Ох, ты гой еси, воля вольная

Будто  злой  рок  преследовал  Сашку   Макарова:  рос  он  слабеньким,  болезненным,  а  когда  пошел  в  первый  класс,  их  бросил  отец.  Остались  втроем:  Сашка,  мать  и  ее  отец,  сухой,  жилистый,  крепкий  еще  старик.  Он  и  наставлял  в  основном  Сашку  на  путь  истинный,  где  кнутом,  а  где  пряником.  Жизненный  путь,  без  кочек  не  бывает  и  хорошо  жили  и  плохо,  но  на  судьбу  не  роптали.

-  От  судьбы  не  уйдешь! – говорил  в  трудные  дни  дед. -  Что  богом  дадено,  тому  и  благодарствуй.

Шли    годы,  Сашка  креп.  Из  « гадкого  утенка», вырисовывался  высокий,  красивый  юноша – весь  в  отца,  правда,  характером  в  мать  угодил.  Был  скрытен,  молчалив,  однолюб.  Все  неудачи,  в  себе  переваривал.  Об  отце  вспоминал  редко  и  плохо,  не  мог  простить  ему  измены.  Только  однажды,  на  своих  проводах  в  армию,  затосковал,  выскакивал  на  улицу,  вглядывался  в  дорогу  и  курил  одну  за  одной – надеялся,  что  получив  от  него  телеграмму,  отец  обязательно  приедет.  Так  и  ушел  в  армию,  не  дождавшись  отца.

В  морфлоте,  куда  он  попал,,,  служба  медом  не  казалась,  но  и  этот  отрезок  жизни  был  прожит  с  достоинством.

Придя  из  армии,  в  тот же  вечер,  Сашка  пригласил  друзей  отметить  свой  приход.  Посидели  дома,  выпили,  спели,  сплясали  со  старшими,  и  в  клуб  собрались.

Будто  предчувствуя  беду,  мать  Сашку  уговаривала:
-  Не  ходи  сынок,  дай  хоть  насмотрюсь  я…-  Посидите  с  нами.  Расскажи  толком,  как  служилось     - то?

-  Завтра,  мам…-  Все  завтра,  -  улыбался  пьяный  Сашка,  обнимая  перед  уходом  мать.  Ему  страстно  хотелось  пропылить  по  поселку,  сдвинув  залихватски  бескозырку  на  затылок,  блеснуть  своей  морской  выправкой,  рассказать  армейские  небылицы  сельчанам.  Ушли.

С  чего  у  клуба  началась  драка  с  приезжими,-  он  не  знает.  Помнит,  как  истерично  завопили:  « Наших  бьют!»  Замелькали  кулаки,  колья,  озверевшие  окровавленные  лица.  Рев,  вой,  стон,  мат.  Будто  вихрем  все  закружило.  И  тут,  как  во  сне – никого:  только  он  с  колом  в  руке,  а  у  его  ног  парень  с  пробитой  головой  и  душераздирающий  крик  из  темноты,  перепуганной  женщины:
-  Уби-и-ли!  Уби-и-ли!
Сашка  точно  помнил,  что  по  голове  он  никого  не  бил.  Пару  раз  оттянул  одного  по  хребтине,  чтоб  кирпичами  не  кидался – и  все…А  попробуй  докажи…  Утром  его  забрали.  Тот  парень  получил  инвалидность,  а  Сашкина  мать  с  горя  -  инфаркт.

Дали  Сашке  пять  лет.  Ирония  судьбы!  Из  армии – транзитом  в  тюрьму,  где  отбухал  от  звонка  до  звонка.

И  вот  она  свобода…
Щелкнули  позади  железные  засовы,  а  с  ними  и  пять  позорных  лет.  Несут  Сашку  кирзовые  сапоги  по  осенней,  разбитой  после  дождей  дороге,  хрустит  под  ними  жухлая  листва,  хрустит  жалобно,  со  вздохами,  словно  о  помощи  взывает.  Ох-ох,  ох-ох!  Тут  еще  воронье  кружит,  своим  карканьем  душу  рвет  -  свежатинки  требует – к  больному  тревожное  прибавляет.  Одно  успокаивает  временами  -  его  детство:  озорное,  беспечное  и  очень  желанное.  Дед  с  матерью  поочередно  его  убаюкивают,  сказки  сказывают,  былины.  Сашка  больше  любил  былины,  за  их  правдивость,  игру  слов.  Они  захватывали  его  отвагой,  певучестью  и  убаюкивающим  ритмом.  Он  с  упоением  дожидался,  когда  Илья  Муромец  победит  Соловья – разбойника,  но  засыпал.

Чуть  свет  будил  деда  и  тот  продолжал:  « Он  берет-то  свой  лук  разрывчатый,  во  свои  берет  во  белы  он  во  рученьки».  Сашка  слушал,  как  завороженный.  Однако  догадывался:  Илья  Муромец  победит,  он  же  сильный,  храбрый.
И  заскочил  Сашке  в  голову  тот  былинный  ритм,  заел,  как  пластинка  испорченная.  Один  оборот  и  снова – здорово!

-  Ох  ты,  гой  еси,  воля  вольная,  не  любить  тебя – дураком  прослыть.
Останавливался,  тряс  головой,  зло  плевался,  ругался,  но  это  не  помогало.  Закуривал,  всматривался  в  красоту  осеннего  леса,  в  черную,  взбудораженную  плугами,  скучную  пустынную  пашню,  в  стога  соломы,  стоящие  по  обочинам  лисьими  шапками,  на  родное  село  под  бугром,  где  видны  только  крыши  с  закопченными  трубами  да  макушки  могучих  тополей.  Хотелось  волком  взвыть  от  обиды  на  проклятую  судьбу.  И  чем  ближе  он  подходил  к  дому,  тем  тревожнее  ухало  сердце,  а  ноги  непослушно  скребли  дорогу.

На  косогоре,  поставив  чемодан  на  влажную  траву,  сел  на  него  и  долго,  устало,  смотрел  на  серую,  шиферную  крышу,  затерянную  средь  домов,  небольшого,  кучковатого,  зароcшего  деревьями,  поселка.  Затем,  сжав  виски  кулаками,  он  скрипел  зубами  и  качался,  как  в  вагоне  скорого  поезда,  болезненно  бурча  под  нос:
-  Ох  ты,  гой  еси,  воля  вольная,  пьянки  буйные,  девки – лебеди, -  и  тяжело  поднявшись,  пошел  к  поселку,  скользя,  как  на  лыжах,  по  отлогому,                влажному  склону.
 
Проскочив  переулками,  сопровождаемый  лаем  собак  и  пристальными  взглядами  односельчан,  остановился  у  родных  ворот  и  растерялся.  Его  поразили  запущенный,  облезлый  дом,  огород,  с  покосившимся  заросшим  забором  и  мертвая  тишина.  Потрясенный  Сашка  стоял  и  думал:  « Все  вымерло…-  Один  бурьян.  Матери  нет.  Дед  не  в  силах.  Кому  следить?»  Дом  такой же  беспризорный,  никому  ненужный,  как  и  он,  Сашка.

Уняв  навалившуюся  дрожь,  сквозь  зубы  выдавил:
-  Ничего…-  Приведем  себя  в  порядок!  Все  повыкорчевываем,  переделаем,  что  глаз  колет.  Ох  ты,  гой  еси…

Толкнул  воротину.  Скрипнули  болезненно  петли  и  перед  его  взором  возник  до  удивления  чистый  и  ухоженный  двор.  У  крыльца -  старое  кресло,  видно  дед  грелся  на  нем  в  солнечные  дни.  У  ворот – собачья  будка,  но  без  собаки.  Недалеко  от  будки – перевернутый  возок.  На  этом  возке  они  с  дедом  на  масленицу,  да  и  в  такие  дни,  с  ветерком  рассекали  по  селу.  Вот  радости – то  было!  Сашка  грустно  улыбнулся  и  увидел  на  возке,  лежащего  промеж  полозьев  на  досках,  белого  как  снег,  деда.  Вылитый  Лев  Толстой,  только  худой  и  маленький.  На  его  животе  кот.  Дед  гладит  его  и  что-то  нашептывает.  И  опять  Сашке  вдарило:
И  промеж  двора  неширокого  увидал  молодец  старца  дивного.  Старца  дивного,  старца  мудрого,  как  сама  земля  вековечного.  Тьфу  ты!  Твою-то…-  Нападет же. 
-  Хто  там? – прохрипел  дед  и  поднялся  на  локоть.
-  Это  я,  дедуль,  Шурка, - отозвался  Сашка,  подходя  к  деду.
Дед  слепо  сощурился,  ссадил  с  себя  кота  и  сел,  поставив  руку  козырьком.  И  было  не  понять  сквозь  заросшее  лицо,  рад  он  приходу  внука  или  огорчен. 

-  Вернулся  кобель?! – грозно  сказал  он  и  взяв  посох  погрозил. – Отодрать  бы  тя,  да  не  управлюсь…
-  Дери…Я  не  прочь!  -  радовался  Сашка,  сжимая  в  обьятьях  деда.  -  Ты  что,  дедуль,  на  голых  досках – то?  Застудишся.
От  заботы  внука,  дед  подобрел,  жалобно  залепетал:
-  Поясница,  окаянная  извела.  Можа  вправлю.
-  Лечить,  дедуль,  надо.
-  Да  я  уж  дюжину  тройного  извел.  Все  впустую…  Язви  яе!  Ну  што,  в  хату  штоль  пошли?

Дед  сполз  с  лежанки  и,  шаркая  валенками,  гулко  ставя  на  твердую  землю  посох,  сгорбившись,  зашмыгал  к  дому.
-  А  где  Шарик – то?  -  обеспокоенно  спросил  Сашка.
Дед  обернулся  и  грустно  посмотрел  на  внука.
-  Исчез,  антихрист!  Как  мать  схоронили  и  он  пропал.  Он  ведь  всю  дорогу  с  ей  был.  Сказывают,  на  кладбище  яво  видели.  Околел  поди,  раз  не  пришел.  Жалко.  Умный  пес  был.

В  доме  все  было   по – прежнему.  Тот же  двустворчатый  шкаф,  диван,  проигрыватель,  над  ним  икона.  Однако  вместо  печки – голландку  поставили.  Рядом  с  ней – дедова  кровать.  На  отгороженной  когда-то  отцом  кухоньке,  как  и  при  матери,  все  было  чисто  и  аккуратно  расставлено.  Вышитые  матерью  занавески,  снежно  белели  на  окнах  и  были  хорошо  проглажены.  Сашка  провел  ладонью  по  занавескам,  словно  приветствуя  мать,  тяжело  вздохнув,  спросил:
-  Кто  убирает-то?
-  Лявтина! – радостно  воскликнул  дед  и  тут же  погрустнел.
-  Как  она?  Замуж-то  не  вышла?
-  Тя,  стервеца,  дожидается.  Ей   шалапутной,  накласть  на  тя  с  три  короба  и  детей  растить,  а  она…  Кхе,  кхе, - покашлял  дед.  -  Родители  с  ей  извелись.  Меня  не  единожды  просили  поговорить  с  ею.  А  она  ни  в  каку!  Шурку,  твердит,  дождусь,  и  все  тут!  Хоть  убей  яе!

Дед  трясущимися  руками  вынул  из  кармана  брюк  табакерку,  сунул  порцию  мятного  в  нос  и,  чихнув,  пошел  в  зал.

Согнувшись  на  табурете  и  растирая  виски  пальцами,  Сашка  не  знал,  как  ему  быть,  как  смотреть  в  глаза  Валентине.  На  ее  письма,  из  тюрьмы  он  не  отвечал – хуже  того… - Обидел  ее  незаслуженно.  Выходя  из  зала  суда,  плачущей  Валентине,  зло  бросил:  « Уйди,  стерва!  Видеть  тебя  не  могу,» -  и  заскочил  в  воронок.  После  казнил  себя,  оправдывался:  « Так  надо.  Пусть  будет  счастлива.  Зачем  ненужные  жертвы.  И  так  три  года  ждала.  Что  будет  в  будущем  одному  Богу  ведомо,  а  она  молодая,  красивая,  умная».

После  смерти  Сашкиной  матери  и  Валентина  из  каких-то  своих  соображений  писать  бросила.

Не  зная  новостей  из  дома,  Сашка  успокоился,  но  во  сне  любил  ее  до  безумия.  Все  сны,  как  один.  Идут  куда-то  обнявшись,  на  утренней  заре,  а  вокруг  светло,  зелено,  от  цветов  в  глазах  рябит:  ромашки,  васильки,  колокольчики,  их  аромат  распирает  легкие,  дурманит.

-  И  пришел  буян  к  дому  родному,  где  ждала  его  дева  красная, - тоскливо  выдавил  Сашка.
         -  Шо  ты  там?  - откликнулся  дед  и  снова  чихнул.
-  Выпиваешь  малость,  спрашиваю?
-  Толику,  оно  не  грех  для  сугреву.  Можа,  поясница  бы…  Лешай  яе  дери!
Сашка  извлек  из  чемодана  литр  водки  и  бухнул  на  стол.  Следом  на  стол  полетели:  тушенка,  пряники,  конфеты  и  любимый  дедов  табак.
-  Табачку  тебе,  дедуль,  привез, - крикнул  в  переднюю.
-  Вот  энто  хорошо!  Уважил,  кобель,  уважил.  А  то  надысь,  к  Стяпану  в  ноги  кланялся.  Сыпанул  щепотку, - у  самого,  жалится,  нет.  Сын  не  привозил  покуда.  Сходить,  отдать  надобно.
-  Подходи  к  столу.  С  табаком  успеется.
Достав  из  буфета  рюмки,  Сашка  открыл  тушенку,  намазал  тушенкой  кусок  деду  и  спросил:
-  Жевать-то  есть  чем?
Дед  ощерился,  глаза  молодо  сверкнули,  засмеялся.
-  Сосать  приходится.  Два  коренных  всего  и  осталось.  Лявтина  мне  кашу  манну  варит  да  суп,  в  котором  все  мнет.  Тем  и  жив,  слау  Богу.
         Сашка  добро  усмехнулся,  наполнил  рюмки,  подал  деду.  Молча  чокнулись,  выпили,  помолчали  прожевывая  куски.
-  Мамка  долго  мучалась? -  спросил  Сашка.
-  Мучалась  она  с  тех  пор,  кА  тя,  дурака,  упрятали.  Зараз  яе  ифаркт  обуял.  Отошла  вроде… А  второй  уже…Мда-а…  Все  ждала  грешная.  Тя  уж  больно  хотела  увидеть.

Дед  достал  пожелтевший  платок,  промокнул  прищуренные  глаза  и,  подняв  рюмку,  плачуще  произнес:
-  Царствие  ей  нябесное.  Пусть  будет  земля  ей  пухом, - и,  долго  глотая,  выпил.

Сашка  наполнил  снова,  боясь  посмотреть  на  деда.
-  Похоронили-то  как?
-  хоронили-то  хорошо.  Народу  было!  Отродясь  не  видывал  столько.  Все  Стяпан  с  Лявтиной  устроили.  Правление  пособило…
-  Опоздал…  Кругом  опоздал!
Деда  его  слова  озлобили.  Он  ненавистно  зыркнул  и  зычно  сказал:
-  У  тя,  как  у  того  кочета,  спутавшего  время.  То  до  пречь  заголосишь,  то  опоздашь  к  утренней.

-  Если  б  знать,  где  упасть,  соломки  бы  подстелил, - обозлился  Сашка  и  закурил,  нервно  затягиваясь.
-   Умные,  они  загодя  телегу  на  колеса  ставят, - назидательно  сказал  дед  и  провел  негнущимися  сухими  пальцами  по  жесткой,  желтой  от  табака  бороде.  -  Они  загодя  кумекают,  кады  сеять,  кады  жать.  На  таких  ровняться   надобно!  А  у  вас  одна  пьянка  на  уме  и  озорство.  Кхы,  кхы.  Вон,  дружок  твой  закадычный,  Вовка.  Вместе  с  кочетами  зачинает  песни  орать.  И  хто  толька  стервецу  подает?  Срамота  смотреть.  Богохульник,  не  приведи  господь.  Как  тя  упрятали,  с  тех  пор  и  хлещет.  Спился  совсем.  Жанили  ахламона,  думали  опомнится… Куды  там!  Он  еще  хлеще…  И  бабенка-то  славная  ему  досталась,  што  ишо  дураку  надобно?  А,  как  твою  мать  схоронили,  ко  мне  захаживать  стал.  Бутылку  на  стол  бух!  Буркалы  в  пол  упрет  и  тя  все  поминает.  И  не  прогонишь  ведь,  пока  не  укачается.  Чую,  гложет  яво  чтой-то,  а  не  говорит.  Сопит  толька  и  рюмку  за  рюмкой.  Ладно  хоть  работящий.  Не  жалятся  на  яво.  И  с  дровами  мне  кажну  осень  помогал.  Привезет,  сам  напилит,  наколет,  и  сложит.  Што  молодец,  то  молодец.  Пьянка  вот  толька  губит.  Ты б  покалякал  с  им.  Можа  тя  послухает.

-  Вспоминает,  говоришь?  Спился?  Гложет  суку?!  - заскрипел  зубами  Сашка.  Желваки  ходили,  будто  железо  грыз.

Он  встал,  распахнул  окно  и,  подставляя  лицо  порывистому  ветру,  глубоко  и  натужно  задышал.

Вечерело.  Настырная  тень  от  дома,  пожирала  чистый  и  светлый  двор,  покрывая  его  черной  унылой  пеленой.

Живые  карие  глаза  Сашки  потускнели,  смотрели  безразлично,  безжизненно  окидывая  село,  которое  показалось  ему  кладбищем  с  угрюмыми  покосившимися  крестами.

-  Ну  што  молчишь?  Хто  окромя  тя  яму  пособт?  Он-то  мне  пособлял.  А  мог  ба…  Жисть  яво  тожа  крутанула.
-  Совесть,  дедуль,  совесть, - как  в  забытьи,  сказал  Сашка  и,  будто  в  пустоту,  тихо  процитировал.  –  Жить  по  совести  не  сподобишся,  как  иголка  в  стогу  затеряешься.

Дед  смотрел  на  Сашку  с  тревожным  любопытством,  как  на  умалишенного,  собравшегося  прыгать  с  многоэтажки.  Прыгнет  или  нет?
-  Хм…  Чепуховина  какая-то? – хмыкнул  удивленно  Сашка. – Что  ляпнул?  Сам  не  понял.

И  будто  бы  вот  с  этой  чепуховиной  к  нему  возвращалась  жизнь.  Поселок  заходил,  залаял,  замычал,  выкрасился  в  радужные  цвета.  Повернувшись  к  деду,  он  многообещающе  сказал: 
-  Поговорю,  дедуль…  Обязательно  поговорю. 
Быстро  подошел  к  столу,  налил,  сел  и,  подняв  рюмку  хотел  что-то  сказать,  но…-  Хлопнула  сенная  дверь,  вошла  стройная  красивая  девушка.  Испуганно  охнув,  она  привалилась  обессилено  к  косяку  и  уставилась  на  Сашку,  как  на  привидение,  губы  ее  дрогнули,  а  в  глазах  заблестели  росинки.
-  Саша…- устало  прошептала  она  и,  прикрыв  лицо  ладонями,  горько,  сокрушенно  заплакала.

-  Лявтин,  Лявтин!  Шо  ты?  -  подлетел  к  ней  дед  и,  поглаживая  ее  плечо,  испуганно  косился  на  внука. -  Ну,  ну…  Моя  горемышная.

Сашка  растерялся,  расстроился,  встал,  сел,  снова  попытался  встать – ноги  не  держали.  Поставив  рюмку,  уперся  в  стол  и,  с  трудом  поднявшись,  подошел  к  Валентине.  Обнял  ее  трепетную,  беззащитную,  гладил  по  ее  пахнущим  рекою  волосам  и  дрожащим  голосом  шептал:
-  Не  плачь…-  Не  плачь,  моя  милая.  Все  теперь  будет  хорошо.  Это  я  тебе,  обещаю.