул  принёс  с  балкона;  стул,  на  котором жена  иногда  пила  кофе   из  разбитой  им  бежевой  чашки.

 Сначала  писал «в стол», а через пару месяцев добрался  до  Проза.ру.
Обладая скромной фантазией, он, в основном, описывал случаи из своей пресной и однообразной жизни. Творил медленно, натужно, и рассказы получались такими же пресными и скучными… Однако это его не смущало, так как он не считал их таковыми. Они нравились ему, как нравится матери её ребёнок, каким бы уродом он ни был.

Медынцев с удовольствием манипулировал словами, терпеливо преодолевал их нежелание ему подчиняться. Он был глубоко убеждён, что литература должна «парить над жизнью», «игнорировать грязь», «увлекать к звёздам»… Поэтому его тексты получались высокопарными и не сильно отличались от тех романтично-возвышенных сочинений, которые он писал в далёкой юности. Быстро и с лёгкостью создавая абстрактные словесные конструкции, он  нехотя переходил к конкретике и часами думал, в какое пальто одеть героя, как красиво и деликатно описать пошлость, хамство и необразованность, в какие волшебные одежды  нарядить убогость и безропотность, чтобы придать им значительность и стойкость…

В результате таких фокусов сосед превращался в «умудрённого опытом человека, в котором недостаток образования компенсировался целеустремлённостью, искренностью и внимательным отношением к окружающим», а сам автор в лице положительного героя являл собой «скромную мудрость, готовую не только дать нужный совет, но и всегда прийти на помощь»…

Николай  Васильевич  любил  свои тексты,  перечитывал  по  двадцать  раз  на  день,  подпитывался собственными  мыслями,  метафорами,  удачными  оборотами, по-детски обижался, если его рассказы оставались без рецензий…

Со временем образовался  виртуальный  круг  общения, в который  входили  такие  же  адепты «жизненной, невыдуманной» прозы,  как и он.  Они  писали  друг  другу  хвалебные  отзывы,  ревновали,  завидовали  и  даже  ссорились.


Медынцев так увлёкся своей новой деятельностью, что не заметил, как оказался на той самой пенсии, которой так смертельно боялся. Более того, он  ей обрадовался, ибо теперь всё время мог отдавать любимому занятию.

«Человек мало-помалу принимает обличье своей судьбы, сливается воедино со своими обстоятельствами».

Прочитав эту мысль у Борхеса, он тут же решил, что она – о нём, и ещё больше вдохновился.

На пробежку он теперь являлся повеселевшим, что заметил даже Андрей:

- Что-то ты, Колян, в  последнее время  шибко  радостный?  Может, влюбился? Ну-ка колись!

И  Николай Васильевич не выдержал и раскололся:

- Наконец-то я попал в объятия собственной судьбы, - пафосно  произнёс он и рассказал футболисту о сокровенном.

-  Здорово, Пушкин!, - так  после  этого  стал  приветствовать  его  сосед,  иногда  заменяя  Пушкина Толстым  или  Лермонтовым.

- Вот идиот! - мысленно ругал Медынцев  то ли Андрея за тупость, то ли себя за неосмотрительность.

Если  отставной  футболист  никогда  не  являлся  претендентом  на  роль   главного  героя повествования, то  Гита  Рапол,  несомненно,  оказалась  фаворитом.

Николай Васильевич понял это сразу же, как только увидел её на старой чёрно-белой фотографии, помещённой на странице Прозы.

Примерно, из восьмидесятых  прошлого  века на него наивно-романтичным взглядом смотрела девушка с простоватым, но правильным лицом, с модной  по тем  временам  короткой  причёской светлых  волос..., смотрела,  как ему  показалось,  с  надеждой…

Гита Рапол… Она прочитала  его рассказ и одним словом, но очень точно о нём отозвалась: «Восхитительно!» Именно этим словом он сам охарактеризовал тот рассказ, и это было удивительно, необъяснимо, загадочно! Он немедля зашёл на её страницу и, не отрываясь прочёл два или три текста  по  искусству.

С  того  момента  и  начался  его  виртуальный  роман  с  таинственной  женщиной, чьё  имя  вызывало в его воображении  смутный образ  далёкой  Индии, где он всегда мечтал побывать, а перед  глазами  всплывали  рериховские  космические    пейзажи  Гималайских гор.

Они  читали  тексты  друг  друга,  сразу  же  обмениваясь  рецензиями:  она – восторженно-краткими,  он – возвышенно-пространными…

Тексты  Гиты, независимо от тематики, отличались безупречным стилем, профессионализмом и глубиной проникновения… И Николаю Васильевичу чрезвычайно льстило то, что такой высокообразованный, высокоинтеллектуальный, талантливый мастер заметил, достойно оценил, выделил из многотысячной массы графоманов именно его… Значит есть талант, есть искра божья! Щёки краснели, мечты разгорались, отрывались от поверхности письменного стола  и через открытую  форточку  вылетали  в  северном  направлении,  в  сторону  Скандинавского  полуострова, туда,  где  ежегодно  чествуют  лучших  представителей  человечества…

Заканчивались  подобные  мечты  всегда  одним  и  тем  же: разгорячённый, он шёл в ванну  и  перед забрызганным  зеркалом  ледяной  водой  смывал  густой  румянец  своего  тщеславия…

Столь непонятное многим читателям счастье длилось ровно три месяца, и казалось Медынцеву, что не будет ему конца…

Увы…

«Неумело  вырванная,  незаконченная  и  бессовестно  незаковыченная  цитата  из  текста Айхенвальда  теряет  смысл  и  звучит  безграмотно!  Восторженные  отзывы  на  вашу  статью  не принимайте  близко  к  сердцу,  ибо  они  есть  результат  незнания  и  невнимательного  прочтения. Что  же  касается  настоящего  таланта,  то  он  никогда  не  позволит  выдавать  чужие  мысли  за  свои.  Вы – наглый  ПЛАГИАТОР!»

Это  была  рецензия на статью  Гиты  Рапол  «Об индивидуальности писателя»…, статью,  которая действительно  оказалась  беззастенчивой  перепечаткой  работы  Ю.Айхенвальда  «Силуэты русских писателей». Самым страшным было то, что все остальные тексты Гиты оказались вовсе не её текстами…

Удар пришёлся в солнечное сплетение, и, чтобы отдышаться, Николаю Васильевичу потребовалась неделя. Всё это время он пытался постичь зачем, во имя чего человек ворует, присваивает мысли другого? Практической пользы в этом он не усматривал… Возможно, мелкое тщеславие? Проявление каких-то неведомых науке комплексов?
Так и не ответив на вопросы, через неделю он вышел на зарядку  за порцией необходимой ему бодрости.

- Здорово, Айхенвальд! – соригинальничал спортсмен и продолжил удивлять Медынцева. – Позволь представиться. – Он вытянул руки по швам, слегка наклонил голову, будто подставил шею для олимпийской медали, и отрекомендовался – ГИТА  РАПОЛ, а  точнее – ПЛАГИАТОР! – И, как всегда, громко рассмеялся…

И тут Николай Васильевич плюнул!  Но, то ли от нехватки дыхания, то ли от неумения, плевок не получился, и густая слюна выпала на подбородок, а оттуда скатилась на горизонтальную фиолетовую полосу его спортивной куртки. Тогда он по-женски размахнулся и неловко ткнул футболиста в красную от смеха щёку… Быстро развернулся и пошёл прочь.

- Придурок! Шуток не понимаешь! – неслось вслед.

Но Медынцев не слышал, так как его уши внезапно заполнил какой-то особый утренний звон…