Покорность и терпение - окончание I книги

-  И что потом? – спросил опять золотопогонник.
-  Я выдернул из-под себя табурет и поднял над собой...
Молчаливая пауза. Высокий чин слегка усмехнулся и начал что-то писать. А Наумов, ни на кого не глядя, крутит в руках свою авторучку.
А человек в золотых погонах говорит, одновременно продолжая писать:
-  Штутц, Вы свободны. Один документ о Вашей невиновности, а этот на Вашу корову. Сейчас их отпечатают. Вы имеете право выбрать себе любую корову в колхозе. Да, а сколько ваша давала в день молока, в среднем, приблизительно?
-  Она была одной из лучших на селе...
-  Об этом я уже знаю. И знаю, что она теперь и третьей части того не даёт. Так сколько?
-  Летом не менее 20 литров, зимой меньше...
Большой начальник, которого Филипп про себя называет генералом, дописал вторую бумагу. Потом обратился к Наумову:
-  Отдайте отпечатать.
Когда тот ушёл, он как-то непривычно для Филиппа, продолжил разговор:
-  Надеюсь, что причинённые Вам неприятности когда-нибудь изгладятся из памяти и Вы сможете понять, что не все функционеры бесчеловечны.  А за это всё, что Вам причинили, кое-кто понесёт наказание, будьте уверены! Если бы не Василий Раницкий и управляющий вашего села, Ваше дело неизвестно чем бы закончилось. Продержать столько времени и просто так отпустить они бы не рискнули и пришлось бы вынести какое бы то ни было обвинение. Но материальный ущерб  Вам будет возмещён сполна. Жаль, корову Вашу, Дицке мне сказал, что её угробили.
Тут Филипп даже привстал: «Как угробили?» Он не всё понял из сказанного генералом с золотыми погонами, не настолько он знает русский язык, но слово «угробили» для него означает что-то страшное.
-  Доярка, у которой она в группе жаловалась Дицке, что она не стельная и почти не даёт молока.
Вернулся Наумов, протянул отпечатанный лист приезжему начальнику, но тот  повелел:
-  Сначала прочитайте вслух, а я подпишу. «Шапку» не надо, только текст.
И Наумов читает: «Первая справка. После доказанной невиновности, немедленно освободить гражданина Штутц Филиппа Петровича из-под стражи, с возмещением ему нанесённого ущерба.
Вторая справка:   
1. Гражданин Штутц Филипп Петрович имеет право забрать свою корову или по желанию выбрать   любую другую из колхозного стада.
2. Выдать гражданину Штутц Ф.П. из расчёта 19 литров за каждый день нахождения его коровы в колхозном стаде с 14 августа 1948 по31 декабря, в перерасчёте маслом.
 Начальник следственного отдела Омского ГУВД:                / Н. Ковалёв /               
 Следователь Любинского РОВД:                / Б. Наумов/
- Но товарищ Ковалёв, сегодня только ноябрь...- и не договорив Наумов замолк, увидев строгий взгляд своего начальника.               
Подписав документы с гербовыми печатями после Наумова, «сказочный генерал» отдал его Филиппу и сказал:
-  Всего Вам хорошего, товарищ Штутц! Считайте время Вашего пребывания в наших органах нехорошим сном и постарайтесь его забыть. А Вы, следователь РОВД Наумов доставьте его домой.
-  А на чём я его доставлю? – как бы возмутился следователь.
-  Сюда Вы его как-то доставили, постарайтесь и домой увезти! И займитесь-ка немедля гражданкой Раницкой, привлеките и обязательно воздайте по заслугам за ложные показания.
-  Будет исполнено, товарищ старший следователь! – отчеканил Наумов. А Филипп попросил:
-  Я сам доеду, если разрешите. Чтобы не напугать мою семью ещё раз чужими людьми  – он  не мог поверить своему внезапному освобождению и будто боясь, что могут увезти не домой, а ещё куда-нибудь, встал.
-  Это Ваше право, товарищ Штутц, Вы свободны и вправе сами принимать решения – сказал Ковалёв, встал и пожал Филиппу руку – Извините за ошибку наших органов.
    «Только что ещё узник, а теперь «товарищ» и свободен!» - изумился про себя освобождённый и поспешил удалиться, словно боясь, что могут передумать.
Шагая по Любино, чтобы выйти на окраину, где может быть повезёт с попуткой у него прокручиваются картины от начала ареста и до сегодняшнего, внезапно счастливого часа освобождения, которые были страшным сном.    
«Неужели и вправду так резко закончено моё мытарство в этом учреждении? Где один допрос проводится за другим то днём, то ночью, чтобы сломить волю и чтобы вынудить к признанию преступления, которого не совершал! Где ночью не сомкнуть глаз из-за холода и клопов, сыплющихся с потолка медленным «дождём»? В трудармии и то их было меньше! И здесь кормят баландой, которую не каждая собака станет жрать. Господи, наверно Ты внял молитвам моей семьи, ибо я сам уже давно перестал молиться Тебе. Не верил, что Ты хочешь мне помочь, потому, что Ты допускаешь столько несчастий на мою голову, а страдает вся моя семья! Но Тебе Слава и спасибо, что так всё устроил и всё так закончилось. А этот генерал с золотыми погонами, наверняка не чистокровный русак. Не может быть, чтобы русский так сочувствовал немцу, да извинялся вместо другого, за злодеяние. Впервые с начала войны разговаривал русский по-людски со мной! В нём непременно течёт немецкая кровь, хоть и русская фамилия! – заключил он и усомнился – А может он всё же совсем русский? Есть же и нормальные русские, сознающие наше положение и знающие, что война виновата в плохих отношениях между русскими и немцами».
    Дома он появился совсем неожиданно. Опять исхудавший до костей и хромой. Раны на ногах опять все открылись и гноятся. Он бледен, потому, что на воздухе не был всё это время. 
Анна-Елизабет нагрела воды и пока он купался сожгла все его вшивые лохмотья...
     Ночью выпал первый снег. Филипп  утром показал свои важные бумаги председателю колхоза им.Тельмана, Кулову. Тот озабоченно потёр свой лоб и после долгой паузы сказал:
-  Да Штутц, дело выглядит так: вместо тебя заведует теперь Фермой совсем молодой очень грамотный преемник, который хорошо говорит по-русски и справляется с возложенными на него обязанностями. И я обещал оставить ему этот пост. Поговаривали, что тебя надолго закрыли.
Снова воцарилось долгое молчание в кабинете председателя. И опять он заговорил первым, потому, что Филипп словно потерял дар речи.
-  На счёт коровы конечно твоё право выбрать себе любую. А с маслом дело такое: ты сам знаешь,  о каком масле в колхозе в это время года может идти речь?! Столько здесь насчитали,  что нам придётся всю зиму его только для тебя собирать...
-  Не беспокойтесь на этот счёт. Мы хотим только корову. Позвольте мне повозку взять, чтобы поехать в Гуровку за ней. А то мои ноги не ходят, а про всё остальное забудем – проговорил теперь уже бывший заведующий фермой, опомнившись от всего услышанного.
-  Я вас сам туда повезу – оживился сразу председатель – уже порядком давно я не был в Гуровке. А на счёт работы не волнуйся, найдём тебе место!
    Услыхав приближающуюся издали повозку, у ворот фермы уже дожидалась старшая доярка гуровской фермы. Увидев кто ещё приехал с председателем, воскликнула:
-  Слава Богу, наконец-то заберут у нас Тоню! Это было самое тяжёлое время за всё время моей  работы. Таких коров, как она, я ещё не встречала. Хорошо, что с сегодняшнего дня коров уже не выгоняем.» Она поздоровалась со всеми и вошла в коровник, остальные последовали за ней.
-  Что ты, Лида, так о Тоне? Она очень ласковое животное – сказала Анна Штутц.  Тут все услышали громкое «Му-у» и звон цепей. Этот зов повторялся снова и снова.
-  Это наша Тоня - воскликнула женщина – она узнала мой голос! - и Анна-Елизабет поспешила на этот зов.
Но приблизившись она замерла в оцепенении: «Неужели это Тоня?» Вместо гладколоснящейся, тёмнобордовой Тони женщина видит облезшее существо, с поблёкшей шкурой  дохлятины, которой то ли от слабости или от неожиданной радости, никак не удаётся подняться. С каждой раскачкой звенит цепь на шее и она беспомощно пытается снова и снова встать на ноги, мычит и кряхтит при каждой неудаче. Наконец ей всё же удаётся встать. На шатающихся ногах, поворачивает она голову и Анна видит скатывающиеся, по засохшим скулам животного, крупные слёзы.
Но это она, её когда-то гордая Тоня, всегда с высокоподнятой головой спешащая впереди стада домой! Даже переехав в другой двор её привели туда и утром проводили в стадо. Думали вечером придется за ней идти на старый двор. Но она как тут всю жизнь и была, примчалась туда, где ЕЁ люди. Она знала, что её здесь ждут с чем-то, пусть всего лишь с картофельными лушпайками и последние метры она галопом мчалась к дому. Забежав во двор резко останавливалась, словно на тормозах и громким коротким «Мм-у» оповещала, что она здесь. Такой она была. Теперь же стоит перед Анной-Елизабет совсем другое, худющее создание. Хозяйка обхватила свою, ставшую такой неузнаваемой, корову и разрыдалась: «Тоня, что из тебя сделали и что они нам причинили?!» - она гладит её  лоб и засохшие корками скулы...
Лидия, словно в оправдание себя, начинает рассказывать:
-  Тогда Тоню привели с растёртым, полным выменем. У неё и молоко и кровь по ногам текла. Я её сама сразу подоила, но она отдала только часть молока. Некоторые коровы умеют задерживать молоко. Ну, думаю раза два, а потом привыкнет. Но так продолжилось и на второй и на третий день. День и ночь слышался поначалу зов, а потом уже только её тяжёлый стон на весь коровник и слёзы не переставая градом катились, как у человека. Кто бы рассказал я бы не поверила, что скотина может так тосковать и страдать. Такого я в жизни ещё не видела! – говорит Лидия с надтреснувшим голосом – было ещё лето и мы её держали на привязи, чтоб привыкла к новой обстановке. Но она ничего не жрала и решили её к стаду приучить. Тут же она решила сбежать и пастух верхом еле догнал. На другой день он повесил ей на шею тяжёлое бревно, которое болталось между ногами. И с ним она постоянно сбегала, но далеко уйти не удавалось – он тут же разворачивал её назад. Наш пастух очень настырный человек: «Посмотрим кто из нас победит! Ты была бы первой, которую я не сумел укротить!» - всё время повторяет он. И так она с тех пор только ночью без этого бревна... Она уже с лета не более 6 литров молока даёт и не мудрено, ведь почти не паслась, а только следила за пастухом, чтобы выбрать момент и бежать. К тому моменту она уже и не держала молоко, смирилась что её доит чужая. Она не стельная, но может раздоится  после отёла?...
-  Все знали, какой она хорошей коровой была – сказал Кулов, когда Лидия умолкла. -  Может от неё можно хорошую корову вырастить, если отелится и тёлочка будет? Решай: её берёшь или другую выберешь, а то мы к ужину опоздываем.
-  Другую говорите? Могу ли я хотеть другую?! Посмотрите, по-моему это уже решённое дело, что Тоня пойдёт с нами...
Все посмотрели в ту сторону, где Анна-Елизабет Штутц кормит свою корову из ведра фуражом, который дала ей Лидия.
-  Дайте мешок фуража с собой. По дороге всё равно придётся останавливаться, иначе не дойдёт – приказал председатель - и дома вам её ещё долго придётся откармливать.
Между делом хозяйка отвязала свою корову и та не задерживаясь больше ни на секунду у ведра, дожёвывая на ходу, пошла на шатких ногах за Анной к выходу.
Она так спешит, что худые лытки задних ног бьются друг об друга. Словно боясь, что её опять вернут, обгоняет она свою хозяйку и Анна увидела, толстые наросты с внутренней стороны передних ног. «Это бревном набито» - догадалась женщина.
-  Тоня, не надо так быстро – окликнула её хозяйка, догнала и положила свою руку ей на спину. Животное, словно поняв, успокоилось и действительно, Тоня пошла медленнее.
-  Подожди, Аня, давай привяжем её и садись в сани – окликнул Филипп жену.
-  Привязывать её не надо, она сама пойдёт. Но эту дорогу мы с ней должны пройти вместе, рядом – отозвалась женщина.
Погода хорошая, солнечная. Уже зима, но не холодно.   
Так они прошли Гуровку и вышли на дорогу, ведущую в Лауб: женщина и корова – Анна-Елизабет бок о бок со своей Тоней...
    Прибыв домой, Тоня всего раз отрывисто промычала и поспешила в свой коровник, словно пытаясь сразу спрятаться и никому не показываться в таком виде.
Председатель спешил, лошадь его быстрая и он привёз Филиппа намного раньше, чем 
приплелась жена с коровой. Тоня прошла к кормушке, где хозяин уже насыпал для неё фураж, но она к нему не притронулась. Анна-Елизабет принесла ведро с водой, к которому она сразу припала.
Почти вся семья выскочила полураздетая на Тонин зов и теперь они наблюдают как она жадно пьёт воду. Хотя в этом сарае уже довольно темно, почти вечер, но все замечают, что это не та Тоня стоит, а какая-то маленькая, худущая скелетинка. Раньше всегда радующаяся встрече со своими домочадцами, Тоня теперь даже не реагирует на свою кличку и видимо от усталости не оборачивается на их восторженные голоса...
             
    Когда Василий Раницкий перед отъездом заехал в Бекишево к брату, Павел ему многое рассказал о проделках матери, о которых Василий ничего не знал за годы, которые не жил с ними.
Их мать к этому времени уже забрала милиция. Она предстала перед ними опять, как и в первый раз на печи, совершенно голой. Соседи дали ей по просьбе этих милиционеров  кое-что из одежды. В фуфайке с повязанным на голове платком повезли они её на открытом грузовике, сами вдвоём уселись в кабине. Но каким-то образом ей удалось бежать. Видимо воспользовалась ухабами на дороге, где машина замедлила ход и спрыгнула. На это они конечно не расчитывали, что такая старая женщина может на ходу спрыгнуть и слишком поздно заметили её отсуствие. Развернулись и поехали искать, полагая, что она могла себе что-нибудь сломать, но она бесследно исчезла...
А дома Василия ожидало сразу два сюрприза: родился сын, которого Паулина уже назвала именем умершего младенца Сашей и второй сюрприз – его мать, живая и здоровая сидит. Он даже не мог сразу поверить своим глазам. А она сразу упала на колени перед ним и запричитала:
-  Васенька, сыночек, прошу, прости меня! Это черти меня всё время подстрекают такие страшные дела совершать. Но клянусь тебе, никогда больше не повторится подобное! Во всём тебе покаюсь, как перед Иисусом Христом! Они меня просто спросили: «Ты же хочешь опять вернуть себе сына? Мы тебе поможем в этом. Он избавится от ненавистной твоей невестки и вернётся сам домой. А ты получишь два мешка картошки, два пуда муки  и ещё три литра растительного масла» - пообещали они мне. Я пораскинула: у меня еды будет на всю зиму и за это всего лишь должна дать против них двоих, Полиночку и её дядьки эти показания. Я не знала, Васенька, что она уже беременная от тебя...
-  Подожди-ка мать! Кто это «они»?
-  Ну эти из Сельсовета.
-   Я их фамилии хочу знать – всё больше распаляется Василий.
-  Сафонов, Петухов и Андрей Розенталь – каялась его мать – я даже знаю в каком ауле этих быков откармливали, чтобы потом, когда наступят холода, зарезать. И мне мяса обещали. Но когда ты приехал и нашёл свидетелей, да стали настоящие допросы с очной ставкой проводить, казахи напугались и выпустили быков...
Тут Паулина вмешалась:
-  Оставь её, Вася. Ей и так досталось, пока сюда добралась без билета, без еды и почти раздетая: Ни трусов, ни чулок не было. Слава Богу, всё хорошо закончилось!
-  Хорошо говоришь?! А что твой отец столько просидел в следственном изоляторе и что он там перетерпел, это ты называешь хорошо?!
-  Видишь, сыночек, у твоей Полиночки доброе сердце и она мне смогла простить. Она на меня уже не сердится. Она ангел, Васенька, такого сыночка тебе родила! Вот поправится она, я буду Сашеньку няньчить, а она может на работу ходить и лучше прежнего все жить будем!
      Старая Хохлушка действительно вела себя прилично поправилась и выглядела теперь намного лучше, в чистой одежде и ухоженном виде, была красивой и помолодевшей женщиной.
    Но месяца через три она начала как-то меняться. Постепенно перестала следить за своим внешним видом. Заставить искупаться и переодеться стало проблемой. Её настроение менялось из одной крайности в другую: то тихая и печальная, то вдруг безо-всякой причины развеселится или наоборот становится агрессивной. На беседу или вопросы отвечала: «...всё в порядке!» По ней незаметно, чтоб что-то болело, но есть стала всё меньше и уже сильно исхудала. Стала в основном пассивной и почти ни с кем не разговаривала. Кто-то заговорит скажет отрывисто: «Оставь меня в покое!» Даже к малышу не подходила.
«Может сильная жара Киргизии ей невыносима?» - подумала Паулина - «Кто знает что она может удумать в таком состоянии?» Она предложила сходить с ней в больницу, но свекровь наотрез отказалась: «Сказала же, со мной всё в порядке!»            
Так продолжалось до осени. В Киргизии ещё лето в полном разгаре, хотя уже октябрь на дворе. Вдруг за ужином Хохлушка заговорила:      
      -   Не сердитесь на меня, детки мои, но я не могу больше оставаться. Хочу поехать домой. У меня такая тоска по Сибири, что даже выразить не могу! Вас немцев, Павлиночка, туда насильно сослали, но мы рождённые Сибиряки. Не знаю с каких времён, но все наши предки уже там жили. Поверь и такую суровую Родину можно любить бескорыстно. Простите за причинённые вам неудобства. Избушка моя там наверняка ещё не занята, кому она нужна такая?
-  Мать, но сейчас октябрь и там уже морозы начались, как ты в такой дальний путь отправишься? А топки на зиму тебе тоже никто не припас.
-  Ну и что? Когда сибиряки морозов боялись! – ответила она гордо.
-  Неужели у вас такая сильная ностальгия, что не можете подождать хотя бы до весны? – спросила обеспокоенная Паулина.
-  Нет, дитя моё, не могу я! Я никогда дальше нашего Любинского района и не была.
Помоги мне, Вася, уехать домой – умоляюще просит она.
Как ни убеждали, как ни уговаривали, но не смогли переубедить. Василий купил ей билет и посадил на поезд. Дал порядком денег и передал с ней письмо брату, в котором просил помочь матери обустроиться и обеспечить топкой.
 Но домой в своё Бекишево Хохлушка так никогда и не появилась...
И только шесть лет спустя поехал Василий в Сибирь в гости. Встретившись два брата поняли, что их мать бесследно исчезла. Писем они друг-другу не писали. Павел знал, что она тогда сбежала в Киргизию и полагал, что она до сих пор там живёт, а Василий думал, что она дома.
Еще позднее, когда Мария Штутц вышла замуж  за Федю Блейса из тех мест, они узнали, что в Масляновке похоронена неизвестная никому старая путница. Полузамёрзшая, истощённая она попросилась переночевать и сказала только, что приехала издалека, из тёплых краёв. Ночевавшая на печке старушка, наутро оказалась мёртвой. Не смогли установить кто она и сельсовет похоронил.  На кресте стоит дата: ноябрь 1950 год...

 После невинно проведённые месяцы под следствием, Филипп в свои  42 года  стал совсем другим, сломленным человеком. На тяжёлую работу он не годится по состоянию здоровья: больные ноги его так и не заживают. Его назначили теперь учётчиком полеводства. Но за спиной всегда слышится шушуканье в его адрес, хотя все в селе знают, что он невинно томился в тюрьме. А некоторые спрашивают, однозначно имея ввиду недоверие к нему: «Почему тебя не назначили опять зав. фермой? Тебе что, уже не доверяют? Ну да конечно, знают, что учётчик ничего кроме цифр не может унести...» Это они считают шуткой, а каково ему? Он пытается объяснить происшедшее с ним и даже рассказывает о «хорошем генерале, который быстро всё раскрутил». Филипп так и считает, что тот человек с золотыми погонами был генералом, но ловит насмешку в глазах своих собеседников. И получается будто он старается оправдаться. Тех, которые кажутся друзьями и выслушивают его, он приглашает в лавку, служащую заодно и забегаловкой, где наливают стопочку, другую и если нечем расплатиться, даже под запись. Таким образом он полагает опять вернуть себе доброе имя среди односельчан. И его приглашают иногда «на стопочку» в лавку. Но одной стопкой никогда не обходится. Часто ещё кто-то случайно оказывается в лавке и «присоединяется» к ним. И пьют, рассказывая анекдоты или смешные истории, часто над ним насмехаясь, а он делая вид, что не обидчивый, сам подхватывает «шутку» и  смеётся с ними над собой. Под конец ни у кого, оказывается, «как раз нет денег» и они просят Филиппа расплатиться, обещая завтра отдать. И если его карман тоже оказывается «как раз пуст», то долги записываются на него. А должники на другой день делают вид, что с ним дел никаких нет и еле здороваются сквозь губу или стараются какое-то время его избегать, полагая, что он забыл с кем пил. Но память у него отменная. Сколько бы ни пил с ними наравне, он не пьянеет и всё помнит. А «унизиться», как он считает до такой степени, чтобы напоминать человеку отдавать «свои долги чести», как он считает, никогда не будет. Расчитываться он всегда посылает жену. Как-никак Мария Ремпе, её племянница, продавцом. Денег как обычно тоже нет, а магазин взамен принимает яйца или масло. «Не мужику же с яйцами идти туда...» После очередного раза он  обещает плачущей жене, что «...это было в последний раз. Пусть не думают, что Штутц глупее их!» и иногда плачет вместе с ней. «Продержавшись» иногда даже целый месяц он опять поддаётся соблазну и всё начинается сначала...
    Филипп стал замечать, что его как раньше, уже не приглашают сватать невест.
Раньше, сколько он прожил в Лаубе, всегда брали сватом его, зная, что он всегда уговорит родителей, если те противятся и даже девушку удавалось убедить выйти именно за этого парня, если она ещё «кочевряжилась». Большинство молодых, им сосватаны! И на гармошке играть свадьбу всё реже зовут, хотя ни одной свадьбы он ещё не сорвал! Всегда трезвый играет два дня, а потом уже третий день сам гуляет с теми, кто ещё не нагулялся.
«А теперь приглашают малорослого, молодого парнишку Теодора, который кажется ещё ребёнком. Да он играть-то ещё толком не умеет, только пиликает, но зато дёргает гармошку изо всех сил, стараясь играть как можно громче.
«Со временем из него конечно может получиться хороший гармонист. Но если он будет так «играть», то не одну гармошку угробит» - рассуждает Филипп про себя.
    Иногда Анна-Елизабет пробует вразумить мужа, но он сразу становится на «дыбы».
Где это видано, чтобы жена поучала! Покладистый и спокойный со своими собутыльниками, он не терпит в свой адрес критику от своей семьи.
Старая Лизбет просит дочь не связываться с мужем:
-  Это не поможет, а только ухудшит положение. Чего доброго начнёт ещё и руки распускать. А лаской, покорностью и терпением большего можно добиться, чем всеми другими средствами – говорит она. Ей конечно жалко видеть дочь несчастной. И так столько вместе пережито, теперь ещё такое несчастье, видеть как когда-то очень интеллигентный, умный Филипп становится ко всему безразличным и опускается всё глубже в трясину, ничем уже не интересуясь, кроме пъянки.
    Люди уже стали все лучше жить, только семья Штутц катится под гору и не может подняться из нищеты. Так как всё что есть уходит прахом из-за слабости главы этого семейства. Иногда уже доходит до того, что по пьянке он шутя с «другом» может поменяться ради смеха чем угодно. К примеру за «понравившуюся», обыкновенную собачку-дворняжку обещает другу отдать овцу или телёнка. И этот «друг» без зазрения совести приходит  за «выменянным добром» и приглашает его прийти за своей собачкой.
На другой день ему конечно уже не до смеха, но пойти и обменяться назад не в его правилах, хотя собачка ему тоже не нужна. И такие «друзья» считают себя на высоте, что сумели обдурить «умного» Штутца. А у него самый важный преоритет, быть всегда хозяином данного слова.... 
               
    Так же неожиданно, как забрали Каспера Беллера ночью 1938 года, так же неожиданно он появился ровно через 10 лет в 1948году - без единой весточки, без единого письма за все годы. Теперь только узнали, что ему было поставлено в вину. 
Оказывается приговор ему был вынесен Тройкой «по ст.58: – за то, что пел песню вражеской страны в кругу друзей (венгерскую, где он служил в первой мировой войне, прим.автора), признать гражданина Беллер Каспара Фридриховича врагом народа и осудить на 10 лет строгого режима, без права переписки».
    Семья все эти годы не имела права что-либо о нём расспрашивать или узнавать. Предупредили: «Будет лучше для Вас, если о нём забудете».   
     Радости всей семьи, снова обрести родного человека, нет предела, как будто Каспер вернулся с того света. Когда-то красивый, с гусарскими усами мужчина вернулся домой худым, согбенным стариком, выглядевшим лет на 80, хотя было ему всего 64года. «Колыма, она брат никого не щадит» - отвечает он на вопрос, почему так сильно состарился. А больше он ничего не рассказывал ни о себе, ни о своих мучениях за все эти годы. В нём видимо убили чувство доверия к кому-либо. Он также никому не открылся, кто из «друзей» на него донёс, а может не знал. Но все на селе догадывались, чья «гражданская бдительность» сработала.   
    Через недолгое время Марилис пришлось осознать, что эти 10 лет разлуки с мужем оставили  неизгладимый след в их судьбе и разверзла слишком большую пропасть между ними.
    Оставшись одна с четырьмя детьми, с детства воспитанная на религиозных принципах, женщина за эти годы полностью посвятила себя религии, протестантской Евангелии и служению Богу. Только вера в Господа давала ей силы пережить все тяготы без мужа. И он, когда-то воспитанный в том же духе, вместе с ней ходивший в церковь, молясь с ней рядом на коленях, теперь потерял веру в Бога и оборвал видно полностью эту связующую их когда-то нить. Как ни пыталась жена вернуть его на путь истинный, ей это не удалось.
А когда тёща попыталась с ним поговорить, он просто сказал:
-  Мама, я уже не тот Каспер, которого Марилис любила ставить на колени за любую мелочь. Я вставал перед ней на колени, в буквальном смысле этого слова и вымаливал у неё «прощение». Потому, что любил её и мне нужна была её любовь. А теперь я её оставляю, потому, что она сама мне сказала, что я ей как муж не нужен...    
      Смолоду они были очень красивой, счастливой и безумно любившей друг-друга парой. Так было до первой мировой, пока Каспер ушёл на войну. Тогда у них была только одна дочь Мария. Попав в Венгрии в плен, его взял к себе барон-немец в работники. Каспер в письме попросил Марилис с дочкой приехать, так как неизвестно, сможет  ли он сам вообще когда-нибудь вернуться домой. Она ответила, что приедет, но позже он скажет, что не получал её письма. Он пробыл там уже пять лет и видимо не надеялся, что она рискнёт отправиться в такой дальний путь, не зная ни слова по-русски, не говоря уже, чтобы по-венгерски. А она рискнула! Но пока жена приехала с шестилетней дочкой он уже оказался помолвленным с хозяйской дочерью, не устоявшей видно против его красоты и благовоспитанности. Марилис об этом узнала от кого-то из приближённых семьи барона, а не от мужа. А он, делая вид счастливого семьянина, обретшего свою семью, не подавал вида и Марилрс тоже не смогла сознаться, что знает об этом.
И надо отдать должное силе невесты, которая отвергла его узнав, что приехала жена.
Но девушка-невеста  часто выглядела  заплаканной,  избегала жениха и даже не останавливалась объясниться, если он искал встречи с ней. Она знала, что жене известно всё и прекрасно понимала, что ей ещё тяжелее. 
Касперу очень нравилось в Венгрии и ему хотелось во что бы то ни стало остаться там жить, Он к тому времени уже не чёрную работу исполнял, а получил место управляющего. Но отец-барон, заметив непрекращающиеся тайные домогания неудачливого жениха и видя страдания дочери, решил этому положить конец.
-  Насколько мне известно, господин Беллер, Ваша семья желает вернуться домой. А Вы, под предлогом, что нет денег, задерживаетесь здесь с ними уже два года. Вот Вам три билета, а вот Ваш окончательный расчёт, и счастливого Вам всем пути.
Оказывается, что Каспера никто пленным не держал и он мог бы давно быть дома, если  хотел.
Это всё дало, конечно, большую трещину в отношениях между супругами, но Марилис никогда его этим не попрекала и старалась обо всём  забыть...
     Теперь вернувшись с Колымы и окрепнув, его больше интересует мирская жизнь с яркими ощущениями, а не тихая, монотонная жизнь истинного христианина. 
Будто желая наверстать упущенные годы, он хочет больше близости с женой. Но она уже остывшая и отвыкшая от супружества, считает всё это вообще излишним в такие годы. И он увлёкся другой старухой, пусть не такой красивой, но отвечающей его потребностям, к которой вскоре и перешёл.
     Но Марилис очень тяжело переживает его уход, считая предательством после стольких лет разлуки с семьёй «...сделать такую подлость». Этого же мнения  дети, и внуки, которые оборвали с ним все родственные отношения.
Покинутая жена пришла к выводу, что вся её жизнь с ним была ошибкой: «В молодые годы жила более семи лет без мужа и в зрелые годы десять лет прошли без него, а теперь мне и подавно всего этого не нужно. И вообще не следовало бы мне выходить замуж, а остаться непорочной девой и служить Господу. Всё равно была ни девой, не вдовой и не мужнею женой, но четверо детей нарожала, да горя с ними одна намыкалась...

      Однажды Филипп пришёл домой и сказал:
-  Собирайте весь скарб, завтра утром приеду на подводе. Я получил разрешение каменданта на переезд внутри нашего районе.
Анна-Елизабет и четырнадцатилетняя Мария не в восторге от решения главы семейства и обе плачут, трём младшим детям пока ещё без разницы где жить, а бабушка Лизбет спокойным голосом произнесла:
-  Я думала, если уж не в Нойлаубе на Волге, то хотя бы в сибирском Лаубе найду своё последнее пристанище и покой, но на всё Господня воля.
-  Простите, Мать, но мне надо отсюда убираться, иначе я не смогу отвязаться от этой гадости – Филипп не сказал от какой, но все три женщины поняли о чём он говорит.
-  Этот совхоз всего в 12 км. Можно наведываться в Лауб к родным и хоронить в Лаубе можно. 
Но там люди получают деньги за работу, а не палочки, за которые не знаешь что в конце года дадут. Так мы скорее сможем подняться из нищеты, правда же?!
-  Может быть, если не заведешь опять таких же друзей – ответила ему тёща откровенно, как и подумала.
-  Я понял, что вы имеете в виду, Мать, но с этим будет покончено! – ответил зять возбуждённо. И жена, утерев слёзы, посмотрела на него полными надеждой глазами.
Только Мария не может успокоиться. Она очень застенчивая и тогда в восемь лет, приехав сюда в Лауб она с трудом могла прижиться. А теперь имея хороших подружек, она опять должна с ними расстаться.
Мать обняв её говорит тихо успокаивая:
-  Дитя моё, ты уже не маленькая и должна понять, что нельзя  по другому. Мы должны пересилить себя, вот посмотришь мы справимся! Ты там найдёшь хороших подружек. Кто же откажется иметь такую подругу как ты?! Да любая девчёнка будет рада, лишь бы ты захотела с ней дружить, правда бабушка! – закончила она убедительно.
-  Да ясно! –ответила бабушка и отец в один голос. 
Мария поняла, что дело уже решённое и от неё одной уже ничто не зависит. Надо покориться и настроиться начать жизнь на новом месте.
Марилис и в этот раз уговаривала мать остаться с ней. Но и на этот раз старая Лизбет отклонила по той же причине: у Ани малые дети и за ними нужен присмотр.
    В Лаубе давно поговаривают, что Штутцу придётся избавиться от Тони, слишком много проблем с ней. Она всё же, хоть и очень поздно, но отелилась. Некоторые просили Филиппа продать телёнка, но решено тёлочку вырастить себе. А до этих пор довольствоваться тем молоком, что даёт Тоня. Её тоже многие хотели бы - она ещё не старая и можно не одну корову от неё вырастить, но побаиваются её рог. Она после Гуровки быстро поправилась и окрепла, но характер у неё стал злой и настырный. Видимо не только люди, но и не каждое животное способно забыть и справиться с пережитыми когда-то негативными явлениями. Она признавала только Анну-Елизабет, остальных домочадцев просто равнодушно игнорировала. Не скакала, как раньше с детьми по двору, даже не позволяла никому кроме хозяйки, себя погладить. Чужие дети теперь даже не насмеливались прийти к ним во двор.
А взрослых чужих, всех считала злодеями и выставляла рога, если кто-то к ней приближался. Поэтому люди делали большой круг от Тони, когда встречали вечером стадо.
Кум  Отто уговорил-таки Филиппа вечером перед отъездом променять ему Тоню, на  одну из двух его коров, которая не больше козы молока даёт. Он  хочет тоже вырастить себе от Тони, если Бог даст тёлочку, хорошую корову. Хотя её саму уже хорошей назвать нельзя, но наследственность считает он, передаётся.
   На следующий день утром Тоню отправили в стадо, а с привязанной к телеге пёстрой Ориной, так зовут коровёнку от кума, отправились в путь. Дети тоже уже равнодушно относились к Тоне и сейчас даже рады, что у них появилась взамен такая «цветастая», красивая корова...
Зиму прожили в казахском ауле, где Филипп с женой заготавливали лёд для совхоза, а весной переехали жить в немецкий хуторок, этого же совхоза.
    Маленький хуторочек, из четырёх домов. В одной землянке живут муж с женой, двумя младшими сыновьями и дочерью, а три их врослых сына живут с семьями в своих жилищах. Называется хутор величаво: Кирпичный завод.
Здесь изготавливают и выжигают кирпичи ещё довольно примитивным способом. Сюда и переехало семейство Штутц. В скором порядке был построен сарай из пластов для скота, а потом сразу начали строить из берёзок избу. Однажды Лизбет говорит:
-  Можете уже не намечать место для моей кровати в новом доме. Я там жить не буду. И этого – она кивком показала на животик дочери – будешь ростить без меня. Моё время истекает.
-  Ах, мама, что вы такое говорите! Вам всего 76 лет, а люди намного постарше вас живут. Вы что, заболели? Вам наверно плохо?
-  Нет, чувствую я себя как обычно, но я это знаю. Правду сказать, хотела бы я вперёд себя Хайнриха похоронить. Всё равно, такой больной, он не жилец. Но уйду всё же я вперёд него...
-  Мама как вы можете! Не самое ли большое проклятие для матери пережить детей своих! А я уже пятерых потеряла! И вы желаете мне ещё шестого потерять?! – заплакала дочь.
-  Не плачь, Анна-Елизабет. Давай спокойно рассудим. Ты же видишь какими головными болями он мучается и сколько раз по ночам мы все не спим и ничем не можем помочь, когда он весь в поту ловит воздух и борется за свою жизнь. Поэтому у него плохие отметки в школе. Чему он может выучиться, когда вырастет? Ты же видишь, что он и ростом уже отстал ото всех сверстников. Даже Оля уже догнала его, хотя на два года младше. И врачи ничего не могут определить. При ночных приступах они не присуствуют. И что ожидает его? Допустим вырастет он, а физически не в состоянии будет работать с таким здоровьем. Побираться должен идти, что ли? Вам он не жалуется, как его дразнят и большие его избивают. Когда не может идти в школу никто не верит, что он болен. Как бы то ни было, Аня, всё равно не мы решаем, а  ОН и у Него ему было бы намного лучше, чем в этом злом и жестоком мире...
   Недели три спустя после этого разговора, Лизбет не стало. Она умерла так же тихо, как и жила, никому не создавая никаких хлопот. Был тёплый августовский день. Она сидела на улице и обшивала на руках своё бельё. Подозвала кивком детей, находящихся во дворе и тихо сказала:   
-  Помогите мне лечь на кровать.
Хайнрих, который по-русски Андреем записан, и Ольга подпёрли свою худенькую, малорослую бабушку с обеих сторон и довели до кровати. Потом внук побежал и позвал родителей. Увидев всех она сказала:
-  И зачем вы все пришли? Я просто немного устала и мне надо отдохнуть.
-  Надо послать за врачом – сказал Филипп, но она запротестовала:
-  Этот путь излишний. Когда время пришло врач не нужен, только Господь Сам всё может решить. Так она пролежала безропотно и тихо пять дней. Взрослым нужно работать и только трое младших дома. Ане всего два года и Ольге с Андреем наказано не оставлять бабушку одну. В этот день Лизбет подозвала внучат и чуть слышно сказала:
-  Детки, внучатки мои, не забывайте свои молитвы! А теперь, Хайнхен, иди вычисти в загоне у скота. Не то отец заругается, что ты своё задание не выполнил. А ты, Оля, убери под маминой кроватью. Клушка вставала с гнезда и наваляла. Фу, ужасно воняет! Анечка пусть на стуле рядом со мной посидит, я не могу её в кровать взять.
До болезни бабушки, малышка всегда сидела у неё за пазухой. Она так привыкла и сидела всегда тихо, смирно, словно цыплёночек у тёплой квочки. Лизбет сама уже мало двигалась и внучка к этому приучилась.
Дети привыкли слушаться бабушку на слово и Анечка тихо сидела возле неё.  Ольга услыхала, что бабушка начала молиться «Отче наше...» Но пока убрала под кроватью и вынесла совок, вернувшись уже не могла разобрать слов. Потом три коротких вздоха и стало тихо...            
Похоронили её в Лаубе, как она себе желала: «Пусть не в Нойлаубе на Волге, так хоть в Лаубе Сибири»...
   Вся семья горюет по любимой матери и бабушке, особенно Аня. Она всё время ищет бабушку в кровати. И даже когда въехали в новый домик всё рвалась в хлев, в котором летом жили. Пока не занесли её и не показали, что бабушки там нет и на месте бабушкиной кровати стоит пёстрая корова. Девочка раскричалась, грозя жующей корове кулачком:
-  Злая Му, почему бабушку ням-ням – лопочет она. Анечке два года и четыре месяца, но она уже хорошо говорит,  вот только ходить ещё не может, что-то с ножками. Наверно от того, что она всегда сидела за пазухой бабушкиной безрукавки. 
Но после этого, ребёнок категорически отказывается с кем-то заходить в хлев. Боится, что «злая Му» и её съест. За зиму Анечка немного стала забывать про бабушку, но пёструю Орину боится.
А когда отелилась молодая тёлочка от Тони, Орину продали и боязнь у малышки прошла...
    На третий день немецкого Рождества Анна-Елизабет рожает своего последнего, десятого по счёту ребёнка, которого назвали Сашей.
Все рады братику и старшенький Хайнрих в том числе. Но ни с того ни с сего он вдруг говорит матери:
-  Видите, мама, теперь у вас два сына и бабушка может забрать меня.
-  Что за глупости ты говоришь, Хайнхен! У матери для каждого ребёнка есть место в сердце и никто не может занять его, если оно вдруг опустеет – Анна-Елизабет не может сдержать слёзы. Ей тут же вспомнились слова матери, незадолго до кончины.
Видно настолько она его убедила, что так хорошо в Раю и она заберёт его к себе, что он не переставая тосковал по ней и ждал своего часа. И всё чаще заводил разговор о ней уже не с родителями, а со своими сёстрами и обязательно вставлял:
-  Хоть бы поскорее бабушка забрала меня!
А на вопрос: «Неужели тебе хочется одному, в сырой и холодной могиле лежать?» он спокойно отвечал: «Это только мой труп там будет лежать, а душа улетит на небо в Рай к Иисусу Христу, к бабушке и ко всем нашим братишкам и сестрёнкам, которые меня там ждут. А потом я, как они тоже, на вас оттуда смотреть буду!..»

    Уже половина августа 1952 года. Родители Штутц и старшая дочь Мария на работе, а ещё четверо детей дома. К ним пришли Ольгина подружка Эмма Герман и соседские дети Кноль. Мальчишки Андрей и Александр одногодки, а Эмма с Марией чуть постарше Одьги. Пятилетняя Аня играет с трёхлетним Сашенькой, а старшие дети возбуждённо радуются, что скоро в школу! Обмениваются, у кого что уже приготовлено и что ещё необходимо приобрести. Андрей (Хайнрих) особо рад, так как больше всех соскучился по школе, по учительнице Полине Фёдоровне, по друзьям. Второе полугодие прошлого года, он был по состоянию здоровья,  освобождён от учёбы и остался на второй год. Он теперь будет с Ольгой в одном классе.
Вдруг Андрей упал с лавки, на которой сидел. Его лицо смеялось и никто не мог понять, что происходит. Маленький Саша подбежал, сел ему на живот и стал подпрыгивать, как Андрей с ним всегда «скакал». Но тут лицо старшего брата как-то исказилось в плачущую гримасу и он отвёл одной рукой малыша. Одиннадцатилетняя Ольга сообразила, что с Андреем что-то неладное творится и попросила сбегать за родителями.
Его увезли в райбольницу Любино. Оказалось, что у Андрея паралич. И это в тринадцать лет! Матери разрешили остаться с ним. Второй приступ повторился через два дня, а потом вроде стабилизировалось его состояние. Врачи сказали, что опасность миновала и мать отправили домой.
А через два дня сообщили, что он в этот же вечер умер. Как родителям потом скажут: «Не было связи и поэтому так поздно сообщили...»
Анна-Елизабет потеряла почву под ногами: «...значит свершилось предсказание и бабушка забрала своего внука...» Внутренне она чувствует, что мать с ней рядом. Она заранее подготовила дочь к этой утрате, зная, что это всё равно случится, но её тогда уже не будет с ними. «...оплакивать сына будешь уже без меня...».
Позже Анна-Елизабет скажет: «У меня наверное бычье сердце. Иначе как могло бы оно столько вытерпеть? Оно бы просто лопнуло после всего, что уже пережито.»
     Приехав за телом сына, родителям сказали: «... морга нет и покойник лежит в мастерской плотника. Ключи от этой избушки у него, но ему дали выходные дни на время, пока заберут труп. Уже послали за плотником».
Родители пошли к этой маленькой землянке, с одним окошечком над землёй. Нагнувшись Анна-Елизабет заглянула в грязное оконце  и упала в обморок.
Филипп подскочил и подхватывая жену, тоже заглянул туда. И то, что он увидел, невозможно передать словами: на полу в перемежку со стружкой грянью, лежат короткие носилки. Из-под них высовываются голые пятки с одного конца и голова ничком, да вытянутая рука, хватающая стружки, с другого. Филипп закричал в полный голос и осел рядом с женой на коленях: «Это наш сын Андрей, брошенный сюда ещё живым!!!»
Сбежались пациенты, гуляющие по двору и санитарка прибежала на шум. Увидев бесчувственную женщину, опять убежала и пришла с ещё с одной, видно та врач.
Натерев виски нашатырём, Анну отнесли в сторону и положили на траву и пока около неё суетились, Филипп нашёл где-то железяку и сбил замок.
Отбросив носилки Филипп увидел сына, совершенно голым и грязным среди перетоптанных в перемежку с землёй стружек. И несколько больших мух витают и бьются в оконце.
Отец поднял труп сына на руки, согнувшись вышел с ним на воздух и медленно понёс  по двору. Многие пациенты гуляют по территории больницы, в этот жаркий августовский день и многие выглядывают на шум в открытые окна и слышат, как этот большой ростом мужчина, перемешивая русские и немецкие слова выкрикивает:
-  Разве это люди? Могут ли называться людьми, кто такое делает? Разве есть у таких сердце или душа, кто это сделал? Они моего сына живым выбросили! Смотрите, люди, как он воздух  хватал и поэтому рот до самого горла забит грязью. Он дышал и задохнулся от грязи этих нелюдей! Глаза его широко открыты в страхе, а в руках стружка. Но сил скинуть носилки и встать у него не было! Смотрите, люди! Как они с нами, немцами поступают! Смотрите, не отворачивайтесь! Пусть весь мир об этом узнает! – так он ходил со своим сыном на руках, пока жена не вцепилась в руку и не повернула его в сторону телеги:
-  Пойдём Филипп, не то тебя опять арестуют. Нам надо поскорее домой. В такую жару необходимо как можно скорее похоронить сына. На жалость нам нечего надеяться и некогда заниматься этим – тихий голос жены как бы привёл его в себя.
Она пришла в себя, как ей показалось, от его отчаянного крика и поспешила к нему.
Теперь расстелила взятое с собой одеяло и тихо попросила:
-  Положи сына сюда, на повозку, Филипп – коротко взглянула на худенький труп покойного и ухватилась за телегу, боясь снова упасть в обморок. В глазах стало темно от увиденного и она простояла с закрытыми глазами, уговаривая себя: « Держись, Анна,  не упади! Расслабляться нельзя, Филиппу тоже тяжело. Неизвестно чем кончится, если сейчас же не двинемся в путь».
     Муж вдруг покорно положил сына на указанное место и Анна-Елизабет, укрыв его, села у изголовья. Он словно повиновался своей маленькой, слабенькой жене, зная каких усилий стоит ей, матери, сдержать себя, при виде этого ужасного зрелища. 
Убитый горем отец сел спереди, взял вожжи и повозка медленно двинулась с территории больничного двора...
   Выехав за Любино, Анна-Елизабет набралась мужества открыть лицо сына. Плача, начала она с ним разговаривать вполголоса: «Нет, сынок! В таком виде ты не появишься домой, чтобы ещё перепугать остальных. Таким грязным ты в жизни никогда не был! Мама тебя приведёт сначала в порядок. Дорога дальняя, мы успеем».
Сняв свой платок с головы, намочила его водой из бутыли, взятой из дому и стала удалять всю грязь из  глаз, ноздрей и из открытого рта. До самой гортани всё забито грязными опилками и мелкой стружкой. И мухи уже успели сделать своё дело...
«Сынок, теперь ты уже ничего не чувствуешь, но каково тебе было задыхаться этой дрянью! Но Бог кому-то Сам воздаст за это. Ты теперь с бабушкой, как вы этого оба хотели. И пятеро твоих братьев и сестёр с вами. А обо мне-то вы подумали? Вы наверно полагаете, что и я за вами должна последовать?! Может я тоже хотела бы быть с вами, чтобы наконец обрести покой. Кроме горя и мук всё равно на этом свете нечего ожидать! Раньше, мама, вы всегда были рядом со мной и было легче мне от вашей поддержки и благословения».
Ей вдруг явно послышался голос матери: «Ты должна остаться! Слишком многим ты ещё нужна, Анна-Елизабет, здесь и ни в коем случае тебе за нами следовать нельзя!»
Она  как бы очнулась и произнесла: «Господи Всевышний, вроде не уснула, а будто приснилось. Или у меня галлюцинации? Что Ты, о Боже, мне ещё уготовил?! Неужели уже с ума схожу? Почему столько горя нам? Оставь же, молю Тебя, этих четверых и Полину, единственную душу, которой Ты дал выжить из всей её семьи. Для чего-то Ты дал её нам, когда мы после рождённых пятерых остались бездетными! И мы вместе с ней пережили столько трагедий. Сколько же ещё должно и может перенести материнское сердце?» Вымыв лицо сына, она следом протирает его стареньким полотенцем. То же самое она проделала и с телом покойного, на которого беспрерывно льются материнские слёзы и мелко начавшийся дождь. Мать в буквальном смысле слова, омыла своего сына слезами. «Теперь не так страшно тебя домой везти, сыночек!» Она не знает, что Филипп тоже плачет, но видит иногда его в пол-оборота горестное лицо...
    Приехав домой родители отсылают младших детей к соседям, чтобы подождали там, пока позовут. Пришли соседки и молчаливо помогли привести Андрея в порядок: помыли, одели и переложили в гроб, сделанный мужиками.
Похоронили его в Лаубе, почти рядом с бабушкой, к которой он так стремился, в такой же августовский день. «Хайнрих Штутц, 1939 –1952г.» выжжено на его кресте. Это шестой ребёнок, которого похоронили родители.
    Год спустя они опять переезжают. С разрешения комендатуры, на сей раз в райцентр Любино. «Поближе к врачам, чтобы не потерять ещё и болезненную Марию...» - объясняет отец.
Они словно прокляты не найти себе покоя с тех пор, как впервые покинули родной Нойлауб, в Автономной Респ. Нем. Поволжья...